9
Трудно сказать, сколько мы находились в Запредельном. Внутренние мои биологические часы убеждали, что секунд пятнадцать, не больше, но испытал я столько всего и всякого, сколько за год жизни в Пределах порой не испытываю. Правда, источник львиной доли переживаний находился внутри меня, а не вовне, но проще мне от этого не было. Всё, что накопилось за прожитые годы и скрывалось по тёмным сусекам, воспользовалось оказией, и попёрло наружу.
Говорят, что умирающий за несколько секунд успевает прокрутить в обратном порядке все события своей жизни в масштабе один к одному. Не врут. Могу подтвердить — так и есть. Столкнувшись с Вечностью, время повело себя противоестественно. Поначалу. Потом уже оно никак себя не вело. Потом оно растворилось в Вечном без следа.
Я и раньше попадал в Запредельное, бывал и не раз, но чтобы вот так, без специального ритуала, без определённой цели и без защиты — такое со мной приключилось впервые. Ощущение, признаться, не из самых приятных: одно дело, когда сам в воду ныряешь, дождавшись тихой волны, другое — когда тебя кто-то швыряет, да ещё и на стремнину.
Всё вокруг (если так можно сказать о том, что не имеет никакого отношения к пространству) выглядело не так, как обычно. Запредельное на этот раз не стало воплощать буйные фантазии воспалённого разума, не пыталось обставить наше в нём пребывание вычурными декорациями, а предстало таким, каким, видимо, оно и является на самом деле. Никаким. Или, как утверждают мудрецы, многообразным. Что в практическом плане, одно и тоже, поскольку мы, существа Пределов, не способны ничего выделить ограниченным своим умом из этой абсолютной полноты. Не знаю как Альбина, а я наблюдал лишь бескрайнее море света, в котором хаотично плавали бесчисленное количество смутных теней всех трехсот семидесяти пяти оттенков серого. Я даже Альбину не видел. Только чувствовал. И то — не понять как.
Наверняка, то же самое испытал бы тот, кого выкинули бы в открытый космос без скафандра из летящего со скоростью света межзвёздного корабля. Если бы, конечно, существовал такой корабль и существовал тот, кто до такой самоубийственной степени достал бы всех членов экипажа своими тупыми анекдотами.
Всё складывалось ужасно. Но, как справедливо заметила моя помощница Лера, нет худа без добра.
Не успели мы с Альбиной как следует перетрухнуть, а Запредельное уже начало нас выдавливать. В таком неподготовленном виде мы были для него чем-то инородным, чем-то ненужным, чем-то таким, отчего необходимо срочно избавиться.
И это понятно.
Мы не были чьими-то невысказанными мыслями, не были отражениями событий низшего плана бытия на верхний и духами, которые гуляют сами по себе, мы тоже не были. Дракон и ведьма не являются фантомами. Дракон и ведьма — существа из плоти и крови. Таким не место в Запредельном.
Когда отторжение началось, окружающий нас нестерпимо (глазам было больно даже в защитных очках) яркий свет начал терять свою однородность, трещать по швам и рваться. Но эти светящиеся лохмотья ещё не были конечным продуктом распада. Секундой позже (если можно говорить о секундах применительно к тому, что существует вне времени) лоскуты света стали превращаться в комки. Это походило на то, как сворачивается при кипячении подкисшее молоко. А потом каждый их этих световых катышков завертелся вокруг своей оси, стремясь принять форму миниатюрного веретена. Общее же их круговое движение образовало смерч, в центре которого находились мы с Альбиной.
Дальше — больше.
Дуалистические веретёна фотонных сгустков с каждым мигом ускоряли своё вращение. Тонкие световые нити-лучи, которые от них отматывались, стали сплетаться между собой в единую, делавшуюся всё более и более плотной, ткань. Наконец, наступил тот момент, когда сияющее полотно обрело объем и фактуру, а затем, сильно потускнев, стало пространством. А ещё через один взмах ресниц пространство вздрогнуло, запульсировало и породило время. На том, собственно, всё и закончилось.
Мы вернулись в Пределы.
Ощущение, которое я при этом испытал, передать невозможно, поймёт только тот, кто пережил клиническую смерть. Выразить это словами невозможно — мысль не участвует в таких ощущениях.
— Доигралась? — спросил я, когда вновь смог дышать и видеть.
— Сам виноват, — огрызнулась ведьма. — Как огулять бабу, так это мы пожалуйста. Как расплатиться, так извините. Так выходит?
— Скажи ещё, что я тебя изнасиловал.
— Скажу. Изнасиловал. Изнасиловал-изнасиловал-изнасиловал! Поимел с особым цинизмом.
— Это ещё вопрос — кто кого поимел.
Она задохнулась от возмущения.
— Да ты… Да я…
И зашарила слезящимися, нахватавшимися «зайчиков», глазами в поисках чего-нибудь такого, что можно метнуть. Но ничего такого не нашла. Пошла на меня с голыми руками.
— Угомонись, женщина, — осадил я её, но на всякий случай отошёл на два-три шага назад. — Подумай лучше о том, как отсюда выбираться будем.
Не даром я об этом спросил. Место, в котором мы оказались, было ещё тем. Глушь. Глухомань. Медвежий угол. Небольшая, поросшая папоротником-орляком, поляна посреди тайги. Посреди самой настоящей тайги.
— А где это мы? — прониклась моей озабоченностью ведьма, остановилась и задрала голову.
Я тоже посмотрел наверх и, глядя на жёлтый круг луны, сделал «мудрый» вывод:
— Судя по тому, что ночь на дворе, где-то далеко на востоке. На дальнем востоке. На очень дальнем.
Присмиревшая ведьма поёжилась от холода и сказала:
— Надо выбираться.
— Надо. Вот только как?
— Каком к верху. Цепь соорудим и тем же макаром — через Запредельное.
— «Возьмёмся за руки, друзья» не пройдёт, — опустил я её с небес на землю. — Я пустой. Да и у тебя, я думаю, Силы…
— Всю на тебя, гада, истратила, — подтвердила она со вздохом и вновь поёжилась. Из одежды на ней была только юбка.
Я швырнул ей пиджак и, пока она его натягивала, сообщил:
— У меня твой пантакль.
— Блин жаренный! — больше для порядка, чем по злобе, выругалась ведьма. — А я-то думаю, как это оно так всё перекосило. А оно вон оно как.
— Он нам не поможет?
— Гони сюда, распечатаю.
Я вернул артефакт. Она подержала его на ладони не больше секунды, а потом зашвырнула в кусты. И при этом ничего не сказала. А что тут говорить? Всё было понятно и без слов — пантакль разрядился при ударе.
— Пойдём пешком, — предложил я.
— Пешком? — переспросила ведьма.
— Пешком.
— С ума сошёл?
— А что — ты прихватила метлу или ступу?
— Пешком не пойду.
— Коней беспредела запрячь?
— Не пойду.
— Грибы, орехи собирать умеешь? От крокодила убежать в лесу сумеешь? — вспомнил я песню бойкой девчонки по имени Красная Шапочка.
Альбина закусила удила:
— Не пойду и всё.
— Каждый в своём праве. Оставайся. Может, восстановишь Силу через энное количество дней. Если, конечно, комары тебя к тому времени не сожрут.
О комарах я не зря обмолвился. Кровососы, вернее их самки, уже барражировали над Альбиной тёмным беспокойным облаком. Над ней да. Надо мной — нет. Надо мной никогда не летают. Что естественно: комары, как и все прочие кровососы, жутко боятся чёрной крови, делают фу и облетают стороной. А те, кто спьяну или сдуру всё же вгрызаются, сразу дохнут: кровь дракона действует на них как ДДТ. Как здравствуй и прощай. Как недопитый чай.
Пока Альбина сооружала спасительное опахало из стеблей кровохлёбки (есть такая трава, корни хороши при резях), я осмотрелся.
Оказалось, что нам здорово повезло. Просто несказанно. Будто четыре шара из шести в спортлото угадали.
То, что ночь стояла лунная при чистом небе, это уже само по себе было здорово. Но это ещё не самое главное. Главное заключалось в том, что поляна, на которую мы так неловко вывалились, являлась своеобразным перекрёстом: с запада на восток проходила через неё тропа (хоть и сильно заросшая, но всё же приметная), а с юга на север тянулась широкая просека линии электропередачи. Так что выбор предлагался неслабый. Имелась возможность топать на все четыре стороны. Выбирай, не хочу. Туда можно, сюда можно, а потом развернуться на девяносто градусов и ещё раз: сюда вдоль столбов или вдоль них же — туда. Я выбрал тропу. По той причине, что жутко не люблю гуденье проводов. Оно меня раздражает.
Определившись со стезёй, я стянул носки, запихнул их поглубже в задний карман своих тёртых «ливайсов» и двинул на восток. Не знаю, почему именно на восток. Потому что. На восток и всё. Двадцать седьмое правило дракона гласит: «Не знаешь, что делать, делай хоть что-то». Переиначив, можно сказать: «Не знаешь, куда идти, иди хоть куда-нибудь».
И я пошёл.
Ведьма чертыхнулась, плюнула, но увязалась следом. И сразу стала охать — то на камень босой пяткой ступит, то об корень, переползающий змеёй через тропу, споткнётся, то от хлёсткой ветки не успеет увернуться. Рейнджер из Альбины был никакой. Разнеженная городская фифа. Принцесса на бобах.
— Холодно? — спросил я через какое-то время. Спросил, не оборачиваясь, но с нотами лживой заботы в голосе.
— А ты как думаешь! — фыркнула она.
— Думаю, да.
— Конечно, холодно.
— Это радует. Двустороннюю пневмонию схватишь, глядишь, в следующий раз думать будешь, прежде чем на дракона кидаться.
Она не поленилась, нашла под ногами корягу и запустила мне в голову. И ведь попала зараза. Хорошо ещё, что не камнем каким.
«Пьера де Ланкре на неё нет, — подумал я, потирая ушибленное место. — Его или какого-нибудь другого демонолога тире молотобойца, способного в охотку насобирать дровишек для очистительного костра».
— Получил? — позлорадствовала ведьма.
— Получил, — признался я, а потом без всякого перехода спросил о том, о чём давно хотел спросить: — Скажи, душа моя, ты на самом деле собиралась меня испепелить?
— А то!
— Зачем?
— Потому что гад!
Не нужно прожить мои четыреста пятьдесят восемь, чтобы заметить, что на вопрос «зачем» женщины чаще всего отвечают «потому что», а на вопрос «почему» — «для того, чтобы». Они не отличают причину от цели. Мне иногда кажется, что ни цели, ни причины в их алогичном мире не существует вовсе, а существует только немотивированный порыв. И как раз вот этот вот порыв заставляет их совершать необдуманные поступки. Совершать во что бы то ни стало. И совершать без оглядки. Неважно, по какой причине. Безразлично, с какой целью. Вывод: порыв — вот настоящее имя всякой женщины, и поэтому лучше их не злить. Хотя бы по пустякам.
Какое-то время мы шли молча. Тропа поначалу тянулась вдоль оврага, по дну которого журчал невидимый, скрытый за густыми зарослями и ночным туманом, ручей. Оттуда, снизу, душевно тянуло сырыми гнилушками, мокрой травой и спелыми мухоморами. Но потом тропа стала всё дальше и дальше уходить от оврага, запетляла и потянулась на сопку. Идти стало трудней. Альбина заныла:
— Куда ведёшь ты меня, проклятый старик?
— На Кудыкину Гору, — съехидничал я. — А ты хотела бы на Лысую? Так не время ещё. До шабаша — о-го-го ещё сколько.
— Сусанин чёртов, — проворчала ведьма, а потом не с того не с сего гаркнула: — Споткнись!
В тот же миг я зацепился за корягу и полетел на землю.
Ничего я Альбине на это не сказал. Молча поднялся, отряхнул от хвойных иголок джинсы и не выдержал — расхохотался в голос. Мой громкий смех вспугнул дремавшую в кустах ночную птицу, спросонья она недовольно ухнула и взметнулась к вершинам мохнатых сосен. А потом долго-долго пересекала, заваливаясь на левое крыло, огромный диск луны.
— Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, — ни к селу ни к городу сказала ведьма, проводив птицу взглядом.
— Последнего некому будет рассмешить, — сказал я ей в пику и — вперёд, босота! — вновь потопал за ниткой лунного света, что блестела на мокрой траве. Я сам себе напоминал в те минуты Ивана-дурака, лихо шагающего за известным клубком. Всё то же самое. Те же вёрсты, звёзды и репей, только у меня при себе ещё и Яга имелась. Баба вздорная.
Вяло переругиваясь, мы прошли ещё километра четыре, прежде чем приметили мерцающий сквозь ветви огонёк.
— Дом лесничего? — предположила Альбина.
— Возможно, — пожал я плечами. — А может, охотничья заимка или лыжная база.
Но оказалось ни то, ни другое и ни третье. Мы вышли немного-немало к пионерскому лагерю, во всяком случае, так утверждала табличка на входе. Там прямо так и было выведено местами облупившейся голубой краской: «Пионерский лагерь „Юный авиатор“». Поскольку всегда считал себя в некотором смысле авиатором, я счёл это название за добрый знак.
Честно говоря, трудно было угадать в представших нашему взору строениях детский лагерь, ибо царила вокруг мерзость запустения. Бросалась в глаза, что доски трёхметрового забора черны, что на двух из трёх гаражных боксах отсутствуют створки ворот, что крыша пищеблока наполовину разобрана, что окна и двери отрядных бараков заколочены горбылём, а флагшток на центральной линейке загнут в букву «Г», отчего похож на виселицу. Полный и окончательный аут. Как говорится, райком закрыт, все ушли на фондовую биржу. Только возле административного корпуса — о, чудо! — горел одинокий фонарь. Под фонарём, в круге тусклого света стоял тёмно-фиолетовый «лексус». Я не поверил своим глазам. Стянул очки, протёр глаза. Да, точно — «лексус».
Не знаю, что меня больше удивило — «лексус» посреди тайги или то обстоятельство, что силовой кабель не сдан на пункт приёма лома и запитан. Пожалуй, последнее больше.
— Стой, где стоишь, — приказал я Альбине и, оставив её на крыльце бывшей столовой под жестяным плакатом «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб — драгоценность, им не сори», пошёл в разведку.
— Иди, зверь, — кинула мне ведьма в спину. — Иди, но учти — я чую кровь.
Ломиться с парадного входа я не стал, решил посмотреть, что тут к чему, не обнаруживая себя. Осторожничал по двум причинам. Во-первых, «лексус» на территории заброшенного пионерского лагеря выглядел, по меньшей мере, дико. А во-вторых — напрягли последние слова ведьмы. Поэтому так.
Подошёл к зданию с тыла: обогнул деревянный клозет «для персонала» и прокрался вдоль забора. Всё пространство между забором и стеной корпуса заросло багульником, кусты были плотными, но я пробился. Свет горел только в одном из шести окон, туда и заглянул.
Штора за окном была сдвинута на одну сторону и не мешала видеть, что в разгромленном мародёрами кабинете то ли начальника лагеря, то ли старшего пионервожатого находятся четверо: три реальных пацана быковатого вида в чёрных кожанках и разбитная долговязая девица в белом джинсовом костюме.
Двое парней и девица сидели за столом и азартно резались в карты. Шестёрки, дамы и тузы так и летали с трёх сторон на бронированный чемоданчик, лежащий посреди стола. Помимо того на столе лежали стволы. Ровно три ствола. По одному на брата. С учётом того, конечно, что один брат был сестрой.
Ещё один чисто конкретный пацан, самый здоровый из всех, сидел на табурете почти у самого окна. Если бы не было между нами грязного стекла, составленного из двух половинок, я, пожалуй, смог бы дотянуться и отвесить фофан с прицепом по бритому, переходящему в толстые складки, затылку.
Сдвинувшись чуть в сторону и встав на выступ цоколя, я обнаружил, что здоровяк смотрит кино с экрана портативного DVD-проигрывателя. Фильм я узнал. Причём, сразу. У парня оказался неплохой вкус, смотрел он «Затойчи» Такеши Китано. Как раз шёл эпизод первой встречи ронина и Слепого Ичи. Это там, где они такие стоят в кабаке напротив друг друга и ронин говорит: «Я вижу, ты непрост», а Ичи отвечает: «И от тебя кровью пахнет». Правильный фильм. Я семь раз смотрел. Может быть, поэтому с теплотой подумал о культурно-эстетических предпочтениях этого неизвестного мне братка. Так прямо и подумал: «Зачёт». И решил, что смогу с ним договориться. Рыбак рыбака чует издалека и если что, завсегда поможет на червяка плюнуть. Даже если один рыбак робин гуд по жизни, а другой дракон по рождению — всё равно. Разве правильные мужчины обращают внимание на такие пустяки? Нет, конечно. Кто без недостатков?
Я уже собрался было заглянуть к господам бандитам на огонёк, но успел дойти только до угла здания. Меня остановил гул мотора. В этом нарастающем тарахтении, внезапно нарушившем ночную тишину, было что-то тревожное, что-то недоброе. Я замер и прислушался. Вскоре понял, что к лагерю на большой скорости несётся мотоцикл, и подумал, вторя Винни-Пуху: «Это жу-жу неспроста. Тут торопиться не стоит, тут надо поглядеть, что это за ночное party такое у чёрта на рогах. Чего доброго нарвёмся».
Как в воду глядел.
По центральной аллее к зданию лихо подкати два странноватого вида молодых паренька. Они были весьма экстравагантно одеты, точнее разодеты: «бермуды», гавайские рубахи и беспечные сланцы на босу ногу. Тот, который рулил, слушал музыку — провод от наушников уходил в задний карман его широких шорт. Судя по тому, что, выпрыгнув из седла, парень стал вытанцовывать нечто вроде румбы, музыка была заводной.
Его пассажир вёл себя сдержанней, ему было не до танцев. И действительно, какие могут быть танцы, когда ты при делах? А он был при делах. К правой руке его был пристёгнут наручниками пузатый кожаный саквояж, похожий на те, с какими ходили когда-то акушеры.
Не проронив ни слова, парни подошли к чужому «лексусу» и дружно отлили на бампер. Дружно и шумно. После чего решительно направились к крыльцу.
«Сейчас случится смертоубийство», — почему-то подумал я и вернулся на свой наблюдательный пункт.
Сначала всё шло чики-пики.
Гости вручили хозяевам саквояж, хозяева отдарились чемоданом. Здоровяк вытащил из саквояжа пакет с белым порошком, вскрыл упаковку ножом и попробовал. Видимо, порошок оказался достойного качества, во всяком случае, здоровяк одобрительно кивнул. Дескать, ништяк. Между тем один из гостей вытащил пачку денег из чемодана, с лихостью заправского кассира пролистнул банкноты и тоже остался доволен.
Засиживаться в гостях мотоциклисты не стали. Обменявшись с парнями крепкими рукопожатиями, а девушке по очереди поцеловав руку, откланялись и сразу вышли. Я уже начал думать, что голая, не поддержанная Силой, интуиция меня на это раз подвела.
Но нет.
Ровно через пять секунд мотоциклисты вернулись и прямо с порога начали расстреливать собравшихся вокруг стола партнёров по сделке. Оба стреляли с двух рук и уладили всё достаточно быстро. Выхватить пушку успел только здоровяк, но и его тут же завалили. Это последнее, что я увидел — одна пуля попала в стекло, на меня посыпались осколки, пришлось пригнуться.
И хотя я больше ничего не видел, зато прекрасно всё слышал. Один убийца сказал другому: «Торч подбери», а через секунду тот этому: «Валим». После чего хлопнула дверь.
Мои пули нагнали их, когда они подъезжали к воротам. Хватило трёх выстрелов. Сначала выбил из седла пассажира, потом прострелил шлем водителя, третьим выстрелом взорвал бензобак повалившегося набок мотоцикла. Двухколёсная железяка тут же занялась огнём.
— Зачем ты это сделал, зверь? — глухим и каким-то не своим голосом спросила подбежавшая Альбина.
— Дебета без кредита не бывает, — ответил я, посмотрев в глаза ведьмы. Там, в зрачках, яростно бились языки пламени.
— Всё баланс сводишь?
— Пытаюсь.
— Эти смерти Силы тебе не прибавят.
— Без разницы.
Альбина хотела мне что-то на это сказать, но я перебил:
— Их смерть — мистификация. Умирать там уже нечему.
— Сердца у тебя нет, — всё же ввернула ведьма.
Она была не права, сердце у меня есть, просто никогда не ношу его с собой. Если имеется в виду, конечно, настоящее драконье сердце, а не тот бесхитростный насос в моей груди, который бесперебойно качает чёрную кровь. Но спорить я с Альбиной не стал, сунул пистолет в кобуру и рванул к административному зданию.
Сначала осмотрел девушку. Никаких признаков жизни она уже не подавала. Пощупал для очистки совести артерию — глухо. Её партнёры по карточной игре также были мертвы: одному пуля попала между глаз, второму — в сердце. Дышал только здоровяк. И то через раз. Я разорвал на нём окровавленную рубашку, и убедился, что ловить тут нечего. Не жилец. Без вариантов. Три пули вошли в грудь и две в живот. Кровь хлестала из всех дыр и вместе с этой горячей алой жидкостью из парня быстро уходила жизнь. Именно — жизнь. Она самая. Какая-никакая, а всё-таки. Несуразная, шалопутная, исковерканная, но в которой, тем не менее, было место фильмам Такеши Китано, а значит, и надежде когда-нибудь выбраться на тот волшебный луг, где много света и одуванчиков.
Над левым соском умирающего парня чернела татуировка в виде дракона. Меня это почему-то не удивило, воспринял как должное. Нарисованный дракон походил на дракона с обложки альбома «Dragons Flight» гонконгской группы «Gene». Был таким же худым и изящный. Только не красным, а чёрным.
Тем временем, зрачки у парня стали закатываться, и он начал уходить. Я отвёл глаза, чтобы не мешать (свидание со смертью дело интимное), и мой взгляд упал на прострелянный экран DVD-проигрывателя. До меня дошло, что здоровяк так и не успел досмотреть фильм о Слепом Ичи. Я решил рассказать, чем там всё завершилось. Счёл необходимым.
— Слышишь, брат, — сказал я, положив ладонь на залитого кровью дракона. — Не переживай. Всё закончилось как надо: Слепой Ичи спас всех тех, кого не убил.
Парень перестал хрипеть, облегчённо вздохнул и умер.
Я с грустью подумал: «Ещё один».
И закрыл ему веки.
В этот миг в комнату вошла Альбина и, с интересом оглядев место побоища, присвистнула:
— Славно погуляли! — А потом объяснила, из-за чего, по её мнению, вышло всё это ужасное гасилово: — Кокс был только в первом слое.
— А что баксы? — спросил я, подумав, что она наверняка покопалась и в другой укладке.
Я угадал.
— Такая же ерунда, — ответила ведьма. — Ребята друг друга стоили.
— Не тебе решать, кто сколько стоит.
— А кому? Тебе?
Я ничего не ответил. Пустое. Но ведьма и не ждала от меня ответа. Она уже прохаживалась по комнате, старательно обходя лужи. К чему-то принюхалась, к чему-то прислушалась, что-то пощупала, а потом сообщила со знанием дела:
— Можем уйти, пока кровь не свернулась.
И сразу взялась за работу: быстро сдвинула стол в сторону, сорвала с окна занавеску, свернула её в куль и, промокая в крови, которой было вдоволь, начертила посреди комнаты огромную звезду. Заключая звезду в обязательный круг (как водится у ведьм, рисуя его против часовой стрелки) прикрикнула:
— Чего столбом стоишь, дракон? Собери амулеты!
— Какие амулеты? — поначалу не сообразил я, но ведьма так посмотрела, что до меня сразу дошло: — А-а, ты про кресты.
Только двое оказались православными. У девушки на цепочке висела иудейская звезда, а на здоровяке вообще ничего не было. Видать, были по жизни стихийным даосом.
— Звезду Давида брать? — уточнил я у ведьмы.
— Бабушка учила водку не мешать с портвейном, — быстро ответила Альбина. Сбогохульничала, конечно. Но что с неё взять? Ведьма же.
Закончив с кругом, она посетовала:
— Плохо, что свечей нет. — Потом махнула рукой, дескать, ладно, и так сойдет, затянула меня в центр пентаграммы. Прижалась ко мне и велела: — Начинай.
Оглядев кабинет, я подумал: «Менты наверняка решат, что произошло ритуальное убийство».
— Ну, давай же! — поторопила Альбина.
Я кивнул, взял её правую руку в свою левую, щёлкнул зажигалкой, украшенной цитатами из «Dragon rouge» Великого Гримуара, и зашептал то, что, как мне казалось, поможет войти нам в транс:
Баба Нах и дед Пихто.
Трепыханье фитиля.
Ты — никто, и я — никто.
Дыма мертвая петля.
Ты — ничто, и я — ничто.
Сумма лиц и сумма дат.
Здесь «уже», а там «ещё».
Здесь ты «под», а там я «над».
«А-а-ад!», — гулко ответило непонятно откуда взявшееся эхо, ведьма схватила меня свободной рукой за плечо, впилась когтями в кожу, закрыла глаза и с неведомою мне доселе неистовостью трижды прокричала:
— Hic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae! Hic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae! Hic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae!
От её криков под потолком замерцала, ярко вспыхнула, а потом взорвалась лампочка. Но темнее в комнате стало ненамного: дрожащий огонёк зажигалки, а также тусклый свет фонаря, льющийся из разбитого окна, не дали ей погрузиться в темноту. А когда пришло время (точнее сказать — когда оно перестало существовать), комнату и вовсе залило светом — отдавая Силу, закипела пролитая кровь, завибрировал составленный нами Контур, и Запредельное стало затягивать нас. Можно сказать, что затягивать. А можно сказать, что оно на нас обрушивалось. Впрочем, разницы никакой.
Тени теней — это последнее, что я увидел. Насильно лишенные материальной субстанции души метались по комнате, пытаясь вырваться на волю, но не имея до поры до времени такой возможности.
«Юные авиаторы», — успел подумать я, прежде чем океан света поглотил нас окончательно.
