Глава 5
Каждому человеку, который желает стать орденским служителем, необходимо пройти обучение. Если хочешь быть змееловом, то недостаточно просто уметь без ошибок играть на дудочке или стрелять из именного револьвера по движущимся мишеням. Нужно знать, где искать нелюдь, учиться ее распознавать в человечьем виде, не прибегая к волшебным инструментам, изучать повадки, а иначе первый же самостоятельный выход «в поле» может оказаться последним.
Потому и учили их, вчерашних мальчишек, как распознать в стогу сена гнездо мелкой хищной твари, портящей домашний скот, как отыскать на заброшенном кладбище могилу, из которой поднимается мертвец, и как избегать встреч с теми, кто тебе пока что не по зубам. Вот только чего взять с подростков – ума еще не нажили, опыта жизненного тоже, зато дури и отваги хоть отбавляй. Таким очень тяжко было вдолбить в голову, что дудочника или ганслингера в первую очередь оберегает наблюдательность, во вторую – осторожность и лишь в третью – умение обращаться с оружием или музыкальным инструментом. И если с наблюдательностью у мальчишек, выросших на улице или проживших всю жизнь в окружении родственников, в любой момент готовых убрать «лишних» наследников, было все в порядке, то вот бдительности жизнь их не научила.
Именно таких юных бунтарей, которые по глупости своей считали, что море им по колено, а любая нежить по зубам, и водили на особые «дополнительные семинары». Там храбрящимся мальчишкам очень доходчиво и объясняли, что пока они не змееловы и не ганслингеры, а всего лишь вкусное мясо для тех, кто считает людей изысканным деликатесом и просто легкой добычей. Тем же, кто не верил в такую нелицеприятную для самомнения правду жизни, и предстоял спуск в подвал орденского училища, где проходили практику ребята лет на пять-шесть старше.
Викториан стоял под палящим степным солнцем у аккуратной шильды, прибитой к невысокому столбу прямо перед высоким земляным валом, крепким, как камень, и таким же надежным. Дверь только подкачала – деревянная, на ржавых массивных петлях, открывающаяся внутрь. Зато так плотно подогнана, что ни щелочки, ни скола. И название то самое, которое ему, двенадцатилетнему балбесу, по глупости считавшему, что терять ему уже нечего, запомнилось на всю оставшуюся жизнь.
Лихоборы.
То самое, затерянное на востоке огромной жаркой степи поселение, которое упоминалось в записках столетней давности одного ганслингера. Его имя так и осталось неизвестным, а потрепанный, кое-где подпорченный сыростью дневник случайно нашел торговец из каравана, сбившегося с пути. Прочитал две страницы и спрятал на дно самого прочного сундука, а едва добрался до Черноречья, отдал первому же попавшемуся человеку со знаком Ордена Змееловов на одежде. Самого ганслингера позже нашли в полуразрушенном могильнике – вернее то, что от него осталось. Тело к тому времени высохло, половина черепа оказалась снесена выстрелом в упор, но и того, что сохранилось, было достаточно, чтобы даже у бывалых орденских служителей волосы встали дыбом.
Именно этот труп, сохраненный в глубоком подвале училища при Ордене Змееловов, и демонстрировали особо бесшабашным послушникам, считавшим, что смерть – это самое страшное, что может с ними приключиться. Были такие, которые считали, что обращение в нежить – это такая забавная игра. Дескать, стану кровопийцей, так хоть обидчикам отомстить успею, а укус оборотня все равно приводит лишь к временному помешательству, с которым вполне можно ужиться. Вик в те годы думал, что его горе и жажда мщения – достаточно крепкий щит, чтобы уберечь его от беды. Ведь ему и в самом деле везло на «полевых учениях», когда совсем еще молодых ребят водили на охоту в качестве наблюдателей под защитой орденских служителей: дважды разноглазый мальчишка со светлыми вихрами чудом уходил от смерти, оказываясь слишком близко к агонизирующей твари. Вот и решил, дурак малолетний, что такое везенье – знак свыше.
Но именно в том подвале, где горло першило от чрезвычайно сухого воздуха, Викториан осознал, что смерть – не самое страшное наказание за поспешность и неосмотрительность. Кажется, он был единственным из всей группы отчаянно храбрившихся «экскурсантов», который остался в сухих штанах и сумел удержать завтрак в желудке, но зрелище страшно искореженного, немыслимо изуродованного трупа навсегда врезалось в его память.
Позже, уже вечером, им, уже слегка пришедшим в себя, рассказали о «лихе».
О существе, точный облик которого так и не удалось определить из-за отсутствия выживших свидетелей, которые могли бы о нем рассказать. Ранее от деревеньки Лихоборы долетали слухи о страшных уродствах, которые появлялись у людей, столкнувшихся лицом к лицу с этим самым «лихом», но свидетельств не было, доказательств тоже, а слухи оставались лишь караванными страшилками – до тех пор пока не был обнаружен дневник и труп его владельца. Поначалу то, что было изложено в записях, показалось горячечным бредом сумасшедшего, но после обнаружения тела в Ордене Змееловов всерьез задумались, что это за напасть и как с ней бороться.
Оказалось, что никак, потому как не было желающих умереть столь страшной смертью ради крупиц нового, бесценного для Ордена знания. Пусть всем послушникам еще на стадии обучения вдалбливали в юные еще головы, что, если с ними случится что-то страшное или непонятное, если после нападения неведомой твари они будут в относительно ясном сознании, то они обязаны предоставить в Орден отчет о произошедшем. Написать его чем угодно – пером на страницах полевого дневника, грифелем на тряпке, да хоть собственной кровью на стене, – и лишь потом сдохнуть с чувством выполненного долга. Именно так и в такой последовательности, но никак иначе. Впрочем, было одно исключение – если орденец превращался в живой труп, еще способный мыслить. В таком случае отчет можно было написать и после смерти. И глупой шуткой такое обязательство не было – более половины первичных сведений в бестиариях Ордена Змееловов добывались именно из посмертных дневников погибших. Тела находили не всегда, а вот записи – в трех случаях из четырех, потому как служители старались всегда оставлять рядом с дневником свой орденский знак или оружие, а уж опытному «первому голосу» не составляло труда найти как пропавший револьвер, так и зачарованный медальон с чеканной змеей.
Вику, как и другим «экскурсантам», зачитывали выдержки из этого дневника, а позже, когда Викториан стал действующим дудочником и «первым голосом», он сумел попасть в закрытую для послушников секцию орденской библиотеки и перечитать этот таинственный документ под бдительным наблюдением библиотекаря.
Первые страницы дневника не были особо примечательными – ганслингер делал наброски для будущего отчета, и именно там промелькнуло название деревни – Лихоборы, в которой ганслингер планировал остановиться на ночь. Чернила на следующих трех страницах оказались размазанными, поплывшими – сами странички, судя по всему, аккуратно разделили уже в библиотеке, проложили их тонкой папиросной бумагой, но восстановить текст так и не сумели, а вот дальше начинался уже тот самый пугающий бред.
Ганслингер писал о существе, которое было похоже на «человека в одежде с глубоким капюшоном, согнувшегося в поясе и бредущего, глядя в землю». Буквы прыгали, строчки наезжали одна на другую – было понятно, что у человека, писавшего их, очень сильно дрожали руки. И неудивительно. Дальше говорилось о том, как тяжело дышать, когда нос сросся со ртом. Что горячий полуденный ветер обжигает горло, а закрыть рот не получается, ведь это теперь лишь полая трубка, на конце которой торчат немногие уцелевшие зубы. Что было достаточно лишь взгляда на это «лихо», чтобы лицо поплыло, как воск расплавленной свечи, и застыло, обратившись в нелепую, уродливую морду нежизнеспособного чудовища. Боли не было совсем, даже когда он почувствовал, как сминается череп, выталкивая глазницы куда-то на лоб…
На последних страницах было накорябано что-то вроде завещания – просьба передать заработанное им на службе имущество незаконнорожденной дочери, живущей где-то в приморском городке недалеко от южного порта. Судя по тому, в каком виде было обнаружено тело, орденец, дописав последнюю строчку дневника, вложил между его страниц свой медальон, завернул в обрывок непромокаемого плаща и выбросил на обочине дороги. Сам добрел до ближайшего могильника и там уже застрелился из именного револьвера.
Честно говоря, Викториан надеялся никогда не попасть в эти проклятые места, где когда-то водилось такое… способное так люто и бесповоротно изуродовать человека, оставив ему жизнь и, что хуже, разум, чтобы успеть осознать, что именно с ним произошло, что за лихо стряслось. И вот поди ж ты – все-таки попал.
Дудочник скосил взгляд на шассу, которая пристраивала белую повязку на глаза, пряча сверкающее на солнце змеиное золото под льняной тканью. Выгоревшие с начала лета, неровно остриженные чуть ниже плеч, русые волосы топорщились на кончиках, отчего Мия немного смахивала на одуванчик. Впрочем, как он заметил, одна длинная косичка на затылке у шассы все-таки осталась – она тусклым золотом змеилась вдоль позвоночника, обвешанная всякой ерундой. Две монеты с дырочками, колокольчик, снятый, судя по всему, с одного из браслетов, с которыми Ясмия не расставалась ни днем ни ночью, какие-то красные бусинки и кожаный шнурок с каплей янтаря на кончике.
Странная она все-таки… Защищает людей, живет с железным оборотнем, а тот на нее не надышится, на куски готов порвать каждого, кто хотя бы попытается ее обидеть. И как она такой преданности сумела добиться от чарана? Ведь давно известно, что железные оборотни – редкие по своей циничности притворщики, они хищники, которые втираются в доверие, чтобы легче было убить намеченную жертву, эгоисты, не способные ужиться даже с себе подобными… А Искра добровольно сдал себя на пытки Ордену еще в Загряде, только чтобы оставили в покое ромалийское зимовье, где тогда пряталась эта девчонка с золотыми глазами. И потом, уже в Огнеце, сцепился с еще одним чараном, не подпуская его к Ясмии. Так серьезно сцепился, что едва не отдал концы, получив дырку в боку и мелкую кашицу вместо половины внутренностей. И как только без охоты выкарабкаться сумел, на одном только внутреннем ресурсе? Живучий, тварь такая. Его бы исследовать, понять, почему же этот конкретный оборотень так разительно отличается от своих собратьев. Отчего может обходиться лишь обычной пищей, не выходя на охоту, и при этом долгое время удерживать человеческий облик? Как возвращается к нему после превращения в покрытое доспехами чудовище, не вкусив человечьей плоти? И, что самое непонятное, почему испытывает столь необъяснимо глубокую привязанность и преданность по отношению к золотой шассе?
Вик усмехнулся – это желание было столь же безумным и невыполнимым, как и то, что выгоняло его на охоту за нелюдью долгие годы начиная с момента, когда он принес присягу Ордену Змееловов.
– Долго еще у забора стоять будем или все же постучимся? – поинтересовался Искра, складывая плащи, до того неровными крыльями болтавшиеся у него на плече, в аккуратные валики и пряча один в сумку Ясмии, а второй подсовывая под лямку собственного ранца.
Дудочнику очень хотелось съязвить в ответ, но пришлось прикусить язык – ни к чему злить того, кто рано или поздно окажется у тебя за спиной.
– Я бы надолго тут в любом случае не задерживался, больно нехорошие слухи до нашего Ордена из этих земель долетали. – Змеелов подошел вплотную к дверце и пару раз стукнул по ней тяжелым оголовьем трости. – Эй, есть тут кто живой?
Ответ пришел незамедлительно – похоже, сторож сидел по ту сторону двери довольно давно, а значит, наверняка успел услышать многое из того, что Вик наговорил про эту местность, не слишком стесняясь в выражениях.
– Живые-то есть. А вы откудова будете? На крыльях, што ль, прилетели? То вас нету, а то из ниоткуда голоса появляются.
– Из Ордена Змееловов мы, – подумав, ответил Вик, на всякий случай отходя на два шага от двери. – В дозор послали.
– Вот уж точно – послали так послали. – Невидимый сторож закряхтел-засмеялся хрипло и надтреснуто, будто не человек, а старый, уже седой столетний ворон. – Чем провинились-то, если в нашу глушь отправили ажно от самого Черноречья?
– Да болтает музыкант наш слишком много, вот и доболтался, – хохотнул Искра, кладя широкую ладонь на плечо Ясмии и ненавязчиво так задвигая ее себе за спину. – Ну, так что, отец, впустишь? Мы надолго не задержимся, передохнем только с дороги, и к вечеру нас тут уже не будет.
По ту сторону двери замолчали, а потом все тот же старческий голос прозвучал скорее задумчиво, чем с насмешливой издевкой.
– Мне кровлю подлатать некому. Сын на заработки еще весной уехал, а сам я староват, чтобы на крышу лазить. Если поможете, впущу, даже покажу, где у меня амбар стоит, там отдохнуть сможете. В дом вас все равно никто не пустит. Боится народ пришлых – места-то неспокойные.
– А ты, значит, не боишься? – поинтересовался Викториан и невольно вздрогнул, когда старая скрипучая дверь приоткрылась и из узенького проема высунулся горбатый, скособоченный на левую сторону дед, голова которого была покрыта капюшоном, больше похожим на пыльный мешок из-под муки.
– А мне-то чегой бояться, в мои-то годы? – Сторож поднял голову – стало видно, что капюшон полностью скрывает левую половину лица, но через проделанную в грубой дерюге дыру виден огромный выпученный глаз, мутный и с расплывшимся зрачком, похожим на кляксу. – Я ж лихо степное видал, пущай и одним глазком только. Мне теперь сам черт страшным не покажется.
– Расскажешь? – Вик невольно подался вперед, с трудом отводя взгляд от дыры в мешковине. Мутный зрачок смотрел куда-то в сторону и, казалось, вообще не двигался, даже когда дед переводил взгляд уцелевшего, правого, глаза с одного путника на другого.
– Если кровлю починишь, то не только байку расскажу, но и обедом накормлю. Старуха моя, правда, уже не так хорошо кашеварит, как в молодости, но за достойную работу накормит сытно и от души.
Сторож усмехнулся, показав немногие оставшиеся зубы, и Искра решительно шагнул вперед, ведя за руку Ясмию, которая до того молча стояла чуть поодаль, склонив голову набок и осторожно перебирая кончиками пальцев по длинным занозистым трещинам, почти расколовшим натрое старый ромалийский посох.
– Показывай свой амбар, отец. Жену размещу и починю тебе кровлю. А музыканта ты нашего в расчет не бери, у него руки нежные, к простой работе не приученные, зато нечисть он только так разгоняет, прям как мышей веником. – Оборотень ухмыльнулся и подмигнул дудочнику. – Если б еще язык за зубами держал почаще, вообще б цены не было.
Викториан лишь покачал головой и шагнул следом за сторожем. Так, значит, были все-таки выжившие. И похоже, не всем так сильно доставалось, как тому ганслингеру, – дед вон живет себе, пусть и выглядит так, словно коптит небо чуть ли не сотню лет. Расспросить его надо и в дневник записать. Не себе, так потомкам пригодится.
Быстрый взгляд в сторону Ясмии, спокойно идущей рядом с оборотнем, доверчиво или же просто по привычке держащейся кончиками пальцев за его чуть отставленный в сторону локоть.
Если будут они, эти потомки…
Вечерело на удивление быстро. Еще с полчаса назад Викториан обливался потом в маленькой, душной каморке, тщательно записывая россказни старика в небольшую походную книжицу, а сейчас солнце уже клонилось к горизонту, унося с собой изнывающую жару и слепящий дневной свет. Дудочник вытер вспотевший лоб рукавом рубашки и сел на крыльцо, машинально перелистывая исписанные мелким, аккуратным и очень разборчивым почерком страницы.
Под домашнюю брагу лихоборский сторож стал излишне словоохотлив, и пусть бесценные сведения о пережитой встрече с «лихом» то и дело перемежались жалобами на старческие болезни и шумных соседей, змеелов сумел получить весьма богатую пищу для размышлений.
По словам старика, «лихо» само по себе незлое. То есть оно не нападает из засады, не подкрадывается со спины – оно просто бродит где-то в окрестностях, почти не показываясь людям на глаза. Есть у местных одно правило – коль завидел вдалеке странно сгорбившуюся фигуру в лохмотьях, падай на землю лицом вниз, накрой голову хоть курткой, хоть рубашкой, хоть мешком и лежи себе смирно, пока «лихо» мимо не пройдет. А идти оно может ой как долго – и час, и два. Это только поймав на себе случайный или любопытный взгляд, оно начинает бежать так быстро, что и на коне не ускачешь, а пока не смотрит на него никто – бредет себе помаленьку, пока сквозь землю не провалится. А Марек, сторож нынешний, в свое время слишком нетерпеливый был. Молодой потому что, да и глупый. Он, завидев как-то «лихо» во время покоса в степи, косцам-то гаркнул, чтобы те попадали. И сам ткнулся лицом в землю, где стоял, а голову, как положено, мешком накрыл. Да вот только в мешке том дырка была. Маленькая совсем, незаметная – орех бы не выкатился. Слышит он – шуршит рядом что-то, обошло его сначала, потом дальше в степь направилось, а потом и стихло все. Совсем стихло. Он-то, дурень, полежал еще минут десять, слышит, товарищи рядом зашевелились, тогда и осмелился в дырку ту в мешке глянуть. А оказалось, что «лихо» никуда и не ушло, – над ним ровнехонько стояло. Только и успел увидеть, что две черные, высохшие, как у мумии, босые ступни с корявыми желтыми ногтями, да и то, что под капюшоном у «лиха» было. На одну лишь секундочку, одним глазком, но и этого хватило, чтобы молодого парня искалечило. Не шибко сильно и страшно – всего-то левый глаз вдвое больше правого стал, по сравнению с тем, как «лихо» может лицо испоганить, и вовсе ерунда, с таким жить можно, – но и этого хватило, чтобы из родной деревни Марека выгнали. Зато в Лихоборах, где «и не такое видали», крепкого, работящего парня с черной повязкой через половину лица приняли. Даже жениться сумел – на доброй, но некрасивой рябой девке, засидевшейся в перестарках.
Вот только узнать, что же увидел дед под драным капюшоном «лиха», Вик так и не сумел: Марек отказался наотрез, а потом и вовсе раскричался, смахнул пустую глиняную кружку со стола и потребовал, чтобы его немедля оставили в покое.
Ну в покое так в покое.
Змеелов закрыл книжечку и убрал ее в плоский кошель, висящий на поясе. Задумчиво пощипал нижнюю губу и посмотрел в сторону амбара. Учитывая, что стук на крыше прекратился уже давно, крышу железный оборотень все ж таки починил, как сумел. А раз шасса из амбара даже носу не показывала, значит, вариантов, где еще искать попутчиков, больше не было.
По правде говоря, засиживаться долго в этом проклятом селе Вику очень и очень не хотелось. Конечно, дед ни словом не обмолвился о том, появляется ли «лихо» в деревне или же просто бродит где-то за забором, но уж больно тут запоры на дверях хороши, а ставни подогнаны так, что лезвие ножа не просунешь. Видать, на земляной вал местные не слишком надеются, потому и оберегают себя, как могут: подковок и амулетов по углам змеелов ни одного не увидел, зато тяжелый засов и крепкие железные петли в доме у сторожа оценил. С тараном такую дверь выбивать придется, если очень понадобится.
Вик неохотно поднялся и пошел к амбару. Ветхое строеньице, лет которому, судя по рассохшейся двери и кое-как замазанным глиной щелям в стенах, было не меньше, чем деду Мареку, стояло на одном честном слове и надежным укрытием никак служить не могло. Ни против таинственного «лиха», ни против крестьянского самосуда, если вдруг таковой случится.
Дудочник распахнул мерзко скрипнувшую дверь и заглянул внутрь.
Похоже, зерно тут не хранили уже очень давно, а вот сено на просушку закладывали исправно – первый этаж почти до потолка был заполнен приятно пахнущей сухой травой, а на втором, куда вела узкая приставная лесенка, сена было поменьше, иначе местами щели в потолке просвечивались бы не столь явно.
Попутчиков нигде не было видно, но сверху доносилась столь характерная возня, что гадать, куда запропала эта парочка, не приходилось. Не так уж и удивительно. Оборотень, хоть и железный, в человечьем облике определенных мужских наклонностей был явно не лишен, да и Змейка всегда была достаточно любопытной, чтобы рано или поздно обратить внимание и на эту сторону людской жизни. Стоя у дверей, Вик чувствовал себя на редкость глупо. По-хорошему, надо было бы тихонько прикрыть за собой дверь с той стороны и прогуляться с полчасика, но вот мешало что-то просто так развернуться и уйти. И ведь на склонности к шпионажу за влюбленными парочками дудочник себя никогда не ловил, да и смотреть, по сути, тут было не на что, а вот поди ж ты…
Неизвестно, сколько еще продлилось бы этот топтание на месте, если бы не случились две вещи. Во-первых, в тонком женском голосе прорезались пробирающие до костей нотки змеиного шипения, а во-вторых, пол второго этажа, доски которого, судя по всему, прогнили еще пару лет назад, не выдержал любовников и с громким треском обрушился вместе с ними в гору сухой травы.
Дудочник застыл на месте, не зная, то ли неприлично рассмеяться, то ли кидаться на помощь, пытаясь выгрести шассу из-под трухлявых досок, опасно ощерившихся гнутыми ржавыми гвоздями, когда из сена послышалась громкая, прочувствованная ругань, проклинающая лентяев-плотников, и показалась встрепанная рыжая голова оборотня. Судя по тексту проклятий и скорее раздраженному, чем сдавленному от боли голосу, ничего важного для мужчины оборотень себе набекрень при падении не свернул. То ли успел отодвинуться, то ли просто повезло.
Следующей на поверхность из зеленого колкого вороха сухой травы вынырнула раскрасневшаяся Змейка с ошалелыми, округлившимися от изумления золотыми глазами, машинально стряхнула с макушки охапку шуршащих травинок, оглушительно чихнула и задрала голову к потолку, созерцая получившуюся дыру.
– Искра, а ведь одежда у нас наверху осталась…
Этой фразы, произнесенной не столько обиженным, сколько растерянным тоном, было достаточно, чтобы Викториан беззастенчиво расхохотался, прислонившись плечом к дверному косяку.
– Вы хоть закончить-то… успели? – кое-как выдохнул змеелов, пытаясь совладать с рвущимся из груди хохотом и хотя бы для приличия поинтересоваться, не пострадало ли у спутников при падении что-нибудь, помимо гордости.
– Ага, – мрачно отозвался чаран, выкапываясь из сена и, совершенно не стесняясь собственной наготы, начал взбираться по скрипучей лесенке наверх. – В полете.
Значит, все же повезло.
– Тогда собирайтесь, нам хозяева уже обещанный обед на стол поставили. И я бы не стал задерживаться в этой деревне слишком долго – место это нехорошее.
Музыкант сделал несколько глубоких вдохов, успокаиваясь, и все же вышел наружу, аккуратно прикрыв за собой рассохшуюся амбарную дверь. Долго ждать не пришлось – первой на улицу выбралась Ясмия, стряхивая с широкой ромалийской юбки последние травинки и поправляя повязку на глазах, следом за ней – едва сдерживающий улыбку оборотень. Этот даже не удосужился перетряхнуть рыжую гриву, игнорируя торчащие из волос мелкие сухие травинки, зато шассу обирал с таким тщанием, словно ей не к незнакомым людям идти, а к строгой матушке, которая разглядит и плохо затянутый шнурочек на блузке, и слишком яркий румянец на щеках своей дочери. Чего уж говорить о предательски торчащих из кос стебельках.
Уже на пороге дома, стоя у гостеприимно распахнутой двери, шасса замерла, остановилась и обернулась через плечо. Что она увидела там, в небе, девушка не сказала, лишь передернула плечами и торопливо шмыгнула в дом, часто-часто стуча концом деревянного посоха о земляной пол, накрытый плетеным ковриком. Обед тоже прошел второпях и гнетущем молчании. Мия, окончательно войдя в роль слепой, покорно ела то, что ей подсовывал оборотень, на расспросы словоохотливой хозяйки не отвечала, поэтому Искре пришлось еще и трепаться за двоих, на ходу сочиняя столь правдоподобные небылицы, что Вик только диву давался. Этот рыжий проходимец легко сошел бы за человека и на постоялом дворе на перекрестке дорог, и в крохотном селении на пять домов, и в крупном городе. Даже сам змеелов, абсолютно точно зная, кто сидит перед ним, не сумел бы определить нелюдя в этом смешливом, грубоватом мужике, успевавшем и жену слепую покормить, и себя не обидеть, и с хозяевами словом перемолвиться. А едва тарелки опустели, Искра встал, поклонился по-старинному, как уже лет сто не кланяются, поблагодарил за стол и кров и сообщил, что им пора в путь. Хозяйка – так та едва поднос с лепешками из рук не выронила, а Марек лишь головой покачал и принялся раскуривать старую почерневшую трубку с помощью выуженного из печки уголька.
На ночь глядя! В лиходольскую степь! Викториан очень хотел узнать, что за срочность, но спорить не стал – встал с лавки последним, поблагодарил хозяев, да и вышел следом за спутниками за порог.
– Вам, часом, жить не надоело? – как бы между делом поинтересовался он у Мии, когда та шла по утоптанной неровной дорожке прямиком к калитке. – Тут, между прочим, не только нелюдь бродит – она-то вам, как я понимаю, никогда особо страшна не была. Но тут лихо похуже обретается.
– «Лихо»? – переспросила шасса, останавливаясь.
Вик с облегчением выдохнул – ну наконец-то его хотя бы услышали.
– Лихо, – повторил музыкант, наблюдая за лицом змеедевы. – Не слишком забавная штука. Один взгляд на него – и лицо у человека плывет, как восковая свеча на жаре. А потом застывает в таком ужасном виде, что живых свидетелей и не было: не могли люди с таким уродством смириться, искали смерть любыми способами. Дед, который нас на обед позвал, – первый выживший свидетель, да и то лишь потому, что его покорежило едва-едва.
– А это лихо что, только с темнотой появляется? – поинтересовался Искра, как бы между делом поправляя меч, висящий в ножнах на широком поясе.
– Нет, Марек его днем видел.
– Тогда какая разница, ночью идти или днем, если и так, и так с этим твоим чудом-юдом повстречаться можем? – пожал плечами оборотень. – Я ночью вижу немногим хуже, чем днем, а для Змейки темноты, как я понял за время нашего с ней общения, вообще не существует. Если где черные пятна возникают, так это нежить подтягивается, ну или еще дрянь какая.
– Вам-то хорошо, а я ночью передвигаюсь либо с факелом, либо на ощупь, – раздраженно отозвался дудочник. – Мне что предлагаете делать?
– Завяжи глаза и возьми у Змейки посох, – серьезно посоветовал оборотень, поправляя лямки рюкзака. – Потому как если мы с ней это твое лихо проглядим, то ты его точно заметишь, лишь когда оно подберется к тебе на расстояние вытянутой руки.
Неприятно признавать, но это правда.
– Вик, – до сих пор молчавшая Мия порылась в складках широченной ромалийской юбки и вытянула оттуда длинный крученый шнур, которым обычно подхватывают волосы или протягивают в штаны, чтобы не спадали, – понимаешь, нам до цели, как оказалось, довольно близко. Ты даже не представляешь насколько. Нам лишь убраться подальше от деревни и пройти по дороге берегинь еще раз, и мы на месте. Возможно, мне кажется, но это существо растет, оно становится все больше и сияет все ярче, как жутковатый маяк в ночи. Я хочу заснуть и больше не видеть это у себя над головой, застилающее половину ночного неба, как огромная колышущаяся зеленоватая волна. Знать, что оно уже не тянется во все стороны, чтобы подгрести под себя как можно больше жизней. Если не хочешь идти, оставайся. Никто тебе и слова не скажет. Тебе, в отличие от нас с Искрой, еще осталось, чего терять в своей человечьей жизни.
Она принялась оборачивать оголовье посоха своим шнуром, затягивая потуже узлы на каждом обороте, чтобы хоть немного сузить трещины и не дать посоху развалиться прямо у нее в руках. А дудочнику казалось, будто его как-то очень обидно, но справедливо отчитали за трусость, – такого чувства он не испытывал очень давно. Наверное, с того дня, как в детстве разбил дорогую вазу, стоявшую в общей столовой, а когда подумали на другого мальчика, сына прислуги, промолчал, боясь наказания. Смог признаться только спустя два дня матери, уже после того, как мальчишку высекли ни за что, а мать, выслушав, лишь покачала головой и сказала, что за свои ошибки нужно отвечать самому.
– Ясмия, посох-то не разломится, когда мы пойдем по этой твоей «потайной дороге»? – вздохнув, поинтересовался дудочник, направляясь к калитке и толкая в бок дремлющего сторожа, сменившего старика на посту, чтобы тот запер за ними дверь.
– Если не сломается в момент, когда путь откроется, то выдержит до конца перехода, – коротко ответила девушка, проскальзывая за Искрой в открывшийся проем.
Змеелов едва успел следом – калитка захлопнулась так быстро, что едва не прищемила краешек его камзола, уже порядком потертого и нуждающегося не только в стирке, но и в двух-трех заплатках.
– Внушает оптимизм, – невольно улыбнулся Викториан, чуточку нервозно оглядываясь по сторонам. Таланта к сглазу за ним прежде не замечалось, но не по слухам было известно, что настоящие проблемы начинаются именно тогда, когда ты решил, будто бы все преодолел и позволил себе расслабиться в краткое затишье перед бурей.
Ничего подозрительного – лишь колышущаяся под порывами прохладного ветра низкая трава да узкая дорога, хорошо заметная в лучах заходящего солнца.
Вот только…
Что-то поднималось с земли, покачиваясь, подобно маятнику, из стороны в сторону. Ни одному человеку не удалось бы спрятаться в столь низко полегшей из-за летней жары траве, как и существу, которое плавно вырастало, уплотнялось, раскачиваясь все быстрее и быстрее. И стремительно приближаясь короткими рывками из стороны в сторону.
Вик открыл рот, чувствуя, как в животе застывает ледяной комок страха. Умом он еще не осознал, что это за «маятник» к ним приближается, рассекая степную траву в жуткой пародии на поклон, а голова, закрытая черными тряпками, столь низко опущена к земле, что кажется, будто существо выискивает чей-то след, вынюхивает…
– На зе…
Горло перехватило, сдавив леденящим спазмом, пальцы так крепко сжали стальное оголовье трости, что на миг почудилось, что закаленный металл вот-вот прогнется вмятинами от такого обращения.
Лихо пропало. На ровной, как стол, степи с низко пригнувшейся, пожелтевшей на летнем солнце травой.
И тишина. Ни шороха, ни ветерка.
Только вот Ясмия, стоявшая рядом с ним, медленно стянула повязку с глаз, глядя куда-то за спину змеелову. По ее лицу пробежала рябь, покрывая загорелую девичью кожу мелкой золотой чешуей.
– Не оборачивайс-с-ся.
Что-то упало ему на голову, накрывая тяжелой, плотной, душной тканью с едва ощутимым запахом полыни и лаванды, и Викториан почувствовал, как маленькие, покрытые твердой чешуей ладони цепко хватают его за плечи, легко роняя лицом вниз.
Он упал, как поваленное дерево, – неловко, крепко ударяясь подбородком о сухую и твердую, как камень, землю.
Низкое, раздраженное шассье шипение почти заглушает чуждое, хриплое, булькающее дыхание неведомого существа, топчущегося совсем рядом с ним. Вик чувствовал, как натягивается ткань плаща, который Мия набросила ему на голову, будто кто-то наступил на него. Кто-то тяжелый, с немыслимой, нечеловечьей походкой.
Ужас молнией проходит через сердце, ледяным камнем гнездится где-то в животе.
Он-то под плащом, в убежище ненадежном, но проверенном. А Змейка?
Неужели она встретит лихо лицом к лицу?
…Холодный камень мостовой успокаивает ссадину на подбородке. Мамина юбка легкая, воздушная, но очень плотная, она сшита из шуршащего, как папиросная бумага, шелка, и от нее тонко пахнет белыми розами. Гул голосов. Пронзительный, на грани восприятия, свист дудочки.
– Не с-с-смотри!
Рядом с ним корчится что-то большое, тяжелое, часто, с присвистом, дышащее. Бьется, как рыба, угодившая в сеть, старается вырваться. И шипит, как красная от жара головешка, брошенная в холодную воду.
Страх превратил маленького мальчика в камень, в крохотного зверька, в безумной надежде прячущегося под ненадежной защитой большого листа лопуха. Человек, вокруг которого только что вращалась его маленькая вселенная, внезапно исчез в этом свисте и шипении, остался где-то за пределами его темного, ненадежного убежища.
Щелчок – позже он будет различать этот звук спущенной арбалетной тетивы среди сотен других, – за ним сдавленный хрип и оглушающая тишина, в которой что-то шумно падает рядом, тяжело оседая на камни.
Через дырочку в шелке видна лишь тонкая рука, безжизненно распластавшаяся на мостовой, – змеиные чешуйки блестят на солнце очень ярко, как драгоценные камни, а плотный шелк юбки с одной стороны начинает пропитываться чем-то темным и липким, остро пахнущим железом.
Кто-то хватает его, одним рывком сдергивая шуршащее убежище в сторону, и лишь тогда он начинает кричать, захлебываясь плачем, лягаться ногами, силясь освободиться…
Вику на мгновение почудилось, будто бы ему снова шесть лет и его снова прячет шасса, скрывая от того, чего ему никак нельзя видеть. А сама остается, снова смотрит в лицо своей смерти и ничего не просит взамен. И тошно от этого липкого, противного страха, тошно от себя самого, что позволяет ей снова это делать.
Ледяной комок ужаса тает, растопленный горячей, как огонь, злостью, в первую очередь, на самого себя. Тогда он был ребенком, который ничего не мог сделать. Но теперь подобных отговорок больше не будет, да и сам он давно не ребенок, кое-что знает и умеет. Значит, и прятаться больше не имеет права.
Лежа на животе, Викториан нащупал цепочку, потянул за нее, вытаскивая из-за пазухи тоненькую, хрупкую, как лунный луч, свирельку. Кое-как приподнялся на локтях, закрыл глаза, перебирая в уме мелодии, а в итоге заиграл ту, что не призывала, а отгоняла нечисть. Ту, что тихонько шептала – нет здесь ничего интересного, да и вообще ничего и никого здесь нет. Успокаивала, упрашивала идти своей дорогой, не оглядываясь…
Кто-то резко отбросил в сторону прикрывающий дудочника плащ – Вик только крепче зажмурился, но каким-то чудом не сфальшивил, хотя горло сдавило неприятным, болезненным спазмом.
Тонкая жесткая рука очень легко дотронулась до его плеча.
– Вик, – голос у шассы дрожал, прерывался, то и дело скатываясь на едва разборчивое, жутковатое шипение, – оно уш-ш-шло. Чес-с-стно.
Право слово, ему еще никогда не было так до одури страшно открывать глаза.
Ясмия стояла рядом с ним на коленях, упорно отворачивая в сторону лицо, почти полностью покрывшееся золотой змеиной чешуей. Часть прядей, свисавших на лоб, обратилась в короткие янтарные шипы, торчащие из взлохмаченных, неровно остриженных волос, как усики бабочки. С подбородка на шею спускался сложный, вычурный узор из бликующих на солнце чешуек, подогнанных друг к другу плотно-плотно и мерцавших наподобие драгоценного ожерелья. Шасса бросила взгляд на оборотня, сидящего на корточках в куче лохмотьев, которые когда-то были его одеждой, посмотрела на Вика, с огромным трудом сумевшего оторвать свирельку от губ.
– Я чудовище, да? Нелюдь?
Музыкант очень медленно сел, а потом неожиданно сам для себя схватил Ясмию в охапку, не обращая внимания на то, что ее ставшие жесткими волосы больно царапают свежую ссадину на подбородке. Крепко прижал к груди – живую, неискалеченную, драгоценную золотую змею, ощущая, как от неожиданно нахлынувшего облегчения слабеют колени и начинают мелко-мелко дрожать руки. Что-то, что не давало ему покоя много лет, внезапно лопнуло, как распиравший изнутри мыльный пузырь, оставив после себя удивленную, гулко звенящую пустоту. Будто бы исчезла тупая, ноющая боль, с которой уже давно свыкся, – она просто перестала беспокоить, как внезапно излечившаяся старая рана.
– Дурочка, – тихо выдохнул змеелов, гладя бывшую лирху по затылку, покрытому гладкой, скользкой чешуей. – Ты самая красивая.
И в тот момент это было истинной правдой.