Я закончила вбивать очередной колышек высотой мне где-то по колено, вокруг которого была обвязана тонкая, с мизинец, бечева, еще мокрая и резко пахнущая солью, и с трудом разогнулась, покачиваясь из стороны в сторону и разминая затекшую поясницу. Казалось бы, задача проще некуда – взять длиннющую бечеву, которой торговцы обычно перематывали тюки с шерстью или хлопком, навязать на колышки и натянуть вокруг стоянки так, чтобы концы расположились напротив «воротец», перед которыми обычно горел самый большой сторожевой костер. Вот только колышков оказалось не меньше полусотни, а поскольку делали их наспех, то я уже два или три раза успела занозить пальцы, пока затягивала узлы и вбивала колышки с помощью деревянного молотка в сухую, твердую землю. Монотонная, нудная работа, помочь в которой мне никто, кроме Искры, почему-то не вызвался. И ведь никакого чарования пока еще не было – ромалийское обережное колдовство начинается с момента, когда концы веревки завязываются в хитрый узел, крепкий и прочный, но легко развязывающийся, если знать, за какую петельку поддеть и потянуть. Но все равно люди смотрели на меня с опаской, считая, что я уже колдую что-то несусветно страшное и могучее, хотя я на самом деле попросту тихонько ругалась себе под нос, вытаскивая очередную занозу.

Тихо вокруг. Непривычно тихо. Обычно степь полна звуков – шелестит травяное море, тихонько стрекочут сверчки, шумит нескончаемый ветер, донося откуда-то издалека отрывистое звериное ворчание. Шуршат полевые мыши, щебечут какие-то птицы… постоянная, непрекращающаяся возня под названием «жизнь». А сейчас все как будто пропало, затаило дыхание, спряталось поглубже и подальше, пережидая нечто, надвигающееся с востока и идущее следом за закатившимся за горизонт солнцем.

– Как продвигается труд на благо спасения человечества?

Я подняла голову, глядя на приближающегося ко мне харлекина, беспечно помахивающего пустым драным мешком, в котором он уволок свою часть колышков за раз, чтобы не бегать постоянно к сваленной у телег занозистой горке.

– Ты еще не устал от этих подначек? – поинтересовалась я, вставая с земли и оглядывая получившуюся оградку. Держалось вроде неплохо, хотя будет достаточно одного хорошего пинка, чтобы опрокинуть любой из колышков, а то и сломать его пополам. – Лучше помог бы.

– А ты не устала еще от собственного благородства, а, Змейка? – Искра подошел ближе, взял меня за правую руку, развернул ладонью кверху и начал придирчиво ее рассматривать. – Иголка потоньше у тебя есть?

– Вроде была, – озадаченно отозвалась я. – А зачем?

– Ты две занозы пропустила, – вздохнул оборотень. – Сейчас не вытащим, палец может загноиться, а приятного в этом будет мало, поверь моему опыту.

– Еще успеем. – Я торопливо высвободила ладонь и пошла к «воротцам», расправляя лежащую в траве веревку. Руки уже саднило и щипало от соли, но надо было успеть до темноты.

С темнотой придет глада или же еще что-нибудь, не менее опасное и неприятное, а оставлять лагерь без какого-либо оберега, защищенный одними лишь кострами, мне не хотелось. Слишком много нечисти, которая не боится света и открытого огня и может бродить рядом с людьми, поджидая удачного момента для нападения. Вспомнить ту же «водяную лошадку», которая днем преспокойно разгуливала у ромалийского лагеря в табуне, а ночью приманивала к себе всадника и уносила его подальше в степь, где некому было помешать пиршеству.

– Вот упрямая дурища, – беззлобно ругнулся харлекин, подбирая оставшиеся колышки и собираясь идти за мной, как вдруг замер, пригнулся и склонил встрепанную рыжую голову набок, будто бы прислушиваясь.

– Что?

В ответ Искра только негромко шикнул, торопливо опускаясь на колени, а потом и вовсе ложась на траву, прижимая ухо к земле.

– Всадник приближается. Или повозка. Лошадь идет тяжело – либо устала, либо тянет за собой телегу. – Оборотень поднял голову и легко поднялся на ноги. Широко улыбнулся, так, что в сгущающихся сумерках мне почудилось, что во рту у него блеснули треугольные железные зубы. – Кажется, едет наш отставший купец. Вот и сможем проверить, тащит он на себе проклятие или все-таки в рубашке родился.

– Надо круг закончить! – Я сорвалась с места, едва ли не бегом направляясь к «воротцам», у которых деловито суетились дозорные. Оттолкнула одного из них, молодого совсем парня, да так, что тот оступился и едва не угодил в костер, и, подхватив концы веревки, начала вязать на них ромалийский узел, то и дело поглядывая на дорогу. Теперь уже и я разобрала сквозь возмущенную ругань стук подкованных копыт по утоптанной земле, щелканье кнута и резкие, отрывистые окрики.

– Опа, гляди! Кажись, передумал Лис у вдовушки оставаться, – хохотнул кто-то у меня за спиной, шагнул вперед – и сразу же ойкнул от звонкой оплеухи.

– Куда собрался? – Голос Фира, глубокий и спокойный, как омут на дне реки, раздался у меня над ухом. – А вдруг тебя нежить заманивает? Постучала тварь зубастая копытом по дороге, посвистела погромче, а ты уже к ней прямиком в пасть бежать? Ну так беги поскорее, дураки мне тут не нужны.

Затянуть узел покрепче, не обращая внимания на шум.

Сдернуть с плеч легкий плащ, торопливо расстелить на земле, прямо под узлом, рассыпая на плотную ткань мешочек с мукой, позаимствованный у Ховрины.

Стук копыт все ближе – краем глаза я увидела выплывающую из темноты лошадь, из последних сил тянущую с горкой нагруженную телегу по дороге, и купца по прозвищу Лис, вставшего во весь рост и машущего рукой.

Торопливо вывести прямо по муке обережный символ, четкий, хорошо заметный. Один раз ошибиться, торопливо затереть все ладонью и начать заново. Спокойнее надо быть, спокойнее.

Еще раз, только теперь более медленно, тщательно.

Торговец останавливает лошадь, громко здоровается и быстро идет к стоянке, будто бы и не видя направленного на него взведенного арбалета в руках одного из охранителей.

Я закончила последнюю завитушку, отчего обережный знак едва заметно засиял зеленью, приподнялась и дернула за концы плаща, встряхивая его так, чтобы заговоренная мука осела на веревке и хитром ромалийском узле.

Подошедший было к «воротцам» купец вдруг резко остановился в шаге от круга, будто бы натолкнувшись на невидимую стену. Склонил голову набок, задумчиво почесывая сильно выступающий кадык, и перевел недовольный, злой взгляд на меня.

– А эта ромалийская ведьма что тут делает? Порчу на меня наводит?! А ну сгинь, проклятая! Сгинь!

– Лис, ты чего беснуешься? – На плечо мне легла теплая жесткая ладонь старшего караванщика. Фир помог мне подняться, сунул в руки Ровинин посох и посмотрел на бледное, перекошенное от злости лицо торговца. – Ты веревочку-то переступи и давай к костру поближе. Отогреешься, отдохнешь, бабы тебе медовухи нальют, я ж знаю, что у Ховрины бочоночек на дне телеги припрятан. Что стоишь и трясешься?

– Она все. – Длинный тонкий палец с острым крючковатым ногтем вытянулся в мою сторону, будто бы поскреб воздух над веревкой и торопливо отдернулся.

Лицо торговца побелело, словно в него кто сыпанул горсть муки, рот неожиданно растянулся до ушей, а в глазницах залегли глубокие черные тени. Лис неожиданно хихикнул – тоненько так, мерзко – и повернулся к «воротцам» спиной.

Свет от костра осветил невесть откуда взявшийся горб, из-за которого беленая рубашка вздувалась большим, едва заметно шевелящимся пузырем, а когда кто-то из охранителей посмелее выхватил из огня горящую головню, чтобы осветить пришедшего, я впервые пожалела, что вижу сквозь повязку.

Затылка у Лиса больше не было: вместо него из редеющих, коротко остриженных волос выглядывало плоское, как блин, лицо с крохотным носом, огромными, как у совы, немигающими глазами и длинной горизонтальной щелью вместо рта. Держащий головню охранитель приглушенно охнул, выронил горящую палку прямо в траву и закрестил воздух перед собой сложенными щепотью пальцами, но существо за веревочным кругом никуда и не подумало деться. Более того – в темноте стало видно, как в совиных глазах загораются ярко-красные огонечки, как раскрывается черная щель рта на белесом лице, а потом над притихшим лагерем поплыл мерзкий, скрежещущий шепот. Вначале я не могла разобрать слов, но потом прислушалась, и по спине у меня поползли мурашки – раз за разом глада повторяла одно и то же, все громче и громче.

– Где ты?

Ищет кого-то! Неужели в лагерь пробрался меченый, а мы пропустили? Или глада успела пометить кого-то еще у проклятой деревни, а я была настолько занята собственными переживаниями, что недостаточно внимательно смотрела по сторонам?

– Не прячься, – неожиданно ласковым, совершенно человечьим голосом проворковала глада. – Все равно найду, и тебе будет хуже.

Нежить качнулась из стороны в сторону, тело Лиса неуклюже попятилось вдоль границы обережного круга, неловко, жутковато наклоняясь к просоленной веревке каждые несколько шагов, недовольно морща нос и двигаясь дальше. Я мельком глянула себе за спину – те, кто не успел лечь спать до прихода глады, теперь до побелевших от напряжения пальцев стискивали оружие или хватались за оберег, висящий на шее. Охранители держали наготове легкие арбалеты с короткими, почти неоперенными болтами, пристально следя за бродящей по ту сторону круга нежитью. Эти были если не спокойны, то хотя бы не слишком напуганы – все-таки не впервой им идти через Лиходолье, и уж навидались, судя по всему, они всякого. Пока круг не нарушен, глада может хоть до утра болтаться поблизости и завывать на все лады, но ощутимого вреда, помимо нарушенного сна, она причинить не сможет, а с первым лучом солнца ей все равно придется искать убежище, где можно будет переждать день.

– Малы-ы-ыш!

Нежить подалась вперед, туго натянутая на спине Лиса рубашка лопнула, и глада выскользнула из чужого тела на волю, белая, тонкая, с длинными, кажущимися хрупкими руками. Упала на землю, на миг скрывшись в высокой траве, а потом поднялась – белоснежная обнаженная дева с красными, будто бы перепачканными в крови шестипалыми ладонями. Тело торговца за ее спиной грузно осело на землю, безвольно, безжизненно. Глада даже не обернулась, только передернула хрупкими плечиками, как красавица, небрежно отмахнувшаяся от надоевшего своей назойливостью поклонника, и ее лицо раскроила горизонтальная щель рта с неожиданно крупными желтоватыми зубами.

– Ну иди же сюда!

Что-то заныло, захныкало, застонало откуда-то из глубины лагеря. Меня прошиб холодный пот, когда я сообразила, что это может быть, оттолкнула в сторону мешавшего мне пройти охранителя и побежала вдоль ряда телег, выставленных подковой.

Дура я, что сразу не сообразила! Пацан человеком был, пусть и «меченым», а значит, просто так исчезнуть в ровной, как стол, степи он тоже не мог. А вот спрятаться, прицепившись к днищу одной из телег, которые как раз тогда ехали мимо него, запросто! Другой вопрос, как паренек умудрился не свалиться по дороге, как он вообще дотянул до ночевки, но выяснять это мне не хотелось. Охота, как известно, она пуще неволи будет.

Вот только с гладой ночью в силе воли «меченому» не тягаться.

Я едва успела подбежать и схватить паренька за руку, когда тот уже пилил веревку невесть где подобранным обломком ржавого лезвия ножа. Дернула на себя, оттаскивая отчаянно сопротивляющегося подростка подальше от круга.

Да откуда ж в нем сила-то такая?! Рвется так, что пальцы, плотным кольцом охватившие худое, непрестанно дергающееся запястье, покрываются золоченой чешуей. А иначе не удержать – парень вырывается хоть и неловко, неумело, зато сильно. Настолько, что мы с ним закружились, затоптались на месте, как в каком-то странном танце.

Краем глаза я увидела выплывший из темноты белесый силуэт, увидела вспыхнувшие в непроглядной мгле лиходольской ночи точки зрачков и спустя мгновение осознала, что мои пальцы сжимаются не на лихорадочно горячем юношеском запястье, а на тоненькой, холодной ручке…

– Моя-а-а-а…

Шепот, пробирающий могильным холодом до самых костей.

Я смотрела на гладу, чью руку я сжимала в чешуйчатых пальцах с золотистыми когтями, впившимися в бескровную белесую кожу, и неожиданно страх пропал. Исчез, как будто его и не было никогда. Так человек просыпается от тяжелого сна и с облегчением осознает, что гнетущее беспокойство осталось где-то на скомканной подушке, на сбитых простынях.

Это – всего лишь нежить. И сейчас я смотрю на нее шассьими глазами, смотрю сквозь черноту, что составляет ее тело, сквозь ту зыбкую тень, что она собой представляет, и вижу слабую, едва мерцающую искорку ее не-жизни. Загасить ее так же просто, как раздавить в кулаке светлячка… только руку протянуть…

Кажется, глада это поняла, потому что отчаянно начала рваться прочь.

Не упустить! Только бы не упустить, потому что, если у нее в круге окажется больше одного «меченого», это будет как чума, которую уже не остановишь иначе, кроме как уничтожением всех зараженных!

С мерзким, противным скрипом острые когти прошлись по шассьей чешуе, покрывшей плечо, желтые лошадиные зубы клацнули прямо перед моим лицом, заставляя отшатнуться, и глада с высоким, протяжным визгом повалила меня на землю.

Мы покатились по жесткой траве, смели котелок, стоявший рядом с телегой, что-то острое больно впилось под ребра в бок.

Да что же… не поможет никто?

Я ощутила жар костра совсем близко, рывком перевернулась, увлекая гладу за собой, и с размаху вдавила истошно вопящую нежить прямиком в полыхающие ветки, в багряные, легко сминающиеся угли. В лицо мне полетел сноп искр, нежить мгновенно загорелась, как соломенная кукла, но все продолжала молотить в воздухе руками, извиваться и пытаться вырваться. Висок обожгло болью – глада все-таки дотянулась, и распоротая надвое шелковая повязка соскользнула по лицу и упала в разгорающееся пламя.

Хватит.

Рука, покрытая золотой чешуей, пробивает грудь нежити так легко, будто бы та была сделана из тонкой бересты. Красноватое пламешко гаснет в моих пальцах, и глада мгновенно рассыпается подо мной облаком жирного черного пепла, которое окутывает меня со всех сторон, заставляя расчихаться и раскашляться, уткнувшись лицом в уцелевший, провонявший дымом изодранный рукав рубашки.

От криков нежити все еще звенело в ушах, а когда я все же прочихалась и подняла голову, то поняла, почему в лагере до сих пор стояла такая тишина.

Люди, с которыми я еще утром делила пищу у общего костра, чьим не самым смешным шуткам улыбалась и с кем делилась опасениями по поводу предстоящей дороги, – все они смотрели на меня с плохо скрываемым отвращением, презрением и подступающим страхом. Я смотрела на ореолы, из глубин которых поднималось фиолетовое сияние, тронутое по краям чернотой, и внезапно осознала, что эти – не отпустят. Не вспомнят о том, что я их только что защитила от хищной нежити, возненавидят только за то, что я скрыла от них яркие золотые глаза и нечеловечью природу. Осудят не за поступки, а за чешую на руках, которая блестела в свете разворошенного костра ярче полновесных золотых монет.

Искра оказался рядом со мной так быстро, что никто даже опомниться не успел. Молча вздернул меня с колен, сунул в руку оброненный посох, задвинул себе за спину и с тихим шорохом вытянул меч из ножен. Ярость дрожала внутри него тугим клубком, и если эти люди не дадут нам уйти без боя, если хоть один болт сорвется с направленного в нашу сторону арбалета, то живых людей в этом лагере уже не останется. Харлекин положит всех, и даже я не смогу ему помешать, не смогу остановить, а все потому, что буду сама считать такой ответ справедливым.

Напряженную тишину разорвал нестройный хор голосов, раздающихся, как мне показалось, со всех сторон. Я обернулась – из тьмы лиходольской степи к кругу приближались опутанные алой паутиной силуэты. Не один и не два, а десятки «огоньков», которые с каждой секундой становились все ближе и ближе.

– Вам не меня бояться сейчас надо, – усмехнулась я, поудобнее перехватывая посох, обходя Искру и наклоняясь, чтобы вытащить из костра горящую головню. – А тех, кто собрался на вопли глады. Есть смельчаки, чтобы попробовать их отогнать?

Тишина. Недоумение, непонимание, беспокойство в чужих глазах.

– Ну, как хотите. Там, похоже, очень разношерстная компания собралась. Всех круг может и не удержать.

С этими словами я перешагнула через размахрившуюся веревку, с головой окунувшись в студеную, ставшую беззвучной лиходольскую ночь…

Люди.

Раньше это слово обозначало для Искры лишь желанную добычу, легкую, не слишком хитрую и опасную, только когда она вооружена тонкими узорчатыми свирельками. Теперь же приходилось с ними считаться, потому что его Змейка считала, что этих существ зачем-то надо не просто оберегать, но еще и успокаивать, искать слова утешения. Для чего? Для того чтобы эти создания, едва завидев блеск золотых змеиных глаз, тотчас забывали обо всем том, что она для них сделала, и были готовы поднять шассу на колья и бросить в огонь?

Глупо. Ее табор ушел по колдовской дороге, она сама сменила облик, но все равно осталась той же ромалийской лирхой, которая безоглядно бросается защищать тех, кто выплевывает ей в спину проклятья и совершенно не ценит ее усилий. Это злило. Это вызывало лютую, едва сдерживаемую ненависть ко всем тем, кто копошился рядом с его Змейкой и кому она улыбалась, несмотря ни на что. И вот сегодня, в эту лиходольскую ночь, наконец-то случилось то, чего харлекин ждал с момента отбытия каравана из Черноречья: Змейка показала всем и свои чудесные глаза цвета расплавленного золота, и крепкую чешую, и коготки, которыми она играючи вспорола грудь нежити, к которой людишки боялись даже приблизиться, чтобы не стать «мечеными». И результат был предсказуем.

Искра даже порадовался, что не успел расседлать коня из-за этой возни с веревочным кругом – значит, даже если придется прорываться с боем, это будет сделать легче. Охранители каравана неплохо вооружены – это он успел рассмотреть, пока ходил с ними в дозор, пока высиживал свою смену у костра, – но они совершенно не готовы к тому, что рядом с ними внезапно окажется бронированное чудовище, остановить которое способен только дудочник. Их арбалеты слишком малы, а болты слишком легкие, чтобы пробить железную броню харлекина, ни у кого из охранителей нет достаточно тяжелого топора на длинной ручке или меча, чтобы дотянуться до уязвимых мест на теле Искры. Если они сделают хоть одну попытку напасть…

Право слово, Искра бы этого очень хотел.

Потому что тогда можно было бы с чистой совестью перебить их всех. Всех, кто держал оружие и пытался бы обороняться, – и Змейка не стала бы впоследствии обвинять его в излишней кровожадности. И отталкивать бы не стала, позволяя находиться рядом. Очень близко. Так, как она позволяла, засыпая рядом с ним у костра, тихонько, почти неслышно отзываясь на каждое его изучающее прикосновение.

Приближающуюся из темноты лиходольской ночи беду он услышал несколько раньше, чем шасса, прячущаяся за его спиной от недоумевающих, испуганных, ненавидящих людских взглядов. Услышал – и медленно опустил меч. С тем, что стекалось к лагерю из степи, в человечьем виде ему не справиться – слишком непрочная кожа, слишком медленное, неповоротливое тело, слишком узкое восприятие.

– Есть смельчаки, чтобы попробовать их отогнать?

Харлекин с изумлением посмотрел на девушку, которая спокойно вытаскивала из костра горящую ветку для того, чтобы поднять повыше над головой этот трескучий, плюющийся искрами факел. Неужели она не видит, что стекается к лагерю из темноты?!

Недолгий, мимолетный взгляд золотых змеиных глаз, мягко сияющих в тусклом оранжевом свете разворошенного костра на измазанном жирной черной сажей лице. Видит. И понимает. Но почему-то не может удержаться от геройствования. Чем Змейке эта дрянь настолько мешает, что она стремится уничтожить ее всюду, где только увидит?

Шасса опустила пылающую ветку пониже, отведя руку в сторону, и перешагнула через веревку, разом погрузившись в густые лиходольские сумерки.

В груди слева ощутимо кольнуло, словно управляющий блок чуть-чуть сместился или изменил форму, задев болевую точку. Там, за обережным кругом, в сплошной тьме затанцевало рыжее пламя, закружилось, выписывая причудливые восьмерки, круги и узоры, и в этом неверном, кажущемся невероятным посреди лиходольской ночи свете мелькала то золотая чешуя на тонких руках, то край когда-то белой рубашки, то длинные косички. Каждое движение, каждый шаг Змейки как вспышка, а танец завлекал, гипнотизировал, отбирал волю, притягивал к себе внимание…

Наваждение схлынуло, только когда огненный росчерк осветил чью-то оскаленную морду, припавшую к земле в шаге от кружащейся в причудливой пляске шассы. Харлекин вздрогнул, подался вперед, сбрасывая мешающуюся перевязь вместе с широким мечом, как его кто-то окликнул.

Фир, старший караванщик, держащий в одной руке жарко горящий, хорошо просмоленный факел, а в другой тяжелую, окованную серебром и железом палку, следом за Змейкой переступил через веревку, и почти сразу же раздался звук удара, хруст и предсмертный визг нечисти, оказавшейся у него на пути.

Ну, хоть один смельчак нашелся.

Искра усмехнулся и пошел следом, через голову стягивая истрепанную рубашку и снимая крепкий пояс. Кто-то из дрожащих от страха людей попытался его одернуть, тявкнуть что-то нелестное, но харлекину было достаточно лишь обернуться и звонко клацнуть железными зубами, чтобы от него шарахнулись подальше, чем от рассыпавшейся пеплом глады.

Сбросить разболтанные сапоги, небрежно развязать пояс штанов, позволяя остаткам одежды соскользнуть на землю – и кувыркнуться через невысокую веревочную оградку, с шелестящим звоном перекатываясь по мокрой от росы траве и поднимаясь с нее уже полностью покрытым броней. Картинка перед глазами слегка изменяется, степь вокруг уже не кажется такой черной, такой непроглядной – она становится дымчато-серой, а мельтешащие вокруг пляшущей госпожи тени вдруг вспыхивают тусклым багрянцем…

Кровь у нежити горькая, холодная, мерзко воняет смертью и сыростью. Она не насыщает, а вызывает брезгливость и желание поскорее извергнуть из себя проглоченное. Острые железные когти скребут по прочным, будто бы каменным костям, одного взмаха рукой уже недостаточно, чтобы располосовать кинувшуюся прямо в горло тварь, которую харлекин оттащил подальше от своей танцующей госпожи. Пришлось помочь себе зубами, иначе существо, отдаленно напоминающее истрепанное ветрами и побитое морозами дерево, не остановилось бы, продолжая тянуть пальцы-ветки, усеянные тонкими шипами, к кружащейся шассе.

А она все не останавливалась, она сияла в этой дымчатой мгле, в этих сумерках, как золотой маяк, свет которого затмевал собой робкое, испуганное биение жизни там, где за обережным кругом прятались люди. Звон колокольчиков на ее браслетах сплетался в странную зовущую мелодию, туманил разум, ускорял пульсацию в груди.

Защитить. Не дать никому ее даже коснуться.

Инстинкт, первичный рефлекс, базовое непреложное правило.

Все, что представляет для нее опасность, пусть даже потенциальную, должно быть уничтожено.

Здесь. Сейчас.

Железные когти со свистом вспарывают воздух, зубы вгрызаются поочередно то в твердую, хрусткую, будто бы промерзшую плоть, то в мягкий желеобразный кисель. Потрескивают голубоватые искры на кончиках «волос», отчего очень быстро запах погибающей нежити забивается послегрозовой свежестью. Что-то маячит в уголке сознания, какой-то голос – но его практически не слышно, видна лишь цель. Угроза жизни его госпоже, его золотой богине. Пока он жив, никто не смеет…

Краем глаза заметить блеск стали за тоненькой веревочкой, уловить запах страха, запах нервного холодного пота. Там тоже угроза, пусть и неявная.

Убрать. Уничтожить. Зачистить.

Рывок вперед. Потребуется всего две секунды, чтобы пересечь смехотворную границу и ворваться в сгрудившуюся толпу, от которой пахнет добычей.

Тьма в глазах, резкая, болезненная остановка, как будто харлекин с размаху влетел в прочнейшую стену, невидимая игла, вогнанная под ребро и парализовавшая его на краткое мгновение…

Искра пришел в себя, уткнувшись лбом в мокрую холодную траву. Приподнял тяжелую голову, с трудом осознавая, что остановился на расстоянии вытянутой руки от обережного круга. Вернее, что его остановили. Взгляд с трудом сфокусировался на старшем охранителе, который загородил собой людей, выставив перед собой тяжелую, забрызганную потеками темной крови нежити палку.

– Хватит, – голос Фира звучал непривычно низко, глубоко, с каким-то странным присвистом, – враги закончились. Забирайте свое – и уходите. Оба. Мешать не будем.

В голове туман, густой, непроглядный. Мысли то лениво перетекают одна в другую, то хаотично перескакивают с места на место. Искра даже не заметил, когда успел сменить облик, почувствовал только, как на покрытое испариной и едкой кровью нежити плечо осторожно, будто бы опасливо ложится узкая чешуйчатая ладошка. Тихонько тренькнули бубенчики на золотом браслете, когда харлекин осторожно, нарочито медленно отвел Змейкину руку – нечего ей мараться о ту дрянь, что щиплет его человечью кожу – и поднялся с земли. Оглянулся – вокруг стоянки трава вытоптана, кое-где дерн вывернут с корнем, пряный аромат растертых в кашицу травяных стеблей почти заглушает едкую вонь, поднимающуюся от изломанных, сокрушенных тел нежити. Сколько их было? Судя по тому, как ноют руки от кончиков пальцев и до самых плеч – много.

– Ты и ты, – Фир полуобернулся, ткнув окровавленной дубиной поочередно в сторону двух охранителей, – приведите коня и соберите их вещи. Все до единой. И не приведи Создатель чего-то стащить – все равно узнаю и выгоню из каравана. – Он скосил взгляд на Змейку, которая молча стояла в шаге от веревочного круга, опустив к земле будто бы отяжелевший ромалийский посох. Головня, что горела у нее в руке, уже давно погасла, и шасса небрежно бросила ее тут же, в мокрую от росы траву. Чешуйчатые руки потемнели от сажи, лицо все в черных разводах, одежда порвана, истрепана, один рукав, оторванный от плеча, свисает излохмаченной тряпкой. – Дневной паек еще на дорогу соберите. И рубашку лишнюю прибавьте…

К тому моменту, как один из отряженных Фиром охранителей, едва заметно морщась не то от брезгливости, не то от запаха погибшей нежити, которая в Лиходолье разлагалась на удивление быстро, перебросил через веревочный круг две плотно набитые сумки, а второй привел коня, Искра уже немного пришел в себя. Виски все еще ныли, в груди неприятно покалывало при каждом вздохе, но харлекин хотя бы уже мог твердо стоять на ногах. Осталось торопливо натянуть штаны и сапоги, покрепче завязать пояс с мечом, подсадить Змейку в седло вместе с вещами и кое-как забраться следом, подобрав поводья и бросая последний взгляд на покидаемый караван.

На секунду возникло неистовое желание выхватить меч и перерубить зачарованную шассой веревку, но Искра сдержался – не хватало еще прорываться с боем. Если его остановили раз, что помешает сделать это снова? И тогда Змейка окажется практически беззащитной: это железному оборотню не страшны ни стрелы, ни мечи, а шассью чешую пробить куда проще.

Он тронул лошадиные бока пятками и пустил коня небыстрым шагом в сгущающуюся темноту. Где-то неподалеку должна быть приметная скала, похожая на торчащий из земли палец великана, – он видел ее на горизонте, когда вечером совершал обход вместе с охранителями, – у ее подножия раньше протекал небольшой ручеек. Правда, летом он почти пропадал, вода оставалась только в небольшой ямке, но сейчас еще весна, и воды должно хватить, чтобы наполнить кожаные фляги и умыться.

Искра перевел взгляд на Змейку, сидящую впереди и кое-как удерживающую постоянно сползающие мешки с вещами. Она не сказала ни слова с того момента, как переступила через обережный круг и начала ромалийский танец, а сейчас сидела сгорбившись и устало опустив плечи, став маленькой и жалкой. Угнетающее зрелище.

– Чувствуешь, что тебя предали?

Она вздрогнула, упрямо тряхнула головой. Ну да, конечно. В лохмотьях, зато гордая.

– Здесь вода неподалеку, скоро доедем. Тебе надо умыться, а то на чертенка похожа.

В ответ лишь невнятное пожатие плечами. Искру на мгновение обожгла злость. Захотелось остановиться, сдернуть ее с седла и как следует встряхнуть. Или обнять покрепче. А потом вернуться к людям, которые ее предали и выгнали без малейшего сожаления в лиходольскую ночь, разом забыв обо всем том, что она для них сделала, и не оставить там в живых никого. Но вместо этого харлекин лишь крепче сжал колени, направляя коня к одинокой скале, которая едва виднелась на фоне темного неба. Хорошо хоть, что тучи немного разошлись и стали видны звезды – их света было уже вполне достаточно, чтобы не плутать кругами по степи, не видя ничего дальше собственного носа.

Еще четверть часа – и харлекин остановил коня чуть в стороне от одиноко торчащей скалы, снял Змейку с седла и, отыскав на ощупь в одной из сумок простую льняную рубашку и кусочек мыла, вручил девушке это нехитрое богатство и подтолкнул ее в сторону журчащего у каменного подножия ручейка.

– Иди, а то ты вся в саже, чернющая, как трубочист. – Харлекин старался говорить мягко, негромко, но Змейка все равно боязливо передернула плечами, но все-таки направилась к воде. Через минуту уже раздался плеск и тихое восклицание – кажется, ручей оказался холодным, а искупаться Змейка решила целиком. Понять ее можно – Искре самому нестерпимо хотелось счистить с себя застывшую неприятной липкой корочкой кровь нежити, но пришлось ждать, пока девушка не вернется к кое-как разведенному из низкого кустарника и двух расколотых в щепу осиновых колышков костерку.

– Тебе уже лучше?

Она поплотнее закуталась в рубашку, которая оказалась слишком широкой и доходила ей до колен, и кивнула. Золотые глаза с узким вертикальным зрачком в свете костра показались Искре неприятно тусклыми, застывшими, как отшлифованные стеклянные пуговицы.

Вдох. Выдох. Усилием воли проглотить низкое раздраженное рычание, поднимающееся из груди. Встать, набросить на узкие Змейкины плечи широкий плащ и усадить у костра, пообещав быстро вернуться.

Вода в ручье и в самом деле холодная, такая, что зубы ломит. Искра сначала вдоволь напился, избавившись наконец-то от прогорклого вкуса крови нежити на корне языка, а потом принялся оттирать почерневшую липкую корочку с рук, лица и груди с помощью тряпки, в которую превратилась Змейкина рубашка, забытая девушкой на камнях. Вокруг стояла тишина – не вязкая и гнетущая, когда нутром чуешь накатывающую из глубины степи опасность, а самая обычная, живая, наполненная журчанием воды, стрекотом сверчков, шумом ветра в траве. Негромко всхрапывал конь, которого Змейка не слишком ловко пыталась расседлать, тихо потрескивали корявые ветки кустарника, сгорая в огне…

Искра вернулся к огню довольно быстро, встряхивая мокрой рыжей гривой и чувствуя, как по спине и плечам стекают холодные капли воды. Сел рядом с девушкой, которая уставилась в пламя немигающим взглядом золотых змеиных глаз, осторожно дотронулся кончиками пальцев до ее бледного плеча, показавшегося в сползшей набок незатянутой горловине.

– Они так испугались, когда меня увидели, – пробормотала она, безучастно глядя в огонь. – Я никого из людей не обидела, я их защищала – а они все равно боялись.

– Ты не такая, как они, я много раз тебе говорил. – Искра осторожно привлек девушку к себе, прижался щекой к влажным, холодным косичкам. – Люди боятся и ненавидят то, что не могут понять или поработить. Шасс в свое время не смогли, вот и насочиняли побольше страшных сказочек, чтобы вас и стар и млад гоняли сразу же, как только увидят, или в Орден доносили. Тяжко, сказывают, орденцам без змеелюдовых шкур придется – от чарований нечем защищаться будет. К тому же я уверен, что этот караван доберется куда следует и без твоей помощи.

Она встрепенулась, подняла голову, ловя его взгляд:

– Почему ты так думаешь?

Харлекин как можно равнодушнее пожал плечами:

– Потому что среди них был твой сородич. Только он мог меня остановить, когда я… несколько увлекся дракой и практически перестал отличать нежить от людей. Он заставил меня остановиться на полном ходу и упасть на колени одним словом, а значит, и с другими нелюдями так поступить сможет. Дойдет караван в Огнец с такой защитой, никуда не денется.

– Кто?! – Змейка моментально вскочила, заметалась, будто бы не зная, за что сначала хвататься – за седло, небрежно брошенное на землю, или за разворошенные сумки. – Ты уверен, что это был змеелюд?

– Отвечаю по порядку – кто именно, не знаю. Уверен только в том, что приказ остановиться отдавала не ты, но звучало очень похоже. Это даже не столько услышанное слово, это ощущение – как будто тебя парализует изнутри и ты с разбегу ударяешься о невидимую стену. – Оборотень усмехнулся, подходя ближе к растерянной девушке. – Поверь мне, я это чувство благодаря тебе хорошо запомнил.

– Нам надо вернуться! Я хочу найти его, хочу поговорить! – Она опять засуетилась, а харлекин сумел выдохнуть только одно-единственное слово:

– Нет.

– Нет? – Змейка остановилась, в золотых глазах мелькнуло непонимание. – Почему?

– Тебя попросту убьют, – тяжело вздохнул оборотень. – И вряд ли твой сородич вмешается – позволил же он тебя прогнать. – Искра подошел еще ближе, осторожно взял холодные узкие ладошки, с которых уже сползла золотая чешуя. – Ты мне лучше скажи вот что – почему ты так болеешь за людей, для которых ты – никто, грязь, нелюдь, недостойная жизни? Люди вырезали твою первую семью, чуть было не уничтожили вторую, а ты все равно на их стороне. Почему не на моей?

– Искра… – Она моргнула, будто бы просыпаясь ото сна, склонила голову набок странным, знакомым еще с Загряды жестом, который сохранился у нее и в новом облике.

– Ведь разве не я сейчас твоя единственная семья? Я защищаю тебя, забочусь о тебе, но почему, стоит только кому-то из людей отнестись к тебе по-доброму хоть раз, поделиться хлебом или спеть песенку у костра, как ты забываешь обо мне и только и думаешь, как бы уберечь их?!

Немигающий, кажущийся неизменно спокойным и холодным взгляд змеиных глаз на лице, которое поначалу вызывало у Искры лишь оторопь и желание разбить его в кровавую кашу, только бы больше не видеть никогда.

– А знаешь что… – Харлекин встряхнулся, ощущая, как левая рука до самого плеча покрывается бронепластинами, как изменение затрагивает грудную клетку, которая тоже становится металлической, покрытой еле заметной насечкой. Как сдвигается в сторону часть брони, открывая отверстие, из которого показывается пульсирующий мягким свечением кристалл, оплетенный золотыми нитями. Тот самый, который Змейка когда-то вложила ему в грудь, научив тем самым не притворяться, а быть. Управляющий блок, который в значительной степени усовершенствовал его конструкцию и наконец-то структурировал разрозненные фрагменты памяти. Источник энергии, позволявший осуществлять переход из маскировочной модификации в боевую без необходимости подпитки извне. Незаменимая деталь, без которой он очень быстро станет тем, кем был раньше, – железным оборотнем, живущим от охоты до охоты. Без цели, без смысла, без назначения. Простой машиной для убийства, зацикленной на одной-единственной простенькой программе выживания в чуждой, неблагоприятной среде. – …Если я занимаю в твоей жизни столь незначительное место, забирай его, свой подарок. Прямо здесь и сейчас. Обещаю, что успею отойти от тебя достаточно далеко до того, как начну снова воспринимать тебя как добычу.

Змейка уставилась на мерцающий золотистый камень так, будто бы впервые увидела. Покачала головой – и мягко надавила на него ладонью, возвращая на место.

– Ты мне нужен, Искра. Такой, какой ты есть сейчас…

Ликование. Непонятное, ранее не ощущаемое – но сразу узнанное. С резким звоном встала на место защитная панель, закрывающая управляющий блок, и харлекин потянулся к ней, златоглазой, стоящей совсем рядом, почти позабыв о том, что левая рука и часть грудины у него до сих пор металлические. Такая мелкая, ничего не значащая деталь…

Острые железные когти очень бережно, очень точно разрезают рубашку – без нее Змейка гораздо соблазнительнее, гораздо лучше! – живая рука обхватывает ее за талию, прижимает к разгоряченному телу.

Надо бы поосторожнее, надо бы…

Но золотые озера ее глаз подчиняют сильнее, чем орденские дудки, в них так легко провалиться и остаться навсегда пленником этого «змеиного золота». Добровольным пленником, не желающим более свободы…

Она откликается на каждое касание, как хорошо настроенный инструмент. Золотая чешуя покрывает узорчатыми извивами ее щеки, грудь, живот, блескучими ручейками «растекается» по бедрам. Змеиные глаза горят ярко, куда как ярче, чем затухающий, прогоревший до рыжих углей костер. И по-хорошему надо бы поначалу быть более осторожным и неторопливым, но она подгоняет его каждым движением навстречу, каждым жестом или касанием, каждым вздохом и взглядом, и он поневоле подстраивается под этот ее ритм – рваный, быстрый, сложный, как ромалийский танец, что отплясывают лирхи на раскаленных угольях. Звон колокольцев на ее браслетах создает иллюзию еще одного танца, очень личного, предназначенного только для них двоих…

«Ты мне нужен, Искра».

Системное сообщение о достижении второго уровня развития харлекин проигнорировал…