Общество приняло решение отдать алмаз на хранение царевичу, и теперь камень покоился в резном ларце в сейфе с чрезвычайно изысканной орнаментацией и штучным замком.

В доме, по обыкновению, было жарко натоплено, но царевич не мог отнять ладоней от изразцовой печи. Его бил нервный озноб.

– Мы скоро станем сказочно богаты, – холодно уведомил он Анастасию.

– Вот как? – равнодушно отозвалась та. – Что за прибыток ожидаете?

– Алмаз.

– Алмаз? Это не тот ли, из-за которого ваши знакомые кокотки передрались в театре? – Этуаль озабоченно осмотрела свой корсаж в поисках подходящего для алмаза места. – Большой?

– Полтора фунта.

Что-то такое промелькнуло в глазах Анастасии, чего царевич никогда прежде не видел. Она застыла, глядя на кольцо с камнем, как бы прикидывая размер полуторафунтового алмаза. По всему выходило, что для украшения он не годится.

– Стоит как девяносто четыре тонны золота, – бесстрастно добавил Уар.

«Свобода, – подумала Анастасия, – столько стоит свобода!»

– И что намереваетесь с ним делать?

– Еще не решил. К тому же у меня уже есть один алмаз.

– Вы мне не показывали, – надула губки этуаль.

– Посмотритесь, сударыня, в зеркало. Вы – мой алмаз!

Фигуры речи мало забавляли Анастасию. Гораздо больше ее теперь интересовал настоящий камень, который должен был обеспечить ее будущее и свободу. Впрочем, никто ее не удерживал. Она была вольна уйти в любой момент. Но куда? Митя простер над ней крыло, и никто в целом свете не мог причинить ей вреда. Он разбаловал ее, и вряд ли она теперь смогла бы вытерпеть прежние лишения. Он устраивал ей ангажемент и вообще – столько делал для нее, что этот груз благодеяний становился совершенно невыносимым.

Конечно же камень никак не мог принадлежать Уару единолично. И сказал он о камне танцовщице только затем, чтобы проверить, на что она способна. Конечно же он обманывал себя. Но можно ли его винить? Это участь всех безнадежно влюбленных. И теперь он готов был испить эту чашу до дна: рискнуть камнем, заплатить им, если нет другого выхода, за ее расположение, ах нет же, – за любовь. Любовь – дорогое удовольствие! Царевич извлек алмаз из ларца и положил на видное место, декорировав красным шелковым шарфом.

Завершив дневные экзерсисы у станка, ближе к обеду явилась щебечущая о бренном Анастасия и осеклась на полуслове. Камень выглядел на редкость непрезентабельно, тем не менее была в нем некая магия, не исключено, что сообщенная красной декорацией.

– Он еще не обработан и не огранен, – пояснил Уар, догадавшись о произведенном впечатлении.

Поведя сахарными плечиками, танцовщица ушла принимать ванну, после чего, не отобедав даже, покинула особняк, не уведомив Уара о направлении. Явилась за полночь – весела, нетрезва и с одной сережкой в нежном розовом ушке. Вслед за ней сердитый дворник внес охапку белых орхидей. Уар не стал разбираться и, оставив алмаз на каминной полке, ушел к себе, хлопнув дверью спальни, а утром за чашкой ароматного кофе прочитал в газете:

Уар близко знал владелицу, потому что по случаю ее недавних именин лично заказывал эти серьги для нее ювелиру по собственному же эскизу. Холодный клинок ревности полоснул его сердце, когда он представил, в какой ситуации его возлюбленная могла потерять сережку. Неизвестный соблазнитель держал голову Анастасии в своих бесстыжих лапищах, его похотливые пальцы бороздили ее льняные кудри, а нетерпеливые губы искали ее приоткрытый рот…

– Ну и кто же вас вчера выгуливал, сударыня?

– Митя, мы решили отправиться в кругосветное путешествие! – сообщила Анастасия, как будто речь шла о воскресной прогулке за город. – Я буду гастролировать по всему миру! Представь, сначала – синема, а потом раз – и живая гастроль! – болтала танцовщица, раскинувшись неглиже на оттоманке и выуживая из нарядной бонбоньерки от «Эйнем» шоколадные конфеты. – Арсений предлагает мне ангажемент! Представь себе! Он уже ведет переговоры с «Мулен Руж»! А потом мы отправимся в Азию – я буду изучать восточные танцы!

– А потом он продаст вас в гарем.

– Ах, Митя, вечно ты все испортишь! Тебе мировые гастроли даже в голову не приходили! Ведь правда?

«Какой еще Арсений? – удивился царевич и вспомнил: – Ах да, это же репортер! Ему просто никогда не случалось называть того по имени».

– Как случилось, что Адаманский вдруг стал импресарио? Что он в этом понимает? Он же просто писака! И средств у него нет.

– Не завидуй!

– Вы были близки? – не выдержал Уар.

– Подите к черту с вашей ревностью! – рассердилась Анастасия.

– Я полагаю, что имею право знать.

– Да, если вам угодно себя мучить! Арсений пылал! У него жаркие руки и жадный рот! Он чуть меня не съел! – хохотала Анастасия.

– Боже правый! За что мне такая мука?! Я вас никуда не отпущу!

– Митя, разве я мало радовала тебя? Разве я не дала тебе счастья? И разве один ты его заслуживаешь? Я, по твоему совету, стала суфражисткой: я сама выбираю себе мужчин, – говорила этуаль, косясь на камень.

Ах, зачем он добывал из нее правду, если от этой правды теперь невозможно дышать? Уар с горечью осознал, что даже доподлинное приобщение ничего не даст. Она все равно будет поступать, как ей взбредет в голову, а его мука будет длиться вечно. Женщинам, понял он, вообще несвойственно размышлять о вечном. Женщины так устроены, что думают только о сиюминутном и строят планы даже не на одну свою короткую жизнь, а, скажем, – на утро. Или – на вечер. В лучшем случае – на год гастролей.

«Как глупо все, как безнадежно, – думал царевич. – Я нуждаюсь, молю о гораздо большем, чем она может мне дать».

Он приблизился к оттоманке и накрыл этуаль всем телом. Анастасия попыталась спихнуть его с себя, но он сжал ее запястья, словно сковал ледяными оковами. И когда она перестала сопротивляться в ожидании ласк, уткнулся лицом в ее порфирную шею с голубой бьющейся жилкой и отпил.

Потом он хотел уехать из дому, все равно куда, лишь бы подальше от этой бестии, которую он так и не смог обуздать и которая, поселившись в его сердце, теперь выедала его изнутри. Но силы покинули его. Уар прошел в спальню и упал на кровать вниз лицом. Глоток ее крови словно застрял в его горле и жег. Что за мука?

Неслышно отворилась дверь, шелохнулась портьера. Он вдруг подумал, что сейчас ее теплые ладони повинно коснутся его измученного тела и согреют, и в тот же момент царевич ощутил удар в спину. Он словно узнал дамасский клинок, вошедший в его плоть, – тот, который он любил больше всех». Она пришла отворить мою кровь и забрать свой глоток, – подумал он о возлюбленной и поразился ее решимости и силе духа. Ах, нет, не глоток, а камень – злополучный алмаз, зародившийся когда-то в земном чреве и вытянутый лунным притяжением на поверхность. Кровь вытекала из раны толчками, мысли путались. Он еще слышал шум в гостиной и ждал, когда же она наконец перестанет шуршать тряпками, громыхать шкатулками и уберется. – Ну почему, почему я каждый раз с разбегу, с размаху всем сердцем бьюсь об острые камни? И сколько бы ни прилагал усилий, и как бы ни рвал сердце, в итоге оказываюсь в одной и той же куче дерьма? – предавался отчаянию царевич. – Неужели мне не суждено познать радость взаимной любви? Любви, а не пользы… Кто-нибудь любил меня, кроме матушки? Что за дьявольское отродье эти женщины? Они – самое главное испытание мужчины, – вдруг, на пятом столетии своего существования, понял царевич. – Я опять не прошел его, – признался он себе».

Оставшись один, царевич дотянулся до аппарата и телефонировал Бомелию. Аптекарь знал свое дело. Остановив августейшую кровь, он пустился в рассуждения о природе смертных: ненадежной, лживой, продажной и предательской.

– Доверять смертным не следует. Они ведь только того и ждут. Стоит выказать им свое благоволение, как они тут же залезут к вам и в душу, и в карман. И вывернут и то, и другое наизнанку.

Под назидательное ворчание лекаря Уар забылся тяжелым сном, а пробудившись к следующему полудню, убедился, что злополучного алмаза и след простыл. Значит, мерзавец уверен, что получил все возможное: и камень, и фемину. Ну что ж… его ждет горькое разочарование. И наказание. А вовсе не мировые гастроли.

И потянулись дни ледяного отчаяния. Царевич чувствовал, что он больше не властен над своим рассудком, и никто, никто не в силах остановить это безумие: ни друг, ни враг. Один только камердинер находился при нем неотлучно и возвращал понемногу к жизни своими россказнями и увещеваниями.

– Погуляли бы, барин! А-то ведь таете на глазах. А в Москве нынче весело. Давайте-ка я в театр вас соберу – подкормитесь чуток тепленьким, сладеньким.

Царевич поднял на слугу полные боли глаза.

– Ну не в театр. Зачем же непременно в театр? В ресторацию езжайте. Бобрище ваш вон что ни день, то пьяный… Отчего не принимаете? Переживает он ведь. Китаец приходил – черт его знает зачем. Я не велел пускать, да дворник, дурак, не усмотрел – кошку гонял. Откуда она только взялась?

– Погоди, он что – в дом вошел?!

– Проскользнул, подлец! Извиняйте, барин. Но как меня увидал, так и порскнул наружу.

«При чем тут китайцы?» – подумал Уар, рассердился и встал, ощутив прилив сил.