Лайм-парку было более ста лет, его создали еще до раскола католической церкви, когда Мортимеры находились в зените славы, – поэтическая красота замка выражала их власть и горделивость. Бледно-серый камень, вишневый цвет кирпича, огромное количество прямоугольных окон, симметрично расположенных по всему периметру здания, – все это придавало замку несказанную элегантность и благородство. Замок был четырехэтажным, над красной покатой крышей высились три башни-мансарды, многочисленные печные трубы уходили ввысь, словно трубы органа, круглые эркеры гармонично разделяли фасад на три части. Выложенная кирпичом терраса, длиной более двухсот футов, выходила на ухоженный сад в итальянском стиле, который ступенями уходил вниз. Вообще замок резко контрастировал с городским домом Рэдклиффа, он был тщательнейшим образом ухожен – каждый куст, фонтан, каждая каменная ваза являли собой совершенство.

Вереница карет проезжала по кругу перед домом на расстоянии нескольких сотен футов и подъезжала к заднему дворику, где фонтаны выбрасывали в небо высокие струи воды. Немного дальше к западу можно было видеть большую кирпичную голубятню в нормандском стиле и пруд. В северной части располагались конюшни и каретные – красивые здания из кирпича вишневого цвета с отделкой из серебристого дуба. Широкая двойная лестница вела на второй этаж, к вестибюлю. Первая карета остановилась как раз у подножья этой лестницы.

Его светлость вышел из кареты и галантно предложил руку своей жене. Эмбер, теперь развязанная и полностью пришедшая в себя после воздействия зелья, ступила на землю. Она была сердита и совершенно игнорировала графа, будто его тут и не было, но она успела оглядеть замок с восхищением и интересом. Тут из дома выбежала какая-то молодая женщина, она пролетела вниз по ступенькам и направилась к приехавшим. Бросив быстрый застенчивый взгляд на Эмбер, она присела в глубоком почтительном реверансе перед Рэдклиффом.

– О ваша светлость! – воскликнула она, поднимаясь. – Мы не ожидали вас, и Филип уехал на охоту с сэром Робертом! Не знаю, когда он вернется!

Эмбер поняла, что это, должно быть, Дженнифер, шестнадцатилетняя невестка его светлости, хотя Рэдклифф лишь упоминал ее имя. Девушка оказалась стройной, с простым лицом, светловолосой, но некоторые пряди уже начали темнеть. Она совершенно очевидно была испугана посещением великосветских гостей.

«Господи Боже мой! – с раздражением подумала Эмбер. – Так вот что делает с человеком жизнь в деревне!»

Она совсем позабыла, что сама большую часть жизни провела в деревне.

Рэдклифф был сама любезность.

– Не тревожьтесь, моя дорогая. Мы приехали неожиданно, у нас просто не было времени послать записку. Мадам… – он обернулся к Эмбер, – это жена моего сына, Дженнифер, о которой я рассказывал вам. Дженнифер, позвольте представить вам ее светлость!

Дженни бросила на Эмбер еще один мимолетный взгляд и сделала реверанс. Потом женщины, по обычаю, обнялись и поцеловались, и Эмбер почувствовала, что руки девушки были холодными и она дрожала.

– Во время поездки ее светлости стало нехорошо, – сказал Рэдклифф, и при этих словах Эмбер возмущенно взглянула на него. – Полагаю, она хотела бы отдохнуть с дороги. Мои комнаты готовы?

– О да, ваша светлость. Они всегда готовы.

Эмбер нисколько не устала и не хотела отдыхать.

Она хотела осмотреть дом, сады и конюшни, обследовать оранжерею и теплицу, но вместо этого она последовала за графом наверх, прошла по длинной веренице комнат, которые шли на северо-запад от галереи.

– Я не устала! – вскричала Эмбер и вызывающе взглянула на графа. – И сколько же времени мне предстоит провести здесь под арестом?

– Пока вы не перестанете сердиться, мадам. Ваше мнение обо мне нимало не интересует меня, но я не допущу, чтобы мой сын или слуги увидели, что моя жена ведет себя как злобная шлюха. Вы сами сделали свой выбор.

Эмбер тяжко вздохнула:

– Ну что ж, ладно. Думаю, мне никогда никого не удастся убедить, что вы мне нравитесь, но я постараюсь переносить ваше присутствие со всей вежливостью, на какую способна.

Филип вернулся к ужину, тогда Эмбер и познакомилась с ним. Это был обыкновенный молодой человек двадцати четырех лет, здоровый, всем довольный и бесхитростный. Одет Филип был небрежно, манеры – самые заурядные, а его интеллектуальные запросы сводились к коневодству и петушиным боям. «Слава тебе, Господи, – подумала Эмбер, увидев его в первый раз, – он вовсе не похож на своего отца!». К ее удивлению, несмотря на все несходство отца и сына, Рэдклифф был глубоко привязан к парню. Привязанность – качество, которого она никак не могла ожидать от холодного, высокомерного и одинокого старика.

Несколько дней подряд Эмбер исследовала Лайм-парк.

В замке был не один десяток комнат, и все стояли набитые мебелью, картинами и другими предметами со всех частей света, – все они, благодаря особой «алхимии» Рэдклиффа, превосходно гармонировали друг с другом. Итальянский сад занимал огромную площадь, он располагался большими террасами с южной и восточной сторон дома, которые соединялись между собой мраморными ступенями и широкими дорожками, покрытыми гравием. В парке были длинные тенистые аллеи из кипарисов и можжевельника, дорожки, обсаженные лимонными деревьями с ярко-зелеными листьями; в каменных вазах росли цветы. Такие вазы стояли на площадках лестниц или вдоль балюстрад. Ни одного поломанного дерева, ни малейшего сорняка не было видно в парке. Даже конюшни находились в безукоризненном состоянии: снаружи – свежепобелены, изнутри – выложены голландской кафельной плиткой. Кроме того, в парке были теплицы, оранжереи и хорошенький летний домик.

Не удивительно, подумала Эмбер, что он в долгах. Но теперь, когда она увидела, на что именно пошли ее деньги, раздражение стало проходить, ибо она рассматривала окружающее ее великолепие оценивающим критическим взглядом хозяйки. Чего бы ни коснулся ее взгляд, все подвергалось мгновенной оценке – что следует сохранить, а что продать, когда придет время. Ибо ничто не должно быть скрыто в деревенской глуши, там, где никто не сможет это увидеть и этим восхититься. Эти великолепные вещи так и просятся в Лондон, – возможно, в апартаменты Уайтхолла или в один из новых шикарных домов на Сент-Джеймской площади или Пикадилли.

Сначала Дженнифер робела перед Эмбер, но молодая графиня – поскольку ей нечего было делать, а также из сочувствия к невестке мужа – проявила такт, чтобы завести с девушкой дружественные отношения. Та ответила теплой признательностью, ведь она выросла в большой семье и чувствовала себя здесь одинокой, потому что, несмотря на две сотни слуг, дом казался опустевшим и скучным.

Стоял конец апреля, дни часто бывали теплыми и приятными. Прилетели соловьи, начали расцветать вишневые и сливовые деревья, в воздухе сада разливался сладковатый запах сирени, высаженной в горшках. Дженнифер и Эмбер, весело болтая и смеясь, прогуливались по зеленым лужайкам, держась за руки. Их шелковые платья чуть раздувал ветер. Они восторгались хриплым голосом павлина. Вскоре женщины стали неразлучными друзьями. Эмбер рассказывала о Лондоне, как влюбленная о предмете своей страсти, а Дженнифер никогда не бывала в столице. Эмбер говорила о театрах и тавернах, о Гайд-парке и Пэлл-Мэлле, об Уайтхолле, о карточных играх в гостиной королевы, о балах и соколиной охоте. Для нее Лондон был центром вселенной, и тот, кто там не бывал, казался ей человеком с далекой звезды.

– О, ничего прекраснее не бывает, – с энтузиазмом восклицала она, – увидеть, как весь двор выстраивается в круг! Все раскланиваются друг с другом, улыбаются, его величество снимает шляпу перед дамами, иногда подзывает к себе. О Дженни, вы обязательно должны съездить когда-нибудь в Лондон! – Эмбер продолжала говорить о Лондоне, будто все еще жила там,

Дженни всегда слушала с большим интересом и задавала бесконечные вопросы, но сейчас она улыбнулась с виноватым видом и возразила:

– Все это звучит заманчиво, но… но, пожалуй, лучше слушать об этом, чем видеть самой.

– Что? – вскричала Эмбер, пораженная таким «богохульством». – Ведь Лондон – единственное место во всем мире! Почему же вы не хотите поехать?

Дженни сделала слабый протестующий жест. Она всегда остро воспринимала превосходство энергичной, жизнелюбивой Эмбер. Именно поэтому она почувствовала себя растерянной и почти виноватой, что решилась выразить свое собственное мнение.

– Я не знаю. Думаю, что я чувствовала бы себя там не в своей тарелке. Там все такое большое, так много людей, и все леди – красивые, в шикарных нарядах; я была бы просто белой вороной. Да, я бы там пропала. – В голосе Дженни звучали застенчивость и отчаяние, будто она уже затерялась в этом огромном и ужасном городе.

Эмбер засмеялась и обняла свою невестку за талию.

– Ах, Дженни немного румян, мушки, платье с декольте – и вы красотка не хуже других! И уверяю вас, молодые джентльмены не оставят вас в покое, так и будут волочиться за вами и днем и ночью.

Дженни захихикала, и ее лицо порозовело.

– О ваша светлость, да вы сами же знаете, что такому не бывать! Господь с вами! Я ведь даже не знаю, о чем с ними говорить!

– Какие пустяки, Дженни! Ведь вы знаете, что сказать Филипу, верно? Так все мужчины одинаковы – у них только одно на уме, когда они разговаривают с женщиной. Дженни покраснела.

– О, но ведь я замужем за Филипом, и он… ну… – Она торопливо сменила тему разговора: – А верно ли то, что рассказывают о королевском дворе?

– Это вы о чем?

– Ну, вы знаете сами. Рассказывают такие ужасные вещи. Говорят, что там все пьют, говорят непристойные слова, и даже ее величество играет в карты по воскресеньям. Говорят, его величество не видится с королевой по месяцам, настолько он занят с другими… хм, леди.

– Чепуха! Он видит ее каждый день, он добр и любезен и говорит, что она – самая лучшая женщина в мире.

У Дженни камень с души свалился.

– Ну, значит, это неправда, что он изменяет ей?

– Да, изменяет. Все мужчины изменяют своим женам, не правда ли? Если, конечно, представляется возможность. – Но в этот момент на лице Дженни отразился такой испуг, что Эмбер, сжалившись, взяла девушку за руку и поспешила добавить: – Я не говорю о мужчинах, живущих в деревне, конечно. Здесь они совсем другие.

Поначалу и сама Эмбер думала, что Филип – другой. В тот миг, когда он увидел ее, его глаза вспыхнули удивлением и восторгом, но в присутствии отца Филип сразу же отвел глаза в сторону. После этого она редко видела пасынка, обычно только за обедом или ужином, и всякий раз он смотрел на нее, словно она была лет на двадцать его старше, как минимум. Он оставался неизменно вежливым и вообще вел себя так, будто она была по возрасту ближе к отцу, чем к нему. В конце концов Эмбер пришла к выводу (и не ошиблась!), что он боится ее.

Подстегиваемая скукой, озорством и желанием насолить Рэдклиффу, Эмбер поставила себе целью покорить Филипа. Недостаточно хорошо зная графа, она понимала, что следует принять все меры предосторожности и строго держать все в тайне: шутка ли – наставить мужу рога в объятиях его же собственного сына! И если только Рэдклифф что-нибудь заподозрит или просто догадается – нет, она отказывалась даже думать об этом, – граф способен на любые, самые дикие и жестокие поступки. Но Филип был единственным молодым привлекательным мужчиной в Лайм-парке, а Эмбер жаждала адюльтера и не могла жить без обожающих мужских взглядов: они льстили ее самолюбию.

В одно дождливое утро она встретила Филипа на галерее, они остановились и поговорили о погоде Он сразу же и ушел бы, но Эмбер предложила поиграть в шафлборд и, пока он искал предлога отказаться, увлекла его к разложенному столу.

Потом они поиграли в кегли и в карты. Раза два после этого они вроде бы случайно встречались у конюшен и вместе выезжали верхом. Дженни была беременна и не могла кататься верхом.

Но Филип продолжал относиться к Эмбер как к мачехе и даже немного побаивался ее, – это было чувство, которого Эмбер никогда не испытывала со стороны молодых мужчин. Она решила, что он, должно быть, начисто позабыл все, чему научился во время своих заграничных путешествий.

Теперь она видела Рэдклиффа не чаще, чем когда они жили в городе. Он тщательно следил за всем, что касалось дома, не доверяя управляющему (от помощи экономки он отказался, считая, что женщина не может возглавлять столь большое хозяйство). Он планировал изменения в саду, давал указания рабочим и проводил много времени в лаборатории и библиотеке. Граф никогда не ездил верхом, не играл в карты, не прикасался к музыкальным инструментам и, хотя иногда бывал вне дома, не тратил времени попусту: всегда имел определенную цель и по окончании дела сразу же возвращался домой. Он много писал. Когда Эмбер спросила его – о чем, он рассказал ей: он делал полную опись каждого ценного предмета, приобретенного им, с тем чтобы семья всегда знала, чем владеет.

Кроме того, он писал стихотворения, но ни разу не предложил ей почитать что-либо из своих сочинений, да она и не просила его. Эмбер считала, что это очень скучное времяпрепровождение. Она не могла представить себе, как это мужчина может тратить время, сидя взаперти в темной тесной комнате, когда на свежем воздухе цветет белая сирень, издавая чудесный аромат, густые темно-красные гроздья украсили буки, а холмы овевает чистый, прохладный, влажный от дождя ветер.

Когда Эмбер ссорилась с графом, настаивая на возвращении в Лондон, он строго выговаривал ей, что она вела себя как дура и что ей нельзя жить там, где есть соблазны. Он повторял, что если она хочет вернуться в Лондон одна, то он не против, но напоминал, что в таком случае ей придется отдать ему все деньги, все, кроме десяти тысяч фунтов. Тогда Эмбер в ярости начинала кричать, что никогда не отдаст ему денег, хотя бы ей пришлось жить здесь, в деревне, до конца своих дней.

Время шло, и скоро Эмбер поняла, что ей предстоит жить здесь, в Лайм-парке, длительное время, поэтому она послала за Нэн и Сьюзен, а также за Большим Джоном Уотерменом. У Нэн уже были выкидыш и аборт; сейчас она была на пятом месяце беременности, на этот раз от Большого Джона, и хотя Эмбер, узнав об этом, не велела ей приезжать, чтобы не повредить ребенку, тем не менее Нэн появилась через две недели.

Как всегда, у них накопилось море тем для разговоров, ибо обе женщины имели множество общих интересов. Они сплетничали, болтали, обменивались интимными переживаниями, причем без колебания говорили на самые сокровенные темы. Невинность и неопытность Дженни начали раздражать Эмбер, и теперь она испытывала облегчение, когда могла наконец говорить, не стесняясь, с женщиной, которая определенно знала, кто такая Эмбер. Когда Эмбер сообщила Нэн о своем намерении совратить сына своего мужа, Нэн рассмеялась и заявила, что, когда женщина оказывается в деревне, у нее рождаются самые невероятные фантазии, и нет им предела: ведь Филип не идет ни в какое сравнение с Карлом II или лордом Карлтоном.

Но только в середине мал Филип сам стал искать сближения с Эмбер.

Однажды утром, когда Эмбер ожидала, пока оседлают ее маленькую симпатичную лошадку золотистой масти, она услышала за спиной его голос:

– О, доброе утречко, ваша светлость! Вы решили выехать так рано? – Он делал вид, что удивлен, но она-то сразу поняла, что Филип специально искал встречи.

– Доброе утро, Филип! Да, хочу прокатиться по майской росе. Говорят, это наилучшее снадобье для кожи женского лица – майская роса.

Филип покраснел, улыбнулся ей и стал нервно постукивать шляпой по колену.

– Вашей светлости и не требуется никакого снадобья.

– Какой же вы дамский угодник, Филип.

Она взглянула на него из-под широких полей шляпы и чуть улыбнулась. «Он, сам того не желая, влюбляется в меня», – подумала она.

Теперь лошадь была оседлана красивым зеленым бархатным седлом с бахромой из золотых кружев. Ее подвели к Эмбер, стоявшей под большим раскидистым ореховым деревом. Эмбер поговорила с ней, потрепала по шее и дала кусок сахару. Подошел Филип помочь ей забраться в седло, она вскочила на лошадь легко и грациозно.

– Мы можем поехать вместе, – предложила она. – Если вы не собираетесь нанести кому-нибудь визит.

Он изобразил удивление:

– О, что вы, нет, я никуда не собирался. Думал покататься в одиночестве. Но я благодарю вас, ваша светлость. Это очень любезно с вашей стороны. Благодарю вас.

Они поскакали по лугу, покрытому густым ковром клевера, и вскоре дом скрылся из виду. Трава была очень влажная, вдалеке пасся скот. Некоторое время оба молчали, но потом Филип весело воскликнул:

– Какое чудесное утро! Почему люди живут в городах, когда есть такая замечательная природа в деревне?

– Почему люди живут в деревне, когда есть города?

Он удивленно взглянул на нее, потом широко улыбнулся, показав ровные белые зубы.

– Но ведь вы не всерьез это сказали, миледи, – или вам не нравится Лайм-парк?

– Переехать в Лайм-парк была не моя идея, а его светлости!

Эмбер сказала это небрежным тоном, но все-таки что-то от презрения и ненависти, которые она испытывала к Рэдклиффу, прозвучало в том, как она это произнесла, потому что Филип ответил быстро, будто защищаясь:

– Мой отец любит Лайм-парк – всегда любил. Он никогда не жил в Лондоне. Его величество Карл I однажды посетил Лайм-парк и сказал, что во всей Англии нет места прекраснее.

– О, это чудесный дом, не сомневаюсь, – согласилась Эмбер, поняв, что задела его фамильную гордость, хотя вообще-то ей это было безразлично, и они поскакали дальше, не разговаривая. Наконец она крикнула ему: – Давайте остановимся ненадолго!

Не ожидая ответа, Эмбер натянула поводья. Но Филип проскакал на несколько ярдов дальше, потом развернулся и медленно возвратился.

– Может быть, лучше не будем спешиваться, ведь вокруг никого нет.

– Ну и что из того? – требовательно воскликнула Эмбер, забавляясь ситуацией и испытывая некоторое нетерпение.

– Ну, видите ли, мадам… его светлость считает, что лучше не спешиваться, когда мы катаемся вместе. Ведь если кто-нибудь увидит, они могут неверно истолковать. Деревенские любят сплетничать.

– Все люди обожают сплетничать, и в деревне, и в городе. Поступайте как хотите. А я сойду.

Она немедленно соскочила, скинула шляпу, к которой были пришпилены две-три свежие красные розы, и встряхнула волосами. Филип глядел на нее, потом, упрямо сжав челюсти, тоже спешился. Он предложил подойти к ручейку, протекавшему неподалеку. Ручей весело шумел, был полноводным, по его берегам рос темно-зеленый тростник и плакучая ива, нижние ветки которой спускались прямо в воду. Сквозь деревья просачивались солнечные лучи и освещали лицо Эмбер: казалось, свет проникает сквозь витражи кафедрального собора. Она чувствовала, что Филип тайком поглядывает на нее. Внезапно Эмбер повернулась и поймала его взгляд. Она медленно улыбнулась, чуть скосив глаза, потом посмотрела прямо ему в лицо смело и дерзко.

– Как выглядела предыдущая жена вашего отца? – спросила она наконец. Она знала, что мать Филипа, первая леди Рэдклифф, умерла при родах. – Она была красивой?

– Да, в какой-то степени, я полагаю. Во всяком случае, на портрете она красива, но она умерла, когда мне было девять лет… я не особенно ее помню. – Он чувствовал себя растерянным наедине с Эмбер, лицо его было смущенным, глаза больше не скрывали того, что он ощущал.

– У нее были еще дети?

– Двое. Они умерли в очень раннем возрасте – от оспы. У меня тоже была оспа… – Он с трудом сглотнул, потом глубоко вздохнул. – Но я остался жив.

– Я рада, что вы выжили, Филип, – тихо произнесла Эмбер, продолжая улыбаться ему чуть насмешливо, но в глазах таилось коварство. Ничто не забавляло ее больше за все прошедшие четыре недели, чем вот такая опасная игра.

Но Филипу, очевидно, было не по себе. Его раздирали два противоположных чувства: желание с одной стороны и сыновний долг – с другой. Он снова заговорил, быстро и совсем на иную тему:

– Как выглядит королевский двор? Говорят, просто великолепно, даже иностранцы удивляются роскоши, в которой живет его величество.

– Да, это так. Очень красиво. Пожалуй, нет на земле места, где было бы так много красивых мужчин и женщин, как при дворе. Когда вы были там в последний раз?

– Два года назад. Я провел несколько месяцев в Лондоне, когда возвращался из путешествия. Тог да во дворец вернули много картин и гобеленов но сейчас, я полагаю, стало еще лучше. Король очень интересуется произведениями искусства. – Он говорил одно, а думал совсем о другом. Глаза были жаркие, напряженные. Когда он сглатывал, она видела движение его адамова яблока, которое перекатывалось по крепкой мужественной шее. – Думаю, нам пора ехать назад, – заявил он неожиданно. – Уже… поздно!

Эмбер пожала плечами, подхватила юбки и пошла сквозь густую траву назад.

Весь следующий день она не видела Филипа: чтобы подразнить его, она сказалась больной – приступ ипохондрии – и обедала и ужинала в своих комнатах. Филип прислал букет роз с маленькой официальной запиской – пожеланием скорейшего выздоровления.

Когда Эмбер вышла утром следующего дня к конюшням, она надеялась встретить его там, ожидающего ее, подобно школьнику, который, стоя за углом, рассчитывает, что его милая пройдет именно здесь. Но Филипа нигде не было, и Эмбер на мгновение рассердилась, так как считала, что он уже сражен ею наповал. Она предвкушала волнение следующей встречи; она поскакала на лошади в одиночестве и в том же направлении, куда они ездили два дня назад. Через несколько секунд она полностью позабыла о Филипе Мортимере и его отце – последнего, правда, труднее было выбросить из головы – и погрузилась в воспоминания о Брюсе Карлтоне

Брюс был в плавании уже почти шесть месяцев, он снова вырвался из ее рук. Это было похоже на приятный сон, который явственно помнишь лишь утром, но он совершенно исчезает из памяти к полудню. Эмбер могла вспомнить многое: странный серо-зеленый цвет его глаз; линию рта, которая всегда говорила ей больше, чем слова, о том, что , он думает о ее поступках; его спокойствие, в котором таились и обещание любви, и угроза сдерживаемого гнева. Она могла вспомнить моменты их близости, и всякий раз эти воспоминания вызывали у нее головокружение. Эмбер остро и болезненно жаждала его поцелуев, его ласкающих рук, но все равно Брюс казался ей наполовину придуманным человеком, и сейчас память о нем была слабым утешением. Даже Сьюзен, как надеялась Эмбер, не сделала Брюса более близким и реальным для нее.

Эмбер настолько увлеклась своими мыслями, что, когда ее лошадь внезапно испуганно рванулась, она натянула поводья, но все-таки не удержалась и перелетела через голову лошади. Придя в себя и оглянувшись, чтобы понять, что так – напугало лошадь, она увидела Филипа: его лицо покраснело, глаза были виноватыми. Он сидел верхом на своем коне возле трех стройных тополей, выросших в центре луга. Он сразу же начал извиняться, что напугал ее.

– О ваша светлость! Простите меня великодушно. Я… отнюдь не хотел испугать вас. Я просто остановился на минутку полюбоваться чудесным утром и тут увидел вас… поэтому я подождал. – Он говорил столь серьезно, что Эмбер поняла – он лжет. Просто не хотел, чтобы отец видел, как они уезжают вместе.

Эмбер уселась поудобнее и добродушно рассмеялась:

– О Филип! Так это вы всему виной! Я как раз думала о вас!

Его глаза засияли при этих словах, но она не дала ему заговорить, зная, что, кроме глупостей, она ничего не услышит.

– Поехали! Давайте наперегонки до ручья!

Он победил в скачке. Когда Эмбер соскочила с седла, он сразу спешился, на этот раз без споров и колебаний.

– Как прекрасна Англия в мае! – воскликнула она. – Можете вы себе представить, чтобы кто-то захотел уехать в Америку?

– Нет, конечно, – согласился он, пораженный. – Не могу.

– Пожалуй, я сяду. Расстелите для меня ваш плащ, Филип, чтобы я не испачкала платье. – Она оглянулась в поисках места поудобнее. – Вот под этим деревом, пожалуйста.

Филип с галантным видом скинул длинный плащ и положил его на мокрую траву. Эмбер легко опустилась, опершись спиной о красивую березу, вытянув перед собой ноги и скрестив щиколотки. Рядом она бросила шляпу.

– Ну, Филип? И долго вы будете вот так стоять? Садитесь… – Она указала на место рядом с собой.

Он заколебался:

– Но… я… – Потом неожиданно набрался смелости: – Благодарю, ваша светлость; – и сел лицом к ней, положив руки на согнутые колени.

Но чтобы не смотреть на нее, он уставился на пчелу, усердно перелетавшую с цветка на цветок, лаская поверхность каждого и застывая, чтобы слизнуть весь нектар до последней капли. Эмбер начала рассеянно собирать маргаритки, обильно росшие вокруг, и бросать их одну за другой на колени, пока не скопилась горка.

– Вы знаете, – произнес наконец Филип, теперь он глядел ей прямо в глаза, – ведь совсем не похоже, что вы моя мачеха. Я не могу заставить себя поверить в это – как бы я ни старался. Интересно, почему это? – Он, казалось, действительно был озадачен и растерян и выглядел почти комично.

– Может быть, – произнесла Эмбер лениво, – вы просто не хотите?

Она начала сплетать маргаритки в венок, чтобы надеть на голову, протыкая стебельки острым ногтем и плотно подгоняя один цветок к другому.

Он молча обдумывал ее ответ. Потом неожиданно выпалил:

– Как случилось, что вы вышли замуж за отца?

Эмбер опустила глаза, будто сосредоточившись на своей работе. Она слегка пожала плечами:

– Ему были нужны мои деньги, а мне – его дворянский титул. – Когда она подняла глаза, то заметила, что Филип нахмурился. – В чем дело, Филип? А разве все браки – это не сделка? У меня есть это, у тебя – другое, поэтому и женятся. Вот поэтому и вы женились на Дженни, разве не так?

– О да, конечно. Но отец, он замечательный человек, вы и сами знаете. – Он пытался убедить себя в большей степени, чем ее, и напряженным взглядом посмотрел на Эмбер.

– О да, замечательный, – саркастически согласилась она.

– И очень вас любит.

Она грубо и откровенно рассмеялась при этих словах.

– Какого черта, откуда вы это взяли?

– Он сам мне сказал.

– Он сказал, чтобы вы держались от меня подальше?

– Нет, но я должен, то есть… я не должен. Мне не надо было приходить сегодня. – Он поспешно произнес последние слова и отвернулся. Вдруг он начал подниматься. Она протянула руку, взяла его за запястье и чуть потянула к. себе.

– А почему вы должны держаться от меня подальше, Филип? – прошептала Эмбер.

Филип поглядел на нее сверху вниз, стоя на одном колене. Он слегка задыхался.

– Потому что я… потому что так надо! Пожалуй, я поеду обратно, пока я…

– Пока вы – что? – Солнечные лучи, просеянные сквозь листву, освещали лицо и шею Эмбер. Губы были чуть влажные и полураскрытые, блестели белые зубы, янтарные глаза глядели на Филипа завораживающе. – Филип, чего вы боитесь? Ведь вы хотите поцеловать меня – так почему не поцелуете?