ГЛАВА 3

Платон и Баюн тоже не закрывали ртов. Настасья молилась, я молчал, но отнюдь не из вежливости, в которой пришельцы, судя по их поведению, нуждались меньше всего. Просто я стоял перед обзорным зеркалом и сосредоточенно побуждал стихии к защите острова.

Очередной выстрел разметал сарай во дворе. Еще от силы два залпа – и пристреляются, гады…

Платон метался от окна к окну, поминутно задевая меня локтем, и причитал:

– Ну как же так, ну ведь надо же…

Кот запрыгивал на подоконник, выбрасывал в сторону незваных гостей заряд отборнейшей брани, а потом кидался ко мне, запрыгивал на бедро и тряс:

– Чудо-юдо, сделай что-нибудь!

…Галеры появились на горизонте около часа назад. Я решил, что разумнее всего не подпускать их к Радуге, а поскольку уже достаточно потренировался применять магию, наблюдая результаты в зеркале, за дело взялся спокойно.

Неладное заподозрил только минут через десять. Вздымавшиеся по моей воле морские валы послушно отгоняли неведомых мореходов к волшебной грани, однако никак не могли вытеснить во внешние воды. Тогда я сел на лавку, поглядывая в зеркало одним глазом, расслабился, как на сеансе аутотренинга, убедил себя в том, что лапы у меня теплые и легкие, а дела идут как нельзя лучше. И усилил натиск.

Я чуть было не добился полного успеха, но галеры сумели каким-то чудом удержаться на грани и резко продвинулись вперед.

Тогда я перешел от расслабления к предельному сосредоточению мысли, но и это не принесло желаемого эффекта. Мощные взмахи весел гнали суда на остров. Вода кипела вокруг стройных корпусов. Я попытался отвести их боковым течением, но оно почему-то обтекало галеры, ничуть не отклоняя от курса. Я начал понимать, что мне противостоит маг. И неслабый. Над галерами висел непробиваемый щит, не позволявший ни ощутить настроения пришельцев, ни воздействовать на них.

Не будучи великим знатоком теории колдовства, рискну утверждать, что наша борьба протекала в одной плоскости. Я поднимал водяные валы – маг соперника гасил их. Я выстреливал порывами ветра – он их отклонял. Я закручивал вихри – он отводил их в сторону.

Счастье, что мне хватило времени собрать тучи и вызвать ливень. Капли с виноградину величиной замолотили по палубам, изрядно мешая морякам. Не очень эффективный с виду, шаг этот оказался спасительным. Во-первых, промочив лес, он предотвратил сильные пожары, во-вторых, отвлек-таки силы противника в тот миг, который мог стать для меня роковым.

Маг пришельцев подловил меня на неопытности. Выждал мгновение, когда я прибег сразу ко всем своим средствам и запутался в них, – тогда он «переподчинил» себе морские валы и подкатил на них почти вплотную. Галеры теперь отделяли от берега километра два. Поднятый мною мощнейший встречный ветер пришелец использовал для торможения.

Оставался последний рубеж, но, видимо, на небольшом расстоянии сила противника возросла, и он ударил прямо по мне. Возникло чувство, будто на плечи навалился непосильный груз. В глазах потемнело, и вот две, а потом сразу три галеры прорвались к самому берегу и встали на якорь.

Бой вступал в завершающую фазу. Мои ребята видели, что дело плохо, но помочь ничем не могли. Маг неприятеля оказался благоразумен, не стал увлекаться. Ограничившись прорывом трех галер, защиту которых мог гарантировать, он дал добро на бомбардировку острова.

Теперь их можно было разглядеть в зеркале во всех подробностях. Нынешних гостей занесло с Востока. Смуглые и горбоносые турки, одетые в шаровары и тюрбаны, оставив весла, бросились к катапультам.

Еще хорошо, что в этом деле они блеснули фантастическим дилетантизмом. То ли двухмачтовые галеры были им непривычны, то ли катапульты не той системы попались, но только эти горячие парни, прекрасно видя весь архитектурный комплекс, первым же выстрелом раздолбали лежавший на берегу плот, и довольно долго это был их единственный успех.

Галеры для стрельбы развернулись в сторону терема бортом. Катапульты, установленные на середине палуб, били с такой силой, что вызывали жесточайшую болтанку, которой двойные якоря нисколько не препятствовали. Ну и я, конечно, «помогал» как мог. Едва в глазах слегка прояснилось, я сосредоточился на подгонке волн, приурочивая их к выстрелам, так что на каждом залпе кто-нибудь да вываливался за борт.

Однако моя надежда таким образом утихомирить противника не оправдалась. Напротив, они озлились еще больше. А когда очередной снаряд снес узорную башенку на крыше, турки обрадовались и стали метать сосуды с зажигательной смесью.

Вот тут-то мой ливень пришелся как нельзя более кстати. Пропитанный влагой лес занимался неохотно, и пожары не распространялись. Впрочем, все мы хорошо понимали, что достаточно одного-двух попаданий по терему – и можно даже похоронную бригаду не тревожить…

– Да что же им надо-то? – воскликнул Платон.

Трррах! Угол терема снесло последним стенобитным снарядом. Дом содрогнулся, Рудя упал, а Баюн запрыгнул мне на загривок. Я снял его и передал Платону со словами:

– Все из терема! Бегите в лес!

– Ох, горюшко…

Настасья смолчала.

– А ты? – поднимаясь, спросил Рудя.

– Разберусь. Шапки-невидимки не забудьте. Айда вниз, айда!..

Хрррясть! А вот и греческий огонь. По другому углу мазнуло. Пристрелялись, гады… Жаркая вспышка осветила ливневый сумрак за окном. Это конец. Если мы немедленно не выберемся наружу…

Пылающий снаряд влетел прямо в окно, пересек горницу и, чудом разминувшись с лестницей, по которой мы спускались, выбил дверь, ведущую в кладовую. Там он взорвался, языки огня и клубы багрового дыма хлынули в горницу. Я почувствовал, что зверею…

– Рудя, дай щит!

Бравый саксонец, который с самого начала боя носил пережившее зиму железо на себе, тотчас протянул мне свой собственный. Треугольный гербовый щит с выемкой для копья годился, чтобы закрывать грудь среднестатистического рыцаря на турнире, но при моих габаритах его можно было повесить на шею, как олимпийскую медаль – не более того.

– Вон тот, со стены, давай!

На стенах большой горницы висело несколько копий, луков и боевых секир. Имелись и два щита – ростовых, миндалевидных, какими художники обычно снабжают древнерусских воинов. Они, как нетрудно догадаться, хороши при удержании конного противника в строю. Ни строем, ни конным противником я не располагал, но в любом случае прикрыться мог только этим щитом, и то малость скукожившись.

– Что ты будешь делайт?

Да откуда ж я знаю? Наверное, зверствовать. Рвать и метать. Может быть, героически гибнуть… Хотя нет, простите, это я вру. Ни о чем я в тот момент не думал и вопрос проигнорировал. Просто сидеть сложа руки и ждать, когда агрессивные гости высадятся на остров, было невмоготу.

Приняв щит, я нахлобучил шапки-невидимки на Настасью и ребят. Платон исчез, кот, которого он по-прежнему держал на руках, – нет, так и поплыл по воздуху. Горница уже изрядно напоминала печной зев, и шерстинки на мне потрескивали, когда я выскочил вслед за ребятами наружу, на ходу заправляя свои круглые уши под волшебный малахай.

– В лес, в лес! – крикнул я, видя, что полупрозрачные силуэты намерены следовать за мной. – Настасью берегите!

Уверен, только это и заставило их послушаться. А Настя молодец – ни словечка не обронила, покорно позволила себя защищать. Хотя какая уж тут защита, если честно, да и норов у нее не такой. Но поняла: как только скажет, что сама о себе позаботится, парни бросятся мне на выручку. И что я тогда сделаю, если еще за ними надо будет присматривать?

Я устремился к берегу. Щит на моей лапе так и оставался видимым. Кажется, еще ни один автор фэнтези не обошелся без сарказма по поводу шапки-невидимки, которая скрывает от постороннего взора своего обладателя, но оставляет на виду предметы, которые литературный герой, например, храбро тырит у злодея. Сомневаюсь, чтобы маги-производители артефактов мирились с таким изъяном своей продукции, и уж тем более, покупатели должны были заявить ноту протеста. Так что, вероятнее всего, я просто не знал всех тонкостей управления малахаем. Хотя, с другой стороны, если маги-производители действуют как современные мне хозяева высоких технологий, поэтапно выбрасывая на рынок все более совершенный товар – то есть переходя от наиболее паршивого к наиболее приличному…

Простите, отвлекаюсь. Но, честное слово, я не выдумываю. Из-за охватившего меня бешенства я действовал на автопилоте, а в голову лезла всякая белиберда.

Турецкий колдун не спешил бросить в бой сразу все силы. Хотя мое магическое сопротивление сошло на нет, галеры подходили к берегу не торопясь, занимаясь в основном бомбардировкой. Я на миг оглянулся, и мне стало тошно.

Терема уже не существовало, вместо него гудел и метался исполинский костер. Теперь сосуды с зажигательной смесью ложились по его окрестностям. Черный жирный дым окутал заросли вокруг.

Блин горелый… Вроде бы – ну что мне Заллусово хозяйство? Если уж на то пошло, так Заллуса я предавать собрался. И собственностью своей ничто на острове не считаю, и не родное мне тут все… А вот обидно же смотреть на разор – аж до слез.

Ну все, держитесь, суслики заморские. Чудо-юдо разозлилось. Сейчас оно вам что-нибудь сделает…

Подле обломков плота одиноко покачивалась лодка. Я запрыгнул в нее и нечувствительным усилием воли покорил волну, заставив отнести меня к ближайшей галере.

Турки при моем приближении заволновались, оставили в покое катапульту и схватились за луки. К счастью, видя только щит, они, по простоте душевной, в него и целились. Я стоял за ним, втянув голову в плечи.

Когда лодка замерла в десятке шагов от борта галеры, я, не дожидаясь, пока турки осознают бесполезность занятия, зычно рявкнул:

– Прекратить огонь, сукины дети! Совсем с ума посходили?!

Град стрел иссяк, крики утихли. По-русски они, конечно, не понимали, но это был тот случай, когда интонация важнее слов. Впрочем, может быть, хоть один полиглот отыщется?

– Кто тут главный? А ну, подать сюда мерзавца!

Как будто поняли… Залопотали по-своему, обращаясь к кому-то, стоявшему позади шеренги стрелков. Я расслышал часто повторяющееся «Сауд-мирза». Этот человек явно не испытывал буйного восторга от идеи идти на переговоры с невидимым мной, однако подчиненные убедили его. Турки расступились, к борту подошел человек средних лет в расшитом золотом халате и – о чудо! – заговорил по-русски и почти без акцента:

– О зловещий дух бездны, нечестивый отпрыск шайтана! Ты, губитель правоверных и возмутитель чистых душ! Ты, бесплотная злоба Иблиса! Ты…

– Хорош обзываться! – прервал я. – А то ведь я тоже могу послать кривой дорожкой. Дело говори!

Он не был колдуном, столь успешно противодействовавшим магии острова, всего лишь руководителем похода. Насколько я понял, сам чародей отсиживался где-то на других галерах, пропуская вперед только корабли, чьи капитаны мечтали о воинской славе.

Сауд-мирза как-то неуверенно оглянулся на своих спутников, но, какие бы сомнения ни владели им, развеять их никто не мог.

– О злой дух, избегающий взора правоверного, ты сам, бессильный против мощи нашей, пришел ко мне, и тебе бы следовало первому отверзнуть уста для покаянной речи!

– Кто к кому приперся – об этом мы еще поговорим, – пообещал я. – Прямо скажи: что тебе надо?

– Отдай то, что по праву принадлежит нам! – потребовал Сауд-мирза.

Я не успел возмутиться, потому что вдруг подумал: а ну как Заллус и впрямь утащил у турок что-то ценное? Плохо, если так, потому в этом случае я не буду чувствовать за собой морального превосходства…

– Это ты про что говоришь?

– Не про что, а про кого! Ты сам знаешь, что я говорю о храбром воине османского престола, чье имя, Ахмед-паша, вселяет ужас в сердца врагов!

– Чего-чего? – опешил я.

– Ахмед-паша, – внятно повторил Сауд. – Храбрый воин османского престола, чье имя…

– Да нет, я расслышал. Ты скажи, с чего ты взял, что он у меня? На острове нет никакого, даже близко похожего на Ахмеда, и тем более на пашу!

– О лживый дух нечестивой земли, не знающей поступи верных сынов пророка! Как смеешь ты лгать в лицо мне, Сауду-мирзе, который проплыл четыре моря в поисках благородного Амхеда-паши?

– Да хоть двадцать четыре, говорят тебе, нет здесь Ахмеда и не было никогда! – Стоп, а если был? Сам-то я не местный, мало ли? – С чего ты взял, что он у меня?

– Как смеешь подвергать слова мои сомнению ты, презренный дух…

– Кончай хамить, дядя! Я щас поднимусь на борт – тогда посмотрим, кто тут презренный! – продолжал грубить я. – Ты вообще способен ответить на прямой вопрос?

Сауд-мирза проглотил гнев: не знающие русского языка подчиненные должны были свято верить, что верх в переговорах остается за ним.

– Все знают, что отважный покоритель морей Ахмед-паша соизволил лично отправиться на колдовской остров Кизил, дабы развеять злые чары его и вызволить из застенков шайтана прекрасную Гедже-кызы…

– На какой остров?

– …которую тридцать лет назад похитили… э-э, остров-Кизил!

– А что означает это название?

– Ну… – Сауд-мирза пошевелил губами: сбитый с мысли, он не сразу вспомнил нужное слово. – Это означает «Красный»… – Тут он замер, осененный новой мыслью, и с обезоруживающей непосредственностью уточнил: – А это что, другой остров?

Лодка уже давно покачивалась в трех шагах от галеры. Бросив истыканный стрелами щит на дно, я одним прыжком очутился на борту, растолкав бросившихся врассыпную турков, и приподнял Сауда-мирзу, ухватив за грудки:

– Осел! Это – остров Радуги!

Зависнув в воздухе, Сауд, надо отдать ему должное, не потерял самообладания:

– Какой такой Радуги? Нет над островом никакой такой радуги!

– А что на нем красного? – взревел я и развернул мирзу лицом к острову. – Присмотрись, Соколиный глаз, и скажи мне: что на моем острове такого красного?

– А, мнэ, это поэтическое определение! – упрямился мирза. – Метафора…

– Да ты что? – фальшиво изумился я. – А на чем же она основана?

Сауд не нашелся с ответом и потупил взор. Однако едва я поставил его на палубу, экипаж стал скапливаться вокруг, сжимая рукояти пока не обнаженных ятаганов, и Сауд, почувствовав народную поддержку, снова встал в позу:

– Ты пытаешься меня обмануть, шакал, сын шайтана! – Хотя он говорил по-русски, эти-то слова турки узнавали, и заметно ободрялись, видя, как смел их предводитель перед лицом невидимого духа. – Разве на севере от Кизила не вздымаются из воды Скалы Сладкоголосых Сирен, как извещает Абдулла Многомудрый?

– Так, во-первых, – изо всех сил стараясь держать себя в лапах, сказал я. – Если ты немедленно не прекратишь обзываться, услышишь такие подробности личной жизни своих бабушек и дедушек, что с тобой припадок сделается. Во-вторых, если ты не велишь своим молодцам убрать оружие, я поотрываю им головы – так и переведи, да поскорее, а то у меня терпение не железное. И наконец в-третьих, я соглашусь с тобой, что мой остров – это твой разлюбезный Кизил, если ты поклянешься, что своими глазами видел на рифах живых сирен.

– Но скалы-то есть!

Я трижды глубоко вдохнул и выдохнул. Не знаю, что при этом подумали турки, но ближайший выхватил ятаган и выставил перед собой. Я протянул лапу, выдернул оружие у него из рук и переломил пополам.

Все-таки следует благодарить Заллуса (а в конечном счете – собственное воображение) за это тело: ни в каком другом я бы такой фишки не провернул.

Энтузиазм турок поугас, они вновь отступили – слаженно, как одно целое. Сауд пояснил:

– Мы просто подумали: ну не могут же сладкоголосые сирены все время петь? Видимо, днем они отдыхают.

– Знаешь, я плавал к этим рифам несколько раз в разное время суток, но ни одной, понимаешь, ни одной, не то что сладкоголосой, а даже хриплой сирены там не видел! На этих скалах иногда совершают променад русалки, то есть ундины, но, певицы из них – никакие. Ни слуха, ни голоса. Единственное, что отличает их от выкидышей «Фабрики звезд» – они это отлично знают и поэтому не поют. Понимаешь? Совсем не поют.

– А разве в трех перелетах стрелы на юг от Кизила не лежит Остров Сухого Дерева, как об этом написано у великого Убейдуллы Благословенного? – с этими словами Сауд-мирза указал на горизонт.

В той стороне действительно лежал безжизненный островок, но под описание никак не подходил.

– Там нет сухого дерева!

– Трактату Убейдуллы много лет, дерево за столько времени могло упасть, – пожал плечами Сауд-мирза.

– Окстись, дядя! А три перелета стрелы? Да тут километров пять!

На предложение «окститься» правоверный мирза поморщился, но по существу разговора возражений не нашел. Только спросил, уже без особой надежды:

– А ты – разве не сын шайтана, бесплотный демон Карабира?

– Я – Чудо-юдо, – объявил я, снимая малахай.

Турки загалдели испуганно, но не агрессивно. Сауд-мирза смутился еще больше.

– Правда? А я-то думал, что рассказы про тебя – вранье…

– Идиот, – вздохнул я.

Сауд-мирза огляделся в поисках моральной поддержки, не нашел ее и тихо-тихо сказал:

– Извини…

Я уже не ругался. Странная апатия овладела мной. Сунув малахай под мышку, я направился к борту.

– Чудо-юдо! – окликнул меня Сауд-мирза. – Правда, извини. Могу ли я что-то сделать для тебя, дабы исправить свою страшную ошибку?

– Дуйте уже отсюда, сил нет на вас смотреть! – рыкнул я и спрыгнул в лодку.

Без шума, без криков отплыли галеры и растворились в синей дали. Ливень закончился внезапно, как по щелчку выключателя, небо прояснилось и затрепетал пронзительный летний свет над морскими просторами. А черный дым все валил и валил от обратившегося в пепел терема, от начисто выгоревших зеленых изгородей вокруг.

Золотистый песок, горячий, просоленный за тысячи лет морских накатов, сегодня мог бы стать ядовито-горьким, пролейся на него наши слезы. Однако четыре пятых населения острова слез не проливали, будучи мужчинами, а Настасья этого просто не любила.

– Ну что вы раскисли как бабы? Мужики называются, – воскликнула она, обходя нас, сидящих на пляже рядочком, спинами к разгрому. – Давайте уже думать, что ли? Как дальше-то?

– Тут и думать нечего, красавица, – тотчас поднялся на ноги Платон. – Какой-нибудь из закромов расчистить надо, а там видно будет. Ночи теплые, ну, если что, очажок сложим. Вон там, за рощей екваплитовой, знатный сруб стоит. Перегородки поставим…

– Молодец ты, Платоша, толково придумал. Слышите, добры молодцы, думать уже не нужно! Только сиднем сидя ничего мы не сделаем…

– Подождать надо, – тихонько шепнул ей Платон.

– Чего? У моря погоды?

– Пускай они отойдут. Привыкли мы к терему, понимаешь? Полюбили его… Я пока пройдусь по пепелищу, может, уцелело чего.

– Пошли вместе, – вздохнула Настасья. – Все понимаю, но глядеть на их лица не могу.

Они ушли, а мы все смотрели на величавое море.

Не знаю, сколько мы так просидели в полной неподвижности. Кажется, я пребывал в прострации, из которой меня вывел Баюн, как бы ненароком прошедший мимо и задевший мою бессильно свесившуюся лапу. Я глянул на него и увидел, что рядом со мной лежит узелок с кофе и сигарами.

У меня комок подкатил к горлу, но сил не было даже сказать «спасибо». Рядом потрескивал костерок, наверное, сложенный заботливым Платоном. Я вынул из него уголек, закурил сигару. Чуть полегчало, и только в тот момент я в полной мере осознал, какой каменюка лежит на душе.

Как ни странно, именно с этим осознанием вернулись силы.

– Что там наши активисты?

– Уже в закром пошли, что у эвкалиптовой рощи. От терема ничего не осталось, совсем ничего. Пойдем поможем?

– Ну тебе-то вещи таскать несподручно.

– Зато сподручно присматривать, чтобы магией не шарахнуло.

– Резонно. И все же пока останься, присмотри за Рудей. Потом вместе к закрому подходите. И еще, – добавил я, уже встав на лапы и подняв свой драгоценный узелок. – Спасибо.

Закром у эвкалиптовой рощи был большим и, как все, близкие к терему, особенно плотно забит артефактами. Более привычное слово «склад» я и сам уже почти не употреблял. Настасья и Платон его не признавали, а Баюн как-то объяснил, что хотя им действительно можно назвать вещи, сложенные в одном месте, основным является другое значение: сложение, стать, зачастую – красота.

Платон смастерил носилки и уже нагрузил их первой порцией магических предметов. Теперь в ожидании напарника выносил другие и складывал у дверей равномерными кучами. Настасья связала веник, принесла воды и начала уборку в первом освобожденном углу. Увидев меня, выглянула в окно:

– А Рудя с Баюном где?

– Скоро будут.

– Да уж поскорей бы. Поднажмем – к ночи успеем. Все будет хорошо, мы тут еще лучше прежнего устроимся!

– А то! – кивнул я, и мы с Платоном взялись за носилки.

Это уже бравада, конечно, отлично она понимает, что никакого «лучше» ждать не приходится. Потому что до сегодняшнего дня жизнь мы вели чудную, а чудеса не повторяются…

Уют – это женщина. В единственном числе, конечно. Две и более на одном вмещающем ландшафте – уже холодная война на почве разногласий, например, по поводу ведения домашнего хозяйства.

Все дело в универсальности женщин… Сразу прошу отставить скабрезные ухмылочки, ежели кто-то их себе позволил. Это не универсальность типа «стиральная машина и кухонный комбайн в одной юбке». Закоренелый холостяк тоже способен содержать дом в чистоте и опрятности и питаться не только макаронами по-флотски. Если он при этом интеллектуально развит, он обустроит жилище со вкусом – согласно требованиям своего интеллекта. Но вкус душевный, сердечный – это прерогатива женщин, за этим извольте к прекрасному полу обращаться.

Что изменилось на Радуге после появления Настасьи? Вроде бы почти ничего – но этого «почти» оказалось достаточно много, чтобы остро ощутить разницу.

Начать с того, что легкая безалаберность быта сменилась чинным распорядком дня – как оказалось, нисколько не обременительным. Если вы думаете, что трапезничать и совершать омовения по расписанию, а не когда об этом вспомнишь, значит ограничивать свою свободу, то глубоко заблуждаетесь. Это значит всего лишь уважать себя. И еще вы ошибаетесь, если сейчас подумали, что уют по версии Настасьи – это монотонное существование, подобное вращению шестеренок в часовом механизме.

Как раз наоборот, она – натура деятельная. Ее энергичный ум, отдыхая за ежедневными ритуалами, в остальное время работал безудержно и оригинально, вовлекая в орбиту нашего существования все новые предметы, оживляя и, не побоюсь этого слова, одухотворяя их.

Начать с того, что Настасья стала экспериментировать с магическими артефактами куда смелее нас с Баюном вместе взятых – и куда успешнее. Не со всеми подряд, естественно, к вещам непонятным она и не прикасалась. Зато быстро освоила волшебную прялку и волшебный ткацкий станок, и у Руди вскоре появилась одежда, в которой он чувствовал себя европейцем, а у меня – приличная туника, легкая, не стесняющая движений и очень красивая. Еще Настасья всем, кроме кота, сшила купальные костюмы, пристойные и, опять же, удобные, которые сама и изобрела, потому что страсть как хотела научиться плавать. И, кстати, научилась – скоро меня обгонять будет…

С самобранкой Настасья вообще сдружилась. Прежде-то скатерть кормила нас по большей части тем, что можно было увидеть вокруг, то есть дарами моря. Дочка Алексея Гривны обучила ее каким-то бабушкиным рецептам, и теперь мы объедались блинами и кашами, привередничали, выбирая из двенадцати сортов хлеба и сорока сортов сыра.

Но главное, конечно, в другом. Ведь и раньше жаловаться было не на что, но мы бы, например, никогда не додумались украсить терем цветами или развесить по углам пучки пахучих трав – просто для того, чтобы в доме приятный аромат стоял. Или райских птиц прикормить, чтобы по утрам слетались под окна. Все эти мелочи, недостойные практического мужского ума, и наполняют повседневную жизнь ощущением чуда…

А чудеса не повторяются.

Мысли от приятного перескочили на насущное. Мы с Платоном сделали две ходки, разгружая носилки в соседнем закроме, в полукилометре слева от рощи. Просто сваливать артефакты на улице и в голову не приходило – магия, как-никак.

Когда вернулись во второй раз, из распахнутого окна закрома уже слышались голоса Баюна и Руди:

– Осторожнее поднимай, не встряхни!

– А тшто будет?

– Не знаю, потому и прошу осторожнее… Понесли, понесли… Мяу, это же мой хвост!

– Извини, котик, я думала, тряпье – из-за пылищи плохо видно. Все, вы закончили? Так, я начинаю подметать…

Среди клубов пыли в окне нарисовался кот, чихнул и увидел нас.

– Кстати, Чудо, пора бы и об ужине подумать. Где у нас самобранки хранятся?

– В соседнем закроме как раз. Мы принесем.

– Хорошо, – он спрыгнул с подоконника и подошел к нам. – Тут работы – начать да кончить. Мы уже все лишнее вынесли. Настена грозится за два часа управиться, а мы пока перегородку для нее сделаем и разыщем что-нибудь мягкое вместо постели.

Оптимистический прогноз кота оправдался. До сумерек мы успели и перенести артефакты, и навести чистоту в новом жилище. Физический труд – прекрасная панацея от мрачных мыслей. Даже Рудя, напрочь позабыв дворянские замашки, трудился, как чистопородный пролетарий. Метаморфоза рыцаря, впрочем, никого не удивляла: мы все прекрасно видели, что он пытается произвести впечатление на Настасью со дня ее появления на Радуге. Одних серенад и пафосных рассказов о личной доблести оказалось маловато. Это в моем веке слово «рыцарь» овеяно романтическим ореолом, в прежние времена оно вызывало у русских иные эмоции – примерно как у нас слово «фашист». Трудяги же ценятся в любые времена, и браве риттер, быстро поняв это, стал изо всех сил менять имидж.

Развозя мокрой тряпкой пыль под лавкой, которую почему-то не догадался отодвинуть, Рудя не упустил случая намекнуть, какая это большая жертва с его стороны.

– Тот, кто не готов на безумство ради улыбки дамы, кто не способен преодолеть себя ради ее прекрасных глаз, недостоин называться рыцарем…

Когда стемнело, мы по очереди искупались в море – сперва девушка, потом все остальные – и, затеплив лучину в срубе, расстелили самобранку. От еды и усталости всех быстро сморил сон. Только Настасья еще какое-то время рассуждала, что первым делом надо принести самопрялку и ткацкий станок, наделать всяких занавесок-половиков, но скоро угомонилась и, зевая, ушла в свою «комнату», пределы которой мы отметили двумя повешенными на веревках простынями: без топора, сгоревшего вместе со всем имуществом, нормальной перегородки Платону сладить не удалось.

Парни уже похрапывали, заснув, где сидели. Только мне все не спалось. Жилье, конечно, дело серьезное, но я вспоминал, что теперь у меня нет ни зеркала, ни целительного зелья в скляночке, ни связи с Заллусом. Почует ли он неладное? Вроде бы должен – но почему до сих пор не явился?

И на появление девушки он никак не отреагировал, и теперь вот на поражение Хранителя в магическом поединке. Все еще оценивает мои способности, ждет, когда я сам справлюсь с ситуацией? Что-то с трудом верится. Как бы там ни отличалась логика колдунов от нормальной человеческой, это уж слишком. Больше похоже на то, что Заллус попросту прозевал все последние события на Радуге.

Но тогда получается, что и в прошлый раз его появление сразу после схватки с португальцами было… простым совпадением! Иначе говоря, Заллус вообще не способен наблюдать за Радугой!

В другое время я бы этому только порадовался. Но сейчас слишком отчетливо понимал, что если завтра к острову причалит искатель приключений, подготовленный примерно так же хорошо, как Сауд-мирза, мне и моим друзьям конец.

На такой пессимистической ноте сон наконец-то сморил меня. Я тяжело вздохнул, опустил хвост под лавку, лег поудобнее и смежил веки.

И приснился мне удивительный сон. Будто бы я – это… остров. Радугой называюсь.

Чувство – не передашь, но похоже, будто зашел в море по горло, вроде и на дне стоишь, и вот-вот поплывешь. Но при том был я во сне своем не глыба неподвижная, а живое существо. Даже не в метафорическом смысле, а в самом прямом.

Анатомия, конечно, оригинальная – все в районе макушки сосредоточилось: и дыхание грудь колышет над океаном, и сердце где-то рядом стучит, и даже будто бы зеваю я какой-то пещерой. Но во сне это совершенно не смущало.

И пошевелиться я могу в любой момент. Даже подумываю: эх, вот сейчас как шевельнусь – это ж ух какие волны пойдут!.. Только лень. Чего суетиться-то? Океан меня омывает, рыбки щекочут, ветер пальмами шелестит – будто рука ласковая по голове гладит. Солнышко опять же греет. Нет, лень шевелиться. Вот соскучусь когда-нибудь – тогда да…

Что-то на мне все время происходит, кто-то приплывает, высаживается, бегает по мне. Дела их порой забавны, порой непонятны. Но по большому счет, чужие для меня. И вообще, эти люди – не чета прежним. Не чета! Бывалошные-то, они ого-го! А эти… так себе.

Короче говоря, они сами по себе, я сам по себе. Я на звезды смотрю по ночам (не просто так, а со знанием дела), старинные годы вспоминаю. Ну иногда случается, отвлекусь на людей, на мимолетное. Иной раз думаю: вот странное же дело, а? Бывалошные умели разговаривать, но не злоупотребляли, а нынешние через пень-колоду говорят, а все время с просьбами лезут.

Это чей-то голос мне снится, вроде бы знакомый, я бы, может, и узнал, но остров узнать не может, и я теряюсь в догадках, откуда берется неземное радужное свечение, в котором звенят струны чьих-то душ, бессловесно взывающих… К кому?

Мы слишком разные, и я, даже побывав в этой новой шкуре, никогда не пойму, что слышал и что говорил сам. А может, то было лишь эхо, и на самом деле я оставался собой, но отзывались во мне смутными отголосками чьи-то мысли и чувства?..

И память у меня во сне была особенная, и ощущение жизни, и отношение к бытию настолько ни на что не похожее, что и слов не нахожу, чтобы описать.

Да и, сказать по правде, перезабыл я почти все, когда проснулся.

Зацепился в памяти только момент перед самым пробуждением: будто потоком брызжет откуда-то яркий свет, всеми цветами радуги переливается. Цветные тени накладываются друг на друга, и, маревом подрагивая, ткется из них прямо в воздухе что-то…

Потом снилось что ни попадя, явно постороннее. А примерно через полчаса меня разбудили возбужденные голоса и кот Баюн, отплясывавший на моем пузе какой-то первобытный вариант брейка.

– Чудо! – кричал он при этом. – Чудо!

– Чего тебе? – спросил я, зевая.

– А? Да нет, я не тебя зову, то есть тебя, но не по имени… – бестолково, то есть абсолютно не в своей манере объяснил кот.

– Да? У нас что, еще одно Чудо завелось кроме меня?

– Ага! Вон там, – он указал лапой на распахнутую дверь.

Я вышел и замер вместе со всеми, глядя туда, где в просвете пальмовых крон сиял первозданной чистотой наш терем. Больше того, пальмовые кущи, искореженные турецкими снайперами, вновь зеленели нетронутые: ни сломанных стволов, ни подпалин пожарищ.

И плот у берега стоял по-прежнему.

Как будто и не было ничего.

– Не во сне ли привиделось? – воскликнула Настасья в тон моим мыслям.

– Майн Готт! Скажи, Тшудо, это не есть дьявольски наваждений? – От волнения у Руди снова акцент прорезался.

– Ради какого-то глупого наваждения я бы не стал вас будить! – авторитетно заявил кот.

– Давайте пойдем и посмотрим, – предложил я.

Мы подошли к терему и отворили дверь. Внутри все было как прежде. Даже скатерть-самобранка лежала на столе в нашей любимой «малой гостиной», наполовину развернутая – перед прибытием турок мы как раз пообедать собрались. И, правда, можно было подумать, что бой только приснился и не было на самом деле жуткой бомбардировки, если бы не одна деталь: строение было свежесрубленным. Повсюду одуряющий аромат стружки, половицы не вытерты, зев печи не закопчен и древесина стен оттенка девственно-янтарного.

При этом все наши вещи на месте. Книга, которую я все собирался вернуть в библиотеку, Платоново шило и полоски кожи – он с утра чинил свой пояс, Рудин камзол, снятый перед несостоявшейся трапезой.

– Как это мочь? – ошеломленно прошептал саксонец.

– Волшебство острова в действии, – сказал я. – Знаете, ребята, кажется, нам исключительно повезло. Радуга признала нас…

– Что это значит? – поинтересовался Платон.

– Не спрашивай, – покачал я головой. – Я всего-навсего наемное чудовище, откуда мне знать?

Но радость была сильнее изумления. Парни (включая хвостатого) вели себя как дети, вертели головами по сторонам в поисках новых чудес. Только Настасья держалась иначе, в ее взоре я заметил напряжение. Не испуганное, нет – напряжение мысли.

Я промолчал, но когда ребята поднялись наверх, чтобы проверить свои комнаты, спросил:

– Настя, ты видела сон?

– О чем ты? – вздрогнула она.

– Странный сон. Я видел. Сначала – будто бы я остров, а потом… потом будто смотрю со стороны, а на что – непонятно.

– Мне снилось, что я иду по радуге, – кивнув, медленно проговорила она. – Сперва тьма кругом, жутко и страшно, а еще больно за все потерянное. Потом голос чей-то запел о бренном и вечном, только слов я не запомнила. А когда уже по радуге шла – она такая мягкая, упругая… Вот тогда с кем-то говорила, и опять как будто без слов. А на другом конце радуги свет сиял манящий.

– Бренное и вечное, радуга, разговор без слов или забытые слова, – повторил я, сравнивая со своими впечатлениями. – Что еще видела, Настя?

– Ничего, – сказала она, попыталась отвернуться, пересилила себя, вновь посмотрела мне в глаза, но все равно уже было ясно, что неправду говорит.

– Настя, это может оказаться очень важно.

– Нравится мне у тебя на острове, – сказала вдруг она. – Вольно тут живется. Знаешь почему? Мы все от тебя зависим, а ты никого не неволишь, не попрекаешь.

– Хм, это ты не слышала, как мы с Рудей всю зиму прособачились.

– Да котик рассказывал, – улыбнулась Настасья. – Это ничего, волю давать – не значит попустительствовать. Ты, Чудо, душу не гнетешь. Вот и мне не гнети. Для чего тебе сон мой?

– Хочу понять, что произошло.

– Чудо произошло. Бога поблагодари и в расчет не бери, потому как чудеса не повторяются.

Верно. Но вот готово же повториться чудо, о котором я еще вчера размышлял – наш удивительный быт. И даже не будь этого загадочного волшебства, восстановившего терем, правда, разве стали бы мы сидеть у разбитого корыта? И разве у кого-то возникла мысль покинуть остров? Нет, мы просто приняли как должное, что нужно поработать, и все снова наладится…

Повторение чуда – не будет ли само по себе чудом из чудес?

Так подумал я, но промолчал – видел, что Настасье не хочется продолжать разговор. Да и сам вспомнил, как до странного несерьезно воспринимаются многочисленные артефакты, которыми под завязку загружен остров – а ведь все они тоже не что иное, как повторенное чудо…

Странно тут все и запутанно, хотя не отпускает ощущение близкой разгадки…

Спустились сверху ребята. Рудя шел последним, в задумчивости кусая губы. В руках он что-то вертел, я присмотрелся – железный башмак, новенький, сверкающий.

– Нихт ферштейн, – признался он. – Когда доспехи заржавели окончательно, я их выбрасывал, а этот сабатон потерялся. Теперь вхожу в спальню, а он блестит под кроватью…

– В тереме все восстановилось, – сказал Баюн.

– Нет, котик, – возразил рыцарь. Прежде он так называл Баюна с усмешкой, но в последнее время перенял у Настасьи это обращение как обычное. – Ты заметил, что все на своих местах? А сабатон… не мог потеряться там. Я бы обязательно нашел под кроватью. Это… как будто сбылся сон.

– Какой? – быстро спросил я.

– Мне этой ночью приснилось, что я вернулся в Фатерлянд, все просят у меня прощения, а мне неудобно, потому что я без доспехов, и даже не помню, где они. Словно я их потерял. И захотел найти… А потом проснулся.

– Да нет, – махнул рукой Платон. – Сон тут ни при чем. Мне вот ничего не снилось, а все вещи на месте.

– Я тоже спал как убитый, – добавил кот. – Правда, вещей у меня и так никаких нет, но терем-то вернулся, а больше мне на острове ничего и не надо. Однако не позавтракать ли нам наконец? – сменил он тему. – Желудок у кота небольшой, про запас в него еды не натолкаешь, и ваш покорный слуга уже близок к голодному обмороку.

– Вы ешьте, – сказал Рудя и направился к двери. – А я все-таки схожу посмотрю…

Он вернулся минут через пятнадцать, с глупой счастливой улыбкой на сияющем лице и неподъемной охапкой своих разлюбезных доспехов.