Глава 9
ЗОЛОТО И ОЛОВО

Тяжелые пески легли на грудь. Горячие сухие струйки стекают в горло, забивают трахею, сочатся в бронхи и наполняют легкие, словно пустые мешки. Нечем дышать, нельзя пошевелиться.

Да, так мы и умирали, леди Заклинательница. Погребенные заживо потоками селя, перемолотые в пыль неумолимой мясорубкой слепой стихии. Там, где стояли наши дома, теперь плещется море. Рыбы обглодали плоть с наших костей, а кости растворила соленая вода.

Она брела по молчаливым пескам, и призрачные руки тянулись из его глубин, хватали за подол, все глубже и глубже затаскивали в шелестящую бездну. Обманчиво спокойное море лениво накатывало на берег крошечные нестрашные волны, которые шептали: «Хра-га-а-а-ас-с-с, хра-га-а-а-ас-с-с-с».

Войти в прохладные горькие воды и идти, пока не станет слишком глубоко, пусть мокрая отяжелевшая одежда утянет на дно… Может, тогда утолится нестерпимая жажда, уймется дикий жар в груди. Может, тогда перестанут грезиться плачущие голоса мертвецов под курганом?

Нам тоже было больно. Нам тоже было страшно. Несчастливые в жизни, неприкаянные в смерти, неупокоенные в посмертии. Тяжелы пески. Тяжелы… Иди к нам, саламандра! Согрей нас своим жестоким огнем!

Толстуха Шерегеш жадно проглотила звездные крошки и сама канула в Заокраинный океан. Бездонная тьма над головой рухнула на тьму, лежащую под ногами, и высекла из хрупкой тишины крошечный огонечек.

Вот и костер. Не рыжим гудящим столбом поднимался он к небу, как когда-то на берегу Стиаль. Этот танец пламени не будил издали тревогу традиционным степняцким сигналом опасности.

Обычный костер, разожженный одиноким путником, которого ночь застала в пути. В Великой степи таких костров, как звезд в бархатно-черных небесах. Подходи открыто, поклонись хозяину, назови свое имя и будь гостем. Даже не сомневайся: разделят с тобой хлеб и вино – если не по-честному, то по-братски. Ну а кто сам не пьет пьянящего сока сладкой южной лозы, тот угостит чистой водой. А что? Бывают и такие. Остроухие и ясноглазые.

– Вот я и пришла к твоему костру, Унанки… Джиэссэнэ… Встречай! Иль не рад дорогой гостье? Что же ты молчишь, эльфийский муж?

– Танцуй, саламандра, коль пришла. Уголья горячи. Танцуй!

– А ты подпоешь?

– Запросто, саламандра. Твою любимую? Ветра жаркие объятья горячей огня…

Раз – шажок! Два – шажок! Боги! Оррвелл! Больно-то как! Огонь лижет мокрый подол тяжелого платья, уничтожая его роскошь, плавятся золотые цветы вышивки, капают блестящими слезинками прямо в пепел.

Она танцевала в огне, нелепо вскидывая черные от копоти руки. И не заметила, как вытекли глаза, как сгорели легкие.

– Хватит, Унанки! Как больно! Больно!

– Детка! Не помирай!

Торвардин плакал навзрыд. Большой, взрослый, сильный мужчина, одно предплечье которого было толще, чем бедро бывшей кераганской ведьмы, плакал, захлебываясь и клокоча горлом.

– Потерпи еще немножечко! Самую малость потерпи! Ты ж сильная, девочка моя!

– Хватит причитать! Перестань! Джасс, ты меня слышишь? Ты меня видишь?

Птичья морда, нос крючком, что-то кое-где торчком! Кто сказал? Сийгин-похабник. А про кого? Про Мэда Малагана – бабника и колдуна. Имел полное право.

– Ви… жу!

Ничего она не видела, кроме вращающихся медных колес, с умопомрачительной скоростью проносящихся над головой. Словно Арраган промчался на своей солнечной колеснице прямо по хрупкому женскому телу.

– Смотри на меня! Не закрывай глаза! – орал Малаган, зажав лицо Джасс между ладонями.

Голос грохочет горным обвалом. И каждое слово, будто увесистый булыжник.

– Не… кричи…

– Слушай меня…

Глаза Мэда стали перламутровыми шариками, лицо окаменело и стало бело-мраморным, с сероватыми прожилками, а потом из открытого круглого рта серебряной струйкой потекла вода. Смешно – Фонтан-Малаган.

– У тебя переломаны кости… а еще кровотечение и контузия…

Верно, костер, разведенный внутри, не остывает ни на миг.

«Это плохо. Наверное, я умру», – подумала Джасс, поражаясь собственному спокойствию.

– Джасс, ты умираешь…

«Куммунг – двуединое божество смерти, поименованное Милостивым Хозяином и Неумолимой Хозяйкой. Жену, что зачинает во чреве и в муках рожает, забирает к себе милосердно Хозяин…» Скрижали Богов. Глава 1, страница 3, 5-й абзац.

– Я попробую остановить кровь, но не могу ручаться. Никто не сможет, – продолжал Мэд. – И скоро здесь будут магистры.

«– Меня зовут Хэйбор из Голала. И я пришел сюда познакомиться с тобой, леди Джасс, – сказал голубоглазый воин. – Ты совсем не хочешь узнать, почему я это сделал?»

– Есть только один способ…

«– Лежи спокойно и ни о чем не спрашивай… Помни, мы рядом и тебе ничто не угрожает, – сказала леди Мора».

– Девушка… – едва слышно прошептал Торвардин.

«Официально браки с другими расами запрещены только у тангаров. В порядке исключения мужчина-тангар может жениться на людской женщине. Женщина-тангарка, живущая с мужчиной иной расы, лишается имени, имущества и детей-тангаров». Имлан. Брачное уложение. Раздел 2: Регламентация брачных союзов.

– Самоубийца, – уточнил эрмидэец.

«– Убийца! Убийца! – кричали невесомые призраки и тянули из песков холодные липкие руки, обвиняя, проклиная, умоляя, прощая…»

– Я попробую кое-что сделать… Это сложно, но я по пробую… Скажи только «да».

«Оставь меня в покое!» – пыталась крикнуть она, но язык не желал подчиняться.

– Скажи – да!

«Не мучай меня, Мэд Малаган! Ты же видишь – я умираю… Ты видишь? Я умираю?.. Нет!»

– Да…

Мэд сразу заподозрил неладное. Уж больно тяжелым показалось ему тело Джасс. Не по-живому тяжелым, подозрительно неподвижным и покорным. И когда они втроем выпали из портала, бывшая хатами так и осталась висеть на его плече бесчувственной ношей. До ближайшего городка ее на руках нес Тор. Опасения не просто подтвердились, они оказались хуже прогнозов. Малаган в очередной раз только подивился бабьей живучести. Мужик бы давно скопытился, а Джасс в беспамятстве продолжала цепко держаться за тонкую ниточку жизни.

Чтобы не мозолить глаза подозрительным уриссцам своим потрепанным видом, решено было найти пристанище в пригороде за городскими стенами. Но крючконосый чужеземец и тангар, да со смертельно раненной женщиной в придачу, не внушали местным никакого доверия. Не расположил к себе честных обывателей даже толстый кошель эрмидэйца. Сочувствием проникся лишь древний старик-травник, чья покосившаяся с одного угла избушка пряталась в глубине густого сада, такого же старого, как и хозяин. Травнику достало только взглянуть на Джасс, чтобы сказать:

– Не жилица ваша девка. День-два – и на погост придется нести.

Тор вскинулся, гневно огрызнулся, но дед остался при своем мнении.

– Я сам одной ногой в царстве Неумолимой, с Куммунгом почти что на «ты» здоровкаюсь. Мне ли не видать Большой Тени Хозяина? – проскрипел травник.

Глаз у деда, как у орка-лучника, даром что человек. Мэд тоже видел Тень, только себе не хотел признаваться. Он выложился полностью, когда пытался остановить внутреннее кровотечение, но особого эффекта его усилия не принесли. Сосуды рвались, как ветхое тряпье. Другое дело, что сдаваться и опускать руки маг-целитель Мэд Малаган не собирался. Оставив Джасс на попечение деда и Торвардина, он отправился на поиски чародейской лавки.

Урисс не чета Ритагону, тут от силы сыщется один-два средней руки волшебника, а уж рассчитывать, что они продают по-настоящему сильные эликсиры и заклинания, так и вовсе нечего. Мэду не повезло вдвойне. Местный колдун не только промышлял исключительно защитными артефактами и к целительству не имел ни малейшего касательства, но и в данный момент пребывал в длительном отъезде.

Дело было вечером, и делать было нечего. Разве только вернуться к отчаявшемуся Тору и, не смея глядеть тангару в глаза, сменить его у постели умирающей.

– Тпру! Куда пошла?

Неказистая кобылка со всей лошадиной ненавистью измывалась над возничим в широком сером кладбищенском балахоне. Сделав несколько шагов вперед, она сдала назад, едва не опрокидывая телегу с невысокими бортами.

– Ах ты, скотина костлявая! Скотобойня по тебе слезы льет. Колбаса недоделанная! Тока оброни мрицу на земь, ужо я тебе! – надрывался возница, лупцуя строптивицу поводьями.

Кобыла снова показала, кто хозяин положения. Телега опасно накренилась, из-под рогож вывалилась белая женская рука. По всему обитаемому миру обронить мертвеца на землю означает дурное предзнаменование. Тот непременно обречен восстать из гроба упырем.

– Животина не привыкла. Боится, – сказал Мэд. – А ты ее хлещешь почем зря.

– Других на конюшне не осталось, вот и пришлось брать какую ни попадя, – устыдился мужик. – А я чего? Мне сказано забрать померлую и в приют доставить.

Малаган как бы из праздного любопытства откинул грубую холстину. Молодая женщина, черноволосая, светлокожая, без видимых примет насилия.

– Траванулась, болезная, от несчастной любви. Шибко сохла по заезжему наемнику, а тот возьми и подайся кудысь за море. А энта дурища на себя руки наложила. Ага!

– И родня ее не забрала?

– Нетути у ней никого в Уриссе. Жила в одиночку, а ляжет в братскую могилу с нищими да бродягами.

На ночь глядя никто не станет заниматься погребением, а на рассвете все будет так, как сказал кладбищенский служитель.

– Тут нет, а где-то, может, и есть семья, отец-мать, а то и детишки.

– Може, и есть кто, но то никому не ведомо, – пожал плечами возница.

– А как звали ее?

– Ты чего полегче спроси, мил человек. Откуда мне знать?

– И то верно, – согласился Мэд.

Пожелав благополучно доставить покойницу, Малаган заспешил домой.

Безымянная самоубийца внешне ничем не напоминала Джасс. Близко посаженные глаза, вздернутый нос, пухлые маленькие губы, округлые щеки. При жизни она, должно быть, считалась красоткой. И вот поди ж ты, из-за любви, из-за какого-то наемника… Ради любви надо жить, а не умирать.

Озарение, постигшее Мэда Малагана, было сродни удару молнии с ясного неба посреди погожего дня.

Видно, Пестрые боги, позабыв о старых раздорах, скинулись в общую копилку чудес и образовали триумвират. Слепая Каийя, Турайф и Сурабай – удача, встреча и искушение накинулись на эрмидэйца, подталкивая его под локти, нашептывая на ухо и подговаривая на рискованную авантюру. Вот и не верь после этого в силу полузабытых богов.

– Ты – безумец! – ужаснулся предложению Торвардин, который смотрел на магию с нескрываемым предосуждением, доставшимся в наследство от чароустойчивых предков. – А если ничего не выйдет и ты убьешь ее?

– Джасс и так умрет, – жестко заявил Мэд. – Не сегодня, так завтра. Пророчество Матери Танян вот-вот сбудется.

– Ты думаешь, если Альс бросился на помощь Сийгину, то вышло, что он предпочел лангу?

– Выходит, что так. Мы с тобой живы, и зуб на откуп даю, что Сийгин с Пардом тоже не так уж плохо себя чувствуют. А Джасс… умирает.

– И ты считаешь, что сделав… Святое Вечное пламя, я даже выговорить это не могу… Ты считаешь, что тогда Пророчество исполнится формально, сила его иссякнет сама по себе?

– Пророчество – штука хитрая… Если хоть один человек искренне поверит в то, что оно сбылось… А еще лучше, если сам Альс… – сказал Малаган и осекся под взглядом тангара, полным ужаса и сочувствия.

– Воистину, Мэд, ты умудрился заложить ростовщику собственное сердце.

Пожалуй, эрмидэйцу стоило обидеться на друга и соратника. А может, и со всей дури дать в рожу. Если бы Торвардин не сказал что-то очень похожее на правду. Как долго еще Мэд сумеет оставаться по эту сторону человечности? Как долго сможет удержаться от последнего шага, превращающего человека в чародея? Каждый, кто получил свою силу во взрослом возрасте, а не вырос вместе с ней постепенно, обречен потерять ровно столько же, сколько приобрел. Когда ничто, кроме побед на колдовском поприще, не радует, когда мир сужается до тесного коридорчика, а ты еще помнишь его огромным и многоцветным, начинаешь потихоньку сходить с ума. Вот почему маги никогда не берут в ученики подростка старше тринадцати лет. Пусть лучше подождет до нового рождения, чем безвозвратно искалечит душу неутолимой гордыней.

– И все же попробую. Ты со мной? – требовательно спросил Мэд.

И Тор согласился. Он безропотно принес Джасс в приют – неказистую пристройку к урисскому храму Куммунга, где находилась безымянная покойница. Причитая и кусая губы, донимая Малагана вопросами и даже пытаясь ставить какие-то собственные условия. Ну что с тангара возьмешь?

– Я чувствую себя… некромантом… преступником… осквернителем могил, – бурчал Торвардин.

– Прекрати причитать! Перестань! Джасс, ты меня слышишь? Ты меня видишь?..

Мэд тряс женщину, пока она не вынырнула из океана боли и не выдохнула через силу:

– Да…

«Это правильно! Продолжай цепляться за жизнь и не сдавайся!» – мысленно приказал Малаган.

Вот они лежат рядышком: мертвая и живая, красивая и не очень, брошенная и любимая, самоубийца и живучая. Одна – поджарая, словно отлитая из бронзы, другая – обыкновенная, слегка заплывшая жирком. Будь здесь Ириен, он бы подсказал Истинные Имена обеих женщин, и ноша Мэда стала бы на порядок легче, а задача проще. А так придется искать Отражения. Отыскать то, что объединяет двух женщин, очутившихся по разные стороны Грани. Женщин, которые настолько разнятся отношением к жизни и смерти.

В старую форму можно лить и олово, и золото. Да! Вот оно!

Мэд Малаган обрел требуемое Отражение еще до полуночи. Хороший знак. Спасибо тебе, слепая Каийя!

– Ну что ж, начнем, благословясь… Помни себя! – тяжело вздохнул Мэд, чувствуя, как на его плечи ложится тяжесть целого мира со всеми его морями и горами, пустынями и лесами, озерами и болотами, людьми, орками, тангарами и эльфами, кораблями, замками, городами и хуторами, храмами и капищами.

А как же иначе? В каждом человеке и нечеловеке заключен весь мир.

– А’аш ит да кариес тил’я о…

Хватило бы только дыхания не сбиться, потому что перепутать слова у Малагана и при огромном желании не получилось бы. Заклинание уже горело лазоревым огнем перед мысленным взором, порошком жгучего перца пекло на губах, едва только он выдохнул протяжное гортанное «А». Хитрые завитушки слов, нанизанные на стальную нить воли – ожерелье безумца.

В какой-то момент обе женщины стали похожи друг на друга, как близнецы, вышедшие из одного чрева. Одинаковые, словно болванки-заготовки у кукольника. А потом та, что лежала под правой рукой Мэда, стала обретать черты самоубийцы, а другая – до боли знакомое, упрямое выражение лица Джасс.

– …Ми’аро И тах!

Теперь для всего мира бывшая хатами была мертва. Пустая оболочка без души, начинающая коченеть. Никто не отличит, даже мать родная. Если бы, положим, она у Джасс была.

– Помоги мне их переодеть, – попросил Мэд.

– Святое пламя! – пролепетал тангар, прикипев к месту.

– Торопись! Демоны тебя раздери, Торвардин! Хочешь провалить мне все дело?! Нет? Тогда не стой, как соляной столб!

Мэд полагал, что после ритуала ему придется худо. Но, похоже, его не придется отскребать от пола. Мага лихорадило, руки тряслись, словно у запойного пьяницы, и все никак не удавалось застегнуть на мертвой шитое золотыми цветами платье. Еще недавно такое роскошное, а теперь превратившееся в грязную бесформенную тряпку, насквозь пропитанную кровью.

– Прости, прости меня… нет мне прощения… нету… прости… забудь… – шептал Тор дрожащими губами.

– А теперь бери ее и иди в храм, – приказал Малаган, показывая на «Джасс». – Словно ты полночи шел с покойницей на руках. Положи ее возле алтаря и рыдай, как по настоящей.

– Мэд, помилосердствуй! – взмолился тангар. – Я не смогу. Не смогу я.

– Сможешь, – жестко сказал чародей. – Поплачь обо всех женщинах. О маленьких девочках, задохнувшихся в дифтерии, о юницах, растерзанных насильниками, о молодухах, забитых мужьями и свекрами, о матерях, умерших родами, о старухах, которых родные дети заморили голодом. Поплачь о них обо всех, по ком не было пролито ни единой мужской слезы. У тебя получится, дружище!

– А ты?

– А я отнесу Джасс к деду. Будем надеяться, что тот сослепу не заметит подмены. Главное, настаивай на огненном погребении. Придумай историю потрагичнее. Про то, как тебе родичи запретили жениться на человеческой девушке, как ты ушел в наемники, как она тебя ждала и дождалась.

– …а ее злые братья подстерегли и забили насмерть?

– Тебя и учить нечему, Торвардин! – похвалил Мэд находчивого друга. – И помни, никаких глубоких могилок – только огонь. Упрись и стой на своем. Да что я тебя учу? Ты ж тангар!

– Помни себя, – сказал Мэд Малаган, прежде чем Джасс окончательно поглотила тьма, наполненная призраками.

…Маленькая девочка бежала в тумане по мокрому прохладному песку, оставляя за собой цепочку крошечных следов. Вприпрыжку, раскинув ручонки в стороны, она играла в чайку. Этих белых, крикливых и сварливых птиц она только что самозабвенно гоняла по всему пляжу, нагуляв изрядный аппетит.

– Ма-а-а-ама!

И с разбегу уткнулась в подол толстой плетеной юбки, от которой остро пахло свежей рыбой.

– Ах ты, баловница!

Не по-женски сильные жилистые руки потомственной рыбачки легко подхватили невесомое тельце малышки. Вместо лица у мамы клубился густой туман…

Помни себя… Легче сказать, чем сделать. Все так перемешалось и переплелось. Сама-то ты знаешь, кто ты такая есть? Жрица или воительница? Контрабандистка или ведьма? Или, может быть, все-таки Воплощенное Проклятие? Неужели одна и та же женщина с легкостью резала глотки по всей Великой степи и терпеливо ткала коврики для детишек нищих рыбаков? Одинокая, озлобленная на весь мир отроковица, держащая круговую оборону против жестоких храггасцев, тоже она? Слезы, пролитые на грудь убитого эльфа, ее слезы? Где заканчивается послушница, тянущая лямку ненавистного служения, и начинается хатами Джасс – мстительница и убийца?

Скажи мне, кто я такая, Хэйбор из Голала?

– Ты – забавный дикий зверек, – щурится из тьмы воин-маг. – Ты была моим плевком в Хозяина Сфер. Кукишем в кармане. Поначалу…

…Она сидит у костра, по дурацки скрючившись, сплошные ломаные линии – колени, локти, острые лопатки. В ее возрасте аймолайки становятся матерями, а у этой нет ничего округлого. Северянки поздно созревают, а Джасс наверняка чуть ли не из Хаалаана. Несмотря на густой бронзовый загар и темные глаза, она совсем не напоминает южных девушек.

– Расскажи мне о путешествиях. О Валдее.

Ну вот, начинается… Как всегда, расскажи да расскажи. Чувствуешь себя, словно старый дядюшка у деревенского очага где-нибудь в игергардской глубинке. Я и раньше не любил детей, а с возрастом совсем потерял способность разговаривать с ними запросто. Возможно, это оттого, что в Оллаверне насмотрелся на армию честолюбивых маленьких волшебников. Не передать, как быстро из приятного во всех отношениях малыша вырастает хладнокровный себялюбец, облеченный властью над Силами и мнящий себя, по меньшей мере, полубогом.

– Нечего рассказывать. Везде одно и то же. Что у нас, что в Валдее, что в Намаре. Валдея лежит по ту сторону моря Латин-Сиг, а Намар в центре Великого океана.

– И везде живут люди?

Спроси меня, где они только не живут? Людей я тоже не люблю. Потому что дошел уже до той степени цинизма, когда своих сородичей начинаешь называть «они». Я вообще никого не люблю. Ни людей, ни орков, ни эльфов, ни тангаров. Я не обязан никого любить. Но ты еще этого не поймешь, глупый детеныш.

– А ты бывал в Намаре?

Глаза круглые, как у испуганной мыши. Ты такая смешная, соплюшка.

– Один раз. Он большой, и климат там ужасный, слишком жарко. Жарче, чем здесь, в Аймоле. Сплошные дремучие джунгли, населенные чудовищами. Дымящиеся горы, изрыгающие потоки раскаленного камня, ядовитые озера.

– Ой, расскажи.

«Ой!» Надо же, как мило! А не слишком ли жирно тебе будет, детка? Да и я не заколдованный, чтоб языком без умолку трепаться. Не мальчик уже. А ведь когда-то был мальчиком, юношей, столь же честолюбивым, как и все остальные питомцы Облачного Дома. Когда это было-то? Хм… Давно. Тебе повезло, девочка, что мы с тобой разминулись столетия на три, не то бы тебе несдобровать. Во всяком случае, у тогдашнего Хэйбора рука не дрогнула бы и маленькая жрица полегла бы замертво в песок при первой же встрече. Тот Хэйбор из Голала доводил все свои задумки до конца. Ну, может быть, это я загнул и он не стал бы тебя убивать. Но одно скажу точно: он бы не стал учить тебя тратить время на заведомый проигрыш. И, конечно, ни за что не стал бы привязываться к тебе, Джасс.

– Давай уплывем в Валдею, Хэйбор, – говорит она совсем взрослым голосом. – Давай уплывем отсюда навсегда.

– Давай, ученица, – соглашаюсь я. – Навсегда.

Уплыть – это замечательно. В белую мглу, в море одиночества и забвения. В узкой погребальной лодке эльфов. Туда, где ее ждет у костра Унанки.

– Не торопись, человечек, – сказал Джиэс мягким голосом. – Всему свое время.

– Я тебя не вижу.

– Смотри сердцем, человечек. У вашего народа это великолепно получается. Слепые глаза, но зрячее сердце.

– Мне кажется, что я уже умерла.

– Нет. Ты вспоминаешь. Ты борешься. И победишь. Истинная любовь так просто не умирает.

Я так скучала по тебе, Легкий Как Перышко.

Снег крошечными перышками падает на измученную землю, тает на щеках. Какие слезы? Только снег! Первый, новорожденный, тревожащий без причины и лишающий сна. Какие горячие руки у мертвого эльфа… Он возьмет потерявшуюся между мирами взрослую девочку и поведет через снегопад, по льду бездонного озера, через лес бессонных полнолуний. И девочке больше не будет ни больно, ни страшно, ведь истинная любовь не умирает.

Все слышали?!

Все рано или поздно кончается. И хорошее, и плохое. Растает снег, треснет лед, зазеленеет лес и наступит утро.

Желтыми цветами восславит весну чудесный луг, разлегшийся пестрым сторожем под проемом двери-радуги. Узка тропинка в густой траве, и нет ей ни начала, ни конца.

– Мы уже пришли? Кто эти двое?

Тощий маргарец и старик в широкой темной хламиде. Непростой старик. Да и маргарец тоже не самый обыкновенный. Хоть на первый взгляд – хитрец, игрок и задира. На второй взгляд, кстати, тоже.

– Удружил, лангер, – ухмыльнулся старик, по-свойски хлопая эльфа по плечу.

А маргарец знай не сводил взгляда с Джасс. Разве только до дырки не проглядел.

– Из-за нее все? – спросил он старика.

– Представь себе, Элли. Так тоже бывает. Однажды люди заваривают такую кашу, что даже богам приходится наизнанку вывернуться. Мир, он ведь хрупкий и сложный. Тут не отрежешь – там не пришьешь. Вот и приходится плести сложную сеть из рождений и смертей, пока, наконец, не совьются воедино тысячи нитей. Эльфы, люди, орки, тангары… живые души… судьбы… жрицы… ланга… маги… пророки…

– Скажешь, не божье это дело? – солнечно улыбнулся Унанки.

– Самое что ни на есть, – вздохнул старик. – Одна беда – не могут боги заставить смертных выполнять их волю. Посоветовать, направить на путь, подсказать – да, но не принудить. У богов не бывает рабов. Тем паче у Создателя.

Радуга выгибает искрящуюся спину и зовет раствориться в сияющем многоцветье. Пустить корни, раскинуть руки-ветви и навеки забыть прошлую жизнь, кровавую и жестокую. Все забыть.

Но скребется назойливой мышью бессовестная мерзавка-память, горят на устах жадные поцелуи, тает под нетерпеливыми пальцами истосковавшееся по нежности тело, и истинная любовь глядит из разноцветного морока глазами, полными расплавленного серебра.

– Нет, еще не пришло время идти радужным мостом. Вернись! Не уходи! Я клянусь, любимая, что, когда пробьет твой час, не стану держать тебя насильно, не стану ковать цепи Истинных Имен! Вернись!

– Ирье…

Это новый морок застил глаза? Не серебро, а сталь в глазах, и черный шелк волос льется на белое траурное одеяние вдовы. Тонкая корона Островных королей на бледном челе, пушистые ресницы, длинные пальцы в перстнях. Так вот какая ты была, Ильимани – Белая Королева! У тебя мягкие ладони и полные сожаления сухие глаза повелительницы судеб.

– Ты простила?

– Поздно прощать. Пятьсот лет уж минуло. Можно лишь исправить то, что в моих силах. Все, даже проклятие, должно иметь предел.

– Освободи ее, мамочка! – попросил мальчик-подросток в островерхом шлеме и эльфийской блестящей кольчуге. – Ты же видишь, она невинна. То была чужая судьба.

– Пятьсот лет – слишком много для мести, – настаивал суровый воин в древних доспехах, смуглый и золотоволосый. – Освободи ее ради любви и жизни.

Джасс оглянулась. Они стояли рядом, плечом к плечу. Хэйбор из Голала и Джиэссэнэ-Унанки – воин-маг и эльф-наемник. Элливейд-Маргарец и Оррвелл-Странник – бывший раб и загадочный бог, король Анрад Быстрый и его сын – принц Лиинар. И… чуть в сторонке две незнакомые женщины. Одна в платье, расшитом пестрыми перышками, бусинками и полированными камушками. Корона из листьев, лент, цветов и веток венчала ее, пчелы вились вокруг головы золотым нимбом, а на толстых косах сидели синие и пурпурные бабочки. Она улыбнулась темно-лиловыми сияющими глазами и обняла за плечи вторую – простоволосую, широкоплечую рыбачку с крепкими грубыми руками. Праматерь и… мама.

Ильимани приблизила свое лицо к лицу Джасс и тихо-тихо, чтобы слышали только они вдвоем, сказала:

– Спи, девочка. А когда проснешься, знай: Проклятья больше не будет в этом мире. Ты вернешься на свою дорогу.

И поцеловала в лоб теплыми губами, растворяясь в золотистом сиянии теплого весеннего дня. Все ушли, каждый в собственное посмертие. А Джасс осталась наедине с ранним утром и своей собственной судьбой. Ей снился удивительный сон…

…Над Внутренним морем летел огромный черный дракон, впервые за тысячу лет застилая тенью от крыльев беспокойные воды. Низко летел, чтобы смертные в полной мере насладились его величием. Чтобы трепетали и не смели забывать о Крылатом народе. Свет двух лун и жар солнца полировали его обсидиановую броню, ветра сражались с могучими крыльями, и самая мельчайшая рыбешка в морских глубинах не ускользнула от зоркого ока. Дракон летел над землями людей так быстро, что обгонял вести о своем появлении, ширящиеся степным пожаром. Многие сочли его появление знамением, предвещающим конец мира. В какой-то степени так оно и было. Крылатый Вечный лишь довольно щурился на закаты и рассветы, сменяющие друг друга. Стал бы он срываться с веками насиженной скалы и торопиться ради какого-то паршивого Конца Света? Есть дела поважнее.

Пусть архимаги Облачного Дома не питают иллюзий. Возможно, для кого-то Оллаверн и потаенный город, но не для дракона же? Крылатый Вечный сделал несколько кругов над башнями, дожидаясь, пока на смотровую площадку самой высокой из них поднимается Ар’ара – Хозяин Сфер. Ветер, нагнетаемый крыльями дракона, едва не сбил волшебника с ног.

– ОСВОБОДИ ЭЛЬФИЙСКОГО ПРИНЦА! – пророкотал дракон, обдавая Архимага сухим, горячим жаром дыхания.

Лонгийр – Истинный Язык Творения имеет семь смыслов, но на этот раз слова Крылатого не имели скрытого подтекста и не нуждались в переводе. Дракон сказал лишь то, что собирался.

Принца вывели на морской берег. Дракон приземлился рядом. Крошечная по сравнению с черной горой тела бронированного змея фигурка Яримраэна казалась выдумкой безумного сказочника. А когда дракон подставил крыло: мол, взбирайся на спину, принц, – чародеи только ахнули. Кто из легендарных героев летал на драконе? Разве только император Нирволт. Когда это было? И было ли вообще?

Но Ярим не испугался. Вырваться на волю он бы согласился даже в когтях Крылатого.

Жаль только, он не умеет говорить на Лонгийре. Знать бы, кто позвал дракона?

А Крылатый Вечный, убедившись, что его невесомый всадник устроился под защитой пластин спинного гребня, плавно взмыл в воздух, унося бастарда владыки Фэйра домой.

«Если захочет узнать правду, пусть спросит у Альмарэ Ривелотэ, – подумалось дракону. – Хотя она не ответит. У каждой женщины должна быть своя маленькая тайна. Разве можно отказать в помощи той, чей дух стальным мотыльком летает выше любого из Крылатых Братьев?»

Говорят, в ее древнем роду хранилось заклинание, повелевающее драконами. Досужие разговоры. Нет таких заклинаний. Альмарэ Ривелотэ сочиняла чудесные стихи…

– Что за дешевый цирк, Малаган? – зло буркнул Шафф. – К чему эта история про тангарскую невесту?

– А как мы должны объяснить властям и жрецам, откуда взялось мертвое тело? – огрызнулся эрмидэец. – Пришлось соврать.

Урисс наводнили человечьи и эльфийские маги самого высокого ранга, повергнув градоначальство в ступор и шок. Хозяева постоялых дворов мигом взвинтили цены, пользуясь удобным моментом раструсить тугую мажью мошну. Обыватели ковали горячее железо быстропроходящей выгоды.

Волшебники почти весь день изучали покойницу, заставляя Мэда дрожать каждой жилкой из-за страха разоблачения. Он сделал все на совесть, выложился, прыгнул выше головы. И теперь Мэд сидел на пороге храма Двуединого и, от усталости не в силах пошевелить пальцем, наблюдал за необычной суетой, царившей в обители божества смерти.

«Пусть себе! Милостивый Хозяин не выдает своих». Жрецы, подстегнутые крупным пожертвованием Шаффа, истово молили о знаке, но Куммунг молчал, отказываясь выдать их с Малаганом общую тайну.

Было кое-что еще, безмерно тревожащее эрмидэйца. Чтобы Джасс не проснулась раньше времени и не увидела свое нынешнее лицо хоть бы и в отражении чашки воды. Если это случится, она навсегда останется в чужой личине.

Настоящая Джасс, исцеленная, хоть и не похожая на себя, крепко спала на чердаке у деда-травника. Скорее бы все закончилось. Пусть плоть самоубийцы испепелит огонь, и тогда к бывшей хатами сразу начнет возвращаться ее подлинное обличье. Не сразу, постепенно, по чуть-чуть. Только бы оллавернцы позволили сжечь тело.

Мэд не жалел ни о чем. Пусть восстановление его сил займет много месяцев, а может, и лет. Видят боги, оно того стоило! Истинная любовь не умирает.

– Обязательно сжигать? – поинтересовался Арьятири, крайне подозрительно наблюдая за обустройством погребального костра.

– Обязательно! – набычился Торвардин. – Вы не дали ей жить, так пусть Джасс скорее обретет право на новое рождение. Или вам так не терпится уязвить Альса?

И ведь не поспоришь с упрямым, непреклонным тангаром. Каждое его слово – истинная правда. И жить не давали, и с Ириена охота сбить спесь. Но, в отличие от людей, Ведающий смотрел в грядущее с оптимизмом. Воплощение Ильимани – это их забота. Вот пусть и занимаются своим делом. Познаватель Оллаверну и раньше не по зубам был, а теперь и вовсе недосягаем. Альс, разумеется, новости не обрадуется. Мягко говоря. Может, тангар прав, торопясь предать огню искалеченное тело женщины. Увидеть такое, да еще и любящему глазу… Ириен и раньше слыл чокнутым, а уж теперь никому неведомо, какими слезами отольются всем и каждому его потеря и безмерное горе.

Не надо думать, будто Ведающий злорадствовал. На против, он сочувствовал Ириену. А возможно, в чем-то даже завидовал. Надо же… Истинная любовь. Бывает ведь…

Арьятири присел рядом с Малаганом, хотя чувства и логика подсказывали ему, что эрмидэец не питает к нему ни малейшей приязни. Эльфийский Ведающий для Мэда – последнее живое существо, с которым он хотел бы говорить в этот момент.

– Может быть, следует подождать Альса? – спросил тем не менее эльф.

Эрмидэец зло хмыкнул:

– А не боязно, что Ирье с горя отправит вас всех следом на погребальный костер?

– Он обязан убедиться, что Джасс… мертва.

– Знаю я вашу искреннюю заботу, господин Арьятири, – сказал Мэд холодно.

– Что вы имеете в виду?

– Вашу ищейку – человека с незапоминающимся лицом наемного убийцы.

Неприкрытый вызов звучал в голосе Малагана, но Арьятири сделал вид, что всецело одобряет глубокую осведомленность собеседника. Улыбка снисходительного старшего брата украсила губы эльфа.

– Кто много знает, господин ис-Келлан, тот плохо и беспокойно спит. Как правило, такого человека одолевают лишние мысли, мешающие сладко почивать. Столь своевременно помянутый господин не представляет и не представлял ни малейшей угрозы Ириену. В чем-то он был весьма полезен…

– Был? – демонстративно поднял брови Мэд. – Уже?

Арьятири ничего не ответил. Не хватало еще оправдываться перед человеком. Впереди разговор с Альсом. Вот о чем следует беспокоиться по-настоящему.

Итан Канкомарец, самый недоверчивый из Круга Избранных, не сводил глаз с Мэда Малагана.

Знает ли эрмидэец, что, пытаясь спасти женщину, он сделал немыслимую для большинства магов вещь – пожертвовал всей своей силой? Бескорыстно отдал все, что имел, без всякой личной выгоды, как истинный лангер. А ведает ли Малаган, что его жертва принята и оценена по достоинству? По всей видимости, не знает и не ведает. Оно и понятно. О таком молчат наставники, и не сыскать упоминаний на страницах чародейских книг о том, как магия постепенно поглощает душу одаренного человека. И требует неустанных жертв и трудов. Со стороны кажется, будто для волшебника нет запретов и невозможного. А на деле? Далеко не каждый решился бы принять Силу, зная, что рано или поздно она пожрет его изнутри и уничтожит. Но Мэду Малагану эта участь не грозит. Теперь он не Бездна, но Колодец. Человека, способного пустить в себя пустоту, никогда не поглотит бездонная магия.

Итан не любил вспоминать о том, чем ему самому пришлось пожертвовать, чтобы стать Колодцем с чистой неиссякаемой Силой. Хоть минуло три века с той войны, а ему до сих пор по ночам не спалось.

«Ты не подозреваешь, Мэд Малаган, и не догадываешься. Но с твоим появлением наш мир стал чуть-чуть лучше. Каждый Колодец Силы есть благо для мироздания. Хоть что-то хорошее вышло из этого бардака», – удовлетворенно подумал магистр.

В гудящем погребальном пламени весело плясала саламандра. Счастливая маленькая саламандра, умудрившаяся обмануть всех – таких великих, непобедимых и могущественных. Она кувыркалась, подпрыгивала, взметая снопы искр крошечными лапками с золотистыми коготками, и смеялась над серьезными мужчинами, замершими в отдалении. Маленькая саламандра ускользнула из их цепких рук в самый последний миг. И даже хвост остался при ней. Так бывает.

Сквозь щели в полусгнивших досках, которыми было заколочено малюсенькое слуховое окошко, золотистыми струйками сочились лучики света. Они, как тоненькие иголочки, прошивали насквозь ароматный, пахнущий сухими травами воздух. Метелки, пучки, гроздья, веночки, полотняные мешочки, набитые ягодами. Они сохли прямо над головой у Джасс.

«Чистяк, булавоглав, огнецвет, мальга, сушица, кипрец, пальчатка…» – припомнилось Джасс.

Целые главы из «Царства травяного» сами собой всплывали в памяти.

«Дабы приготовить отвар из корневища пальчатки, требуется, не доводя до кипения, нагреть в инфундирке полуторное количество воды, добавить измельченного корневища и держать на водяной бане, повторяя при том «Завет целителя» пять раз подряд. Цедить отвар незамедлительно после снятия с бани».

Чему только не учат послушниц Ятсоунского храма Оррвелла, прежде чем выпустить в большой мир! Разве только механике движения небесных тел не учат.

Пошевелиться Джасс не могла – тело сковала невероятная слабость. Зато внезапно обнаружилось, что она может видеть сокрытую колдовскую силу трав. То, чего раньше не было и быть не могло. Открытие взволновало Джасс до слез. Вот! Вот она, та самая сила, данная ей от рождения и уничтоженная Проклятьем! Ничего особенного. Уровень ведьмы средних способностей. Но насколько же нынешние возможности ярче и больше, чем прежде. Чувство, сравнимое с тем, что испытывает прозревший слепец, различавший раньше лишь тьму и свет.

«Леди Мора, леди Чикола, вы хоть понимали, чего лишали меня, сучки хитромудрые?! – мысленно воскликнула Джасс. – Я могла стать настоящей, честной ведьмой! А вы.!»

Оказывается, стать собой, вернуться на свой Путь не только важно, но и невообразимо прекрасно. Люди просто не ценят данной им от рождения свободы, не осознают, как богаты и счастливы тем, что имеют. Джасс всхлипнула.

– Ты чего там?

Люк на чердак приоткрылся, и оттуда показалась взъерошенная башка Торвардина.

– То-о-ор! – пролепетала умиленная ведьма. – Дру-жище-пирожище!

– Как ты себя чувствуешь? – спросил тангар, стараясь не смотреть женщине в глаза.

– Хо-ро-шо! Только не могу пошевелиться.

– Так лежи себе. Спи. Или тебе по нужде охота?

– Нет пока.

– Как приспичит – кричи! Ага?! – И нырнул обратно вниз.

У Тора не было никаких сил смотреть на странное лицо Джасс, похожее на жутковатую мозаику из знакомых и чужих черт. Губы вроде уже прежние, а глаза непривычного цвета. Тангар молил Святое пламя только о том, чтобы она не увидела свое отражение.

– Мэд! – закричала тут же женщина. – Малаган!

– Я тут!

Осунувшаяся физиономия эрмидэйца мигом возникла из люка. Уж больно истеричные нотки были в вопле ведьмы.

– Мэд, что происходит? Мэд! Я не чувствую Узы! Что с Альсом? Он жив? Говори!!!

Малаган слегка смутился.

– Ирье жив, не кричи, – заверил он. – Дело не в нем, а в тебе.

– А что во мне не так?

– Джасс, выслушай меня. Прошу тебя.

Она закусила губу и приготовилась узнать очередную страшную правду. Но все оказалось гораздо проще. И сложнее.

– Ты стала той, кем должна была быть изначально. И Узы исчезли. Понимаешь?

Мэд положил подбородок на сложенные по-ученически руки и поглядел на женщину безвинно побитой собакой. Мол, не вели казнить…

– Значит, он меня… потерял?

– В каком-то смысле – да.

– А вдруг он решит, что я умерла? – прошептала Джасс сиплым от ужаса голосом.

– Скорее всего, – согласился эрмидэец.

– Он с ума сойдет.

– Все должны поверить в то, что ты умерла. Прежде всего, Оллаверн.

– Демоны! Мэд, как это жестоко! Ирье окончательно спятит. О чем ты думал?

Чужого цвета глаза Джасс наполнились слезами.

– О тебе, хатами. Только о тебе. На тебе живого места не осталось.

Мэд обиделся и рассказал все, как было. И о том, какой обряд он провел, и про костер, про Арьятири и его шпиона, оллавернца по имени Ноэль Хиссанд, который до крови изгрыз костяшки пальцев, глядя на ее мертвое тело. На совесть грыз чародей, чтобы не закричать и не выдать истинных чувств.

– Он тоже любит тебя…

– К демонам Хиссанда! Пусть идет лесом со своей любовью, – прорычала Джасс.

– …и он поверил. Теперь для всего мира ты мертва.

– А если мир и Оллаверн узнают, что Проклятья больше нет?

– Кто знает, но от Ар’ары и Шаффа благодарностей я бы не ждал, – ухмыльнулся Малаган. – Чтобы старые негодяи отдали какой-то бабе, прости боги, славу искоренителя проклятий? Да никогда в жизни!

– К демонам Ар’ару и Шаффа! Что теперь будет с эльфом?..

Тяжелы Узы эльфьей любви, но без них еще хуже. Болит, словно живая, давно отрезанная рука. Болят оборванные нити, связывавшие двух любящих. А неведение, словно железная клетка, в которой мечется израненная душа. Где ты, Ириен? Что с тобой?

– Когда я могу уйти? – спросила Джасс.

– Через шестидневье. Не раньше.

– Хорошо.

Чего-чего, а терпения ей не занимать. Пройти по жизни, сцепив зубы… И терпеть, терпеть, терпеть… даже тогда, когда другие будут кататься по земле, грызть камни и выть во весь голос. Так ведь, хатами Джасс? По большому счету, эту простую науку вбивали тебе всегда и везде: в Ятсоунском храме, в Храггасе, в Хатами, в хисарской яме, в Маргаре и на Керагане. Терпеть и ждать, когда ослабеет бдительность тюремщиков, когда враг совершит ошибку, когда кончится зима, когда вернется прежний облик… Докажи всему миру, что чаша твоего терпения бездонна, хатами Джасс. И ты сильнее могучих чародеев, и хитрее опытных шпионов, и мудрее долгоживущих эльфов. Сможешь?

– …смогу…

– Что ты говоришь? – переспросил Малаган.

– Ничего, Мэд. Я молчу и жду.

Я жду и молчу. Но, как только смогу без боязни заглянуть в зеркало, соберусь и уйду. Не втихую, нет. Все чин по чину. Поклонюсь в ноги Мэду Малагану и Торвардину. Нет ни слов таких, ни языка подходящего, чтоб отблагодарить их, как должно. За добро, за заботу, за верность слову. Всей жизни не хватит. Может, в следующей получится? Кто знает. Мы вместе теперь на веки вечные… Правда, Ирье?

В высокой, прогретой солнцем траве лежала, раскинув руки, женщина, в ее черных глазах отражались высокие легкие облака полуденного неба. Облака торопились на север и, словно упряжка белых коней, тянули где-то далеко позади себя тяжелый воз с долгожданными дождями. Земля истомилась по небесной влаге, земля звала грозовые ливни. Голос Джасс легко вплетался в этот нетерпеливый зов.

Оказалось, что в арсенале заклинательницы погод есть очень удобные чары, требующие лишь достойной их силы. Горечайка утолит боль, материца затворит кровь, огнецвет согреет, мальга разбудит – травы будут ложиться под ноги Познавателя, а проезжий тракт стелиться так, что тот сам, не ведая того, найдет дорогу к порогу ее дома. Так же просто, как коврики-циновки, плелись у Джасс заклинания – простые и сильные, обычное женское чародейство. Чтобы ветер дул для Альса в нужную сторону, чтобы его лошадь не охромела и не теряла подков, чтобы в шорохе дождя слышал он ее призыв, пришел к ней живой и невредимый.

«Где бы ты ни был, Ириен Альс, иди на мой зов, не сворачивая и не останавливаясь, иди и знай, что я жду тебя каждый день и час, днем и ночью. Хранимый моей любовью, ведомый моими чарами, искомый моей душою! Всегда горит для тебя огонь, всегда готов для тебя обед, всегда расстелена постель! Я так хочу! Так будет!»

Джасс крепко сжала в ладони горсть земли, беря в свидетели ее могучую жизненную силу, растерла комочки в пыль и пустила по ветру. Потом встала, встряхнула подол и вытерла руки о фартук.

Дело сделано. Эх, хорошо быть сильной ведьмой.

Невидимый наконечник копья в его груди не исчез, наоборот, стал раскаленным. Прав, тысячу тысяч раз прав был когда-то рыжий парень по имени Пард, называя эльфов чудовищами. Потому что только чудовище может выдерживать эту боль. Альс не мог есть, не мог пить, не мог говорить, не мог даже дышать, но приходилось себя заставлять делать все это насильно. Чувств больше не осталось, не осталось мыслей, не осталось желаний. Сначала он ехал туда, куда глядели невидящие глаза. И только через несколько дней… а может быть, и не дней, он понял, что путь лежит на север. Онита шагала размеренно и почти степенно. Почему на север? Он и сам того не знал. Просто, когда эльф сворачивал на юг или на восток, боль становилась еще сильнее. Если такое вообще возможно в принципе.

– Гля, гля, чего остроухий делает!

– Опа!

– Ни хрена себе!

Он зачерпнул голой рукой из колоды с варевом для свиньи и отправил кусок прямо в рот, глотая и не чувствуя вкуса. Запил из лошадиной поилки, по-звериному опустив лицо в воду.

– Может, полоумный какой?

– Ты чо, с забора упал? Да ты видел больного остроухого?

– Ну а ежели чокнутый?

– Сам ты чокнутый!..

Голоса удаляются. Ну и пусть.

Спать можно где угодно. И чем придорожная канава не постель? Кто запретит?

Он устал и сполз с седла прямо под ноги бедняжки Ониты. И уснул тяжелым сном, уподобившись камню на дне тухлого болота. Была бы его воля, то и не просыпался бы никогда. Ему снилась Джасс. Живая, смеющаяся тем самым смехом, который лишал его рассудка, заставляя говорить глупости, забывать обо всем на свете. Она бродила вокруг призраком, касалась теплыми губами его холодных растрескавшихся губ, запускала маленькие руки в его слипшиеся от многодневной грязи волосы…

– Вставай, падаль!

– Он дохлый, снимай мечи!

«Ошибаетесь, суки!»… Альс равнодушно опустил в ножны черные от крови клинки. Переступил через разделанные, как скотьи туши, трупы, едва не поскользнувшись на кишках мертвецов, и негромким свистом позвал свою лошадь. Онита успела привыкнуть к запаху и виду крови.

Кто они были? Какая разница…

Незримых ниточек Уз больше не осталось. Они не оборвались, чтоб истекать болью, их просто не было. Эльф обвенчался со смертью. Смешно…

Он мог остановиться вдруг, опустить лицо в лошадиную нечесаную гриву и разрыдаться, неловко размазывая по лицу слезы, засохшую кровь и грязь. Эти жутковатые разводы пугали всех встречных-поперечных до онемения, но Ириен забыл, для чего нужна вода, кроме питья. Занятия ненавистного не только оттого, что эта проклятая вода разжигала его боль еще сильнее, почище, чем ковш нефти разжигает костер, но и потому что каждый глоток отдалял эльфа от заветного свидания с Неумолимой…

– Мамочка, он совсем грязный.

– Да, ужасно грязный.

– А ты говорила, что эльфы всегда моются.

– Это… больной эльф.

– А ты говорила, что эльфы не болеют.

– Ну, наверное, это порченый эльф.

– А что, эльфы портятся, как сырая рыба? Отчего?

– Не знаю, детка. Может быть, от проклятья.

Несколько мгновений напряженных раздумий.

– Я больше не хочу быть эльфом.

– Ну и правильно. Мы – люди, а не эльфы…

Их лица казались ему размытыми светлыми пятнами, а голоса доносились отрывками.

«Немилосердная! Я больше не могу!» – хотелось крикнуть ему в темное небо, но из горла не вырвалось даже хрипа. Конечно! Ведь там, в груди, засело стальное горячее острие. Порой Ириену казалось, что он до сих пор сидит приколотый к спинке кресла, и двое, человек и эльф, смотрят на него и что-то говорят. Кто они, эти двое? Враги? Друзья? Чьи-то еще лица всплывали в памяти, но он не мог вспомнить, кто это такие. Да что там говорить, он не помнил даже своего собственного имени.

В конце концов осталось только одно лицо и одно имя. Бледное лицо с черными глазами, чуть припухшими веками, с широким ртом. Джасс. Некрасивая, прекрасная, единственная…

Он заново, снова и снова переживал каждый миг, когда они были вместе, начиная от первой встречи в окрестностях Хисара и заканчивая беглым взглядом перед появлением из портала Крушителя.

Почему он не древний бог-демон безумия, который возродил из ткани хаоса свою возлюбленную после ее смерти? Он ведь носит то же самое имя. Он бы заново вылепил и длинные узкие ступни, и трогательно острые коленки, и округлые бедра, плавно переходящие в тонкую талию, и нежное лоно, и совершенной формы чаши грудей, и гибкие руки, и шею, и любимое незабываемое лицо с глазами-омутами. Вылепил, чтобы сжать в объятиях и навеки соединиться со своим безумием, как тот самый бог-демон из старых, как мир, сказаний.

Тело было сильным, двужильным, телу нужно было есть и пить, телу хотелось спать, тело не могли сломать ни пытки, ни голод. Тело сотворили боги для долгой-предолгой жизни, защитив от хворей и немощной старости. Тело его было почти совершенным. А душа медленно умирала, постепенно теряя себя. Он догадался об этом не сразу, а только когда боль стала уменьшаться сама собой. «Копье» по-прежнему сидело в груди, как влитое, мир оставался черно-серым, и ничего не изменилось. Но душа, словно пережатый веревкой палец, потихоньку немела и гибла. Видимо, Неумолимая Госпожа избрала для него какую-то особую участь. Пусть будет так. Если смерть приносит успокоение, а его боль утихает, значит, Госпожа устроила игру в «холодно-горячо» и ждет его где-то впереди.

С самого раннего утра шел дождь, сначала мелкий и назойливый, но становившийся час от часу все сильнее и сильнее. Ближе к ночи это был уже не дождь, а настоящая буря. Ветер выл и хлестал в спину, ледяная вода заливала лицо. От молний, бивших из низких туч, было почти светло. Ноги у Ониты разъезжались в грязи, измученная кобыла могла в любой момент рухнуть в бурлящую жижу, придавив своего безумного хозяина. Но этого не случилось.

Чуть в сторонке от тракта он увидел маленький огонек – окно жилого дома, золотой, теплый и зовущий. Он собрался проехать мимо, но ветер вдруг сменил направление, швырнув в лицо всаднику целое ведро холодной воды и добавив еще пару мокрых жгучих оплеух от себя. Онита встала на дыбы, едва не сбросив седока, и заспешила к избушке. Обладай кобыла человеческим голосом, она бы обложила своего господина матом и объявила, что эту ночь намерена провести под крышей сарая, который имелся при одиноком строении, как и коновязь.

Ему было все равно – ночь-дождь-холод, но животное ни в чем не виновато. Ириен даже потрудился насухо обтереть лошадиную шкуру пучком соломы, но привязывать Ониту не стал.

Пошатываясь, подошел к двери в дом и еще какое-то время стоял, прислонившись холодным лбом к косяку. Стучаться и проситься переночевать было сущей глупостью. Не пустят, ежели сами в здравом уме… Впрочем, ему все равно…

Дверь была не заперта и отворилась от самого незначительного толчка, оставалось непонятным только, как ветер до сих пор не сорвал ее с петель. Он сделал шаг внутрь и замер, щурясь от резкого перехода из темноты к свету. С одежды под ноги натекла грязная лужа.

Спиной к нему возле очага стояла женщина и равномерно помешивала что-то в кастрюле длинной ложкой.

– Не стой в дверях, заходи, – сказала она голосом Джасс.

Эльф осторожно нащупал ручку за спиной и плотно затворил дверь, прислонившись к ней спиной.

– Садись, ужин почти готов.

У нее было лицо Джасс, и волосы, завязанные в тяжелый пучок низко на затылке, и руки у нее были, как у Джасс, и роста она была такого же. Он сел на лавку вполоборота, не сводя немигающего оледеневшего взгляда с женщины у очага, пока она накладывала в грубую глиняную миску что-то горячее и мясное, отрезала кусок хлеба и наливала в кружку молока из крынки, а потом выставляла все это перед ним. Ириен взял в руку ложку, черпнул из миски и… все-все вспомнил.

– Мне сказали… – сказал он ломким, как первый ледок, голосом, впервые за много дней сумев вымолвить слово.

– Я знаю, – кивнула Джасс. – Пусть все считают, что я умерла. Смотри, не обожгись, Ирье, подливка горячая.

Эльф ел медленно, словно заново узнавая вкус еды, вкус хлеба и молока. Он, оказывается, невероятно оголодал.

Джасс стало страшно. Эти потухшие глаза, обведенные черными кругами, заострившиеся до предела черты, расчесанный в кровь шрам на щеке, липкая грязная пакля вместо волос и обкусанные под корень ногти. Когда она увидела его в дверном проеме, то прокляла тот день и час, когда Мэду пришла в голову его гениальная идея. Еще немного – и от Ириена не осталось бы ничего.

Главное, сейчас сделать все так, словно ничего не случилось. Одни только боги знают, чего ей стоило сдержать крик, не броситься навстречу, не обнять и не прижать к себе, заслонив от всего мира руками, как щитами. Не разрыдаться от жалости и любви, тем самым, может быть, толкая его в бездну безумия. А говорят еще, что эльфы не сходят с ума. Достаточно одного взгляда на это истерзанное существо, чтобы понять, как ошибаются знатоки. Он уже на грани, в одном шаге от края.

– Это твоя гроза? – вдруг спросил Ириен, оторвавшись от тарелки.

– Моя, – смутилась Джасс. – Хорошая?

– Отличная. Прямо, как у настоящей ведьмы.

– А я теперь и есть настоящая ведьма, – с едва скрываемой гордостью сказала женщина.

– Поздравляю.

И он порывисто обнял Джасс, стиснув в объятиях с такой силой, что она только охнула. Откуда только силы у него берутся? Губы у Ириена отчаянно кровоточили, окрашивая поцелуй в трагические тона, но целоваться эльф не разучился, это точно. И не важно, что пахло от него отвратительно и грязен был Альс, как распоследняя свинья, руки сами, без участи разума расстегнули и содрали с него перевязь, следом на пол отправилась пропитанная грязью и потом рубашка. Они были живы, оба, и собирались друг другу это доказать немедленно, прямо сейчас. Прямо на лавке.

И доказали.

Она проснулась от звука «тюк-тюк-тюк» где-то за закрытым ставнями окном. Тело сладко ломило, и более всего хотелось поваляться в теплой постели еще немного, потягиваясь и похрустывая всеми косточками. Джасс ожидала, что одежда будет разбросана по всему дому, но, видимо, запамятовала, как оно – жить с эльфом. Ее нижняя рубашка, юбка, кофта и чулки лежали аккуратной стопочкой на кособоком табурете, а под ним стояли башмаки. И наверняка вода для умывания уже давно согрета, и с полки снято чистое полотенце, а пол помыт, равно как и посуда. Если бы женщины знали чуть больше о привычках чистокровных сидхи, верно, они бы целыми отрядами ходили за горы Натай охотиться на остроухих мужей.

Джасс неторопливо оделась, растягивая удовольствие, умылась, причесалась и выглянула за порог. Что ж там за «тюк-тюк» такой?

– Забор покосился, вот-вот завалится, – пояснил Ириен, услыхав, как скрипнула дверь, не оборачиваясь и не прерывая ударов обухом по кольям, загоняя их тем самым глубже в мокрую землю. – Никогда у тебя порядка нет.

– Ты завтракал?

– Нет. Собирай на стол, я скоро. И не стой на холоде, простудишься.

Он был недоволен и даже сварлив, а значит, совершенно здоров и телесно, и душевно. Коса волосок к волоску, чистая рубашка и наброшенный на плечи кожушок. Ну чем не хозяин маленькой фермы где-нибудь в благом и тихом Лаго-Феа?

Было одно удовольствие глядеть, как он ловко отщипывает кусочки от лепешки и быстро опустошает тарелку с кашей, запивая завтрак колодезной водой. И ничуть не портили его жуткая худоба и резкость черт, а старые шрамы, так вообще – добавляли странного, ехидного обаяния. Впрочем, похоже, в целом мире обаятельным Альса считала лишь Джасс, и то не все время подряд, а только когда он вот так вот улыбался самым краешком губ. Наглая, хитрая эльфья рожа.

– Ты знаешь, какой ты красивый? – спросила Джасс.

Подумала вслух.

– Знаю, – усмехнулся Ириен. – А для вчерашнего безумца так просто красавец писаный.

– Не сердись на Мэда. Зато я теперь свободна от проклятья.

– Я не сержусь, но пары зубов это ему будет стоить наверняка, – пообещал ворчливо эльф. – Когда-нибудь.

Она не удержалась, обхватила его плечи руками, прижалась к нему всем телом, просто от желания снова поверить в то, что он не бродит невесть где, одинокий и полубезумный, а вот он, рядом. Живой и сытый. Великие боги, что еще нужно женщине?

– Ирье, мы теперь всегда будем вместе? Всегда-всегда?

– Еще раз я такого кошмара не переживу, – уверенно заявил Ириен. – Сколько бы нам ни было отпущено времени, я больше никуда без тебя не уйду.

– Ведьма и эльф – вот так парочка, – хихикнула Джасс.

– Ничуть не хуже всех остальных парочек. Случаются мужья и жены интереснее нравом и мастью, – назидательно пробубнил он с набитым хлебом ртом.

Вот это уже было новостью, даже для нее.

– И чего – венчаться будем? – полюбопытствовала ведьма.

– А ты собиралась жить со мной во грехе? – вопросом на вопрос ответил эльф, смешно копируя чопорные интонации жрецов.

И у Джасс окончательно отлегло от сердца. Это был тот самый Ириен Альс. Ее Ириен, самый вредный, языкатый и неуживчивый эльф обитаемого мира, матершинник, задира и нахал. Самый нежный, самый заботливый, самый лучший мужчина. Ее мужчина. И плевать, что она – человек и что она умрет гораздо раньше, а перед тем состарится у него на глазах. Плевать на всё и вся. У них есть еще немного времени, у них есть любовь, а значит, оно того стоит. Верно?