Назад: 3

Дальше: 5

4

День выдался славный, теплый и солнечный, а ничего, что можно сломать, вдоль дороги не водилось. За грубыми деревянными плетнями раскинулись огороды, с которых столица снабжалась свежими овощами, тут и там на них ковырялись вялые содержатели, а ближайшее пугало оказалось исполнено так мастерски, что Бинго его струхнул и на прочие предпочел не заглядываться. Один раз навстречу проехала плотно зашпиленная телега с замшелым бородачом на козлах. Торгрим с возницей дружелюбно поздоровался, очевидно заподозрив по бороде общие корни; тот ответил с осторожностью, боязливо кося на композицию из двух живых гор, верхняя из которых как раз нахлобучила на голову стальное ведро. Больше встреч не было, и вскорости Бинго стащил шлем, обнаружив распаренную физиономию.

— Полагаю, еще через полчасика можно будет присесть передохнуть, ежли только там не начнутся заросли кукурузы, — обнародовал он свой свежеизмысленный бизнес-план. — Такая у нас народная примета — в кукурузе не отдыхать. Непременно какая-нибудь неуправляемая скотина начнет чимпиёнат по ее скоростному глоданию, все передавятся, обожрутся…

— Я не начну, — откликнулся Торгрим меланхолично. Признаваться перед гоблином было неловко, но необъятное небо ощутимо давило на широкие дварфийские плечи.

— Я начну.

— И ты не начнешь. Нет, Бингхам, отдыхать мы будем, когда лошади устанут. А если не устанут, так ехать нам день и ночь, поскольку сэру Малкольму я обещал, что из страны мы выберемся не задерживаясь.

— Нудный ты какой.

— Да, что есть, то есть. Ты вот лучше помозгуй, я-то в этих краях впервые: есть ли какие варианты пути и какой чем чреват?

Бингхам призадумался. Доверие дварфа льстило, а картину мира он и впрямь неплохо себе представлял. Правда, она в изобилии пестрела белыми пятнами, но уж здешние северные края он немало потоптал собственными ногами.

— Едем мы ноне на закат, — рассудил он и пальцем потыкал в солнце, начавшее помалу клониться к маячащему впереди горизонту. — Дэбош же от нас будет не токмо к закату, но и сильно к северу. Подобраться к нему нам, стало быть, возможно с юга; а с юга к Фигасе-озеру примыкают земли либо порвенирские, либо рухуджийские. Ты, поди, и про них слыхал всякое забавное?

— Слыхал, что у них перемен много, так что даже справки заранее наводить бесполезно — пока доберешься, все уж пять раз сменится.

— О, этот Порвенир, он такой. Они там вовеки промеж себя дрались, сегодня замок того, завтра этого, и все время друг друга спрашивают, заместо того, чтоб как тут — указом по темечку. Зовется та система анархией. Очень занятно через такое проехаться, да только как бы нас на подступах тутошняя армия в копья не взяла — ныне у Аракана с Порвениром сезонное обострение неприятия.

— А Рухуджи?

— Туда, мнится мне, проще будет попасть, да не так комфортно двигаться. Там края дикие и привольные, городов раз-два, и обчелся, а всякие летунги да болотные тролли по лесам да горам с комфортом разбрелись. На рамсах с таким народом не всегда случается разъехаться, больно неумны и до мордобоя азартны. Немало также наших лесных бразеров, а у них лучшие в мире конопельные посадки и могучая культура самогоноварения.

— Звучит вдохновляюще!

— Не отнять, но слюни погоди развешивать. С этими кейджевыми выкормышами сложно контакт наладить.

— Даже тебе, гоблину?

— Мне так особенно. Никак не простят первенство Гого в череде Зангиных отпрысков, при встрече грубят и обижают. Меня все обижают!

— Тогда и метаться нечего — если так и так обидят, то поедем как удобнее.

— Есть еще вариант хитрый. — Бинго до того не желал быть обиженным, что соображение его очнулось от долгой спячки и пошло бодрым наметом. — Ежели при ближайшей оказии круто забрать на север, то там, в севере этом, будет Балосское море, к западу переходящее в залив Далмута, что омывает все порвенирское побережье. Упирается он аккурат в перешеек, что соединяет Порвенир и Железные Горы, а также отделяет Фигасе-озеро от внешних вод. Так вот, если сесть на кораблик и уплатить капитану сообразно, то он к тому перешейку нас может и доставить.

— Не люблю эти ваши корабли. — Торгрим от тяжких переживаний пошел мертвенными пятнами. — Какое оно удовольствие — на хлипкой деревянной посудине над бездонными водами, только и ждущими, чтоб тебя нахлобучить?

— Ни шиша они не бездонные.

— Да по мне хоть три дна имей, а все, что глубже пяти футов, мне уже гибельно.

— Тогда сей метод нам тоже нехорош. Корабли-то сами по себе не тонут, но в Балосе ходят ладьи сынов Рего… это тебе не маленький Дэбош, их поприжать не так просто, для того к подножиям Железяк надо войска гнать.

— С этими у тебя тоже сложности?

— Лично у меня и с завязками штанов сложности. А с этими сложности у всего мира, если вдруг у кого есть морское побережье — так жди гостей, накрывай поляну.

— И не договориться никак?

— Тебе, думаю, никак. Чтоб с ними договориться, сперва выплыть надо.

— Тогда отменяется навеки, и не вспоминай впредь. Смерть в бою — предел мечтаний, но позорно утонуть…

Бинго равнодушно пожал плечами.

— Да разницы-то? Хрен редьки не слаще, так и так в распухнувшее тело раки черные вопьются. А ежели страшишься за посмертие, то я так скажу: иной при жизни так нагадит, что никакой смертью не загладишь, хоть его всемером топорами заколачивай. Который же и жил так, что не стыдно, тот и в дерьме утонет с чистою совестью.

— Дубина ты, — укорил его Торгрим обиженно. — Ты что ж это, думаешь, один умный, а сотни поколений дварфийских предков зазря чтили всякие глупости?

— На умище не претендую, зато знаю верно, что нет таких сапог, которые сто поколений бы носили, а они все оставались бы годными. Особливо если сапоги эти только почитаются богоугодными, а на ногу их и не взденешь, не расплакавшись.

— Богохульник! — Торгрим, противу Бингхамова ожидания, скорее благодушно хмыкнул, нежели собрался лезть винтом в кувшин.

— До богов твоих пока не добрался, а вот свои хоть кого наведут на мысль, что всяк завет надо поначалу к носу прикинуть. Вот Гого пред боем, говорят, вгрызался в щит — что ж теперь, всем так делать?

— А чем плохо? Отличный устрашающий символ, мощный посыл…

— А тем плохо, что в пору Гого щиты гнули из досок, кои парили над особым составом. В состав тот входили в основном мухоморы. А сам Гого был, как ни крути, а прагоблин, покрепче нас всех. Он от щита куснет, мухоморным экстрактом голову затуманит — и пошел лупошить. Ныне же щиты железом оковывают, а то и целиком куют… Ну куснул ты такое, ну поломал зубья — какой с того прок? А ты — «мощный посыл…».

— Хорошая история, — признал Торгрим, невесело ухмыляясь в бороду. — А только шибко однобокая. Для вас, может, оно и верно — ежели предок был заведомый остолоп, да не примешь ты мои речи за святотатство…

— Не приму, — заверил Бинго. — Скорее за признак просветленного разума.

— Ну так вот, а наши предки, первые сыны Морадина, явились в мир с конкретным пониманием — как хорошо, как плохо, что нужно, а чего и бежать. Боги наши сами тому пример: живут плотным кланом, хоть и средь них есть отщепенцы негодные, но всяк дварф, чья душа чиста и праведна, завсегда пред глазами имеет добрый пример. Не в том дело, друг Бингхам, что праведной смертью неправедной жизни не искупить! Оно так, верно оно. Но чтоб принять эту смерть как должно, ты и жить должен достойно. А ежели жил ты как набежит, глупо и похабно, гнуся и паскудя, то и погибнуть славно не сумеешь вовек, сдохнешь, как собака паршивая, подвывая и обгадившись, потому как достоинство — не меч, его в последний момент из руки товарища не подхватишь, его нужно свой выковать.

Торгрим перевел дух, пригладил встопорщившуюся бороду.

— Ну а что до обратного, так после того, как всю жизнь старался жить по-правильному, очень уж не хочется эту жизнь разменивать глупо и без пользы, на всякие там утонутия да ломание шеи на горных кручах, в погоне за архарами. Нет, все, что накопил, можно потратить разве только в одном предприятии — закрыв своею жизнью что-то истинно ценное. Братьев своих, порядок вещей, почитаемый правильным… Эй, да ты меня вообще слушаешь или я ослика своего просвещаю?

— Слушаю, слушаю — половина уже через второе ухо вылетела. Подбери-ка пузо, дварф, вона там гости какие маячат недобрые.

Торгрим беспокойно поерзал в седле. Ему ничего видно не было за оплетшими плетень кустами. Бингхаму-то хорошо, он сидит на такой высоте, что из лука не всяк дострелит, видно ему на дальние лиги!

— А чего им мое пузо? — Дварф уязвленно похлопал себя по могучему животу. Лишнего жира на нем не водилось, да и промять булавой разве что, но и втянуть особо не получалось: это ж мышцы, а не надутый воздухом бурдюк!

— Вдруг обзавидуются, побьют. Или еще хуже — едой не поделятся!

— Да у тебя из мешка жареным мясом пахнет.

— Мало ли чем откуда пахнет! Ваши боги, которые вам пример, делиться не учили?

— Учили и помогать, и делиться, но все больше со своими, а со встречными завещали быть настороже. Без их-то присмотра разве что приличное вырастет?

— И впрямь неглупое учение. Ну а мои завещали, что всяк, кого встретишь, чем-нибудь поделиться непременно должен. — Бинго обреченно отдулся и вновь нахлобучил на голову топфхелм.

— Так вот почему ты со своим племенем встречаться не желаешь! — догадался Торгрим.

— Ага. Обдерут как липку! — Голос из махоньких дыхательных дырочек, прокрученных в лицевой части шлема, звучал глухо и весомо. — Только тем и можно спастись, что ничего своего не иметь, тогда-то всем понятно будет, кому тут делиться.

— Или убедительнее выступить в прениях.

— А вот это попробуйте. Сам-то я существо доброй воли, однако на работу мастеров всякого жанра любуюсь в удовольствие.

Дорога заложила плавный вираж, и Торгрим наконец рассмотрел давно запримеченную Бингхамом комиссию по встрече. Вернее, не по встрече… непохоже было, чтобы они тут кого-то поджидали, но тем не менее дорогу занимали на всю ширину и вели между собой беседу на повышенных тонах.

Двое рыцарей вида довольно обшарпанного съехались нос в нос, для вящей плотности контакта сведя коней вполоборота, так что седоки едва не соприкасались правыми коленями. На одном из рыцарей плотно сидела кольчуга, поверху усиленная пластинами наплечников; второй щеголял мощным кованым панцирем, напяленным поверх кожанки. Это не самый цвет блестящего рыцарства, смекнул Бингхам (шлем неожиданно сыграл роль фокусирующей камеры, обрекая носителя на ясность мышления). Это голодранцы какие-то, из нищих, только историей своих древних семейств и питающиеся последние полдюжины поколений.

— Здоровайся! — прошипел снизу-сзади Торгрим, мудро решивший остаться полуприкрытым тушей Рансера. — Вежество прояви!

— Здрасте вам! — независимо гаркнул Бинго согласно инструкции. — Как оно, дядьки, то есть благородные сэры?

Сэры прекратили свои суровые переглядки из-под забрал и почтили вниманием новых участников сцены.

— Прекрасный день, добрые путники, — ни к селу ни к городу объявил панцирный.

— И то верно, — согласился кольчужный. — День совершенно чудесный, в такой никак нельзя позволить состояться несправедливости. Меня зовут сэр Вайер из Свастола, из тех самых Вайеров.

— А я сэр Фуллер Джирский, счастлив познакомиться.

Торгрим, уловив начавшую затягиваться паузу, судорожно пихнул Бинго кулаком под колено, усмотрев там уязвимое место. Голос он старательно понизил до шепота, но интонацию в нем сохранил пронзительную.

— Назовись, дурень!

— Я есть храбрый зарубежный лыцарь дон Бингхот, — не заставил себя упрашивать гоблин. — А это мой верный оруженосец Торчо Дайса. Что делите, добрые сэры, и как насчет отщипнуть кусочек в пользу собрата по… гм… дороге?

Рыцари переглянулись.

— Наше дело, дон Бингхот, глубоко личного свойства, — стеснительно сообщил сэр Вайер. — Боюсь, оно не предназначено для…

— Не-не, на дела я не претендую, своих хватает — вот-вот из зада полезут. А помимо дел неужто столь славные сэры ничем не богаты?

— Простите, что вмешиваюсь… — Торгрим вынужденно подал пони вперед. — Дон Бингхот как есть иностранец, у них, то бишь у нас, там заведено во все без разбору лезть очертя голову. Коли изволите малость потесниться, так мы осторожно проедем по краешку, а дела ваши вам оставим с нашим удовольствием.

Рыцари переглянулись снова и неодобрительно покачали головами.

— Только иностранное происхождение извиняет твою дерзость, оруженосец, — мрачно известил сэр Фуллер. — Какое же право ты имеешь теснить на дороге рыцарей старинных родов, проясняющих важнейшие вопросы?

— Дык вы ж не объяснили, чем заняты, — вступился Бинго. — Кто ж вас знает, апчем те вопросы? Может, вы желаете выяснить, чей лось больше насрет — вопрос как есть важный, но, чего доброго, весь день займет, а нам недосуг.

— К тому же дон Бингхот со своим лосем охотно поучаствует в подобном открытом конкурсе, — не удержался дварф.

— Наш вопрос касается двух наших семейств и разрешения своего не находит вот уже полторы сотни лет, — высокомерно объявил сэр Вайер. — Не знаю, что на вашем иностранном наречии значит «лоси», но, разумеется же, единственный вопрос, который истинный рыцарь считает важным, — о женщинах!

— А в наших краях рыцари еще о чести, доблести, верности заботятся, — озадачился Торгрим. — Что же до женщин, то какой же это вопрос? Это сплошная загадка, ее не головами в шлемах разгадывать.

— Тем паче полтораста лет о бабах спорить — кто хошь трёхнется, — присоединился к нему Бинго. — Эт у вас что же, весь срок тянутся непонятки насчет чьей-то прабабушки?

— Дон Бингхот, ваше любопытство и свободомыслие оскорбительны!

— Ах, извините-подвиньтесь. Не, ну правда, или извините, или подвиньтесь. Хрен ли дорогу застили, говорите загадками. Ежли двигаться вам западло, так давайте уже деритесь, а если вы правда только о бабах звездеть и способны, то давайте я ваш вопрос разрешу, как лицо непредвзятое.

Рыцари в очередной раз переглянулись. Видать, многолетний конфликт их накрепко сплотил, лишив возможности принимать решения иначе как в симбиозе. Бинго подбоченился в седле. Знал он подобные моменты, когда собеседники вот-вот решатся перейти к ручному вразумлению. Сидя на поднебесной высоте, опасаться этих двоих не получалось, разве лишь ноги поджать, чтоб сгоряча не оттяпали… а встречный иск пускай им Торгрим вчиняет, даром ли следом тащится.

— Ну а что, — осторожно высказался сэр Фуллер, — мало ли рыцарей наших родов пало уже на этом поприще? К малому ли количеству независимых экспертов обращались наши семейства, сэр Вайер? Тут все-таки свой же коллега, рыцарь, тем паче иноземный, наверняка мир повидавший…

— Пожалуй, оно верно, — согласился сэр Вайер. Он, похоже, успел прикинуть свои шансы отделаться от нежданных советчиков без ущерба для здоровья или достоинства и нашел их неутешительными. — Что ж, дон Бингхот, рассудите нас. Некогда жила-была прекраснейшая во всем свете леди Финиамия, немало рыцарей сразила ее несравненная красота, и среди них были, помимо прочих, и наши с сэром Фуллером предки.

— Не поделили? — Бинго по порывистому своему обыкновению потыркал пальцем в небо. — А сама она как-чиво, кого выделяла?

— Леди Финиамия была замужем за бароном Валнийским, а внимание оказывала каждому, как положено в рамках этикета, — пояснил сэр Фуллер. — То есть который рыцарь на турнире побеждал и превозносил ее дивную красоту, тому она улыбалась.

Бинго озадаченно покосился вниз на советчика Торгрима. Дварф недоуменно пожал плечами — знанием или пониманием тутошних наземных рыцарских нравов он так и не успел обзавестись.

— Ну дык чего ж тут сложного, — на всякий случай решил не пасовать гоблин. — Кому больше зубов показала, того и тапки. Стоит ради такой глупости стопейсят лет дороги перегораживать!

— Дон Бингхот, дело отнюдь не в леди Финиамии.

— Вот те на, а поначалу вы иное утверждали.

— Так вы дослушайте, а потом уж рассудите по совести. Наши благородные предки были лучшими друзьями, и почитание помянутой дамы только укрепило их дружбу. Но однажды они повстречались со странствующим рыцарем из Ливелина, который потребовал признать, что его Дама Сердца прекраснее всех женщин мира.

— Экий сукин кадр! — посочувствовал Бинго искренне. — Бывал я в том Ливелине, это ж в Вольных Баронствах за Иаф-Дуином? Да у них там бабищи страшнее моего оруженосца, прям даже пришлось свечку тушить, когда единожды по привычке не удержался.

— Примерно в тех же выражениях ответствовали ему наши предки, и предок сэра Фуллера, рыцарь романтический, объявил, что никакой ювелир мира не сможет источить золотое плетение, сравнимое с волосами леди Финиамии.

— Да, а предок сэра Вайера, тоже не чуждый поэтики, заметил, что глаза леди Финиамии подобны глубоким лесным озерам, в которых плещутся лукавые золотые рыбки.

— Знатно, знатно уделали! Что ж возразил тот невежа?

— Странствующий рыцарь был груб и неотесан, не оценил тонкостей куртуазной речи и призвал решить вопрос посредством боевых состязаний.

— Ишь ты, каков ухарь. Сочувствую, сэры.

— Откуда вам ведом исход поединков, дон Бингхот?

— Дык говорю же, бывал в том Ливелине. Коли вояка настолько суров, что ему тамошняя баба прекрасней всех в мире, то об него мечи только тупить.

— Что ж, вы правы. Лежа в грязи, выбитые из седла, сэр Фуллер и сэр Вайер смотрели в небо, набираясь сил, чтобы подняться, ибо странствующий грубиян даже не предложил им помощи, и промеж делом завели разговор о давешних поэтических сентенциях. Вот тут-то и выяснилось, что в леди Финиамии каждого из них восхищает иное! Сэр Вайер уверял, что волос разных на свете много, а вот таких, как у нее, глаз больше не сыскать. Сэр Фуллер же занял обратную позицию: волосы леди Финиамии — вот настоящее чудо, а глаза — что ж, они глаза и есть, хлопают, и ладно.

— Да-с, и так былые неразлучные друзья ухитрились поссориться и поклясться, что не знать их потомкам примирения, доколе сей спор не будет урегулирован. Так и вышло, и наши с сэром Вайером жены уже начинают объяснять нашим сыновьям, почему они не могут играть вместе, а после того, как примут рыцарские пояса и шпоры, вынуждены будут сойтись в непримиримой схватке.

Торгрим неспешно поднял обе руки к лицу и огладил бороду. Сей жест призван был в основном удержать рот от самопроизвольного извержения потока суровой истины на головы обезумевших рыцарей. Нет уж, рулить ситуацию взялся Бингхам — пусть он и берет грех на душу!

За тем подобное никогда не ржавело.

— Стал быть, Фуллерам милы глаза, а Вайерам волосы, и вокруг этого вы полтораста лет топчетесь?

— Воистину так. Кабы были те самые времена, мы б призвали независимого эксперта, вот хоть вас, дон Бингхот, вы-то несомненный ценитель прекрасного, и отправились бы глянуть на саму леди Финиамию, дабы установить истину. Но увы! Она так и скончалась бездетной, так что даже надеяться обнаружить ее черты во внучках и правнучках не приходится.

— Да уж я бы вам насоветовал… ей-богу, вот только сейчас с ваших слов услышал и осмыслил, что у женщин и правда есть глаза да волосы! Я-то на другое обычно обращаю внимание, так что как бы третьим к вашей компании спорщиков не пристроиться.

Торгрим тихонько застонал.

— А ты не ной, — сурово пригвоздил его Бинго. — Не ты ли мне мозги песочил, что идеи предков — они завсегда уважения достойны?

— Идеи моих предков, дон Бингхот.

— А что твои предки завещали ценить в женщинах?

— Широкие бедра, для уверенного деторождения.

— Смотри-ка, а они как есть не дураки были. Слышьте, доблестные сэры, а как у леди Финиамии было с этим делом… ну, с тазовой областью?

Рыцари вновь затеяли переглядки.

— На этом наши семейные легенды никогда не акцентировались, — стесненно признал сэр Фуллер. — Тем паче что по моде тех времен дамы носили столь пышные юбки на разлапистых каркасах, что и не разглядеть.

— Общего сложения, насколько до меня дошло, леди Финиамия была субтильнейшего, и ей вроде бы даже приходилось носить сплошные панье и фижмы, — неуверенно добавил сэр Вайер. — Что, однако, лишний раз говорит в пользу тех ее фрагментов, которые было никак не подделать, а средь них первые — ее небывалые синие глаза.

— Волосы, сэр Вайер, натуральные золотистые волосы — величайшая редкость!

— Сэр Фуллер, желтоволосых пейзанок в моих владениях хватает — сделайте милость, заезжайте, убедитесь.

— А глаза вовсе есть у каждой коровы, сэр Вайер!

— Кхм-кхм, — напомнил о себе Бинго. — Я готов принять решение, сэры рыцари.

Спорщики дружно осеклись. Даже Торгрим воззрился на Бингхамов сапог, маячащий на уровне его головы, с несказанным удивлением.

— Я б долго мог рассматривать все стороны вашей проблемы, — объяснил Бинго важно. — Но не вижу в том нужды. Вы ж сказали, что у вас есть жены, а от них еще и дети? Сэр Вайер, каковы глаза твоей жены?

— Прекрасные карие очи, дон Бингхот.

— А у твоей жены, сэр Фуллер, какие волосы?

— Густые и роскошные, черные как смоль.

— И, имея все это, вы готовы друг друга поубивать из-за давно мертвой беззадой стервы? Эх, рыцарство, ежей вам в кованые подштаники. Решение мое такое: ни волосы, ни глаза леди Финиамии не являются самыми в мире замечательными, и это даже доказано — не мною, а тем ливелинским кренделем. Он же победил? Вот и вся недолга, у нас ведь, сколь я знаю, так, который в седле усидел, того и святая правда.

Рыцари озадаченно смолкли. В шлемах их заскрипело, из забрал даже парок заструился.

— Что ж, — с трудом подбирая слова, высказался наконец сэр Фуллер. — Не могу не признать, что глаза, если не иметь в виду конкретно глаза леди Финиамии, весьма важны для дамы, и совершенно не удивлен, сэр Вайер, что ваша достопочтенная супруга пленила вас своими… они в самом деле изумительны.

— А я, сэр Фуллер, хоть и все это время находился с вами в состоянии некоторой политической конфронтации, всегда полагал, что за дамой с волосами вашей жены и впрямь стоило съездить через полмира. Дон Бингхот… позвольте выразить вам свою искреннюю благодарность. Жаль, что много лет назад нашим предкам не встретился рыцарь, обладающий вашей рассудительностью.

— Как есть жаль. — Бинго охотно покивал. — И еще одно, мои добрые сэры…

Палица его выпорхнула из седельного крепления, как невесомая пушинка, и могуче шарахнула сэра Вайера по шлему. Рыцаря сбило с седла, как переспелую грушу с ветки. Сэр Фуллер успел только повернуть голову ему вослед, когда тяжкий комель настиг и его шлем, выбив его из седла в обратную сторону. Бинго залихватски присвистнул, крутанул палицу между пальцами и вернул ее на место.

— Ну а это-то зачем было? — осведомился Торгрим скорбно.

— А нефиг дорогу загораживать. Погляди, что у них лишнего. Может, в Фуллерову кирасу втиснешься?

— Сэр Бингхам, нехорошо обирать рыцарей. Мы ж не тати разбойные.

— За себя говори, а за меня лучше прибереги на тот случай, когда на нас начнут собак вешать. Я ж не задурно! Я им помог, решил вопрос, каким бы они себе еще немало крови попортили. Кроме того, победил их в честной схватке, а по нашим рыцарским понятиям имущество побежденных отходит победителю.

Торгрим с кряхтением покинул седло. Рыцари громоздились посреди дороги бесформенными доспешными грудами, кони их привычно переминались над хозяевами. На всякий случай дварф пощупал у обоих рыцарей пульс на шее, убедился, что они живы, и без суеты оттащил обоих на обочину, где и присадил к плетню в благопристойных позах. Фуллер впрямь был покрепче, а панцирь его на ремнях по бокам, но ширины ему явно не хватало, чтобы нормально напялиться на кубический торс Торгрима. Лошадей дварф подвел к хозяевам и принайтовил к тому же плетню. На одном из седел нашелся мех с клеймом винодела, и Торгрим, признав частично правоту гоблина, его изъял в счет репараций. Еще при седлах были мечи, длинные бранки с рукоятями под два и более кулака, но похищать оружие, для всякого толкового воина важное, как душа, дварф решительно не собирался. Еще были щиты, хотя рук на них у рыцарей явно не хватило бы, дойди до сражения; на щитах же — облупленные гербы родов, а потому они тоже были оставлены. Едва ли даже Бинго польстился бы на то, чтоб косить под одно из этих славных семейств. Не без брезгливости исследовав тощие сумки при седлах, Торгрим разжился куском пахучего сыра, несколькими лепешками и дюжиной засаленных серебряных монет. Сам бы брать не стал, дварфы ради денег не сражаются, но на носу долгое путешествие, чреватое издержками… Если Бингхам и впредь будет продолжать косить под рыцаря, ему нужно справить соответствующую амуницию. Плащ сэра Вайера, удачно лишенный опознавательных знаков кусок грубой ткани, Торгрим тоже реквизировал в свою пользу. На привале его надо будет укоротить по росту, послужит и от ветра, и ночами как одеяло, а рыцари пускай по домам возвращаются и впредь будут осторожнее, заступая дорогу кому ни попадя.

— Штаны похищать не буду, — сурово объявил дварф. — Мне длинны, тебе коротки.

Бинго с толком использовал остановку, уподобившись гзуру — то бишь, так и сяк извернувшись в седле, ухитрился прямо с него оросить природу могучей струей, а от этого сразу подобрел и только рукой махнул.

— Надо было у них поспрошать про дорогу, — запоздало спохватился он, когда Торгрим взгромоздился обратно на пони. — Что тут да как, куда не ходить, а где, напротив, обязательно побывать в целях культурного развития.

— Побывать надо на Дэбоше, а остальное оставь до тех времен, когда вновь будешь праздно шататься. Ты ж вроде и сам места знаешь?

— Это я тамошние места худо-бедно знаю. Про что наслышан, где и побывал. А здешний край мне знаком плохонько, слишком тут все скучно да чинно, чуть не так зевнул — смотрят волками, чихнуть осмелишься — загребают для пристального рассмотрения. Вот, к примеру, есть ли в окрестностях постоялый двор?

— Ежели я верно понимаю логику предприимчивых хумансов, то непременно есть. Они завсегда строятся на расстоянии дневного перегона друг от друга, так что если поднажмем и более ничьи исторические проблемы решать не станем, то к ночи должны б добраться.

— Ты, как я погляжу, просто нелюдимый. Логику какую-то придумал, заместо простого задушевного общения.

— Да я б и пообщался, только после твоего выступления они навряд ли будут в настроении и памяти, как бы еще жен не попутали.

— Ничего не могу с собой поделать. Нам, гоблинам, свое реноме вредителей приходится постоянно поддерживать, иначе бояться никто не будет. Давай уже пришпоримся, ночевать в этих огородах мало радости. Слепни летают, что твои свиньи, а то еще сторож сыщется — злой и грубый, с дрекольем и факелом…

Никакую передачу, помимо первой, включить у Рансера Бинго не сумел, но и то коротконогому пони пришлось перейти на трусцу, чтобы держаться рядом. Торгрим стиснул зубы — крестец его никогда привычен к тряске не был, а в заточении так вовсе отвык от всяких нагрузок. В своих подгорных краях дварфы тоже, надо заметить, используют некий подвид кавалерии, ставя под седло специально выведенных ездовых барсуков, но у тех манера бега совсем иная — скорее крадущаяся, нежели жесткая поступь столь обожаемых на поверхности копытных. Путь же свой от того места, где выбрался на поверхность, и до самой араканской столицы Торгрим проделал на собственных неутомимых двоих. И сейчас возник великий соблазн свалиться с низкорослой лошадки и побежать рядом, матерому воину это не в тягость, скорее могучий гоблинский битюг запыхается и рухнет, нежели Торгрим собьется с дыхания. Однако глас ментора, коим Даймондштихель выступал столь часто, что сам в него частично обратился, шептал в ухо: что неудобно — терпи, станешь крепче! Что не умеешь — изучай, станешь лучше! Потому так и этак покручивался, умащивался в седле, привставал на стременах, силясь познать повадки животного и реакцию его на разные движения, а заодно и для себя подыскивая удобное положение. Положения удобного не находилось, ибо предками не предусмотрено, но и терпение дварфийское неспроста многие века перековывали с мифрильными добавками; так что вскорости зубовный дварфий скрежет вошел в ритм, и Бинго под него даже насвистывать принялся. Торгрим мстительно закусил клок бороды и лишил гоблина аккомпанемента, но тот и не заметил, буде увлечен высвистыванием пародии на народное творчество.

Спустя несколько времени, когда солнце уже потянулось нижней своей кромкой к горизонту, дорога раздвоилась, утекая одним рукавом примерно к северу, а вторым на запад, слегка отклоняясь к югу. Тут, по всем разумениям Торгрима, и было бы место постоялому двору; не сильно он и ошибся — строение и впрямь тут стояло, вот только не дождалось посетителей. Пепелище было расчищено и разровнено немало лет тому, а на его месте, вопреки любезной дварфу логике, ничего нового не выстроилось.

— Занятный случай, — рассудил Бинго со своей колокольни, устрашающе позевывая. — Это ж у нашего усача под самым боком какая-то скотина озорует! Или это он сам погулял, да так и поддерживает место для пикничков в приятной компании?

— Сэр Малкольм не таков, чтоб свое рушить, — отозвался Торгрим твердо. — Он справный рыцарь старой закалки, таких шутничков прижучивает наотмашь, не считаясь с чинами. Но сколь я знаком с местной системой, а с нею я знакомился последние полгода, беседуя с соседями по чулану, здесь вполне могут начаться уже и личные владения какого ни на есть важного удодища. А у тех на все свои права. Захочет — и жить запретит.

— Да пущай запрещает. Кабы я от всего, что мне запрещали, отступался, был бы ноне мил, невинен, благолепен и зубов имел бы куда как поболе… что, кстати, и недурственно бы случилось, если уж так по совести.

— Нам-то с две Дуэрры запретишь, а вот своим поселенцам — очень просто. Но давай подумаем, каков резон свой же постоялый двор огню предавать?

Бинго честно подумал:

— Ежли зима сурова была, так можно было согреться.

— А еще подумай, — предложил дварф раздраженно. — Не таковы тут зимы, чтоб избы палить, да тем паче запрещать на их месте строиться.

Бинго сморщил нос и нахлобучил шлем на голову, дабы причаститься даруемой им мощи мышления.

— Проводили учения по пожарной безопасности? — прогудело из дыр шлема натужно.

— Все, прекращай думать. Оно тебе не на пользу.

— Еще Мастер Зазеркалья говорил сии слова с совершенно той же интонацией. — Бинго с облегчением сдернул ведро с головы. — И ведь каждому проверить надо, хотя, казалось бы, с первого взгляда очевидно. Ну а ты что думаешь или такой же дурила, только еще и ростом не задался?

— Сдается мне, что по какой-то причине местному хозяину это место невозлюбилось. Так-то никакой владетельный сеньор не откажется от чистой прибыли, а стало быть, постоялый двор он возведет где-то, где ему любезнее. Но чем же плохо здесь, у самой развилки?

— Мне опять думать?

— Нет, я ж тебя освободил. Это я вслух рассуждаю.

— Славно затеял, я так же буду чудить, когда стану толстым и важным. Но тем временем темнеет, так что рассуди-ка вслух, куда нам подаваться.

Торгрим поскреб в бороде.

— Та дорога, что к югу, больше к Рухуджи забирает?

— Ежли не будет извиваться шибко, то да.

— Туда, стало быть, и направимся. Глядишь, и эта загадка по пути прояснится.

— Мне загадки без разницы. Мне б только не пришлось лишний раз ночевать в репейнике да просыпаться от того, что дикий кабан пятки клыками щекочет.

— Эк же ты незамутнен, друг Бингхам. Ты ж учти, каждый ответ на загадку мироздания — это лишний камень в праще твоего разума!

— Ну да, а стрелять с той пращи ты сам запретил. Сам вози свои камни, а я в своей башке предпочту светлые образы и благие намерения… если, конечно, хоть что-нибудь из этого в нее когда-либо заползет.

Как и пристало рыцарю, задающему темп, Бинго осторожными потягами за узду убедил Рансера развернуться на южную дорогу и попинал его в бока пятками. Короткие шипы-шпоры, намертво вращенные в сапоги, скотину послабее бы покалечили, но шкура на боках боевого тяжеловоза давно покрылась толстой коркой — в рубке не до деликатности, сэр Малкольм не раз охаживал своими зубчатыми колесиками со всей дури, а после винился и собственноручно обтирал вином и накладывал компрессы из целебных трав. Пони в управлении оказался и того покладистее — как увидел меланхолично помахивающий хвост лидера процессии, так и припустился за ним следом, избавив Торгрима от интуитивного дергания за все веревки.

— Зрю вдали поселение! — практически сразу сообщил гоблин. — Это ты удачно рассудил, прямо хоть учись у мастера.

— Научишься еще. — Дварф, неуклюже пошевеливаясь в седле, худо-бедно приспособил на плечи трофейный плащ. Надо будет придерживать полы, покуда не подрезаны, чтоб ногами не топтать, да и секиру теперь на спину не приспособишь, но кто знает, какие тут порядки для одетых не по форме. — Ты вот чего, Бингхам, воздержись от бития направо и налево, если только не придется жизнь защищать.

— Эй, борода, я ж вызвался учиться только рассуждению, как материи, кою признавал ранее только в виде развлекательном! А уж как в обществе себя вести — ты меня не учи, я в нем поболе твоего терся.

— Оттого и зубов недочет?

— С зубами историй много, и все разные. А в обществе правила простые: в драку лезть только в крайнем случае. Крайний же случай — это когда ты либо все получил, чего желал, либо когда понимаешь, что иначе зажмут это желанное.

— Гм… А зачем в драку, если все получил?

— Не все получил, а все, чего желал. У них же наверняка еще много всякого осталось, чего ты по скудости разумения пожелать не догадался! А они нет бы предложить, ироды.

— Ты вообще когда-нибудь без драки обходишься?

— Почти всегда. Вот ты отметь, из города мы ушли совершенно мирным обозом! Драка хороша, когда ты дерешься, а когда тебе встречно горазды засандалить так, что уши собирать будешь, тут уж дешевле не ввязываться.

— Ну так ты имей в виду, что при тебе есть я.

— И можно хоть с кем задираться, ибо ты прикроешь?

— Нет, ежели станешь обижать безобидных, так я за них вступлюсь, и радости в том никому из нас не сыщется.

— А зачем тогда вступаться?

— Таковы мои правила.

— Бить своих, чтоб чужие боялись?

— Поступать по совести, даже если придется, как ты говоришь, «собирать уши».

— Дикий вы народ, дварфы. Не знаю уж, что за такая совесть и кому понадобилось вам ее пришивать, но собирание ушей — такая штука, от которой дешевле воздержаться.

— Вот и воздерживайся, ибо в знании сила.

Бинго недоуменно двинул плечами. Никакой силы за знанием он не ведал, напротив, оно неизменно оборачивалось для него безутешной скорбью. Туда не ходи, там прибьют. Этого не делай, боком выйдет. Угадай, кто пришел, зачем пришел, почему пришел… Теперь вот следи за собой, чтоб свой же спутник по заднице не зарядил. Эдак окажется еще, что и от пива здоровью сплошные убытки, дорогу следует объяснять по-честному, а не как смешнее, а земля вовсе круглая, и надлежит каждый шаг вымерять, чтоб с нее не сверзиться.

Поселок приблизился вскорости, оказавшись скромной деревенькой на две дюжины хат. Бинго одобрил: никаких тебе быковатых верзил в доспехах, кои зачастую встречают мирных путников, норовя обойтись с ними грубовато, сплошные деревенские увальни и пейзанки в платках поверх копнообразных фигур.

— Хлеб да соль, старикан! — поздоровался гоблин с первым же встречным обитателем завалинки, что равнодушно таращил на проезжих подслеповатые глаза. — Есть ли где двум благородным донам ночь провести?

— Есть, как же не быть. — Дед потыкал перстом дальше по тракту. — Вона там, крайний дом в аккурат для странников.

— А что стряслось с тем, что на развилке? — полюбопытствовал Торгрим.

— Да уж третий год, как спалили.

— По какой нужде?

— Да разве ж нам объясняют хозяйскую нужду? Спалили, и ладно, у нас взамен того новый выстроили, говорят, лучше прежнего.

Дварф неодобрительно покачал головой, но дознание прекратил, не видя от него пользы.

— А кузнец водится в вашей деревне?

— Ежли толкового ищешь, то это завтра, дальше по тракту, через полдня будет. А у нас коваль есть какой-никакой, коня подковать способен или там вилы выправить, большим умением не наделен, да и пьет беспробудно… Эвон там, через дворы.

— Мой любимый тип наземного коваля, — удовлетворенно сообщил Бингхаму Торгрим. — Главное, чтоб наковальня была, мехи, молот да клещи. Более от него ничего не требуется.

— Питье беспробудное тоже следует отнести к достоинствам, — важно откомментировал тот. — Без него образ незавершенный, да и кто подпустит чужого бородача к своим мехам, ежели не занят горящими трубами?

— Договариваться тебе предоставлю, как номинальному предводителю.

— С кузнецами не умею и не люблю — здоровые, гады, и шуток с бодуна не понимают. Хочешь, договорюсь с кузнечихой?

— Почем знаешь, что кузнечиха есть?

— Смеешься, должно быть. Есть мехи, пьет без просыху, до ближайшего конкурента полдня езды — это ж мечта любой пейзанки.

Постоялый двор в конце деревни обнаружился без труда по обширной коновязи и глазеющему в окно мужику — слишком пышнощекому, чтобы быть суровым земледельцем.

— Гости в дом! — гаркнул в его физиономию Бинго. — Нам бы переночевать да пожрать как следует. Чем порадуешь, толстун?

— Тараканов уже две недели как не видали, — меланхолично похвастался щекастый.

— Ничего, мы и на говядину согласны.

— По полторы монеты серебром с носа. — Толстяк опасливо покосился на Рансера. — Пять, если придется эту зверюгу обихаживать, плюс медицинская страховка.

— Страхо… что?!

— Ну, ежли он кого лягнет, то припарки за ваш счет.

— Да вы тут все от природы лягнутые. Этот ежели лягнет, то не припарки, а возвращение из соседнего государства придется оплачивать. А то и наоборот — самим взимать плату, как за волшебство телепортации!

— Думать-то я ему запретил, — пояснил прибалдевшему толстяку Торгрим. — Теперь думаю, не поспешил ли… когда думал, хоть тараторил медленнее. Лошадей расседлать и покормить непременно, в долгу не останемся. Роскоши нам не нужно, мы привычные.

— Это кто тут привычный? — насупился Бинго. — Кому это роскоши не нужно? А чё, есть чё?

— Можем подмести в комнате, — предположил содержатель гостиницы осторожно.

— Вот этого не надо, не эльфы. А можно, как в неких лучших домах Сингопала, положить на подушки по шоколадке?

— По… чему? — насторожился Торгрим.

— На что положить? — напрягся и уездный администратор.

— Сам не знаю, прослышал по оказии и всегда мечтал попробовать. Ну, нет так нет, обойдемся без изысков. Главное, чтоб ведьм не жгли с подветренной стороны, а ежели ночью соберетесь грабить, так спервоначалу глотки перехватите, а то за бузой и беготней разве отдохнешь как следует?

— Обижаете, сударь, у нас порядки строгие, спокон веку никого не резали!

— Да вас всего третий год как отстроили, — хмыкнул дварф, с облегчением сползая с седла.

— Вот с самого отстроения и не резали, не то что в иных каких реалиях.

— А прежний двор, что на дороге был, не за то ли спалили?

Толстяк пожал плечами с деланым равнодушием.

— Того не знаю, а только случалось там всякое, это уж верно. Потому тут и построили, чтоб среди людей, не на отшибе, и чтоб всякие ночные деятели не рисковали невозбранно захаживать.

— Обычно, сколь мне ведомо, от нежеланных гостей гарнизоном прикрываются. — Дварф огляделся окрест. — А у вас вон старичье одно, заходи кто угодно, бери чего хочешь.

— Не знаю я, где какое обычно. У нас тех лиходеев, что заходить да брать горазды, давно повыбили. Земли наши под надежной рукой, а хамло случайное и стариков смущается.

Торгрим хотел было возразить, приведя как аргумент своего спутника, но вовремя спохватился, что Бинго-то как раз хамло нарочитое, кроме того, такими козырями впустую шлепать не пристало.

— Ну, пускай так, поверим твоему доброму лицу. Примите лошадей и багаж, а мы покамест прогуляемся до кузницы.

— И я? — огорчился Бинго.

— И ты. Вдруг кузнечиха выскочит.

— Регистрироваться пожалте, — удивил толстяк нежданной формальностью. — Ну, это… имена записать и деньги в кассу — у нас предоплата заведена, а то мало ли, какой вас столбняк хватит, не шарить же по карманам.

— А имена-то вам на кой? — недобро подивился Торгрим. — Что те двое, что эти, не един ли хрен? Монеты уж точно одинаковые.

— Таков порядок, учрежденный местным землевладельцем, графом Бульвигом.

— Силен, видать, граф, коли земли его к самой столице подступили, — рассудил Бинго. — Таких лучше не злить. Я, например, знатный путешественник Бинглухо-Банглай, а это мой верный спутник Гиви. Не спрашивай, как пишется, — сочтем за оскорбление. Конечно, я тебя прощу… но Гиви точно не простит.

— Вах, — машинально поддержал дварф, пошарил в дарованном сэром Малкольмом кошеле, куда намедни ссыпал и репарации с рыцарей, и выгреб пригоршню разномастных денег. — Одна, две, три… вот тебе пять монет. И упреждаю по-честному: ежели, вернувшись из кузни, мы вдруг чего недосчитаемся, то огорчимся несусветно.

Щекастый вздохнул печально — то ли в ответ на угрозы, то ли прикинув радость своею корявой рукой вписывать подобного бинглуху в ведомость. Монеты, однако, прибрал проворнейше и махнул рукой куда-то в глубину, отчего через несколько секунд на пороге возникла его уменьшенная копия да и направилась к путникам, дабы принять у них лошадей.

— Этого, ежели будете поименно и их регистрировать, прошу отметить как ослика, — попросил Торгрим за пони.

— А моего можно не замечать вовсе и даже лопатой хряпнуть, — присоединился Бинго. — Про эту вашу страхо-что-то я так и не понял, а с него от лопаты не убудет, зато появится чудный повод вам попенять.

С седла наземь прыгать он побоялся, так что перелез для начала в седло с ногами, с него, явив чудеса эквилибристики, элегантно перескочил на плетень, с плетня — на большую бочку под самым гостиничным окном… и дальше бы пропрыгал, да бочка оказалась старой, от возраста рассохлась в хлам, да и лопнула с треском, извергая на все стороны облака пыли. Гоблин панически хрюкнул, но ниже земли не упал.

— Везунчик, — откомментировал Торгрим с плохо скрываемой завистью. — Я б прямо в жерло провалился, а бочка бы случилась полной по обода каким ни на есть рассолом.

— Лучше уж рассол, чем такое обидное, — возразил Бинго жалобно, поднимаясь среди рассыпавшихся досок побелевшей от обильной древесной пыли статуей.

— И еще три медяка за порчу имущества, — злорадно поведал толстяк из окна. — Кабы знал, что вы такая рисковая публика, я б вам сразу предложил тариф королевской категории, куда уж заранее заложены все безобразия, пьяной свитой чинимые.

— Сами виноваты, что барахло такое держите! Можете в отместку на тючке с Гивиным доспехом попрыгать. Вот уж его если доломаете — это всяко усилие, трех медяков достойное.

— А и в самом деле, не видали мы еще вашего сервиса, одна разруха да уныние, — поддержал Торгрим. — Может, с вас самих по итогам еще достанет спрашивать. Так что вы пока печь растапливайте и сооружайте ужин, а мы вернемся вскорости.

Он снял с седла секиру и завалил ее на плечо, а проходя мимо Рансера, подпрыгнул и выбил снизу в воздух Бингхамову палицу, ловко поймавши ее затем над самой землей. Плащ комично волокся следом, так что дварф подобрал его полу и лихо перебросил, окрутив вокруг торса, через плечо. Все едино вид нездешний, можно не стесняться.

— Поздно уже, — проныл пристроившийся следом Бинго. На ходу он отчаянно охлопывал себя варежками по всем местам, выколачивая пылевую взвесь. — Как стемнеет, нас пугаться начнут, а ежли кто в окрестностях сопрет сапоги или там зарежет старосту, так угадай, на кого всех собак повесят?

— Ты ж слыхал, что местный сказал: края тут тихие.

— Это пока они тихие, потому как меня тут еще не было. Вокруг меня завсегда бурление говн случается, даже если я сам к нему ни сном ни духом. Успеть бы к тому времени, как забурлит, пожрать, да еще и подрыхнуть малость, а то не жопа, а сплошная мозоль, с такой ни верхами, ни пешкодрапом особо не припустишься.

— Не волнуйся ты так, в кузницу мне ненадолго. Да и удирать отвыкай! Я бегаю долго и упорно, а вот быстро не умею, так что из меня хорош догонятель, но плох убегатель.

— Твои проблемы. Я вот ремеслом убегателя овладел в числе первых — отлично ставит знаки препинания, пусть не точки, но выразительные многоточия.

Хаты тянулись по обе стороны выбранного дварфом маршрута добротными бревенчатыми стенами, перемежаемыми огородными грядками. Бинго немедля похитил с ближайшей недозрелый кабачок и, прежде чем дварф успел его призвать к порядку, вгрызся в самую середку, крутя овощ за концы подобно кукурузному початку. Через два шага смекнул, что грызет, как бобер, толстую кору, еще через два — что и внутри там отнюдь не домашняя начинка с мясом, грибами и яйцами, потом еще кусок полез не в то горло, и гоблин панически закхекал, загибаясь в дугу. Торгрим сердито рыкнул и в сердцах хлопнул его наотмашь ладонью под грудь. Бингхама шарахнуло словно оглоблей, коварный кусок вылетел из пасти арбалетным болтом, едва не снеся соседнюю стену, а остаток погрызенного кабачка Бинго в сердцах зашвырнул наугад, но попал, конечно, в чей-то курятник, в котором немедленно поднялись квохтанье и суета.

— Говорю же — я ничего, а оно забурляет, — виновато объяснился Бинго, потирая отбитую грудину.

— А ты не цапай лишнего, авось и перестанет.

— Если никто ничего цапать не будет, все и впрямь перестанет и даже вовсе кончится. Должен же кто-то придавать миру движущую силу!

— Ты о мире меньше думай, а больше о спокойствии вокруг себя. Найдется, кому мир и без тебя покрутить на каком-нибудь органе.

— Ну да, как же! — Бинго скептически фыркнул. — На этих, которые большие, могучие, всезнающие и на все гораздые, только положись. Пробовали уже — вот хотя бы в эпоху Хранителя. Либо на все положат с прибором и погрузятся в решения наиважнейших проблем, типа как вдеть кольцо в нос, либо так задостанут вниманием и повсеместным участием, что всяк взвоет. Нет уж, мир тут наш, жить здесь нам, так что на этих надейся, а сам не зевай. Ты б, чем ссылаться на внешние силы, сам приложил какое усилие или хоть машину состряпал, чтоб за тебя крутила!

Кузня, а вернее, небольшой открытый сарайчик с наковальней посередине, обнаружилась на самом отшибе, во дворе большой хаты. Из сарая мощно несло брагой, Бинго даже умничать прекратил и блаженно принюхался.

— Вот там ничего не крути, — потребовал Торгрим. — Кузнечные инструменты — дело тонкое, деликатное.

— Да и вовсе не пойду, — героически вызвался гоблин, воровато косясь в сторону грядки с редиской. — Ты уж сам, а я тут подержу оборону, если вдруг какое что — кукарекну собакой или как-нибудь иначе себя обозначу.

Дварф вручил ему палицу, а сам решительно вдвинулся в кузню. Источник бражного духа нашелся сразу — лежал вповалку на груде тряпья в углу и храпел, как камнедробилка. Судя по тому, что горн только что льдом не покрылся — к работе этот спун давно уже не притрагивался. Торгрим мрачно вздохнул, призвал проклятие на голову жадюги Аббатора, который в незапамятные времена в погоне за наживой продал наземным паскудникам сокровенное искусство обработки металла. Они вот теперь его низвели до ремесла и как могли обгадили, смотреть противно! Навести тут порядок, конечно, можно, но в одно рыло не управиться сразу и с мехами, и с тисками, и с наковальней, а те приданые руки, что остались во дворе, даже если еще не удирают, сверкая ладонями, то едва ли исполнят хоть что-то созидательное. Придется обойтись без продвинутых операций… а то и вовсе уподобиться гоблину и ограничиваться заимствованием полезного.

Инструменты деревенский коваль держал, как и положено хумансу злоупотребляющему, рассыпанными вокруг наковальни, чем позлил дварфа еще больше. Не хочешь — не работай, но хотя бы не оскорбляй профессию! Нашел пару клещей, зубил, небольшой молот, скрепя сердце добыл из кошелька серебряную монету и бросил на наковальню, укорив себя за недостойное желание взамен того саму наковальню переставить на мерно вздымающееся пузо засони. Полез по ящикам в поисках более мелкого, что могло бы пригодиться, нашел пару малых лезвий, маленький ручной бурав грубой работы, пробойник… вынес бы все, да никакой лошадиной грузоподъемности не хватит. Под конец отыскал поросшую мхом и, видимо, уже много лет не используемую маленькую наковаленку-шперак, оттер случившейся тут же ветошью. В большом коробе нашлась груда подков, но прицельный дварфийский взгляд тут же определил, что ни Рансерова, ни понийского размера тут не сыщется, все сплошь средние клячные калибры. Зато ухналей, плоских гвоздей для прибивания подков, нашелся целый мешочек, и его Торгрим реквизировал не моргнув глазом — пьянице полезно будет потрудиться, восполняя запас.

Все раздобытое Торгрим ссыпал в найденный тут же мешок, а прежде чем уйти, не удержался и обследовал бревна нижнего венца. За свое путешествие до араканской столицы он успел побывать во многих кузнях, где, помогая мастерам или давая советы, а где и принимая на себя их обязанности, так что хорошо знал странное обыкновение мастеровых устраивать там тайники, выпиливая часть бревна. Содержались в таких заначках предметы порой неожиданные, но обычно неплохого качества, которые почему-то не хотелось выставлять на всеувидение. Нашелся такой тайничок и здесь; отвалив выдолбленную половинку бревна, Торгрим нахмурился, обнаружив несколько клинков вида самого бандитского. Правда, все они были аккуратно промаслены и упакованы в кожу, да так и лежали тут, похоже, без дела уже не первый год, но едва ли являлись продукцией местного ломастера — исполнены простенько, но аккуратно. Вот вам и тихий омут, вот вам и смущенные хамы. Подумал даже, не прихватить ли штучку для Бингхама, коль скоро тот повадился корчить из себя рыцаря — без меча образ неполный будет, но подходящего не нашел — все короткие, зловеще покривленные, чтоб скорее распарывать, а не честно рубиться, да и начнет фигурять на публике, а вдруг тут вся деревня повязана, узнают, обидятся. Так что завалил бревно обратно и пошел на выход.

Оказывается, пока копался, успели спуститься сумерки. Гоблина, конечно, и след простыл, но, как Торгрим и полагал, даже простылый след легко читался на грядках, по которым тот прошелся. Дварф аккуратно проследовал по обгрызенным редисочным и морковным хвостикам и пришел к небольшому амбарчику, из которого доносились звуки весьма выразительные — ахающие и всхрюкивающие. Не решивши испытывать свои нервы опасным зрелищем, Торгрим осторожно постучался в стенку секирным обухом.

— Эгей, дон Банглай, ужин простынет!

— Ужин?! — Судя по интонациям, помянутый дон и рад был такому повороту событий. — Это важно, это пропускать никак нельзя. Звиняй, дорогуша, я, может, еще загляну, как мимо буду.

— Куды пошел?! — возмущенно воззвал низкий женский глас.

— Сказано тебе, дура, — королевская служба!

И полминуты спустя Бинго вывалился из сарая, дубину свою зажимая под мышкой, а руками судорожно увязывая завязки штанов.

— Это не свинарник ли? — подозрительно осведомился Торгрим, принимая у него палицу, пока на ногу не выронил.

— Что-то вроде, — признал Бингхам без особого смущения. — Эй, да ты это, рожи такие не корчи! Сам виноват — это ж тебе я обещал с кузнечихой договориться.

— Я, по чести, отнюдь не настаивал.

— Впредь уточняй такие нюансы. Эти ж деревенские бабищи — на них огров спускать надобно, да и те повымрут от усилиев! Чего рожу кривишь так, что аж по макушке видно?

— Промискуитет у нашего племени не в почете.

— У нашего тоже. Вообще никаких слов не любим сложнее, чем «кукиш»!

— Я говорю, у нас, дварфов, в почете глубокие и серьезные отношения, чтоб раз — и на всю жизнь. А эдак походя, не снимая сапог, каждую встречную кузнечиху потешать — оно моему пониманию недоступно по причине отвратительности!

Бинго совладал наконец с завязками и с оскорбленной рожей отобрал у дварфа дубину.

— Дикий ты, как косяк гусей, даром что весь на понтах. Оно, может, и знатно бы, чтоб на всю жизнь с первого попадания. Хотя, может, и нет, не берусь судить, не попробовав. А как насчет пожрать, тоже раз — и на всю жизнь?

— Я не про разы говорю, а про постоянство! Любишь пиво — его и пей, вовсе нечего в каждой таверне к новой наливке прикладываться.

— Да я б и рад, только ж не во всякой таверне мне любимый эль выставляют. Хочешь — заливай трубы тем, что под рукой, а нет, так грызи сухари на сухую руку… всухомятку то бишь. Вона, видал тех рыцарей? Забился в скорлупу, обвешался кодексами и боится сам себе признаться, что все его напряги оттого только, что без нужды сам себе наступил на главное.

— Это у кого где главное. По мне, так соблюсти моральный облик в незапятнанной чистоте куда важнее.

— Дык угощайся, я не против. Ты ж здоровый плуг, тебя и моральный облик не испортит. Это я хлюпик, ежли не поддерживаю себя постоянно в боеготовом виде, то быстро скисаю и становлюсь ни на что не годен. И дерусь, собственно, только для тонуса, и с бабами то же самое — ежли лишнюю пропустишь, вскорости язык вянет, ноги начинают заплетаться, а глаза — цепляться за всякое, включая овец и коз. Ущербный генотип, весь в Гого.

— Ты ж вроде им не гордился и чернил последними словами?

— Так и есть. Стыжусь и сам себя презираю. — Бинго деликатно сморкнулся в лист развесистой смородины. — А поделать ничего не могу. Нет, конечно, могу, но скажу тебе, как родному: делов мне до твоего отношения в аккурат по задницу. Я вот, кстати, успел вызнать у ей, что за история с тем постоялым двором, — можешь ли такими успехами похвастаться?

— Я молоток да гвозди раздобыл, это весомее да болезненнее.

— Грубиян ты и задира, попробуй еще только мне попенять на эти ценные качества. Так вот, далее по дороге будет застава того самого местного буль-дядьки, чья земля, и на ней с путников взимают подати втридорога. Ранее все, кто едет, останавливались там, на развилке, про то прознавали да и сворачивали на объездную дорогу. Ныне же, чтоб на нее вернуться, возвращаться придется, а народишко-то суеверный, возвращаться — пути не будет, так что зубами скрежещут, а едут прямо. Ты как насчет суевериев?

Торгрим разочарованно сплюнул.

— Нате вам, а я уж козни какие заподозрил. Суеверий не имею — счастлив уже полным списком народных традиций. Да и потом, с утра всяк путь внове, какое тут возвращение?

— Таки что, поутру в объезд двинемся?

— Утро вечера мудренее. Сейчас отужинаем, я прилягу, а ты, сколь я успел постичь твою неуемную натуру, пойдешь еще погуляешь, вот и побеседуй с людьми и особенно людицами, может, чего нового вызнаешь. Сколь дерут за проезд, чем чревата неуплата, не дешевле ли будет промчать во весь опор, свистя да улюлюкая.

— Эй, ты меня зря считаешь эдаким неутомимым ходоком! И так-то послеобеденный сон прозевал, да рыцарей бил — умаялся, а уж в свинарнике я и молчу, какой подвиг отколол, пока ты гвозди тырил!

— Я не тырил. Я плату оставил.

— Вот ведь неприятность какая! — Бинго сокрушенно пристукнул себя палицей по лбу. — Я ж туда возвращаться опасаюсь. Кузнечиха во какова, сама б могла заместо того храпуна молотом шурудить… как тут не задуматься о правоте тех благородных сэров, что вожделели даму без зада.

Над постоялым двором уже вовсю витали ароматы свежезажаренного мяса, кони оказались заведены в небольшую крытую конюшню, где Рансеру пришлось держать голову опущенной на уровень груди, чему он, привычный ко всякому, не возражал.

— Мог ли я подумать, что дважды за день буду мясо наворачивать, — поделился Бинго, в чьих недрах свинина как раз перекочевала в кишечник, освободив желудок для насущных поступлений. — Хорошо быть этим… мобилизованным!

— Не в жратве счастье, — по обыкновению, вступил в препирательство дварф, сразу к столу не поперся — свернул к рукомойнику, привешенному на столбе.

— А в чем? — не прошел мимо очевидной нелепости Бинго. — Только не начинай мне тут, что, мол, в служении да спасении. Спас я как-то одну тетку от неминуемой смерти… да вот, придержал руку, как жентельмен! Так никакого счастья, как заверещала, коза, так только и осталось, что улепетывать во все лопатки, проклиная свое великодушие.

— Счастье наступает, когда наперекор всему миру ты исполняешь то, что велит тебе долг, — объяснил Торгрим терпеливо, ополаскивая ладони под холодной водой.

— Это вот как ты сейчас? Там мясо ждет, а ты вопреки этому грабли мочишь?

— А ты попробуй, вдруг понравится.

— Вот еще, нашел дурака. Ты небось и кушать станешь вилкою?

— Нет, такого в моих заповедях не водится, так что не зевай.

Бинго руки мыть так и не стал — демонстративно вытер о волосы, а в дом и к столу порхнул первый, словно громадный мотылек на свечку. Торгрим еще только ноги затеял вытирать на припорожном коврике, а гоблин уже придвинул к себе миску с парующей капустой, ухватил с блюда ломоть мяса, плеснул в кружку из кувшина и всего этого поочередно причастился. После кружки лицо его недоуменно вытянулось.

— Кисель, что ли? — вопросил он сгорбленную старушку, сменившую предыдущего представителя администрации.

— Хлебай, што дають, ирод! — ответствовала старушка категорично. — Ишь, кисель ему не по нраву!

Бинго немедля явил свою трусоватую сущность, покорно выхлебав кружку досуха, и метнул умоляющий взор на подвалившего к столу Торгрима.

— У вас проблемы, мадам? — галантно осведомился тот, аккуратно подтыкая бороду за ворот, чтобы не испачкать. — С иродами, с киселем или с какими иными материями?

— С вами у меня проблемы! — отрапортовала старушка охотно. — Шляетесь, места сваво не зная, да ишшо привередничать мне тут будете! А ты, зеленый, позыркай мне тут, я тебе такого взвару вынесу, что вовек канючить заречешься!

— Мадам-ведьма? — уточнил дварф обстоятельно, умащиваясь за столом напротив гоблина.

— «Мадам» твоя бабка была, недомерок, а шо до меня, так я ужо семьдесят лет кисели варю, и не для того, чтоб их проезжие хаяли!

— Бабка моя, безусловно, была еще та мадам, перед ней аж боевые клирики книксен делали, — степенно признал Торгрим. — А киселя вашего мы хаять отнюдь не собирались, лично я так вовсе полагаю, что это наилучшее из ваших наземных изобретений. Но терзают меня смутные сомненья — не ксенофобией ли вызвана ваша бурная реакция?

— Или геморроем, от него тож характер портится! — не остался в сторонке Бинго, но тут же под пламенным старушкиным взором уткнулся носом в миску и принялся в два пальца переправлять в пасть ее содержимое.

— Я имею в виду, что расизм не пристал столь почтенной даме, которая к тому же при деле — кисели варит, — сурово закончил Торгрим. — Деньги наши ваш управитель взял за здорово живешь, нимало не сетуя ни на мой рост, ни на масть моего товарища. Так извольте и обращаться, как ко всякому иному, не считаясь с личными особенностями!

— Только не по голове, — прочавкал Бинго заискивающе.

— Дык а разве я к вам как-то по-особенному? — изумилась бабка. — Почитай, как к родным, по первому классу! Шляются тут всякие, вещи потом пропадают, и непременно средь оных сыщется пузан, или лысый, или глист, или косорожий, а чаще все до кучи, как ни обзови, все в яблочко. А тут-то повезло — один зеленый, второй карапет, поди спутай!

— А можно, я буду «карапет»? — жалобно поинтересовался Бингхам, уминая капусту, пока бить не начали, как всякого косорожего. — Или вот, к примеру, пусечка.

— Ты зеленый будешь, — отрезала старушка. — Каланча еще, паскудник и морда разбойная, ежли тебе это ближе.

— А он что — не разбойная морда?

— Он-то? Нешто ты разбойников не видал! Глянь как-нибудь в зеркало, да смотри штаны не попачкай. Этот не разбойный, этот недоросток леший да моховая борода.

— Чего это я леший? Да я в лесу вашем был полтора раза! Я подгорный.

— Дома у себя ты хоть херувимом небесным называйся, а тут лешим будешь! Как тебе мой кисель, леший?

Новоявленный леший с тяжким вздохом отведал киселя.

— Ты как есть скажи! — подначил Бинго злонравно.

— Это как?

— Что ейный кисель — ни разу не пиво!

— Так вы чиво, пива хотели? — ахнула старушка. — Ох ты ж, Стремгод задери старую дуру, а я-то уж было думала, шо у вас к киселю претензии. Простите, детишки, это я сейчас, это я мигом! Ох, горе мне, оплошала, обхамила ни за что, на покой пора, в домовину…

И ушаркала в глубины строения, не переставая причитать и виниться, где-то в коридоре, судя по деревянному постуку, даже головой о стену приложилась пару раз в припадке раскаяния.

— Вот видишь, — наставительно изрек Торгрим, акцентируя внимание Бинго на поднятом пальце, и ловко увел свободной рукой из-под гоблинского носа смачный мясной оковалок с полосой прикопченного сала по ободу. — Всяко недоразумение проясняется безболезненно, если иметь терпения достаточно.

— Или если бегать быстро — тоже помогает.

— Уклоняясь от проблемы, ее не решить. Надобно только стоять намертво и, ежели сталью отвечать невместно, гнуть свое с неизбывной доброжелательностью.

— Славно все-таки тот усатый нас свел! Теперь, случись такое, каждый может поступать по-своему и друг другу не мешать — я наутек, а ты насмерть с этой, как ее…

Ревнивым глазом Бинго отметил, что дварф-то за столом куда как организованнее — и разглагольствовать, и есть ухитряется в одно и то же время, в то время как сам гоблин, чтоб донести свою мысль, неизменно кусок откладывает, а принимаясь жевать — не то что сам говорить, но и слушать неспособен. Что ж, выбор нетруден: язык почесать никогда не поздно, а кормят далеко не всегда, так что с разговорами Бинго завязал и вгрызся в мясо, покуда Торгрим его на этом поле не обставил вчистую. Жранье всухомятку как дисциплина никогда ему не давалось, а киселем запивать опосля обостренных интеракций с его, киселевой, прародительницей гоблин побрезговал, так что вскорости намертво забил себе глотку и начал судорожно кряхтеть, дергать лопатками и предаваться задыханию. Торгрим равнодушно косил прищуренным глазом, сам питался совершенно неспортивным манером — аккуратно пережевывая каждый кусок, вместо того чтоб лихо заглатывать как есть в отчаянной надежде естествознатца — добиться, чтоб принятое было узнаваемо на выходе из организма. Бингхам начал корчиться и наверняка позеленел бы пуще прежнего, кабы было куда, но гнусный дварф только смотрел осуждающе — сколько, мол, можно на одни грабли? Подыхай, раз учиться неспособен!

Спасла старушка, с натугой приволокшая пузатый кувшин. Завидя корчи гостя, она лихо размахнулась кувшином, дабы приложить по хребту, и Бинго, остатками затуманенного паникой рассудка постановив не допустить нецелевого расходования пива, самоотверженно опрокинулся с лавки на пол. От удара застрявшее в глотке бурно ухнуло внутрь, а взбрыкнувшие гоблинские ноги стремительно взметнулись снизу к столешнице, дабы отправить ее в потолок… Но предупредительный Торгрим еще на зачаточном этапе этого приключения догадался подхватить стол за края и сдвинуть на себя. Так что модные оркские сапоги праздно взмыли к потолку, и с них на уязвленное чело Бингхама посыпались земля, пыль и дохлые кузнечики.

— Шебутной какой, праасти хоспади, — благоговейно выразилась старушка, водружая кувшин на стол. — Енто чиво с ним, болезнь какая? На нас-то не перекинется?

— Плохая наследственность, — пояснил дварф важно. — Воздушно-капельным путем не передается, иных же контактов, мадам, советую стеречься.

— Присоединяюсь к мудрому совету лешего, — просипел Бинго, сердито отплевываясь. — Из иных контактов никому из нас радости не вытесать. Вот разве что полей, матушка, мне пива прям оттель, чтоб мне не вставать лишний раз, да тут я, пожалуй, и прикорну, раз уж некстати опрокинулся.

— Подымешься как миленький, морда разбойная! Даром ли для вас гостевой нумер отперли? Да и зайдет кто по делу, вот не было печали об тебя спотыкаться.

— Кому какое счастье, а мне так и в простом недвижении отказывают, — пожаловался гоблин, но на скамейку вернулся, пока в самом деле спотыкаться не начали.

Пиво оказалось жиденькое и слабое, но скандальная бабка смотрела зверем, и Бинго не стал заводиться — нахохлился и героически вылакал, что налили. Потом, очевидно в порядке вежливости, хватил вторую кружку, а после нее и разбирать перестал — настроил процесс, одной рукой суя в пасть куски, а второй поднося запивку, да так и игрался, пока стол не опустел, а брюхо не надулось вызывающим арбузом, словно у медведицы на сносях.

— Здоров жратеньки, — признала бабулька со скрытым одобрением. — Уж представить боюсь, каково спать станешь, — поди, ставни храпом выставит?

— Строить крепче надо, — отрезал Бингхам сквозь могучую отрыжку. — Чё ты там говорил про прогулки опосля ужина, борода? Я вот ощущаю, что нисколь не ходок, пока не проверю теорию со ставнями.

— Больно ты примитивный организм, частишь со своими потребностями. — Торгрим тоже сдвинул опустевшую миску. — А я, пожалуй, пойду посижу на завалинке, с местными мужами повожу бесед познавательных.

— Главное, в танцы не пускайся, — упредил Бинго, от неумеренного жранья подобревший. — Кто их знает, какие тут нравы. Я как-то был в одном захолустном краю, так там раз станцевал с кем — далее женись, такие порядки. Или это не за танцы такая анафема… то ли с кем выпил, но тогда б я женат был уже на первом же встречном сплавщике… то ли посмотрел как-то эдак, по-особенному глазки выпучив, а то ли с кем в стогу изловили — не помню, словом, и с тех пор поутратил в этом… слово такое эльфийское — коммунизм? кобелизм? А… коммуникабельность!

Дварф неодобрительно потряс головой, вылез из-за стола и, прежде чем отправиться на выход, церемонно бабке поклонился.

— Вот туды ж, карапет, а осрамить думает, осмеять, как какую ледь светскую, — пожаловалась старуха, от такого обращения живо шарахнувшись.

— Видали мы всяких ледей, — пробурчал Торгрим оскорбленно. — Ничем вы, мадам, их не хуже. Засим прошу прощения, у моего организма тоже есть привычки…

— Там за избой лопухи вот такие развесистые, — подсказал Бинго.

— Не такие привычки, зломысленный мой товарищ. Вот!

Торгрим вытащил из-за пояса подозрительно мягкий кошель, пожалованный давеча стражником, а из-за пазухи — короткую курительную трубку с сильно обгрызенным костяным мундштуком.

— Коноплею разжился? — радостно вскинулся Бинго.

— Никоим манером. Это обалдуйское зелье вы сами пользуйте.

— Мы и пользуем, только не из такой посудины, а в листы заворачивая. А что ж у тебя? Нешто тобакко зловонное?

— Оно и есть, да и то, подозреваю, не из лучших — хорошее, оно стражникам не по карману. Однако ж не суть, что тянуть, лишь бы башку не дурманило! Сидишь себе, спокоен и недвижим, колечки пускаешь в небеса, и снисходит на тебя благодать, и всякое бурление, от коего некоторые страдают, само собою вокруг тебя стихает, как паскудные акиянские волны бессильно разбиваются о несокрушимый брег.

Бинго с сомнением хлюпнул носом.

— Вокруг некоторых такое бурление, что никакими колечками не пригладишь. Да и сидеть недвижиму — сложная наука, не вдруг и постигнешь. От конопли хоть смешно становится, правда, потом не всегда портки отыскать удается. Ладно, бабка, где тут, говоришь, можно прилечь опосля трудового дня?

— На конюшню б тебя, ирода, а не в чистую горницу, — брюзгливо рассудила старуха, заметив опытным глазом, что за пивом ее киселю внимания уделили оскорбительно мало.

— Дык же я и не против! В горницу возьми моего лося, он воспитания благородного и самых честных правил, а я на его месте и прикорну, только капкан дайте на случай, если ночами по вашему селу охочие до проезжих кузнечихи шляются.

— А ну, не мельтеши! Марш в нумер, и чтоб до утра слышно не было!

— Все мною помыкают, обидеть норовят, да и по загривку хлопнуть — которые допрыгнут, конечно, — пожалился в пустоту гоблин и, волоча за собой палицу, покорно потрусил в указанную дверь.

Комнатка оказалась так себе: пять шагов в любом измерении и оконце, через какое не то что сбежать — покричать-то уверенно не получится. Зато два лежака вдоль стен, а что еще надо для ночующего? Бинго вяло поскребся и смекнул, что еще надо бы лакея, как там, где напяливал доспехи. Вот уж никогда (по отсутствию опыта) не задумывался, что их снять захочется! Под плотными многослойными кожами все взопрело и чесалось, вялые предосенние мухи рассеянно бодались, норовя заползти в прорезь панциря, а гроздья стальных блях, хоть и подбитые с изнанки немалыми подкладочными слоями, крепко натерли грудь. Да, в таком не поживешь, как наивно мечталось, недельку, и становится понятно, почему клановые воины шляются в нерабочее время в оборванском виде, заместо того чтобы щеголять блестящими латами. Бинго предпринял самоотверженную попытку расстегнуть пряжки, что стягивали панцирь, обломал ноготь, отчего заскулил так, что злая бабка прошаркала по коридору и надменно прошипела под дверь, чтоб свои похабные выходки постоялец приберег для «инова хасударства», если, конечно, не желает на десерт закусить бабкиным помелом. Засмущавшийся гоблин обратился к сниманию сапогов, каковое искусство освоил еще годов в двадцать, но и тут натолкнулся на непреодолимую преграду в виде непривычно раздутого брюха, которое в ответ на каждую попытку дотянуться руками до сапог моментально принималось возмущенно квакать, куда там старушке. «Не жил хорошо — и не пробуй, дубина», — вспомнился совет случайно встреченного шамана, а то ли сборщика налогов… теперь не дознаешься.

Бингхам повздыхал, завалился на лежак и предался упражнению по методу болотных троллей — на методичность, раз за разом ущемляя один сапог меж вторым и краем лежака и пытаясь выволочь из него увязшую конечность. Так и упражнялся, отрешась от мира, покуда сон не сморил, увлекая в неведомые пугающие просторы, где царят непонятные группы цифирей и буквиц, заполошными птичьими стайками взмывающие с диковинных стеклянных панелей; где чудовищная машинерия, пред которой и дварфа пробьет на благоговейное «ох ты ж, мать», высится по обе стороны на такую высоту, что не то что шлем — голова с плеч скатится, вздумай ты глянуть на верхние ее ярусы; где ты — не ты, потому что нет тебе реальному никакого интереса до этого самого бозона Хиггса, пускай бы сам Хиггс его и тыкал палочкой, проверяя, не дохлый ли, но в этом диковинном мире тебя обуревают на этот счет непостижимые, но тревожные и волнующие предчувствия.

И бродил Бинго во сне по коридорам, освещенным не иначе как магическим образом, водил мудреные разговоры, даже не дивясь тому, что пользуется незнакомым языком, а мимохожих женщин отчитывает за одетость не по уставу, заместо того, чтоб воспользоваться этой самой неуставной формой в формате прямо заявленного ею приглашения. Кого-то он, кажется, грозился уволить, через что повидал фигу, и опять же вопреки своим обычным склонностям, фигу эту ни разу не отломал. Еще кушал в столовой, обходясь с белой пружинистой вилкой и таким же скругленным зубчатым ножиком столь непосредственно, словно бы это были булава и щит, а как дошло до рыгания — прикрыл рот салфеткой, словно записной эльф. А уж когда засел в комнате, вытянул из шкафа книгу без картинок и уселся в нее таращиться, листая одну за другой страницы, то заскучал, возмутился такому беспределу окончательно и проснулся. С истошным воплем, каким завсегда сопровождается нежданный кошмар, никак иначе не попускающий.

За плотно затворенными ставнями, как оказалось, уже светало, бледные лучики начали пролезать в щели, а на лежаке у противоположной стены подскочил резвым мячиком дварф, секиру вмиг откуда-то выхватил и теперь озирался по сторонам, сурово сдвинув кустистые брови.

— Чё орешь? — нервно осведомился он, когда Бинго наконец сбавил обертона.

— Забоялся вдруг, — пояснил гоблин стеснительно. — Чё, с тобой не бывает?

— Не бывает. Ежли вдруг который раз в груди и захолонит, это ж еще не повод орать как резаный! Кругом люди спят.

— Виноват. — Бинго шмыгнул носом. — Оплошал. Воочию-то, ты ж сам видел, себя не контролирую, что говорить за сонное царство! Людей будить и сам не склонен, от них самое оно — втихомолку ухрамывать, огородами, подвязав тряпками копыта, чтоб не схватились ранее времени заначки пересчитывать.

— Придется тебе на ночь кляп затыкать, особенно ежели ночевать не в пасторальной деревушке, а в каком приличном обществе.

— На сей счет ты расслабься, борода. Отседа и до самого Дэбоша приличного общества не будет, встречные начнут неуклонно дичать, в Рухуджи так вовсе едят с дубины, а считают только до «ни шиша».

— Таких суровых встречных тем паче лучше не злить демонстрацией трусости!

— Сокрытие трусости из страха ее обнародовать есть наиболее очевидная демонстрация оной, — ляпнул Бинго как-то настолько замудренно, что чуть снова не завопил (мелькнула мысль, что в голове засел тот, из сна, в белом халате и со стеклами перед глазами, гораздый на странное — поди не перепугайся!). — Ты уж меня не перегружай своими правилами. Скажи лучше, много ли полезного вызнал, пока давеча воздух отравлял?

Бинго обнаружил, что одного сапога на нем нет — все-таки избавился, а второй висит на ноге наполовину сдвинутый, и предался сосредоточенным размышлениям: доснимать ли его, с тем чтобы тут же надеть заново, или просто донатянуть.

— Ничего, что бы пригодилось. — Дварф отложил секиру и с хрустом потянулся. — Местное старичье опасливо, избегают незнакомцам жалиться. Однако подтвердили, что дальше и верно графские заставы будут, понаставленные, вестимо, в целях защиты от бандюганов. А за проезд по своим землям граф имеет право, дарованное королем, взимать подати.

— Хорошо ж устроился — в двух шагах от столицы собирать свою мзду!

— Тут, однако, история сложная и долгая. В незапамятную пору предок графа ссудил королевскую семью деньгами, а отдавать тем было то ль нечем, то ль жаба задавила, а только взамен возврата долгу тогдашний король отписал графу для пополнения казны этую грамоту. В ту пору графья Бульвиги владели золотыми шахтами на дальнем краю страны, дороги свои так и так охраняли, сей указ никого не задевал. А с тех пор графья породнились со светской аристократией, женили одного своего отпрыска на тутошней наследнице, и королевское право, выданное на все ленные земли Бульвигов, перетекло на здешние места. А с ним — того старики не озвучили, да я, почитай, бородой почуял — и манера графская обходиться со всяким проезжачим на свой вкус.

— В гости звать, пирогами потчевать? — понадеялся Бинго наивно.

— Ты ж только вчера жрал!

— Было дело, мне понравилось, сегодня тоже хочу.

— Ну, поори еще, давешняя ведьма тебе киселя вынесет. От графа, мнится мне, и того не дождемся. А выступать нам уже самая пора, пока ты чего-нибудь такое не учудил, за что с нас прямо тут последние штаны снимут.

— Эй, а как насчет завтрака? Кашки там, яичницу свежую, хлебушка, а то еще стопарь на дорожку? С утра выпил — весь день при деле!

Торгрим показательно омрачил лик.

— У нас, если который с утра выпить догадался, — порицания достоин. И ни до какого дела его не допустят, покуда не прояснит голову!

— То бишь пока вдругорядь стакан не накатит?

— Беда мне с тобой, Бингхам.

— Ото ж. То ли дело без меня ты процветал, аж завидки брали.

Бинго наконец стряхнул сапог, обстоятельно рассмотрел свои заскорузлые пятки и с тяжким вздохом взялся наматывать портянки. Внутри панциря за ночь лучше не стало, на следующей ночевке придется применить к нему более жесткие меры. А то и вовсе избавиться, ибо модничать приятно, но если уж Торгрим все равно повадился бдить, чтоб не задирался, то и опасаться шальных ножиков не приходится, а от чего посерьезнее Бинго и сам горазд был сматываться. Раздобыть взамен тому расшитый золотом и драгоценностями кафтан, чтоб прельщать наивных пейзанок. Где раздобыть? Да вот же Торгрим вещает про графа, что на пути расселся. Неспроста, должно быть.

Дварф соскочил с лежака шерстяным кубом, да и шмыгнул за дверь — не иначе, умываться побег, чистоплюй. Для порядка, влезши в сапоги, Бинго тоже умылся — облизнул палец и соскоблил им полфунта налипшего безобразия с бровей. Пока этим занимался, проклял свою тупую гоблинскую голову. Это ж надо сообразить напялить каблукастые сапоги, поднимающие цокот, как эскадрон катафрактов, допрежь того, как тихой сапой обчистил хозяйские закрома! Вот так форма и теряется, вот так слава мудрых и проходит, сделав напоследок ручкой и скорчив издевательскую гримасу. Что ж, облажался, бывает; главное — не увязнуть еще хуже. Так что придется оставить кладовые нетронутыми, а славу знатного путешественника неопороченной. Либо все-таки рискнуть и проверить дварфа на решительность, потому что процесс продразверстки наверняка выдастся шумным и на какой-то стадии непременно перейдет в зуботычины.

Торгрим вернулся с энергичным топотом, отжимая на ходу мокрую бороду, и жуткими переливами мускулов враз отговорил гоблина от сомнительных предприятий.

— Зарядку делать будем? — бодро полюбопытствовал он у гоблинского пуза.

— Зарядку — это как забивку? — вяло понадеялся Бинго.

— Зарядку — это как упражнения для мышц, дабы всегда были ко всякому готовы и не подвели при любой оказии! Давай-ка пару кругов вокруг села для разминки, потом тыщу приседаний, пять раз по сотенке отжиманий, и хорошо бы сыскать приличный жернов пуда на четыре, а то чем же укреплять брюшной пресс?

— Да ты сдурел, дружище. Один жернов искать будем в аккурат до вечера, а пока ты меня выучишь считать до сотни — обрасту бородой почище твоей.

— Это да, не подумал, — огорчился дварф. — Пока беззаботно на нарах шаришься, как-то искажается представление о ценности времени. Пожалуй, с зарядкой придется подзавязать на время путешествия.

— А еще очень много времени отнимают твои принципы!

— Э нет, это не прокатит. Принципы мои мимоходом сочетаются со всяким полезным делом! Я ими и на ходу сверкаю, и за столом, и в бою их крепко держусь.

— Ну, попробовать-то стоило, пока ты мне ими плешь не прогрыз. Кстати, давно… уже с минуту хочу спросить — ты лосей седлать-то умеешь? А то как бы не пришлось-таки пробежку устраивать.

— Отрок тутошний уже седлает. Продажный народ — за медяк на все готовы!

— Да ты никак из зажиточных! Я и сам за медяк на все готов. — Бинго сокрушенно вздохнул. — Ну нет, конечно, не на все. Ни на что не готов за медяк. Все делится на то, что я готов сделать из любви к искусству, и все остальное, к чему только под страхом смерти меня и приставишь. Причем занимаюсь я в основном этим последним. Как-то не так жизнь пошла, не находишь?

Торгрим одобрительно потрепал гоблина по плечу:

— Правильными вопросами задаешься, приятель! Всего день пути, а уже наступило прояснение сознания.

— Это не прояснение, это у меня все зудит и чешется. Еще денек в такой сбруе, и я такое изрекать начну, что всяк архимаг мудрость черпать сможет. Давай тому пареньку еще медяк кинем, чтоб помог стащить это безобразие?

Дварф с сомнением поцокал языком:

— Не советую. Пока не минуем графскую заставу, расслабляться не следует… я б и сам в какую кольчужку влез с удовольствием, да где взять?

— У тебя ж полный мешок железа!

— Таки ж графская застава — не такой край света, чтоб в тот доспех паковаться. Покажу как-нибудь, чтоб ты запомнил накрепко: увидишь такое против себя — лучше беги без оглядки.

— Очень мне надо голову забивать всяким. У меня это есть! — Бинго с гордостью потыкал перстом в направлении своего зада. — Интуиция то бишь. Давай уже снаряжайся, перекусим по пути — у меня там что-то в мешке завалялось, нельзя же допустить, чтоб пропало.

Новый день встретил Бингхама флегматичной Рансеровой мордой у плетня. Солнце наполовину вылезло из-за горизонта и немедля пустило ослепляющие лучи в физиономию гоблина, заставив на крыльце споткнуться и с него сверзиться. Мальчишка, вблизи конюшни приспосабливающий седло на пони, выпучил глаза на доспешное пугало, растянувшееся в пыли с самым безмятежным видом.

— Ты небось думал, я заругаюсь, — хмыкнул Бинго.

— Ага. — Мальчонка озадаченно потер нос рукавом. — Хозяин как-то навернулся, из корчмы выходя, так столько порассказал про корчмаря и его родственников! А я-то думал, что детей аисты приносят.

— Жизнь у твоего хозяина, видать, безмятежная. А со мной столько всего случается, что слова беречь приходится, не то иной раз язык отсохнет к самой надобности.

— Жду не дождусь такого момента, — отметился Торгрим и легко перескочил через распростертого гоблина. — Не разлеживайся, доспишь после того, как дела закончим. Что, малец, до заставы далеко? Старичье-то ваше, как я понимаю, из деревни ни ногой, так что путаются в показаниях.

— Так я там тоже никогда не бывал. Отец говорит, что где графским дружинникам приспичит, там и заса… застава то есть.

— Разумненько, — признал Бинго и нехотя подобрался с земли. — Никогда не знаешь, где в лес свернуть да обойти по краешку. Невезучий я, мне всегда разумные попадаются… или вот как ты, прынципиальные. Может, все же вернемся на развилку и оттеда примем к северу?

— Волков бояться — дальше будешь. Ну как там тоже все не слава богам? Нет уж, мы не для моциону прогуливаемся, мы по делам, так что давай-ка с пути не сбиваться. Больше, чем имеем, никак не отымут.

— На крайняк тебя оставлю в залог. На обратном пути выкуплю — если, конечно, поеду той же дорогой.

— Мечтать не вредно, а вот надежда — глупое чувство, — наставительно заметил дварф и со вздохом приступил к пони. — Стой на месте, ослик, не создавай лишних трудностей. Мы же должны достойно выглядеть… хотя кто его знает, может, и не должны, тогда и пытаться нас обобрать никому не восхочется.

— Наивно, — ухмыльнулся Бинго со знанием дела. — С которых взять нечего, над теми непременно поглумиться следует. Бороду отрастил, а в производственной этике совершенно не разбираешься!

— Зачем поглумиться?

— Дык это… традиция, кои ты так ценишь. В самом деле, ну представь: вставать надо спозаранку, тащиться на место сбора, париться в кольчугах, терпеть рядом зловонных от гнилозубия сотоварищей, встретить прохожего — и ничего с него не поиметь только потому, что на нем армяк драный и в карманах ветер?

Торгрим беспомощно развел руками:

— Не уразумел. Ну обидишь ты бедолагу, пнешь его сапогом или обзовешь по матери — от этого что, у тебя в штанах поприбавится?

— У Занги, видать, прибавлялось, а с тех пор традиции никто не пересматривал.

— Безумен поднебесный мир, — рассудил дварф благоговейно. — Недаром, видать, наши боги завещали в него не соваться, а Мортаммор во всех летописях проходит как добрый, но долбанутый дядюшка.

— А у вас с которого взять нечего — того везде пускают задурно?

— У нас таких никуда не пускают — сперва обзаведись хоть каким весом в обществе и сопутствующей атрибутикой, а потом уже шляйся где душе угодно. А тебя не пустили бы и во внешнее пещерное кольцо, даже если б ты золотом гадить повадился.

— Ну, это ты врешь, — отмахнулся Бинго с уверенностью. — Если гадить золотом — то пустят, куда хочешь, еще и караул приставят, чтоб обратно не сбег. И кормить будут от пуза, и горшки оттаскивать. Кстати, что касаемо кормления…

Из седельного мешка появилась на свет свиная полутуша. Бинго ее небрежно обнюхал, потер подозрительное место о седло и с хряском разломил посередке.

— И давно ты ее с собой возишь? — с сомнением полюбопытствовал Торгрим.

— Брезгуешь?

— Давай-давай, в походе не до перебора.

— А тебе не дам, — сурово объявил Бинго Рансеру, косящему затуманенным взором на мясо. — Я слыхал, ваше племя мясо не жрет… правда, твой усатый папаша говорил, что пиво пьешь, как всяк нормальный искатель приключениев, но где тут пиво?.. — Гоблин заглянул в мешок поглубже и с тоской его затянул. — Может, растолкать ту старушку, с нее хоть киселя поиметь удастся?..

— А потом еще кузнечиху, чтоб вслед помахала?

— Чур тебя, совсем шуток не понимаешь. — Бинго крупно передернулся и как-то незаметно для себя самого взгромоздился в седло, ухитрившись не потерять при этом ни мясо, ни дубину. — Двинули!

И долго еще ежился, словно бы не по теплыни ехал, а ломился сквозь колючую снежную бурю. А может, просто ужимался в доспехе, силясь почесать сразу все зудящие места. А может, и то и другое.

Назад: 3

Дальше: 5