Часть третья
СОН НАЯВУ
А сон все здесь, пусть даже я проснусь —
Во мне и вне меня, не измышленье…
Шекспир. «Цимбелин»
XXXIII
Осиротев с утратой Тайри, издерганный после всех наставлений и советов, которые с таким упорством вколачивали ему в голову как белые, так и черные, Рыбий Пуп в поисках прибежища укрылся в отцовской конторе. Никто из окружающих его черных не внушал ему особого уважения, он был уверен, что сам ничуть не хуже, а может быть, даже лучше их знает, что ему делать и как быть. Настороженный, взвинченный, он сидел с сухими глазами за столом Тайри, листая пергаментные страницы завещания и убеждаясь, что оно, в общем, совпадает с тем, чего он ждал после всего, что слышал от отца. Будь он совершеннолетний, половина отцовского имущества отошла бы к нему без всяких условий и оговорок, но он еще не достиг двадцати одного года, и, пока суд не утвердил его в правах наследства, отменив ограничения, связанные с возрастом, Эмма, по условиям завещания, назначалась его опекуном, получая над ним, таким образом, на время психологическое преимущество. Не беда, он найдет способ управиться с матерью. Если со свойственным ему потаенным упрямством, скрытым за внешней податливостью, он всегда умел поставить на своем с Тайри, он уж как-нибудь да сумеет подчинить себе Эмму.
Пока не утвердят завещание, Эмма, советчиком которой будет адвокат Хит, занимает дом и живет «на доходы от похоронного заведения в соответствии со своими потребностями, исходя из того, каковы они были доныне». Рекс Таккер (он же Рыбий Пуп) получал право «взимать все «подати и платежи» (налоги с публичных домов и так далее). Он читал дальше. «Рексу Таккеру, и только ему, доверяется ведение всех переговоров, как деловых, так и частных (как-то затрагивающих отношения с полицией и тому подобное)». И еще: «Рексу Таккеру предоставляется исключительное право производить выплату всех частных долгов» (то есть взяток). Исполнять обязанности управляющего, «в тесном сотрудничестве с моим единственным сыном Рексом Таккером, было бы целесообразно предложить бальзамировщику Джеймсу Бауэрсу». Ни один из чернокожих обитателей ветхих деревянных клетушек, принадлежавших Тайри, не подлежал выселению «иначе как с ведома и одобрения Рекса Таккера». (И значит, только он, Рыбий Пуп, властен выставить на улицу Мод Уильямс!) Машина Тайри, согласно завещанию, переходила в собственность Рекса Таккера. А вот еще: «После моей смерти моему сыну Рексу Таккеру вменяется в обязанность незамедлительно передать миссис Глории Мейсон хранящийся в сейфе моей конторы, комбинация которого известна одному Рексу Таккеру, белый конверт, запечатанный и надписанный: «Миссис Глории Мейсон»; при этом означенная миссис Глория Мейсон никому не обязана давать отчет о содержимом конверта, если сама не сочтет это уместным».
Ха, будьте покойны, Глории отломится жирный кусок… Теперь Рыбий Пуп знал, что Тайри давным-давно предупредил начальника полиции Кантли, в чье ведение переходят все дела в случае его смерти. Вот только мама… Можно не сомневаться, что Эмма, на правах опекуна, обусловленных завещанием, и призвав на помощь Господа Бога, постарается ставить ему на каждом шагу заслоны благочестия. Впрочем, как бы она ни старалась, у него все-таки останется лазейка на свободу, которой ей не закрыть, — ведь деньги с Мод и таких, как она, будет собирать он и после дележа с полицией сможет делать с ними все, что ему заблагорассудится.
Он сложил завещание, встал, открыл сейф — в нем оказалось три тысячи долларов наличными. В банковской книжке значился вклад в пять тысяч долларов, эти деньги он не имеет права трогать, он попросит адвоката Хита, чтобы тот сам поместил их повыгодней. Другое дело — эти три тысячи; это улов от «Пущи» и заведений, подобных тому, какое содержит Мод Уильямс, — «подати», их не понесешь в банк, не обнаружив, что твой доход превышает положенное. Да и Тайри не зря его учил: «Пуп, эти денежки добыты кровью, они слишком тяжело достаются, елки зеленые, чтоб с них еще платить налог…» А стало быть, сам Бог велел, чтобы он, Рыбий Пуп, брал их себе на расходы — поездки, подарки, рестораны, костюмы, дорогие безделушки вроде запонок и колец — короче, на то, что не бросается в глаза, наводя на мысль о непомерных барышах.
Он отсчитал десять бумажек по пятьдесят долларов и положил к себе в бумажник: он оденется, купит себе все новое, сменит машину Тайри на другую, последней модели, будет обедать на «Птичьем дворе» у Франклина, куда ходят все деловые люди Черного пояса. И еще он подыщет себе новую девочку. А что такого, ей-богу… Если Глэдис лежит мертвая в задней комнате, это еще не значит, что он обязан быть один. Он был уверен, что Тайри одобрил бы такое решение.
Рыбий Пуп положил в карман конверт, о котором говорилось в завещании, надел пиджак и, сев в машину, тронулся к дому Глории. Из окна гостиной пробивался наружу слабый свет по краям шторы, и ему пришло в голову, что, быть может, она не слыхала еще о смерти Тайри. Он нажал на звонок и уловил — или это почудилось? — осторожный шорох за дверью; и в ту же минуту мягкое свечение по краям окна погасло. Он подождал, теперь уже уверенный, что не почудилось — ни свет, ни шорох, — и позвонил опять, но на этот раз дом, погруженный в темноту, не отозвался ни единым звуком. Черт, но ведь там же кто-то есть… Рыбий Пуп снова нажал на кнопку звонка, оглашая тишину резким металлическим дребезжанием. И снова ничего. Встревоженный, он заглянул с крыльца за угол дома: дорожка, ведущая на задний двор, была безлюдна. Он вернулся к двери и принялся названивать что есть силы.
— Глория! — позвал он громко.
Слабо скрипнула половица. Боится она, что ли? Он не отрывал палец от звонка — если она дома, он заставит ее подойти к двери.
— А-а, да пошла ты… — Он выругался и шагнул было с крыльца. Штора на окне колыхнулась. Что за свинство; ведь она дома! Он приложил рот к филенке двери. — Глория! Это Пуп!
За дверью раздались шаги, дверь приоткрылась, и в щелке показалось лицо Глории.
— Заходи, быстро, — сказала она и, распахнув на мгновение дверь, снова поспешно закрыла ее на засов.
— Вы что так трясетесь? — спросил он.
Не отвечая, она прошла в темноте мимо него.
— Кто это там? — хрипло спросил мужской голос.
— Пуп, — прошептала Глория. — Зажгите свечку.
Секунду спустя в зыбком свете обозначились неясные очертания мужской фигуры, стоящей в дверях на другом конце коридора.
— Здравствуй, Пуп, — долетел до его слуха приветливый шепот.
Рыбий Пуп вошел на кухню — там, освещенный мерцающим пламенем свечи, стоял доктор Брус.
— Вы, док? Господи, вас-то как сюда занесло?
— Ох, хорошо, что ты пришел, — сказал доктор Брус. — Я боялся звонить тебе. Слушай, ты не представляешь себе, какой для меня удар, что так случилось с Тайри.
Рыбий Пуп пригляделся — доктор, казалось, состарился на десять лет. На левой скуле у него чернела огромная шишка. Заплывшие глаза налились кровью; он был без пиджака, и из-за пояса у него торчала рукоятка пистолета. Посреди кухни на полу стояли два чемодана.
— Папа умер, — отводя взгляд, проговорил Рыбий Пуп. — Застрелили его.
— Пуп, я хочу, чтоб ты знал, что произошло… Как бы тебе это ни изображали, помни: я действовал по принуждению. Горько мужчине сознаваться, что он стал помойной тряпкой в чужих руках… После завтрака ко мне в кабинет нагрянули полицейские, забрали и повезли к Мод. Держа у виска пистолет, заставили дважды позвонить Тайри. Если бы я отказался, меня застрелили бы. Потом надели на меня наручники и поволокли в лес, убивать… — Голос у доктора Бруса сорвался, он дрожал всем телом. — Пуп, я не герой, я обыкновенный человек, как другие. Я струсил. Забыл о гордости — какая там гордость! — стоял на коленях, плакал, как маленький… Обещал, что дам им пять тысяч, если отпустят, поклялся, что уеду и никогда больше не вернусь в эти места. Их обуяла алчность, сказали, чтобы я взял деньги и сегодня вечером привез их на квартиру к Мод. Я снял со счета в банке все до цента, и вот — укрылся у Глории. Машина спрятана за домом. Еду в Мемфис… — Доктор Брус осекся, зажав себе рот ладонью, и заглянул Пупу в глаза. — Хочешь меня убить? Убивай, — сказал он с надрывом. — Ты, конечно, считаешь, что я убил твоего папу…
— Не надо, док, — жалобно сказал Рыбий Пуп.
— Мы едем вдвоем, Пуп, — кротко сказала Глория.
Рыбий Пуп закрыл глаза. Тайри умер. Глэдис умерла. А теперь уезжают и Глория с доктором Брусом.
— Пуп, ты молод, — говорил между тем доктор Брус. — У тебя вся жизнь впереди. Уезжай, мальчик! Здесь ты обречен!
— Пуп, ради Бога, поверь, это правда! — с мольбою в голосе поддержала его Глория. — Уезжай, пока не поздно! Поступи опять в школу, тебе откроются иные возможности. Не позволяй ты им толкать себя на путь Тайри! Ни в коем случае!.. Тебе на выбраться из этой ямы! Так и будешь жить в мышеловке, и в любую минуту, стоит им лишь пожелать, она может захлопнуться!
— И куда же вы? — спросил он.
— На Север, — сказал доктор Брус.
Ему нравились эти люди, было грустно думать, что они собрались бежать. Глория и врач связали свою судьбу; он оставался один… Да, он тоже уедет, только не сейчас. Для этого у него еще маловато денег.
— Вы не думайте, я понимаю, о чем вы, — сказал он серьезно. — Просто мне надо сперва много кой-чего сделать. — Он тяжело опустился на стул. — Только как вы проскочите, док? Вас высматривают, надо думать.
— Да, полиция знает мою машину, — сказал доктор Брус. — Придется рискнуть, делать нечего.
Рыбий Пуп задумался. Хотя что тут думать — и так ясно, их поймают…
— Погодите, а что, если я вас посажу в катафалк и без помех подброшу до Мемфиса, — предложил он.
— Ох, Пуп, — благодарно вздохнула Глория.
— Да, это бы хорошо, — сказал доктор Брус.
— Много у вас всего с собой?
— Жизнь да два чемодана, — смахивая слезы, сказала Глория. — Пуп, не осуждай меня за то, что уезжаю. Тайри больше нет, а я совсем одна.
Рыбий Пуп протянул ей толстый конверт.
— Вот, папа оставил для вас.
Присев на стул, Глория вскрыла конверт и вынула из него перевязанную стопку бумаг и пачку денег. Она отвернулась и, низко склонясь к коленям, дала волю слезам. Немного погодя она выпрямилась, нервно скомкала конверт вместе с содержимым и неловкими пальцами засунула за вырез платья.
— Зачем он это сделал, — рыдала она. — Говорила я ему…
— Папа сделал как надо было, Глория, — сказал Рыбий Пуп.
— Бедный Тайри, — всхлипнула она. — Какая гордыня жила в человеке. Умирал — а сам, я знаю, думал, что поступил правильно.
— Да, он так и сказал, — подтвердил Рыбий Пуп.
— Ну как же насчет катафалка, Пуп? — с беспокойством спросил доктор Брус. — Если полиция меня схватит, мне конец.
— Сейчас вызову по телефону, — вставая сказал Рыбий Пуп.
— Скажи, Пуп, — Глория обратила к нему полные слез глаза, — почему так должно было случиться?
— Что ж, папа умер как мужчина. Велел, чтобы дальше за него был я. Я так и делаю…
— Нет! — Глория поднялась и порывисто обняла его. — Пуп, ты не понимаешь! Слушай, в полиции знают, что я была близко знакома с Тайри и он не скрывал от меня своих дел. Там быстро спохватятся, что от меня можно добыть показания против них. Потому я и уезжаю… Мне страшно, Пуп! И ТЕБЕ ТОЖЕ ДОЛЖНО БЫТЬ СТРАШНО!
— Не могу я просто так все бросить и удрать, — сказал он.
— Но ты же в опасности! — Глория смотрела на него во все глаза.
— Да нет, ничего, — мягко протянул он. — Начальник полиции говорит…
— Ты с ним разговаривал? — изумленно перебил его доктор Брус.
— А как же. Только расстались.
Глория и доктор Брус обменялись взглядами.
— Сядь-ка, — сказала Глория, подталкивая его к стулу. — Пуп, а ведь этот Кантли убил твоего отца.
— Угу. Знаю, — процедил Рыбий Пуп.
— Как же ты в таком случае можешь работать на него, скажи на милость?
— А куда деваться-то, Глория? — сказал он протяжно. — Ладно, небось не навек.
Глория все смотрела на него, а по щекам у нее текли и текли слезы.
— Пуп, зачем ты усвоил такую манеру разговаривать? — спросила она с неожиданным холодком, как учительница, распекающая нерадивого школьника.
— Какую «такую»? — оторопел Рыбий Пуп.
— «Деваться-то», — нараспев передразнила она. — «Небось не навек…»
Рыбий Пуп не верил своим ушам, он задохнулся от злости. Она еще смеется над ним, чертова кукла!
— Ну и что, подумаешь, — проворчал он, с тоской ощущая свое одиночество.
— Ты ведь, кажется, два года проучился во второй ступени перед тем, как бросить школу?
— Ага. Точно.
— Тогда ты должен знать, как говорят правильно, разве нет?
— Почему нет. Мы проходили английский, — сказал он. У него просто руки чесались залепить ей оплеуху.
— Тогда сделай мне одолжение.
— Пожалуйста. Какое? — Он не мог заставить себя взглянуть на нее.
— Повтори как следует то, что ты сказал.
— А-а. — Он продолжал смотреть себе под ноги, глубоко оскорбленный. — Позабыл чевой-то.
— Ты сказал: «А куда деваться-то, Глория. Ладно, небось не навек…»
— Другого выхода нет. Не беда, ведь это не надолго, — внятно, раздельно отчеканил Рыбий Пуп, пряча глаза.
— Вот видишь! Значит, можно говорить правильно! — просияв, воскликнула Глория и погладила его по руке.
— Можно, конечно, — как заведенный, ответил он, теряя терпение.
— Что ж ты не говоришь? — сердито спросила она.
— Да ну вас, честное слово, я хочу говорить как все, — оправдывался Рыбий Пуп, вновь съезжая на привычный говорок. — Я веду дела, Глория. Если я начну выламываться и говорить как учат в школе, ко мне люди потеряют доверие.
— Да, вероятно. — Глория вздохнула. — Ты на меня не рассердился, Пуп? Жаль, никогда у меня не было возможности поговорить с тобой… Послушай, не застревай ты в этой грязи. Уезжай! Я потому так говорю, что мне не все равно.
— Это понятно, — нехотя сказал он.
— Стань человеком, добейся чего-то настоящего в жизни, — горячо убеждала она. — Я не начала бы сейчас этот разговор, но другого случая, вероятно, уже не представится. Пожалуйста, прошу тебя, не рвись в неравный бой из глупой гордости. Тайри был годен для этой расовой войны, ты — нет. Доктор Брус уезжает. Я уезжаю. Мы знаем, что делаем.
— Я тоже смоюсь, — пообещал он.
— И не откладывай, — серьезно сказал доктор Брус, кивнув головой. — Так что же будет с катафалком? В нем наше единственное спасение.
— Сейчас позвоню.
Через час он подсаживал Глорию и доктора Бруса у задней дверцы катафалка, стоящего на дорожке сбоку от крыльца. Над печными трубами, сея сквозь мелкий теплый дождик голубоватое блеклое сияние, призрачно выгнулся серебряный месяц.
— Ложитесь плашмя на пол и не подымайтесь, пока не выедете из города, — наставлял он их.
— Пуп, — сказал, подавая ему руку, доктор Брус. — Я мужчина. Я врач. И мне стыдно.
— Я знаю, док. — Рыбий Пуп стиснул протянутую руку.
— Пуп, — позвала его Глория.
Она нагнулась и изо всех сил прижала его к себе. Вдыхая запах ее волос, он почувствовал, как грудь ему давит пачка бумаг, спрятанных у нее за вырезом платья.
— Уезжай, — страстно, с отчаянием шепнула она.
— Она права, — сказал доктор Брус.
— Ну, прощайте, — сказал Рыбий Пуп.
— До свидания, Пуп, — сказал доктор Брус.
— Прощай, голубчик. — У Глории перехватило горло. — Подумай о себе.
Рыбий Пуп захлопнул заднюю дверцу катафалка с таким чувством, словно отрубал от себя кусок собственной жизни. Он подошел к передней дверце, за которой сидел водитель.
— Езжай, Джейк, и не останавливайся до самого Мемфиса, — распорядился он.
— Есть, — проворчал Джейк.
Рыбий Пуп смотрел, как катафалк задним ходом выезжает со двора, вышел следом за ним на улицу — машина уже отъехала, вот под дальним фонарем она свернула за угол и скрылась из виду.
— Уехала, — сказал он себе. Он залез в свою колымагу и, положив голову на баранку, устремил в темноту усталые глаза. — Когда-нибудь уберусь отсюда и я, — пробормотал он и повернул ключ зажигания.
XXXIV
Приехав домой, он с удивлением обнаружил, что в гостиной ярко горит свет и его дожидаются Джим с Эммой.
— Замучился, поди, сынок, — сочувственно встретила его Эмма.
— Пуп, тут миссис Таккер просила, чтобы я потолковал с тобой, — неловко, но добродушно начал Джим.
Рыбий Пуп насторожился; их обхождение было чересчур уж ласковым — это не предвещало ничего хорошего. Он сел и вскинул голову.
— Ну выкладывай, Джим, — недовольно сказал он.
— Пуп, мы хотим, чтоб ты кое-что сделал для нас, — сказал Джим.
— Это что же?
— Поди опять учиться в школу, — вскричала Эмма. — Сынок, ведь пропадешь! Я знаю… Вот заведутся у тебя деньги. Захочешь погулять… А ты подожди, не надо спешить.
Эмма залучила Джима себе в союзники; Рыбий Пуп с досадой нахмурился. Он бросил школу с согласия Тайри и не собирался снова садиться за учебники. Какое-то могучее, неискоренимое чувство заставляло его не уклоняться от свидания с заманчивой мечтой, созданной его воображением; он не знал, что породило эту мечту, но ею тайно определялись все его побуждения. Живя с ощущением неясного ужаса, он знал, что ему суждено сойтись в поединке с белым миром, уничтожившим Тайри, и с безотчетной враждебностью относился ко всему, что удерживало его от этого поединка.
— Джим, — спокойно сказал он. — Я буду жить, как велел папа.
— Ты и кончить хочешь, как твой папа? — негромко спросил Джим.
— Не ты ли кормился у папы, а теперь — он еще остыть не успел, а уж ты его в грош не ставишь! — упрекнул Джима Рыбий Пуп.
— Пуп, — просительно сказала Эмма, — не связывайся с белыми, как Тайри.
— Мама, я знаю, что делаю!
— А Тайри — тоже знал, что делает? — едко спросил Джим.
— Не смей так говорить про папу, — ощетинился Рыбий Пуп.
— Я добра тебе желаю, — сказал Джим. — Оттого и говорю так. Пуп, времена меняются. Похоронную контору я беру на себя, как при Тайри. Ступай опять в школу, учись. Узнаешь, на чем мир держится, — тогда ты сам себе господин, тут тебе и свобода, и никого спрашиваться не нужно…
— Вот это будет по-божески, сынок, — ввернула Эмма.
— Вы лучше вот что послушайте… — Рыбий Пуп вытащил завещание Тайри и помахал им в воздухе. — В папином завещании сказано, что мне делать.
— Разреши взглянуть, Пуп? — спросил Джим.
— Гляди.
Джим взял завещание и, поднеся его к свету, падающему от торшера, начал читать. Подошла Эмма и встала, заглядывая через его плечо. Рыбий Пуп ждал, нервно затягиваясь табачным дымом.
— По закону выходит, что Пуп — полный хозяин, — со вздохом сказал Джим.
— Но ведь он еще мальчик! — воскликнула Эмма.
— Миссис Таккер, по завещанию вы — опекун сына, но во всем, что касается повседневных дел, канцлерский суд будет его поддерживать. Адвокат Хит, надо полагать, не сегодня-завтра представит туда бумаги. А по ним Пуп имеет право продолжать деловые отношения с Мод Уильямс, — объяснил Джим.
— Каким надо быть дураком, чтобы так распорядиться, — объявила Эмма.
— Папу еще не похоронили, а он для тебя уже дурак! — пристыдил ее Рыбий Пуп.
— Ничего, я похлопочу, чтобы изменили это завещание, — зловеще пригрозила Эмма.
— Ха-ха! — разразился презрительным смехом Рыбий Пуп. — Ты, мам, уж лучше не лезь не в свое дело. Если я не буду собирать деньги, начальник полиции захочет узнать, кто это мне мешает.
— В это вам правда опасно входить, — сказал Джим Эмме.
— Но что ж мне делать? — спросила Эмма.
— Так ты, значит, рассчитываешь получать деньги с Мод? — спросил Джим.
— Уж это моя забота, — огрызнулся Рыбий Пуп.
— Ну и кончишь, как Тайри, — предсказала Эмма, — уложат и тебя белые пули! Послушай меня, сынок. Мы знаем больше тебя; на то мы старше. Белые только тогда дают тебе загребать для них жар, когда могут в любую минуту тебя раздавить.
Что они к нему привязываются, он сам по себе.
— Ничего, меня не раздавят, — угрюмо сказал он.
— Ты что, уж не веришь ли белым полицейским? — спросил Джим.
— Никому я не верю, — сказал Рыбий Пуп.
Эмма встала, сердито сверкнув глазами.
— Ну, я вот что порешила с Божьей помощью, — объявила она. — Я тебе мать. Я тебе жизнь дала. Растила тебя, кормила, старалась научить, что хорошо, что худо. И пока ты под этой крышей, ты с Мод Уильямс знаться не будешь!
Черный мир ополчился на него, оспаривая его право вести дела с белым миром после расправы, которую этот белый мир учинил над ним, но Рыбий Пуп не желал подчиниться. Джим и Эмма требовали, чтобы он связал свои надежды с той жизнью, какою живут они, — жизнью, которую он презирает, ибо это жизнь в страхе и позоре. Получалось, что он заодно с врагом и против своего народа, а между тем он ненавидел этого врага, потому что умел видеть себя и свой народ такими же, как их видел враг.
— Мама, не говори так! — вскричал он.
— Только так. Мне все равно, что там у Тайри в завещании.
— Там сказано, чтоб я собирал деньги! — крикнул он. — Я тебе не подчиняюсь! Может быть, мне вообще уйти?
— Если не хочешь слушаться, уходи! — бросила ему Эмма.
— Ладно. Я уйду! Посмотришь! — Он с вызывающим видом шагнул в коридор.
— Пуп! — Джим, встав, пошел за ним.
— Ты только не ввязывайся, Джим! Твое дело — управляться в конторе!
— Я знаю, Пуп, — сказал Джим. — Ты — хозяин. Просто я старше…
— Не надо, пускай уходит! — кричала Эмма. — Дурака все равно ничему не научишь. Видел, чем кончил Тайри, и все равно не образумился!
— Я сейчас ухожу, сегодня! — объявил он, чувствуя, что не может здесь больше оставаться ни минуты. — У меня снята квартира на Боумен-стрит, перееду туда!
— Сделай милость! — не сдавалась Эмма. — Я не позволю устраивать под моей крышей контору по содержанию вертепов!
— Все, я пошел за вещами, — буркнул Рыбий Пуп.
— Ни до чего ты в этом доме не дотронешься без моего разрешения, — бушевала Эмма, уже не зная удержу в своем благочестивом негодовании.
— Что же, и вещи нельзя забрать? — оторопел он.
— В этом доме распоряжаюсь я. — Эмма оставалась непоколебима.
— До завтра, Джим, увидимся в конторе, — сказал Рыбий Пуп.
— Погоди, — окликнул его Джим. — Я с тобой.
— Завтра в конторе, сказано! — гаркнул Рыбий Пуп, грохнув парадной дверью так, что задребезжали филенки. Он трепетал от гнева, и все же полон был тайного торжества. Он сделал первый шаг навстречу будущему, которое манило его с такой же силой, с какой отпугивало от себя.
XXXV
Оплакивал ли Рыбий Пуп Тайри? И да, и нет. Ненавидел ли, положа руку на сердце, тех, кто его убил? Да нет, едва ли. В своем отношении к отцу он слишком часто руководствовался тем, как относятся к Тайри белые, и оттого слишком много рассудочности было в его сыновней любви. Он был исполнен глубочайшего сострадания к Тайри, слишком хорошо зная, сколь безнадежна была жизнь отца в сравнении с жизнью белых, подмявших его под себя. Он не мог забыть Тайри, как не мог бы забыть самого себя, ведь в известном смысле Тайри был как бы тенью его самого, отброшенной миром белых, всевластным миром, который был его проклятьем и его мечтой. И потому, не умея по-настоящему скорбеть о Тайри, он все же подсознательно строил свою жизнь как памятник скорби о нем и одновременно как невольное свидетельство преклонения перед его убийцами.
Рыбий Пуп нутром чуял всякий всплеск в течении событий Черного пояса. Приученный к неравенству, он знал, когда действовать, а когда затаиться и выжидать. Он не предпринимал никаких шагов, чтобы встретиться с начальником полиции Кантли, — в нужное время белый сам придет к нему. Большое жюри так все еще и не заседало, и он мог только догадываться, что злополучные погашенные чеки каким-то образом все же попали в руки Кантли. Рыбий Пуп нет-нет да и думал про Макуильямса, но тот не давал о себе знать. И потом, ведь Макуильямс подвел Тайри, и потому лучше не искать с ним встречи. Он исправно собирал подати, неукоснительно деля барыши на две равные части: одну — белому кесарю, другую — себе. Мод не могла нарадоваться на него.
— Знаешь, как Тайри не стало, я все боялась облавы, — признавалась она. — Ну а теперь, раз ты берешь деньги, у меня на душе спокойно. Самое разлюбезное дело, когда все идет заведенным порядком. Плати денежки — и не знай забот.
— Можешь не волноваться, — обнадеживал он ее.
— Пуп, — вкрадчиво начала она как-то.
— Что, Мод?
— Ты на нас с Верой зла не держишь, а? Что с Тайри так вышло, то мы тут не повинны, ты это знай.
— Да-да. Я знаю, — с неловкостью пробормотал он.
— Пуп, мы ведь черные. Какие наши права.
— Да понимаю я, Мод, — со вздохом сказал он.
Он все понимал, но не мог ее уважать. Он все понимал, но он не мог уважать себя.
— Куда ни ступи — повсюду он, так, что ли? — сокрушенно посмеиваясь, сказала Мод.
— Вот именно.
— Кто он-то, а? — поддразнила его Мод.
— Белый, а то кто же, — невесело усмехнулся Рыбий Пуп.
Они помолчали, думая о себе так, как, по их представлению, должны были думать о них белые, — помолчали, исполнясь стыда в своей молчаливой безропотности.
Обсудив с адвокатом Хитом дела, касающиеся утверждения его в правах наследства и тому подобное, Рыбий Пуп принял свое первое важное решение: распорядился, чтобы Тайри хоронили вместе с жертвами пожара — жест, рассчитанный на то, чтобы смягчить отношение жителей Черного пояса к семье Таккеров. Эмма узнала об этом его решении слишком поздно, когда приготовления к похоронам шли полным ходом и уже ничего нельзя было изменить. Рыбий Пуп только сказал ей холодно:
— Так хотел бы папа.
Слыша, как судачат обитатели Черного пояса, Рыбий Пуп убеждался, что решил правильно.
— …Тайри-то вон не сбежал, как этот доктор, — он сам жалел, что так получилось с «Пущей». Ну ошибся человек, с кем не бывает…
— …за то и убили его эти белые сволочи, а раз убили, стало быть, боялись…
— Ох и пес он был, этот Тайри! — воскликнула как-то утром черная толстуха, когда Рыбий Пуп пришел к ней за квартирной платой. — Какой там пес — чистый тигр! Гляди, как белых переворошил!
Чернокожий пьянчужка разглагольствовал, сидя в баре Черного пояса:
— Один разбой в муниципалитете! Глядите, что с Тайри сотворили, а ведь большой был человек… Где доктор Брус, покажите мне его?.. С муниципалитетом тягаться — гиблое дело, либо в могилу упрячут, либо сам по гроб жизни будешь прятаться!
Брюхан, которого Рыбий Пуп, доктор Брус и Тайри мечтали сделать козлом отпущения, был мертв, и тело его, никем не востребованное, лежало в городском морге. Мейбелл, которая некогда так остро воспринимала расовое неравенство, теперь, потрясенная гибелью стольких своих товарок, покончила с прежним ремеслом и, перестав торговать своим телом, ударилась в религию, дабы стать евангелисткой во избавление мира от всяческих зол. Доктора Бруса после того, как он скрылся неизвестно куда, большое жюри заочно обвинило в «преступной халатности и многократном непреднамеренном убийстве»; в сущности, вся вина была возложена на него одного. Глории никто не хватился, даже полиция не расспрашивала о ней — Рыбий Пуп два раза медленно проезжал мимо ее дома, глядя на заставленное молочными бутылками, заваленное газетами крыльцо.
В связи с дерзким нападением на секретаря суда Альберта Дэвиса и яростной шумихой, которую подняли вслед за тем газеты, мэр города «в интересах общественного порядка» вынужден был подать в отставку. Его преемником, по его же тайному наущению, городской совет пока что избрал его близкого друга, тем паче что новые выборы все равно были не за горами. Начальник полиции Кантли, окруженный всеобщим подозрением, при отсутствии, впрочем, прямых улик, тоже подал в отставку, заявив при этом: «Считаясь с общественным мнением, встревоженным недавними событиями, я охотно слагаю с себя служебные обязанности, несмотря на то что нет ни малейших доказательств моей виновности. Служба в полиции никогда не была мне по душе. Я намерен выставить свою кандидатуру на пост губернатора штата». На место Кантли был назначен один из его ближайших друзей.
Девственно-белая коллегия присяжных при коронере установила, что Тайри сам навлек на себя смерть, «угрожая огнестрельным оружием полицейским, находившимся при исполнении служебных обязанностей». Кое-кто догадывался, что Тайри убили, чтобы не дать ему выступить перед большим жюри. Другие намекали, что он внезапно перекинулся к левым и начал выступать с требованием равных прав для черных и белых. Шушукались, будто Тайри застигли в публичном доме для черных в постели с черной любовницей полицейского начальника и там же застрелили. Высказывались циничные предположения, что полиция убрала Тайри после того, как он стал зажимать долю, которая ей причиталась от его неправедных доходов. И только самым прожженным и неболтливым — проституткам и игрокам — было известно, что Тайри заманили в засаду, но даже здесь, в преступном мире Черного пояса, никто не знал, что истинной причиной убийства были погашенные чеки, которые служили неопровержимым свидетельством продажности полиции, чеки, которые в ту безумную ночь Тайри передал Макуильямсу. Знал один Рыбий Пуп — знал и молчал, следуя последнему наказу Тайри и инстинкту самосохранения…
Разъезжал теперь Рыбий Пуп в машине Тайри, разодетый в пух и прах. Движимый смутным, но властным побуждением, он накупил себе ворох одежды: десять твидовых костюмов, пять пар ботинок, двадцать рубашек, галстуки, носки — словом, по мнению Джима, нарядился на пять лет вперед.
— Тебе-то что? — осведомился Рыбий Пуп. — Чьи деньги я трачу?
— Свои, свои, — отмахивался Джим.
— Ну и все. И отвяжись.
…Со всей округи тянулись в город черные семьи в предгрозовой, дождливый вечер общих похорон; ехали на машинах, на телегах, тряслись в фургонах. На улицах Черного пояса то и дело попадались мужчины, женщины, дети с черной креповой повязкой на рукаве. Только и слышно было разговоров, что о пожаре в «Пуще» и о тех, кто был с ним связан. Сама «Пуща» — обгорелый остов, почерневшие стропила и балки под покоробившейся железной крышей, отливающей на жарком солнце рыжей ржавчиной, — сделалась местной достопримечательностью, неизменно окруженной благоговейно притихшей толпой любопытных. Старые люди божились, будто по ночам оттуда доносятся стоны и вопли умирающих; черные ребятишки, тараща глаза, плели друг другу небылицы о том, как после захода солнца кружатся в хороводе привидения. Тьма бездельников рылась среди развалин в поисках чего-нибудь интересного на память, так что в конце концов полицейские понаставили на пожарище знаков с надписью:
«НЕ ПОДХОДИТЬ».
На пожаре погибли люди различных вероисповеданий, и все же клинтонвильские черные пастыри сошлись на том, что на панихиде будет говорить достопочтенный Рагланд — больше всего жертв оказалось среди его прихожан, выходцев из рабочей среды. За три дня до похорон достопочтенный Рагланд уединился готовить проповедь, и, когда он произнес ее, топоча ногами, задыхаясь, прерывая себя пением церковных гимнов, проливая потоки слез и душераздирающими движениями простирая руки к жертвам пожара и к Тайри, лежащему в великолепном бронзовом гробу, эта проповедь стала, по единодушному признанию, одним из самых достопамятных событий в истории Черного пояса.
Рыбий Пуп, одетый во все черное, сидел рядом с Эммой в первом ряду, переводя тусклый взгляд со смоляного профиля Тайри на светлокожее застенчивое лицо Глэдис, чей гроб по его просьбе поставили рядом с гробом Тайри.
— Кто эта светленькая, вон в том гробу, за Тайри? — спросила Эмма из-под черной траурной вуали.
— Одна моя знакомая, — сказал он.
— А куда это Глория подевалась, дрянь такая?
— Не знаю, — соврал он хмуро.
Больше за все время панихиды Эмма ни разу не поминала про Тайри. Пасмурный летний вечер томил духотой, венки живых цветов, сотнями покрывающие фасад церкви, как того желал Тайри, источали такое приторно-сладкое благоухание, что было трудно дышать. Под медными трубами церковного органа расположились пятьдесят певчих, одетые в белое. В церковь набилось тысяч пять чернокожих провожающих: мужчины, женщины, дети. Скорбная и неспокойная тишина нависла в церкви, только по временам там и тут слышался приглушенный плач. Люди стояли позади скамей, заполнили проходы, теснились на ступеньках, запрудили тротуар, заняли даже часть мостовой, так что на улице пришлось поставить щиты, чтобы освободить для машин проезжую часть. Равнодушно прохаживались полицейские, резко выделяясь белизною кожи средь моря черных лиц.
В сопровождении Веры и не менее двадцати черных девиц, работающих в ночном заведении на Боумен-стрит, явилась Мод. Рыбий Пуп мельком увидел Сэма, но успел только поздороваться с ним, занятый вместе с Джимом тысячью разных мелких дел. Подошла мать Глэдис, сгорбленная, смуглокожая женщина с двухлетней девочкой на руках; назвала себя, показывая на гроб дочери, потом склонилась и поцеловала ему руки, капая на них горячими слезами. Рыбий Пуп глядел на бледно-желтое личико девочки с круглыми неподвижными глазами — глазами, не способными, кажется, излучить хотя бы частицу радости. Плача, мать Глэдис отступила прочь.
— Кто это? — спросил Джим.
— Мать Глэдис и ее дочка.
— Боже милостивый, совсем крошка, — сказал Джим. — И что только с ней станется.
Сорок три гроба изогнулись широкой подковой от стены до стены меж двумя рядами окон-витражей, изголовьем к кафедре, ногами — к публике. Кафедра пока пустовала, но по долгому опыту Рыбий Пуп знал, что с минуты на минуту из узкой дверцы по левую сторону от нее выйдет проповедник. Шесть огромных электрических вентиляторов, свисая со сводчатого потолка, медленно кружили деревянными лопастями во влажном жарком воздухе.
Агги Уэст, церковный органист, семенящей походкой прошел по подмосткам и сел у органа, разминая черные пальцы. Внезапно, облизнув губы, Агги чуть наклонился вперед, тронул клавиши, и из-под его рук полились глубокие и печальные звуки церковного гимна — их подхватили сначала певчие, а потом и все, кто собрался в церкви:
Закат и первая звезда
И чистый зов далеких стран,
Молчи на отмели, вода,
Когда я выйду в океан.
Не та волна, что спит сейчас,
Что тихо плещет за кормой,
А та — что в бездну тянет нас,
Нас возвратит домой.
Изредка, перекрывая орган и певчих, там и сям взрывалось женское рыдание…
Сумерки. Вечерний звон.
И все темно, друзья.
Пускай вас не печалит он,
Когда отчалю я.
Уйду к далеким берегам,
Мечтая об одном:
Я Кормчего увижу там
К лицу лицом.
Гимн затих. Басы пропели «Аминь!» под громкие вопли рыдающих женщин. Нескольких из них повели к двери. Рыбий Пуп увидел, как Агги жеманно отер влажный лоб скомканным платочком и, прикрыв глаза, вновь склонился к клавишам.
Эта сладкая мысль —
Вечно в сердце моем:
Чем короче мой путь,
Тем все ближе мой дом.
Завороженный певучими скорбными раскатами затихающего органа, Рыбий Пуп, ничего не видя, загляделся в одну точку и внезапно вздрогнул от неожиданности: впереди, долговязый, чернокожий, с исхудалым лицом и воспаленными, воинственно и грозно горящими глазами, стоял достопочтенный Рагланд. Он воздел длинные руки и широким, полным драматизма движением развел их в стороны. Тишина воцарилась в черных рядах. Сочным, звучным баритоном проповедник возопил:
— Смерть!
Он проворно приблизился к левому краю кафедры и повторил громче:
— Смерть!
Скользящими шагами он перешел направо и, склонясь к обращенным вверх лицам усопших, повторил:
— СМЕРТЬ!
Достопочтенный Рагланд быстро поднялся на кафедру и, подняв глаза к высокому своду, медленно, зычно, с печальным недоумением начал:
— Смерть прошла по нашей земле! Смерть, говорю я вам, пронеслась по просторам мира. О Господь всемогущий, Смерть ворвалась в наши сердца! Я призываю вас — смотрите же, смотрите, СМОТРИТЕ!.. — Он обвел длинным, костлявым перстом мертвые черные лица, застывшие в полукольце гробов. — СМОТРИТЕ, говорю я вам, что натворила смерть! Смерть прошла между нами — и вот они, ее отметины! Смерть прошла, и вот следы ее пальцев! О Господь всемогущий, я слышу, как Смерть крадется прочь и шелестит, удаляясь, ее черный саван!
— Сла-авься! — послышался старческий женский голос.
— Да воистину так! — дрожа и захлебываясь, вторил ей мужской.
Возбужденные, окованные скорбью люди подались вперед, затаив дыхание. Проповедник обернулся к торжественным лицам певчих и затянул гимн. Хор дружно вторил:
Таинственны Его пути,
Его дела святые:
Он может море перейти
И укрощать стихии.
О люди, вас пугает гром
И темных туч движенье,
А Он из них прольет дождем
Свое благословенье.
Достопочтенный Рагланд движением руки оборвал пение, и по церкви прокатились возгласы:
— Слушаем! Говори!
— Обрати к нам взор свой, Господи!
— Господи Боже, помилуй нас!
— Кто посмеет сказать: «Нет!» — когда явится ангел смерти? — исступленно продолжал проповедник. — Ты сидишь за кассой в бакалейной лавке и пробиваешь чек на сто долларов, но в дверях становится Смерть, и ты должен уйти, бросив покупателя! Ты катишь по улицам в огромном «бьюике», но является Смерть, и ты должен уйти! Ты только что встал с постели и собираешься на работу, но явилась старуха Смерть, и ты должен идти! Может быть, ты задумал строить дом и уже срядился с каменщиком и плотником, но вот пожаловала старуха Смерть, и ты уходишь за нею! Ибо Смерть зовет тебя в твой последний дом! Может быть, ты собрался жениться, и красавица невеста ждет тебя подле алтаря, и ты спешишь к ней, но старуха Смерть окликает: «Ступай сюда, человек, у меня есть для тебя другая невеста! Последняя!»
— Как это верно, о Боже!
— Все мы под Богом ходим!
— Не отвернись от нас, Господи!
— Белый ты или черный, богач или нищий, мужчина ты, или женщина, или дитя — все равно, Смерть может постучаться в любую дверь, — хрипло зашептал проповедник. — Ты танцуешь, прижавшись щекою к щеке своей милой, — продолжал он с жестким сладострастием, — играет чудесная музыка, но приходит Смерть и тихо зовет: «А ну-ка, потанцуй со мной!»
— Сьюзи, моя маленькая! — горестно воскликнула мать Тедди. — Бедная моя Сьюзи!
Сидящие в церкви раскачивались в такт словам, мерно кивая головами. Рыбий Пуп сидел неподвижно; он привык к заупокойным службам, он слышал их всю жизнь и мог бы, кажется, сам без особых усилий отслужить панихиду, но эта была иная, чем все. Перед ним лежал в гробу Тайри — Тайри покинул его навеки, и некому было больше встать между ним и враждебным миром белых.
— Но знайте, только глупец будет сетовать на Смерть! — все более воодушевляясь, продолжал достопочтенный Рагланд. — Смерть — лишь посланница Бога по особо важным поручениям. Ее пульмановский вагон — ураган! Ее самолет — ветер! Ее трамвай — удар грома! И одно только остается тебе, когда Смерть постучит к тебе в дверь, — сказать: «Господи, помилуй мою грешную душу!»
— Боже правый, смилуйся над нами!
— Неисповедимы пути твои, Господи!
Проповедник подал знак и вместе с певчими под гулкие звуки органа возвысил свой голос в песнопении…
Божие Богу мы воздадим.
А что еще можем дать?
Все, что имеем, — лишь Ты один,
Ты и Твоя благодать.
Достопочтенный Рагланд взмахнул рукой, призывая к молчанию, подошел к краю помоста и обвел взглядом немые черные лица в гробах.
— Кое-кто у нас в городе, — будничным скучным голосом начал он, — поговаривает, что надо бы выяснить, кто виноват в том, что умерли эти люди. Поговаривают даже, что надо бы посадить в тюрьму виновных. — Устремив взгляд поверх моря черных лиц, он рассмеялся глухо и язвительно: — Ха-ха-ха! Разве не знают эти глупцы, что никого нельзя убить, если нет на то Божьей воли? Без воли Господней птица не пролетит — капля дождя не прольется, если только Господь не скажет: «Пролейся, дождь!» Вы думаете, в вашей власти убить человека? Глупцы! Вы убьете и скажете: «Вот я убил!», а на самом деле лишь облечете в слова то, что содеяно Господом! Когда Господь творит свою волю, закрой-ка рот да помалкивай! И если Господь призовет тебя — значит, для твоего же блага! О, если бы человек мог хоть на мгновение увидеть себя глазами Господа, каким неразумным и невежественным предстал бы он перед собою!
По церкви прошел возбужденный ропот. Проповедник опять опустил глаза на застывшие, мертвые черные лица, а из толпы летели заунывные выкрики:
— Святую истину говорит!
— Спаси нас, Господи!
— Вот здесь передо мною лежит человек, который был одним из владельцев танцзала под названием «Пуща»! — Проповедник показал на гроб Тайри, а потом на другой гроб. — А вот человек, который работал на него! Смерть подстерегла и хозяина, и его работника! — Проповедник показал на еще одно черное лицо. — А вот этот играл на трубе, чтобы юношам и девушкам веселей было танцевать! — Он повернулся в другую сторону, показывая на рядок простых гробов. — А вон лежат девушки и юноши, которые так весело танцевали! — Вернувшись на кафедру, проповедник тяжело опустил кулак на открытую Библию и спросил: — Так скажите же мне, кто это все замыслил? Чей разум способен постичь божественную справедливость? Четвертого июля встал Господь и призвал:
— Смерть! Поди сюда!
— Господи Иисусе!
— Ступай, Смерть, в ту страну, что зовется Америка!
— Слушайте слово Господне!
— Смерть, найди штат по названию Миссисипи!
— Слушайте, что говорит Господь!
— Смерть, ступай в город, который зовется Клинтонвиль!
— Господи, слава тебе!
— Найди, Смерть, человека по имени Тайри Таккер!
— Слава царю небесному!
— Смерть, скажи Тайри Таккеру, что я хочу его видеть!
— Смилуйся, Господи!
Какая-то женщина с протяжным воплем вскочила и затопталась на месте, подпрыгивая; к ней подскочили распорядители и с трудом вывели из церкви.
— Смерть, скажи Тайри, пускай все бросает, чем бы он ни был занят, ему настал срок идти домой!
Рыбий Пуп невольно поежился, как от холода. Эмма, схватив его за руку, наклонилась вперед и истерически зарыдала. Достопочтенный Рагланд, словно бы продолжая изображать Всевышнего, отступил назад; на лице его отобразились гнев и недоумение.
— Что это ты мне говоришь, Смерть? Говоришь, Тайри занят? Говоришь, у него встреча назначена с важными людьми? Послушай-ка, Смерть. С тобой говорит Господь Всевышний! А ну, воротись в страну Америку, в штат Миссисипи, в город Клинтонвиль и скажи этому Тайри Таккеру, чтобы знал свое место! Скажи, пускай сию минуту все бросает! Его не кто-нибудь к себе требует, а Создатель.
Проповедник сердито прошелся с одного конца кафедры на другой и продолжал негромко, обиженно, горячо:
— Скажите пожалуйста, Тайри занят! — Он остановился, пригнулся, указал правой рукой на сводчатый потолок церкви и возопил: — Когда тебя призывает Господь, то хочешь не хочешь, твое дело — явиться!
— Аминь!
— Славься, Господи, славься!
Достопочтенный Рагланд снял очки и, глядя опять на мертвые черные лица, обратился к ним с нежностью:
— И все вы явились к нему, правда же? Все вы ему покорились. — Проповедник осуждающе взглянул на толпу и недовольно сказал: — Кто там из вас смеет говорить, будто эти люди, представшие ныне перед троном Всевышнего, скорбят? Что ведомо вам о промысле Господнем? Ничего! Когда вещает Господь, возведите очи ваши горе и воспойте:
И когда я вижу тот крест святой,
На котором Царь мира распят,
Понимаю, сколь скуден мой скарб земной,
Презираю все, чем богат.
— Аллилуйя!
— Аминь, аминь, аминь!
Проповедник вышел из-за кафедры и, подойдя опять к краю помоста, вытер взмокший лоб белым платком.
— Что ж, говорите… — продолжал он с неодобрением. — Господь вам не препятствует… Он терпелив, всеведущ… — Достопочтенный Рагланд вдруг загремел: — Болтайте, никто вам рот не заткнет, ему-то ведь все равно! Ха! Иные дурни кичатся: я, мол, такой-сякой, отчаянный, отпетый, я и убью, и обману, и солгу — я ничего не боюсь… — Подойдя к самому краю помоста, проповедник вытянул шею и, обращаясь к худому молодому покойнику, лежащему в простом бедном гробу, произнес: — Чарли Мур, мне говорят, ты много сидел по тюрьмам. Многих судей ты видел, говорят, по разным судам… Что ж, Чарли, вот ты и пришел на свой последний суд! Ты предстал перед всесильным судьей! — Упоенный голос его окрасился легким оттенком жестокости: — Скажи, Чарли, кого ты сейчас позовешь к себе в защитники?
— Скажи ему, проповедник!
Достопочтенный Рагланд подался вперед и хрипло зашептал:
— Слушай-ка, Чарли, что я тебе спою:
Есть страна, что светлей, чем восход,
Тот, кто верит, увидит ее,
Там Отец наш детей своих ждет
И готовит нам, грешным, жилье.
Тихим, светлым путем
Мы отсюда уйдем, соберемся на том берегу.
— Святые слова твои, Боже милостивый!
— Это он нам готовит жилье!
Проповедник смахнул со лба пот и вновь ринулся в наступление:
— Кто подумал бы месяц назад, что я буду стоять здесь сегодня, провожая в последний путь этих чад Господних? Кто решится сказать, скольким из нас суждено здесь быть через год? Ваше будущее в руках Господних! Есть люди, которые говорят, будто они правят этим городом! — Голос преподобного Рагланда исполнился яда. — Пускай себе говорят! Пускай кожа тех, кто правит этим городом, белее снега — но мы-то знаем, кто здесь хозяин! ГОСПОДЬ ЗДЕСЬ ХОЗЯИН! Он сильней президента, сильней губернатора, мэра, начальника полиции…
Рыбий Пуп почувствовал, как кто-то легонько тянет его за рукав. Он оглянулся. К нему, с письмом в руке, наклонился Джим.
— На, Джейк принес. Заказное с нарочным.
— Спасибо, Джим.
Рыбий Пуп взял толстый конверт и положил в карман. Делая вид, будто продолжает слушать проповедника Рагланда, он уже не думал ни о чем, кроме этого письма. Он украдкой взглянул на конверт и увидел на нем свое имя, написанное крупным женским почерком. В обратном адресе значилось: Люси Крейн. Не знает он никакой Люси Крейн. Письмо проштемпелевано в Детройте. Но он никого не знает в Детройте… В растерянности Рыбий Пуп встал и на цыпочках дошел по проходу до боковой двери, за которой была мужская уборная. Там было пусто. Он оторвал краешек конверта и вытащил толстую связку бумаг. К ним было приложено письмо:
«Пуп, голубчик!
Я знаю, тебя удивит это письмо. Я давно собиралась тебе написать и наконец решила открыть тебе кое-что, может быть, это принесет тебе пользу. Погашенные чеки, которые ты найдешь в конверте, я до сих пор держала у себя, потому что не знала, как с ними поступить. Тайри послал их мне и просил распорядиться ими, как я сочту нужным. Меня больше нет в Клинтонвиле, и мы не можем обсудить это с тобой. Поэтому решай сам, как быть. Это те самые чеки, которые ты (сам того не зная, наверно) передал мне вместе с письмом в тот вечер, когда мы с доктором Брусом бежали в Мемфис…»
Рыбий Пуп остановился, сдвинув брови. Он перевернул страницу и увидел: «ГЛОРИЯ». Ах, дьявол! О каких еще чеках она пишет?.. Он стал читать дальше:
«Тайри обманывал тебя, доктора Бруса и начальника полиции, делая вид, будто уничтожил эти чеки, Макуильямсу он тоже сказал, что сжег их. Как видишь, Тайри никому не верил. Но раз чеки, которые Тайри передал Макуильямсу, не сработали, как он того хотел, то вот новые вещественные доказательства. Больше, я думаю, объяснять ничего не надо?
Только ради Бога, Пуп, берегись. Если у тебя есть сомнения, стоит ли пускать эти чеки в ход, лучше сожги их. Помни, что Тайри из-за них лишился жизни.
Я написала на конверте вымышленный обратный адрес, потому что доктор Брус должен соблюдать осторожность. Он нашел работу, но очень незавидную. Заниматься врачебной практикой он не отваживается — ты же знаешь, что у него над головой висит вердикт большого жюри об уголовной ответственности. Так что, пожалуйста, Пуп, никому не говори, что знаешь, где мы, и что имеешь о нас какие-то сведения.
Я часто думаю о тебе и чувствую себя виноватой, что уехала, но, если бы я осталась, я все равно ничего не могла бы поделать. Постарайся вернуться в школу. Не веди игру, которую вел Тайри: она чересчур опасна.
С любовью
ГЛОРИЯ».
Замирая от страха, Рыбий Пуп оглянулся через плечо. Потом посмотрел на обратную сторону одного из чеков и увидел: «ДЖЕРАЛД КАНТЛИ». Вот ужас! Тайри лежит убитый за то, что передал чеки Макуильямсу, а теперь Рыбий Пуп держит такие же в руках! Если только Кантли что-нибудь заподозрит, ему не сносить головы… Надо их спрятать, сейчас же, немедленно! Хотя нет — если сейчас уйти из церкви, это привлечет внимание. Надо спрятать потом, как только кончится служба.
Он стоял, широко открыв глаза, с таким чувством, словно Тайри ожил и протягивает ему из пустоты руку помощи. Помощи?! Эти чеки могут стать для него смертным приговором. И как же искусно провел их всех Тайри! Глория права, Тайри никогда никому не верил. Даже умирая, он притворялся, вел двойную игру. Он говорил, что сжег погашенные чеки за первые пять лет из тех десяти, когда давал взятки начальнику полиции, а сам спрятал их и отдал Макуильямсу пачку чеков лишь за последние пять лет!.. Ему вспомнилось, как странно вела себя Глория в ту ночь, когда он приехал к ней с конвертом: отвернулась, пробежала глазами письмо и, поспешно спрятав бумаги на груди, стала уговаривать его бежать! Да, теперь понятно, что означали предсмертные слова Тайри, что, даже лежа в могиле, он сквитается со своими убийцами.
Рыбий Пуп положил письмо обратно в карман и вышел на церковное крыльцо; перед густой толпой с небрежным видом стояли четверо белых полицейских. Господи… У него подломились колени. Нет, надо успокоиться, взять себя в руки. Он вернулся в церковь и вновь сел рядом с Эммой, заставляя себя вслушиваться в страстные слова, долетающие до его слуха. Проповедник выкрикивал их на одной ноте, с глубокими придыханиями, притоптывая себе в такт по помосту правой ногой.
…смерти нет топ-топ в каждом из нас вечно живет Господь топ-топ и сказал Господь: «Я иду приготовить место вам!» топ-топ «А если бы не так, я сказал бы вам!» топ-топ всем нам суждено почить в бозе но воскреснем вновь топ-топ и человек умертвить нас не властен…
Рыбий Пуп содрогнулся. Ну нет, его-то полицейские вполне властны умертвить, стоит им лишь дознаться, что при нем эти чеки.
…Господь все видит топ-топ его взор проникает повсюду топ-топ его оку открыты самые тайные ваши помыслы…
Нет, не от Бога, а от всевидящего ока белых людей он пытается утаить свои помыслы. Не о том, чтоб попасть на небеса, молит он, а о том, чтобы скрыться от белого человека. Тайри использовал эти чеки как оружие против начальника полиции — и проиграл. Рыбий Пуп взглянул на недвижный черный профиль Тайри и, нагнувшись вперед, разрыдался. Рука Эммы опустилась ему на плечо.
— Чуешь присутствие Бога, сынок? — шепнула она.
Он едва не крикнул в ответ: «Не Бога я чую, а присутствие белого человека!» Но вовремя совладал с собой.
Нет, он не мог здесь больше выдержать. Он встал и опять прошел на цыпочках в мужскую уборную, там он зажег спичку и, поднеся к ней письмо Глории вместе с конвертом, смотрел, как горит бумага, жухнет, чернеет, сворачивается… Он разжал пальцы, и обгорелые хлопья упали в писсуар. Куда бы спрятать чеки? Сжечь бы тоже! Нет! Тайри перед смертью пожелал, чтобы эти чеки служили ему защитой. Но как? Он сбросил с правой ноги ботинок и ровным слоем уложил чеки под стельку — так Зик прятал когда-то в школе открытки с изображениями нагих белых людей. Вернется домой, спрячет получше. У него дрожали руки; он чувствовал привкус смерти на языке, ощущал ее прикосновение каждой клеточкой кожи. Запели певчие — значит, проповедь окончена. Пускай при Эмме останется Джим, на кладбище Джима тоже хватит, обойдутся без него — он поедет прямо домой.
Он пробыл в уборной, пока не услышал слова благословения, и тогда пошел назад, глядя, как люди медленной вереницей проходят мимо гробов, последний раз вглядываясь в лица покойных. Вместе с другими он двинулся к выходу, как вдруг кто-то схватил его за руку. Он обернулся. Это была Мод.
— Пуп, можно тебя на два слова, — возбужденно зашептала она.
— Здравствуй, Мод. В чем дело?
— Поговорить надо, срочно, — сказала она.
— Ну что ж. Приходи завтра утром в контору…
— Нет, Пуп. Сейчас.
— Я еду домой. Хочешь, едем ко мне?
— Давай, — с готовностью сказала Мод.
Ему было не по себе рядом с Мод от сознания, что у него в ботинке спрятаны чеки. Он подвел ее к своей машине, отдал нужные распоряжения Джиму и поехал к своему дому, пытливо вглядываясь по пути в лица белых полицейских.
— Что все-таки случилось, Мод? — спросил он, когда церковь осталась далеко позади.
— Приедем к тебе, поговорим, — недоверчиво сказала она.
— Ну как хочешь, — с тайной тревогой бросил он.
Неужели она знает? Нет, не может быть… Он быстро доехал до дому и впустил ее в квартиру, — квартиру, в которой так недавно собирался жить с Глэдис. Мод плюхнулась в кресло, осевшее под ее тяжестью.
— Пуп, — без обиняков начала она, — а дело-то неладно!
— Что такое?
— Вчера вечером у меня на квартире был Кантли.
— Что ему надо?
— Допрашивал про тебя, Пуп, — объяснила Мод. — Все допытывался, будешь ли ты ему вредить. Еще спрашивал, не остались ли после Тайри какие-то чеки…
— Что? — Рыбий Пуп попятился и присел на край кровати. — Какие еще чеки?
— А кто ж его знает, — сказала Мод.
Волнистая пелена, знакомая, хоть и полузабытая, застлала черным мир у него перед глазами, ноги, руки и голова сделались невесомыми… Нет! Он не имеет права терять сознание, когда у него в ботинке спрятаны чеки. Часу не прошло, как они к нему попали, а Кантли уже расспрашивает о них. Из-за этих чеков Кантли убил Тайри… Откуда же он узнал про них, черт возьми?
— Ничего я не знаю ни про какие чеки.
— Пуп, этот белый боится тебя до смерти, — предупредила его Мод.
— Меня? Почему? — Теперь и он прикидывался, играл, чтоб обмануть Мод, зная, что Кантли, конечно, спросит ее об этом разговоре.
— Не знаю, — сказала она. — Знаю только, что боится, а когда белые боятся, мне тоже страшно.
— Ты не помнишь точно, о чем он тебя спрашивал?
— Сказал, что Тайри его обманул, передал какие-то чеки Макуильямсу. И спрашивал, не собираешься ли ты сделать так же.
— Да я и знать ничего не знаю ни про какие чеки! — вскричал Рыбий Пуп. — А я-то думал, начальник хочет, чтоб я работал на него. — Он глотнул. — Нету никаких чеков.
— Тогда тебе лучше с ним повидаться, скажи ему всю правду, — посоветовала Мод. — Объясни ему, что и как.
Да, сомнений не оставалось — Кантли подослал ее прощупать его. Он в опасности!
— Я буду делать, как велел папа. Что же, начальник не хочет вести со мной дела?
— Не знаю, скажу ему. — Мод говорила ровно, не выдавая себя.
Она не верила ему, он понял, что, если придется выбирать между ним и Кантли, Мод будет на стороне белого.
— Слушай, скажи начальнику, что я ему не враг, — заговорил он горячо. — Видит Бог, я буду делать, как он велит!
— Ладно, скажу. — Голос Мод чуть потеплел. Она вздохнула и поднялась. — Попробую успокоить Кантли… — Она постояла, восхищенно оглядывая его квартирку. — Хорошо у тебя, Пуп.
— Собирались здесь жить с Глэдис.
— Ах ты, бедняга. Скучаешь небось один? — Она вдруг исполнилась деловитости. — Хочешь, пришлю тебе хорошую девочку? Есть одна новенькая из Джексона, шустрая, чистый котенок…
— Не надо, Мод, нет настроения.
— Понятно. Горюешь… Во всяком случае, всегда рассчитывай на меня. Ну, пока до свидания.
— Счастливо, Мод.
Она ушла. Рыбий Пуп вернулся в комнату и постоял, размышляя. Надо спрятать чеки, пока люди не вернулись с кладбища. Он огляделся. Ага! Можно засунуть за зеркало, под деревянную раму. Хотя нет, Кантли найдет. Лучше зарыть в землю. Тоже не годится — светло, увидят, придется ждать, пока не стемнеет. А может, разрезать тюфяк и сунуть туда? Но там-то он и сам первым делом посмотрел бы. Ничего не попишешь, придется их сжечь. Это Тайри умел, изворачиваясь как уж, упорно гнуть свое — у него не та хватка. Он запер дверь, вынул чеки из ботинка и подошел к камину. И вдруг услышал, как кто-то бегом поднимается по лестнице. Он замер, сердце у него колотилось. Вот человек на лестнице дошел до его площадки, вот поднимается выше на третий этаж; Рыбий Пуп вздохнул, чиркнул спичкой и собирался было поднести ее к пачке чеков, как вдруг ему бросилось в глаза, что один кирпич в левой стенке камина неплотно прилегает к другим. Вытащить этот кирпич, спрятать чеки за ним, зацементировать и замазать цемент сажей! Верно, черт возьми, нашел! Теперь только раздобыть цемента и мастерок. Ну что ж, внизу как раз скобяная лавка.
Он сунул чеки в карман и выбежал из квартиры. Через пять минут он уже покупал цемент, мастерок, лопатку для шпаклевки, клеенку и асбест. Вернувшись к себе, он разостлал на камине старую газету, сколол цемент вокруг кирпича и вытащил кирпич наружу. Чеки он завернул сначала в клеенку, потом в асбест и сунул пакет подальше, к задней стенке отверстия. Потом отбил мастерком конец кирпича, чтобы он лег заподлицо с другими, не выступая из стены. Насыпал в таз цемента, плеснул туда воды и размешал все в мягкую жижу. Зачерпывая цемент ладонью, замазал трещины, ловко орудуя мастерком. И вдруг остановился, распустив губы: его взгляд упал на разостланную газету. С нее смотрело на него улыбающееся лицо белой женщины, и он вспомнил тот страшный, тот меченный ужасом день, когда проглотил клок бумаги с фотографией белокожей красотки… Всю жизнь он что-то должен прятать от белых! Теперь вот прячет доказательство их вины — белые виноваты, а он виновен потому, что знает об их вине и должен таить свидетельства того, что знает, — иначе они могут выведать, что ему все известно, и тогда конец. Пот, точно слезы, струился по его щекам, капая на веселое женское лицо.
Скрепив кирпич цементом, он зачернил влажный цемент сажей. Вот так; теперь никто не скажет, что один кирпич вынимали из стены. Он скатал газету, сминая проклятый и прельстительный женский образ, отнес сверток к мусорному бачку, стоящему в коридоре, и сунул под груду вонючих помоев. Потом вымыл и вытер руки.
Рубаха на нем взмокла, хоть выжимай. Он переоделся и первый раз с тех пор, как умер Тайри, налил себе выпить, чтобы унять взбудораженные нервы. Ему вспомнились слова Глории: «Не оставайся здесь, Пуп. Уезжай, пока не поздно…» Да, он уедет — вот надо только денег поднакопить, а то не хватит…
Послышался негромкий стук в дверь. Неужели Кантли? Рыбий Пуп оглянулся на камин: нормально, не подумаешь, что кто-то трогал кирпичи. Да, некому быть, кроме Кантли, никто не знает, где он живет, только Эмма, да Мод, да полиция.
— Кто там? — откликнулся он.
— Макуильямс.
Рыбий Пуп с сомнением поглядел на дверь и пошел открывать. Перед ним, высокий, худощавый, стоял Макуильямс.
— Здравствуй, Пуп.
— Здрасьте, мистер Макуильямс, — не сразу сказал Рыбий Пуп.
— Ты разрешишь войти? Нам нужно поговорить.
— А-а, — замялся Рыбий Пуп. — Да, сэр, конечно. Заходите.
Макуильямс неторопливо прошел в комнату, осмотрелся по сторонам и сел в кресло. Рыбий Пуп не знал, как держаться, — ему никогда еще не приходилось принимать у себя белого.
— Курить будешь, Пуп?
— М-м-м… не откажусь, сэр, спасибо.
Макуильямс протянул ему сигареты, закурил сам и поднес спичку ему.
— Я не первый день собираюсь с тобой поговорить, — начал он. — Но сегодня утром случилось нечто такое, что откладывать больше стало нельзя.
— Да, сэр. — Рыбий Пуп покосился на зачерненный сажей кирпич в камине. Лицо его ничего не выражало — в присутствии белых оно каменело само собой, помимо воли.
— Пуп, из-за меня сорвались планы Тайри, — глухо сказал Макуильямс.
— Папа знал, что так может выйти, — безучастно отозвался Рыбий Пуп.
Макуильямс остановил на нем долгий взгляд.
— Жизнь не так уж беспросветно мрачна, — сказал он мягко.
— Кто его знает, — еле слышно уронил Рыбий Пуп.
— Из полиции пока никто не показывался?
— Да, сэр… То есть — нет… Одна Мод — ну, хозяйка квартиры на Боумен-стрит, а так никто.
— Что ей было нужно?
— Беспокоится. Вроде к ней приходили из полиции, выспрашивали про меня…
— Кстати, я у твоей матери узнал, где ты живешь, — спохватился Макуильямс. — Вот что, Пуп. Тайри нет в живых, доктора больше нет в городе. Получается, что остался один ты. Я считаю своим долгом объяснить тебе все. Погашенные чеки я передал Альберту Дэвису, человеку вполне надежному, — с тем, что он вручит их старшине присяжных большого жюри. Что произошло дальше, ты слышал. Мы не сомневаемся, что подстерегли Дэвиса и отняли у него чеки люди, подосланные начальником полиции, но доказать ничего не можем. И, конечно, Тайри погиб потому, что эти чеки увидел Кантли, — в этом тоже не может быть сомнений. Вероятно, у тебя должно было составиться весьма нелестное мнение о моих деловых способностях. Но кто же мог предположить, что в своей преступной дерзости они отважатся зайти так далеко… Старшину большого жюри я знаю с детства, это честный человек. Но вещественные доказательства так и не дошли до него. Я знаю, никакие оправдания не воскресят Тайри. Нельзя сказать, чтобы я во всем был согласен с Тайри, у него был довольно своеобразный взгляд на вещи. Однако по-своему он боролся… Я попытался дать бой врагам Тайри и потерпел неудачу. Но одно ты должен знать. Люди, которые убили Тайри, мне тоже враги. Понимаешь?
Рыбий Пуп моргнул. Это было что-то новое, и он не знал, что думать. Чтобы белые ради черных шли против белых?..
— А ч-чего тут не понять, — неуверенно промямлил он.
— Давай-ка честно, Пуп. У тебя не очень укладывается в голове то, что я сказал, да?
— Не знаю я, сэр.
— Слушай, Кантли мешает разделаться со мной только одно. Есть люди, которые за меня кинутся в драку… Возможно, Кантли убьет и меня, не знаю. Знаю только, что, пока я жив, я буду бороться за то, чтобы в этом городе дышали чистым воздухом. Так вот, Пуп, я должен тебя предостеречь. Кантли каким-то образом добыл себе копию завещания Тайри. Известно это тебе?
— Нет, сэр.
— Сказано в завещании, что ты должен передать какое-то письмо особе по имени Глория Мейсон?
— Сказано, сэр. Я и передал.
— Ты знаешь, что было в письме? Где эта миссис Мейсон?
— Не знаю, сэр. По-моему, ее нет в городе.
— Кантли подозревает, что в руках этой Мейсон тоже находятся чеки, что это они были в письме…
— Папы больше нет… Доктор Брус уехал… Зачем теперь-то людям понадобилось выведывать про какие-то чеки? — спросил Рыбий Пуп.
— Видишь ли, по закону о сроках давности человека не судят за такое преступление, как взяточничество, если, с тех пор как он совершил преступление, прошло более пяти лет, — объяснил Макуильямс. — Но тут вот какая штука. Кантли под присягой показал большому жюри, что никогда не получал от Тайри никаких денег. И значит, если б удалось доказать, что он их получал, его могут привлечь к суду за лжесвидетельство… На большом жюри ему задавали этот вопрос пять раз — про каждый год, с 1942 по 1946. Погашенные чеки свидетельствуют, что он получал в эти годы деньги, — он же это всякий раз отрицал. Каждый ложный ответ грозит Кантли двумя годами заключения. Он может получить десять лет, если только…
— Значит, теперь все как раньше? — не выдержав напряжения, перебил его Рыбий Пуп.
— Да. Погашенные чеки все еще годятся.
Вытащить их из тайника, эти чеки, отдать Макуильямсу? Нет. Так сделал Тайри, и вот Тайри убит. Отдашь — кто поручится, что его тоже не прикончат?
— Ты не знаешь, как связаться с этой самой Мейсон? — спросил Макуильямс.
— Ничего я не знаю, — нервно проворчал Рыбий Пуп.
— Пуп, я хотел бы спросить у тебя кое-что, — нахмурясь и опустив глаза, сказал Макуильямс.
— Что, сэр? — с запинкой сказал Рыбий Пуп.
— Ты все-таки производишь поборы в пользу полиции?
Рыбий Пуп стиснул зубы. Уж не собирается ли Макуильямс ставить ему палки в колеса? Пусть не пробует — Кантли вступится за него…
— Я делаю, как велел папа, — уклончиво сказал он.
— Они убили Тайри, а ты как ни в чем не бывало работаешь на них?
Какой смысл отпираться? Макуильямс знает, что говорит…
— Да, сэр, — признался он наконец, в первый раз поняв, что сам не знает, на чьей он стороне. А ни на чьей. Он сам за себя. Ему иначе нельзя, он черный.
— Не надо, Пуп. Себе же делаешь хуже, своим же людям, своему городу…
— В городе всем заправляет полиция.
— И очень скверно. Ты это что, только из-за денег?
— Нет, сэр.
— Тогда брось! Не с голода же ты умираешь. Зачем тебе в твои годы ввязываться в эту грязь.
— Я потом собираюсь уехать, когда…
— Может так получиться, что никакого «потом» для тебя не будет. Ты в руках у полиции, она с тобой может сделать все, что ей заблагорассудится… Ну да ладно. — Макуильямс вздохнул. — По-видимому, тебе еще надо дорасти до понимания кой-чего.
— А как бросишь? — вдруг спросил Рыбий Пуп, вскинув на него глаза, полные страха. — Разве есть такая возможность?
— Вот это разговор. Если ты это серьезно, способ, пожалуй, можно придумать. Мы это потом обсудим… А сейчас я пришел сказать, что за тобой следит полиция…
— Да нет же никаких чеков! — сокрушенно воскликнул Рыбий Пуп, чувствуя, как ему на глаза наворачиваются горячие слезы.
— Ну так, — сказал, поднимаясь, Макуильямс. — Я буду держать тебя в курсе событий. До свидания, Пуп.
— До свидания, сэр.
Макуильямс вышел. Рыбий Пуп стоял на месте, охваченный противоречивыми чувствами. Он был уверен, что Макуильямс не кривит душой, иначе он не пришел бы сюда. Подчиняясь невольному порыву, Рыбий Пуп кинулся к двери и распахнул ее.
— Мистер Макуильямс! — крикнул он.
Макуильямс остановился на полпути к парадной двери и поднял голову.
— Я вам что-то хочу сказать, сэр.
Макуильямс вернулся, вошел и закрыл за собой дверь.
— Да?
— Понимаете… это самое… как бы это сказать… В общем, если бы, допустим, вот здесь на тротуаре выстроились рядом сто человек белых…
— То у тебя появилось бы желание их перестрелять, так? — сухо улыбаясь, предположил Макуильямс.
От неожиданности Рыбий Пуп выкатил глаза.
— Зачем, сэр? Я совсем не про это.
— Но ведь ты ненавидишь белых, Пуп, — угадал я?
— Нет, сэр. Не сказал бы, что ненавижу. Просто боюсь, сэр.
— Страх — тоже разновидность ненависти.
— А что поделать? Вы бы на моем месте тоже боялись.
— Что ж, вполне вероятно, — медленно сказал Макуильямс.
— Их десять против каждого нашего. У них оружие, и каждым словом они дают тебе понять, что ненавидят тебя… Я их не сразу научился ненавидеть. Правда.
— А когда же?
— Что же мне испытывать, кроме ненависти, когда меня хотят убить. — Рыбий Пуп старался не встречаться глазами с белым.
— Ты вернул меня, чтобы что-то сказать.
— Ну да, вот я и говорю — если бы, например, выстроились передо мной на тротуаре сто человек белых, то ведь мне нипочем не определить, какой из них честный, а какой обманет. С виду-то, знаете, все одинаковые, ни на ком ничего не написано…
— Я понял твою мысль.
— Но вы, по-моему, честный, — выложил ему наконец Рыбий Пуп.
— Ты что, только сейчас уверовал в мою честность? — с удивлением глядя на него, спросил Макуильямс.
— Если откровенно, то да, сэр.
— Что ж, Пуп, приятно слышать. И на том спасибо.
— Откуда мне знать, ненавидит какой-то белый нас, черных, или относится к нам справедливо?
Макуильямс долго не отзывался, пристально глядя ему в глаза.
— Скажи, Пуп, а Тайри доверял мне?
— Нет, сэр, — откровенно ответил Рыбий Пуп.
— Почему?
— Он вас не знал, сэр.
— Почему тогда он ко мне принес эти чеки?
— Полагался на судьбу, — тихо объяснил Рыбий Пуп, сглатывая слюну. — Он был готов к тому, что вы можете его выдать властям.
— Ну а ты, Пуп, мне веришь?
— Я думаю, вы честный человек.
— Из чего ты это заключил?
— Вы, кроме неприятностей, ничего не заработаете тем, что сюда пришли, и раз вы все-таки пришли, не побоялись, значит, вы честный.
— А доверять-то ты мне доверяешь? — Рыбий Пуп опять покосился на камин и ничего не ответил. — Вероятно, честность тебе не внушает доверия, если она белого цвета?
— Мы, черные, как нас жизнь заставляет, так и живем, — опять уклонился от прямого ответа Рыбий Пуп.
— Ладно, Пуп. Я пошел. Спасибо за откровенность. И вот что. Дай-ка я пожму тебе руку…
— Чего, сэр?
— Руку хочу тебе пожать.
— Мне? Вы?
— Ну да. — Макуильямс протянул ему руку.
— Это за что же?
— За то, что правду мне говорил.
Глядя на белого широко открытыми глазами, Рыбий Пуп медленно подал ему руку.
— До свидания, Пуп.
— До свидания, сэр.
Дверь захлопнулась. Не сводя с нее глаз, Рыбий Пуп стоял и терзался. Позвать назад этого белого, отдать ему чеки? Нет, на такое он был еще неспособен, настолько он еще не доверял никому на свете. Пока нет. Он лег на кровать и, сам не зная почему, горько заплакал, зарывшись лицом в подушку.
XXXVI
Наутро он проснулся в страхе — что-то принесет ему новый день? Бежать отсюда, раздумывал он, одеваясь, или остаться, попробовать приспособиться? Когда он подъехал к похоронной конторе, его ждал на пороге Джим.
— Кантли явился, — шепнул он.
— Да?
Призывая на помощь все свое мужество, Рыбий Пуп толкнул дверь в контору. Там, одетый в штатское, лихо заломив шляпу на правый глаз, посасывая сигарету, покачиваясь на стуле, сидел Кантли и строгал ножом спичку. При виде Пупа он громко защелкнул нож и грузно поднялся на ноги, испытующе глядя ему в лицо серыми глазами.
Рыбий Пуп стоял, чувствуя, что беззащитен перед этим взглядом, стоял, не в силах определить, к какому разряду явлений действительности относит его сознание белого человека.
— Доброе утро, начальник, — невнятно проговорил он.
— Поздненько ты сегодня, — без улыбки заметил Кантли, пряча ножик в карман.
— Да, сэр. — Рыбий Пуп выжал из себя заискивающую улыбку. — С похоронами этими кувырком все пошло.
— Пуп, у меня к тебе разговор.
— Да, сэр?
Уверенный, что поплатится жизнью, если выдаст, какие образы таятся в его мозгу, Рыбий Пуп старался подавить в себе ощущение, что белый читает у него в мыслях.
— С Макуильямсом виделся вчера вечером, а? — спросил Кантли.
— Да, сэр. Слышу, кто-то стучит в дверь, открыл — а это он, — заговорил Рыбий Пуп, каждым словом стараясь подчеркнуть, что он тут ни при чем. — Знаете, начальник, чего удумал этот Макуильямс — что будто бы после папы остались какие-то погашенные чеки. Ерунда это, начальник. Я ему так и сказал. Какие были чеки, те папа ему все отдал. А других никаких нету.
Кантли провел по губам языком и подошел к нему вплотную.
— Точно знаешь, Пуп?
— Точно, сэр. Папа сам говорил.
— Ну это-то еще ни черта не доказывает! — Кантли сплюнул. — Тайри, как выяснилось, был куда хитрей, чем я думал. Этот ниггер бесстыдно врал мне со слезами на глазах. Один раз он меня одурачил, но уж во второй раз — дудки, не выйдет, хоть он и на том свете. Мог бы сообразить, сукин кот, что я с него глаз не спущу… Сам божился, что, дескать, сжег все чеки, только один завалялся в сейфе, а сам потащил их к этому стервецу Макуильямсу. Короче, Пуп, если еще существуют какие-то чеки, чтобы они мне были тут, и притом — без промедлений!
Откуда-то в нем возникла убежденность, что просто отпираться — мало, необходимо врать так, чтобы крепко поверили, иначе ему не жить. Чеки были оружием — воспользоваться этим оружием было страшно, но и сдавать его врагу не хотелось.
— Больше никаких чеков нет, начальник! — У него задрожал голос. — Клянусь вам! Я на вас работаю. С чего бы я вдруг пошел вам наперекор? Как вы скажете, так я и буду делать! — Задыхаясь от стыда, он уронил голову на грудь и разрыдался.
— Нечего, нечего, — проворчал Кантли. — Можешь не разводить тут сырость, мне от этого ни жарко ни холодно.
Уловив в голосе белого облегчение, Рыбий Пуп немного расслабился. Да, он сейчас играл, играл вопреки себе, ломал комедию не хуже Тайри, и ненавидел себя за это, и ненавидел белого за то, что он вынуждает его притворяться.
— Пуп, ты возил письмо к женщине по имени Глория Мейсон?
— Возил, сэр.
— Какого содержания письмо?
— Не знаю, сэр.
— В тот же вечер, как умер Тайри, ты сломя голову полетел отдавать это письмо. Почему?
— Я прочел завещание и исполнил, что велел папа.
— Толстое было письмо?
— Даже и не скажу, сэр. — Рыбий Пуп захлопал ресницами, прикидываясь простаком.
— Слушай, ты же держал его в руках! Вспомни!
— Держать-то держал, сэр. Но только…
— Толстое оно было или нет?
— Что-то в него было вложено, это да. Но чтобы сказать, что уж очень толстое…
— Ну такое, допустим? — Кантли отложил примерную толщину на пальце одной руки.
— Не-ет, это многовато…
— Тогда какое же? — Серые глаза Кантли, не мигая, впились в его лицо.
— Не знаю, сэр. Знаю только, что в нем были деньги…
— А в самом письме сколько было страниц?
— Страниц-то? Много… Начальник, письмо было не такой толщины, как та пачка чеков, что папа дал мистеру Макуильямсу.
— Больно ты умный, ниггер! Ведь брешешь все!
— Нет, сэр! Не брешу!
— А где сейчас эта Глория?
— Я почем знаю, начальник. Мистер Макуильямс говорил, уехала.
— Ты не знал, что у нее за домом стоит докторова машина?
— Нет, сэр. Я за дом не ходил, — соврал он.
— Макуильямс не говорил, где она?
— Да нет, сэр. Он наоборот меня спрашивал. Я сказал, не знаю. Как вот вам говорю.
— Когда ты приносил письмо, Глория его не читала при тебе?
— Читала. На кухне, она там кофе варила.
— Что она вынула из конверта?
— Деньги… А после — письмо.
— А где она находилась при этом?
— На другом конце кухни, сэр. По-моему…
— Вы что, там вдвоем с ней были, ты да она?
— Ну да, — соврал он, мысленно видя врача и Глорию и вспоминая, что не было никакого кофе.
— И что ты делал, пока она читала письмо?
— Кофе пил…
— Значит, ты не все время смотрел на нее, м-м?
— Н-нет, сэр, — нетвердо сказал он. — Я, в общем, так уж не следил за ней.
— Не прятала она что-нибудь, ты не заметил?
— Вроде нет. Я как-то про это не думал…
— Естественно. Ты теперь подумай.
— Плакала она, сэр. Вот так согнулась и…
— А сумочку не держала на коленях?
— Это не знаю, сэр. Она же спиной сидела ко мне, понимаете? Письмо и деньги положила за пазуху, а сама…
— Ах, за пазуху… Тогда это могли быть и чеки, как считаешь?
— Наверно, сэр, — протянул он, делая вид, что совсем сбился с толку. — Я-то, правда, чеков не видел.
— Хм-м. — Кантли в задумчивости помолчал. — А с тех пор она о себе не давала знать?
— Нет, сэр. — У него пересохло в горле.
— И долго Тайри водил знакомство с этой женщиной?
— Я не знаю, начальник.
— Это ты-то не знаешь, его сын? И хочешь, чтобы я тебе поверил?
— Начальник, — сказал Рыбий Пуп таким голосом, что невозможно было не поверить. — Я же без году неделя как бросил школу. — Он опустил голову, и слезы хлынули у него из глаз с новой силой.
— Сказано тебе, закрой кран, — цыкнул на него Кантли.
Он умолк, и Рыбий Пуп ощутил, что пришла минута начать наступление.
— Начальник, знал бы я, где завалялись пускай хоть какие чеки, ей-богу, неужели б я вам не сказал. Я хочу, чтобы все было по-хорошему.
— Совсем как Тайри, дьявол, ну просто слово в слово!
— Но я-то правду говорю, начальник! Ну вот скажите, что мне делать?
— Подать мне сюда эти чертовы чеки, вот что! — в бешенстве заревел Кантли.
— Да я же про них и ведать не ведаю!
— Пуп, — Кантли понизил голос. — Ты знаешь, как получилось, что Тайри убили?
Рыбий Пуп тревожно взмахнул ресницами. Он знал — но он и то знал, что знать ему не полагается…
— Убили за попытку оказать сопротивление при аресте, — пролепетал он, отводя глаза.
— Ты веришь, что это так?
— Вы так сказали, начальник.
— Но ты-то веришь, я спрашиваю?
— Да, сэр, — прошелестел он. У него стало подергиваться веко на правом глазу.
— Пуп, сейчас я тебе все выложу грубо и прямо. Вы работаете на синдикат. Тайри убили за то, что он нарушил слово. По счастью, это не повлекло за собой особого вреда. Отдал Тайри Макуильямсу эти чеки, а ничего из этого не получилось. Но Тайри был ниггер дошлый. Он что-то оставил Глории, что — мы не знаем. И вдруг Глории нет как нет — неспроста же это. Я лично так понимаю. Либо она сбежала из страха, потому что у нее чеки, либо, возможно, ее где-то прячет большое жюри и выкачивает из нее показания, ясно? Если так, то мы влипли. Ты же, Пуп, таишь злобу из-за того, что случилось с Тайри…
— Нет, сэр! — крикнул Пуп, чувствуя, как у него прыгают губы.
— А что, это естественно. Ниггеры тоже умеют злиться…
— Ни на кого я не злюсь, начальник! — еще громче закричал Пуп, уповая на то, что сработают закоснелые представления, укоренившиеся в сознании белых.
— Ну-ну, потише, — процедил Кантли. — Слышь, Пуп?
— Что, сэр?
— Я ведь тебя не знаю, как знал Тайри.
Его окатило страхом. До самых сокровенных тайников его души добирался этот белый.
— Да знаете вы меня, начальник, — с надрывом убеждал он белого в том, чему сам не верил.
— Э, нет, это ты брось, — отчеканил Кантли. — Ты из этих ниггеров, из нынешних. Кто вас, таких, разберет.
— Вы! Вы меня знаете! — захлебывался Рыбий Пуп.
— Так из каких же ты, ниггер, а? По словам, ты, выходит, человек верный, а на самом-то деле, может, убил бы меня на месте, а?
— Нет, сэр! — Он вскочил и кинулся к Кантли.
Кантли сгреб его за шиворот и прошипел сквозь зубы:
— Может, ты ненавидишь меня — скажешь ты это мне в лицо, ниггер?
Немигающие глаза белого были в двух дюймах от его глаз: если бы Рыбий Пуп сейчас промолвил хоть слово, он сказал бы правду, и с нею оборвалась бы его жизнь. Он только судорожно глотнул и продолжал смотреть в немигающие глаза. Кантли отшвырнул его от себя на пол и стал над ним, глядя, как бьется в рыданиях поверженное тело.
— Черт его знает, как с тобой быть, — сдавленно проговорил он, поворачиваясь к двери. Он остановился, резко обернулся кругом и опять устремил на него ненавидящий взгляд.
— Я хочу работать, начальник, — прорыдал Рыбий Пуп, не поднимая головы.
— А я тебе не верю!
— Мне-то вы можете верить!
— Тогда говори, где чеки!
— Не знаю я! Не знаю! — истерически кричал Рыбий Пуп, и перед глазами у него стоял камин, в котором замурованы чеки.
Кантли молчал, не сводя с него глаз. Рыбий Пуп чувствовал, что у белого вот-вот созреет решение, — решение, которого он страшился. Необходимо было его отвлечь.
— Начальник?
— Ну что?
— У меня тут лежат ваши деньги.
— Ах да, я и забыл…
Рыбий Пуп поднялся, открыл сейф и вынул из него зеленоватую пачку денег.
— Вот, начальник, возьмите. Сколько нам, столько вам, как папа говорил.
Кантли запихнул пачку в карман. Между ними повисла пустота. Слова не шли Пупу на ум, а ждать, чтобы Кантли заговорил снова, было страшно. Он поднял на белого внимательный взгляд и сказал негромко:
— Хотите, проверьте, что в сейфе, начальник.
— Ах, чертов ты сын, если б только я мог тебе поверить! — не выдержал Кантли. — Но ведь ты нипочем не скажешь правду, черный щенок! — Он задохнулся и снова загремел: — Нет, будь ты проклят! У тебя язык не повернется сказать, что у тебя на душе! — Неожиданно его злость обратилась на себя самого. — Ей-богу, прямо не знаешь, как с вами, ниггерами, и быть… Сперва запугали вас, а теперь добиваемся, чтобы вы нам говорили правду. А вы не можете! Не можете, будь оно все неладно! — Кантли круто повернулся на каблуках и вышел, оглушительно хлопнув дверью так, что, кажется, задрожали стены.
Рыбий Пуп моргнул, беззвучно пошевелил губами и, повалясь в кресло, незрячими глазами уставился в пространство.
XXXVII
До вечера он просидел в конторе, предаваясь тягостному раздумью. Бежать — иного выхода не было; бежать, покуда Кантли его не уничтожил. Податься на Север, поступить в школу? Нет, о школе было тошно подумать, ему уже не удалось бы настроить себя на учение, слишком он безнадежно перерос то состояние духовной зависимости, какое требуется прилежному ученику.
Податься на Север и открыть свое дело? Тогда надо искать кого-то взрослого в компаньоны, ведь он несовершеннолетний, да и без капитала не обойтись. Эх, если бы только знать, где сейчас Глория и доктор Брус! Но их след затерян в дебрях огромного далекого города.
Что ж, он уедет, только раньше поднакопит денег от «податей». А пока будет полностью подчиняться Кантли, чтобы хоть как-то усыпить его страхи. Или попробовать успокоить его по-другому — скажем, оставить себе половину чеков как средство защиты, а половину отдать Кантли? И признаться тем самым, что он лгал, когда корчился тут в рыданиях?.. Какое там! Кантли просто прикончит его на месте.
В шесть часов он все еще мучился сомнениями. Он ничего не ел с утра, и мышцы его живота трепетали, словно о стенки желудка билась крыльями стайка воробьев. Он приложился к бутылке виски — от этого полегчало… Вдруг он вздрогнул: кто-то стучался в дверь.
— Да-да?
Дверь открылась, и в комнату, желчно поджав губы, вплыла Эмма. За нею шел Джим.
— Пуп, я пришла с тобой поговорить.
— Садись, мама. — Рыбий Пуп вопросительно взглянул на Джима.
— Если ты не против… Миссис Таккер просила меня побыть здесь.
— Пожалуйста, — с раздражением проворчал Рыбий Пуп.
Эмма села; Джим примостился на краешке стола. Ага, явились учить его уму-разуму… Его разбирала досада.
— Пуп, — осторожно начал Джим. — Так получилось, что я слышал, о чем вы утром говорили с Кантли…
— Ну и что? — оборвал его Рыбий Пуп в бешенстве, что Джим невольно подслушал, как он пресмыкался перед Кантли.
— Понимаешь, кое-что произошло, и одно с другим связано. Сегодня полиция устроила у твоей матери обыск, весь дом перерыли сверху донизу.
— Правда, мама? — спросил Рыбий Пуп, потрясенный.
— Да, правда. Сказали, что ищут чеки какие-то.
Рыбий Пуп закрыл лицо руками. До сих пор его предупреждали. Сначала Мод. Потом Макуильямс. Кантли. Теперь Эмма и Джим предъявляли ему доказательства. Ему было обидно за Эмму, было стыдно и горько от сознания своей беспомощности. На мгновение его покинула уверенность в себе.
— Что же ты от меня хочешь? — спросил он с нарочитым спокойствием.
— Сынок, не злил бы ты этих белых…
— Никого я не злю! — крикнул он. — Кожа у меня черная! Вот их что злит!
— Отдай им, чего они ищут, — уговаривала его Эмма. — Чем занимался Тайри, ты с этим порви. Не ради себя прошу. Ради тебя, ради того, чтоб ты остался жив!
— Она дело говорит, Пуп, — внушительно поддержал ее Джим.
— Да нету у меня, чего они ищут!
— Тогда уезжай, — посоветовал Джим. — Раз уж они к тебе привязались, то не отступятся, пока не убьют.
— Никто меня не убьет, — с напускной бесшабашностью заявил Рыбий Пуп.
— Откуда ты знаешь, что они сделают, эти белые, — сказала Эмма.
— Мама, не я этому всему причина! — закричал он. Не в силах сдерживаться, он хлопнул ладонью по столу. — Сама живешь на то, что добыл своим горбом папа, а меня учишь, чтоб я все бросил и смывался отсюда! Не будет этого!
— Знаем, Пуп, знаем, — примирительно сказал Джим. — Но белые напуганы, они думают, что ты замышляешь недоброе. Вы с Тайри, видишь ли, сделаны из разного теста. Ты и слова будешь говорить, какие положено, а тебе все равно не поверят.
Рыбий Пуп в растерянности блуждал глазами по комнате, видя, что Эмма и Джим в этом споре на стороне белых и ждут, чтобы он преклонился перед всесилием белого мира. Он был уверен, что, если б Эмма знала, у кого чеки, она превзошла бы в настойчивости самого Кантли, добиваясь, чтобы он расстался с ними.
— Спасай себя, пока не поздно, сыночек, — слезливо увещевала она.
Рыбий Пуп окинул ее внимательным взглядом, мысленно оценивая свои возможности в категориях чистогана.
— Если я уеду, ты мне сколько будешь выдавать из доходов от заведения?
Эмма взглянула на Джима. Джим озадаченно промолчал.
— Тридцать долларов в неделю, — промямлила Эмма.
— Нет уж, спасибо! — фыркнул Рыбий Пуп.
— Тогда сорок, — накинул Джим, как бы говоря: только уезжай.
— Не-а! — Рыбий Пуп был полон презрения.
— Ладно, пускай пятьдесят, — уступила Эмма, давая понять, что торг окончен.
— Нет, черт возьми! Я остаюсь! На столько не проживешь!
У него есть три тысячи наличными, а ему суют пятьдесят долларов в неделю! Столько-то он с одних девок шутя соберет в субботу ночью.
— Если б ты пошел в школу, я бы еще прибавила, — со значением сказала Эмма.
— В школу я не ходок, — твердо сказал он.
— Ох и разбаловали тебя! — взорвался Джим.
— Ну ты-то мне не указ, — отрезал Рыбий Пуп.
— И я то же скажу! — крикнула Эмма. — Тайри вконец тебя испортил…
— Таким, значит, мне и жить, вконец испорченным, — съязвил Рыбий Пуп. — И все, отвяжитесь от меня!
— Что ж, сынок, — вздохнула Эмма. — Как знаешь. Я, что могла, сделала, видит Бог. — Она встала, вытерла мокрые, покрасневшие глаза. — Спаси тебя Господь. — Она обернулась к Джиму. — Свези меня домой, Джим.
— Хорошо, миссис Таккер.
Рыбий Пуп проводил их холодным взглядом и грохнул кулаками по столу в приступе ярости и отчаяния. За кого они его принимают? Он потянулся за бутылкой и припал к горлышку. Потом сунул бутылку в карман, запер дверь и поехал к себе. Дома он рухнул на кровать и уставился в потолок пустыми глазами. Да, выхода не было.
— Черт с вами, — сказал он вслух. — Ваша взяла. Заберу те деньги из сейфа, плюс будет полсотни в неделю от мамы и уеду — утром же уеду. Не могу я здесь жить, когда все до единого против меня. — Он закрыл глаза и пожаловался: — Папа, мне больше ничего не остается. На мне вроде как отметина после тебя! Вроде как она в крови у меня! С нею мне здесь житья не будет. — Он открыл глаза и, по-прежнему ничего кругом не видя, выкрикнул: — Папа! И ты, папин папа, и папа папиного отца! Посмотрите, что вы со мной сделали!
Теперь, когда он твердо решил бежать, напряжение в нем немного спало. В первый раз после смерти Тайри он подумал о девочках из заведения Мод. Наведаться разве к Мод, окунуться в забвение, утопить в нем эту проклятую тревогу… Нет. Идти не хотелось, ужас начисто вытравил из него всякую чувственность.
XXXVIII
Незаметно он задремал. Надолго ли — он и сам не сказал бы, только в какую-то минуту он очнулся от робкого стука в дверь. Он открыл глаза, прислушался. В комнате по-прежнему горел свет. Может быть, померещилось? Стук раздался опять, уже громче.
— Кто там?
Рыбий Пуп сполз с кровати и стал, покачиваясь, точно пьяный, на затекших от сна ногах. Потом зашлепал к двери, отворил ее и понял, что еще спит. Перед ним стояла молоденькая белокожая блондинка и глядела на него, приоткрыв яркий рот.
— Простите, вы не Рыбий Пуп? — шепотом спросила она.
Он не ответил. Он по-настоящему даже не слышал вопроса — он не верил, что на самом деле видит девушку. Это он спит наяву, она ему снится. Невольно его пронизал страх, но он не внял сигналу опасности, настолько сильным было ощущение, что это обман чувств, что девушка — ее белое лицо, белокурые волосы, полуоткрытые яркие губы — бесплотное порождение сна.
— Вы Рыбий Пуп, да? — снова спросила она чуть громче.
— М-м? — промычал он, отступая назад.
Девушка вошла в комнату и неплотно прикрыла дверь — так, что осталась узкая щель.
— Это вас зовут Рыбий Пуп? — сказала она настойчиво. — Я к вам от Мод…
— Мод? — тупо повторил он.
— Да. Послушайте… я попала в беду… Мне у вас нужно спрятаться. — Теперь она сыпала словами, как горохом. Она плотней закрыла дверь, щелкнул замок. — Меня полиция…
— Нет! — Этот вопль вырвался у него раньше, чем он успел что-нибудь сообразить. Щелчок дверного замка окончательно вернул его к действительности. Это не сон! Страх разрастался в нем неудержимо. Белое женское лицо колыхалось у него перед глазами — образ, который едва ли не всю жизнь тревожил его воображение; образ, столь безмерно пугающий, что его приходилось гнать прочь, чтоб он не маячил перед внутренним взором; образ, который, вселяя ему в душу ужас, всегда притягивал его. Рыбий Пуп открыл рот, но не смог выговорить ни звука.
— Чего испугался? — спросила девица и улыбнулась.
Улыбка — вот что решило все. Не улыбнись она, он так и стоял бы, выжимая слова из окоченелой глотки, но эта ее улыбка вывела его из оцепенения. Он отстранил ее и, не сводя с нее глаз, стал спиной к двери.
— Вам здесь нельзя находиться, — пролопотал он, не дыша.
— Что с тобой? — улыбаясь совсем широко, спросила она. — Мод сказала…
— Нет! — Он отпер дверь и протиснулся в нее боком, как будто женщина была заразная.
— Стойте, мне с вами надо поговорить…
— Нет!
Он кубарем скатился по узкой лестнице, перемахивая через четыре, а то и пять ступенек сразу; дыхание со свистом вылетало из его горла. Сотни мыслей теснились у него в голове, и все они сводились к одной: необходимо найти Кантли! Совершалось нечто непонятное, и было жутко подумать, что это может значить. Чутье твердило, что он попал в ловушку, подстроенную миром белых. Да, он позвонит Кантли. Он был совершенно уверен, что эта женщина — белая, кожа у нее белей, чем у Глории, белее, чем была у Глэдис… Он домчался до нижней ступеньки, с разбегу вылетел за дверь и сбежал с крыльца на тротуар. Метнулся было в сторону аптеки на углу, но тут же замер на месте. В пяти шагах от него остановилась темная машина, открылась дверца, из машины выскочил Кантли и побежал к нему.
— Начальник!
Он вдруг заметил, что к нему со всех сторон сбегаются полицейские, берут его в кольцо. У него помутилось в глазах.
— Начальник! — жалобно повторил он. — А я ищу вас… Там наверху девушка, говорит, что пришла от Мод… Белая… Идите посмотрите.
— Спокойно, Пуп. Ты что это так всполошился? — спросил Кантли.
Рыбий Пуп обернулся, как ужаленный. Из окна его комнаты раздался вопль. Окно было открыто настежь, из него высовывалась женская голова; растрепанные пряди светлых волос падали женщине на лицо, она вопила истошным голосом, глядя на полицейских. На тротуаре стали собираться прохожие, изумленно задирая кверху черные лица. Несколько полицейских кинулись в дом. Рыбий Пуп посмотрел на исходящую криком девицу, на кольцо полицейских и круто повернулся к Кантли.
— Что это делается, начальник? — выговорил он упавшим голосом.
— Это тебя надо спросить, что делается, — спокойно сказал Кантли.
— Но я не знаю, сэр. Я как раз вам бежал звонить.
— Насчет чего?
— Да вот что девушка ко мне пришла…
— Ты что это городишь, Пуп? — глядя на него в упор, спросил Кантли.
— Что-то неладно с этим ниггером, — сказал один из полицейских.
— Там у меня белая девушка, — пролепетал Рыбий Пуп. — Я ее не звал. Она говорит, ее Мод послала…
— Надо бы, ребята, подняться в квартиру, взглянуть, о чем тут мелет этот ниггер, — сказал Кантли. — А ну, пошли. Ниггера тоже захватите.
— Да я…
— Цыц! Пошли, сказано!
Кантли стал подниматься по лестнице, за ним — другие полицейские. Слышно было, как наверху рыдает женщина. Рыбий Пуп двигался точно в горячечном сне. Девицу подослали к нему нарочно! Стряпают улики, чтобы обвинить его в изнасиловании! Ужас какой. Не может быть, так не бывает… А между тем он знал: то, что случилось, должно было случиться — он всю жизнь ждал, что с ним случится нечто подобное.
Навстречу им сбежал по лестнице краснолицый полицейский.
— Там белая женщина! — крикнул он. — Говорит, что на нее напали! Какой-то ниггер пытался изнасиловать!..
Рыбий Пуп стал как вкопанный, пытаясь оторвать от нёба одеревенелый язык.
— Нет! — выдавил он. — Нет!
— Топай-топай, ниггер! — сказал полицейский, который шел сзади.
— Но это она не про меня! — сорвался на крик Рыбий Пуп. — Никто на нее не нападал!
Удар пришелся ему между лопаток.
— Шагай, ниггер, не задерживай!
— Я ничего ей не сделал!
— БУДЕШЬ ТЫ ДВИГАТЬСЯ, НЕТ?
— Да, сэр, — прошептал он покорно и поплелся вслед за Кантли по лестнице.
Чем ближе они подходили к его квартире, тем становилось слышней, как там, плача, бессвязно рассказывает что-то женщина. Да, это ловушка! У него перехватило живот, на мгновение потемнело в глазах. Эх, будь сейчас рядом окно, сигануть бы наружу! Он споткнулся и тотчас получил пинок от полицейского.
— Не балуй, ниггер, шагай знай!
— Но я же ничего не сделал! — прорыдал он.
— Тихо, Пуп! — рявкнул на него Кантли.
Дверь в его комнату была открыта. Кантли вошел первым, Рыбий Пуп — за ним, влекомый необъяснимым желанием видеть женщину, которая неведомо откуда канула в кромешную ночь его страха. Он шагнул через порог и остолбенел: девица стояла в трусах и лифчике, все остальное, в чем она пришла, валялось там и сям на полу. При виде них она заплакала громче, указывая рукой на Пупа.
— Вот он, этот ниггер… Как кинется на меня!..
— Не смей разевать пасть, ниггер, когда говорит белая женщина!
— Но, мистер…
На этот раз удар пришелся ему в переносицу, и он потерял равновесие. Когда он очнулся, оказалось, что он стоит на коленях, а рядом валяется чулок девицы.
— Ты что же это, чертов сын? — говорил ему Кантли. — Кто бы подумал, что тебя угораздит так влипнуть.
— Так я же, начальник…
— Обидел вас этот ниггер, мисс? — обратился Кантли к девице.
— В самое время вы подоспели, — выговорила она сквозь слезы.
— А он это, вы уверены? — спросил один из полицейских.
— Уверена! Я из тыщи его отличу! Он самый!
— Как же он вас сюда завел?
— Я искала себе женщину, чтобы пришла постирать, — заученно начала девица, округляя в притворном испуге голубые глаза. — Этот ниггер сказал, что одну знает подходящую, — я, говорит, вас к ней провожу… Пришла я за ним сюда, а он запер комнату и не выпускает… Я тогда стала кричать… Он срывает с меня одежду, а я все кричу… Ну он и сбежал…
— Нет! — заорал Рыбий Пуп. — Нет! Нет!
— Заткни хайло, ниггер!
Он понимал, что противиться нет смысла. Так и есть, это Кантли убирает его с дороги. Он посмотрел на девицу. Такая нежная, хорошенькая — как только ее хватило на эту ложь? Он знал теперь, для чего сползлись к этой улице Кантли и полицейские — они тут дожидались, когда послышится женский крик.
— Я с ней минуты не находился, увидел — и бежать…
— Помолчи, Пуп. Твои дела дрянь, — сказал Кантли.
Рыбий Пуп со вздохом прикусил губу. Господи, неужели ему суждено так кончить?
— Ниггера забрать от греха, — приказал один из полицейских. — Только сначала уведите отсюда даму.
— Есть, сэр, — отозвался другой.
— Вы где проживаете, мисс? — спросил у девицы Кантли.
— Я… я живу… Боже мой, как же я мужу… — Женщина упала поперек кровати и залилась слезами.
Рыбий Пуп опустился на пол, глядя в одну точку потухшим взглядом. Никогда раньше он не видел эту женщину, но ее образ, ощущение ее жили в нем едва ли не с тех пор, как он себя помнил. Господи, почему он не уехал!
— Проводите ее в другое помещение и пусть оденется, — напомнил Кантли.
— Сейчас. — Кто-то из полицейских стал подбирать разбросанные по полу вещи.
Рыбий Пуп не обратил внимания, что сидит на дамской туфле, и полицейский пнул его в спину.
— Слезь, животное, ишь расселся на ее вещах!
Рыбий Пуп отлетел к стене и уцепился за нее, слыша, как уводят из комнаты плачущую девицу. Он оглянулся на Кантли.
— Начальник, заступитесь за меня, ради Бога! Папу убили, а я ни в чем не виноват! Я и не видел ее до сегодняшнего вечера… Она сама постучалась в дверь и…
— Попробуй повтори, ниггер, что к тебе напросилась в дом белая женщина! Убью своими руками! — пригрозил один полицейский.
Скорчась у стены, как будто на него напал столбняк, Рыбий Пуп уже не шелохнулся до той минуты, когда его повели вниз, к машине. Он видел, что Кантли наблюдает за ним. Может быть, уже дал указание, чтобы его убили? Стоп, но ведь Кантли нужны чеки, а как их получить, если его убьют? И потом, если его все равно собрались убить, думая, что чеки у него, зачем было подсылать к нему белую женщину? Он уперся тупым взглядом в камин — вот они, рукой подать, эти чеки, которые позарез нужны Кантли. Отдать бы их сейчас и положить конец этому представлению. Да нельзя. Кантли возьмет чеки, а потом велит полицейским пристрелить его. А вдруг все-таки не убьют, понадеются, что он откроет, где чеки. Дай-то Бог… Один из полицейских рывком поставил его на ноги и защелкнул на его запястьях наручники.
— Пшел вниз, ниггер, — сказал он. — Спокойненько. Один неверный шаг, и я стреляю!
— Делай, что велят, Пуп, — предупредил его Кантли.
— Да, сэр, — прошелестел он.
И в ту же секунду на него накатило — его линчуют, да, он это знает, он чувствует, накинут на шею веревочную петлю, привяжут конец веревки к бамперу машины и поволокут по городским улицам, как волокли когда-то Криса…
— Начальник! — крикнул он не своим голосом. — Не давайте им меня убивать!
— Не ори, Пуп.
— Не давайте меня убивать, начальник! Я вам скажу…
— ВЕДИ СЕБЯ СПОКОЙНО, ПУП! — крикнул Кантли.
Этот окрик привел его в чувство. Он был совсем уже готов сказать, где чеки.
— Я вам верой и правдой…
— Помни, что случилось с Тайри. — От Кантли веяло ледяным холодом. — Не теряй голову. Делай, что тебе велят…
Полицейский подтолкнул его к двери, он вышел и стал, как лунатик, спускаться с лестницы, машинально замечая, как отдергиваются и исчезают из виду черные головы, как с шумом захлопываются двери. Эти черные мужчины и женщины не хотели показывать при полицейских, что знают его! Он один, даже свои от него отреклись. А ведь к этим людям он каждую субботу приходил с утра за квартирной платой, балагурил с ними, забавлял их рассказами… Он сошел на нижнюю площадку, спустился с крыльца на тротуар. Оглянулся по сторонам, ища Кантли, но Кантли не было. Его обуял ужас.
— Начальник! — позвал он пронзительно, и слезы вновь проторили полоски на его черных щеках. — Начальник!
Толпа чернокожих на тротуаре загородила им дорогу.
— Осади назад! Чего не видели! Расходись по домам! — покрикивали полицейские.
— Начальник! — стонал Рыбий Пуп.
Его втолкнули в полицейскую машину, и опять он тщетно поискал глазами Кантли. Белой девицы, которая оболгала его, тоже не было видно.
— Я этого не делал! — заорал Рыбий Пуп. — Не делал!
— Молчать, ниггер!
Два полицейских уселись на переднее сиденье, два других — по обе стороны от него. Машина двинулась к центру города. Рыбий Пуп не смел надеяться, что ему сохранят жизнь, но здравый смысл подсказывал, что, если над ним собираются учинить расправу, естественнее было бы ехать на окраину, где начинается лес.
У высокого белого здания, в котором помещалась городская тюрьма, они остановились. Пупу припомнился тот давно минувший день, когда его ввели в эту широкую дверь за то, что он забрался на чужую землю. Полицейский выпихнул его из машины.
— Шагай вперед, ниггер!
Рыбий Пуп, спотыкаясь, поплелся к тяжелым дверям. Через пять минут он стоял у высокой конторки, за которой сидел полицейский в чине капитана.
— Этот, что ли, ниггер?
— Он самый, капитан!
— Не думал я, что Тайри забудет научить сына уму-разуму, — презрительно процедил капитан. — Что ж ты, не знал, что трогать белую женщину — это для тебя самое последнее дело?
— Но я же не…
— Где пострадавшая? — спросил капитан.
— Сейчас надзирательница приведет.
— Мне бы поговорить с мистером Кантли, — жалобно попросил Рыбий Пуп.
— Мистер Кантли уже не начальник полиции, — сказал капитан. — Теперь начальником мистер Мэрфи.
— А вот и он идет, — объявил кто-то из полицейских.
В комнату вошел жилистый, худой как палка мужчина в синем.
— Весь тут, ниггер? — спросил Мэрфи. — Ничего по дороге не растеряли?
— Мне нужно видеть мистера Кантли.
— Начальник полиции — я, — сказал Мэрфи.
— Я ничего плохого не сделал, — печально сказал Рыбий Пуп.
— Это мы поглядим.
— Введите потерпевшую! — крикнул полицейский.
Надзирательница в полицейской форме ввела девицу.
— Желаете сделать нам заявление, мисс? — обратился к ней Мэрфи.
— Да. Я замужем, моя фамилия Карлсон.
— Вы готовы записывать за миссис Карлсон? — спросил Мэрфи у человека, сидящего за одним из столов.
— Да, сэр.
— Расскажите нам, не торопясь, миссис Карлсон, что произошло.
Миссис Карлсон повторила то же, что на квартире у Пупа, только на этот раз более связно. В одном месте он не сдержался:
— Нет, неправда!
— Еще раз перебьешь, ниггер, — судить будет некого, пригрозил Мэрфи. — Имеете что-нибудь добавить, миссис Карлсон?
— Когда явились из полиции, я еще была там, в комнате, договорила девица. — Боялась выйти… Думала, может, он притаился за дверью и убьет меня.
Тишина. Рыбий Пуп видел, что все белые лица обращены к нему.
— Не делал я этого, — безнадежно проговорил он.
— Находилась эта особа у тебя в комнате, ниггер? — спросил Мэрфи.
— Да, сэр, но я ее не приводил туда…
— Твое дело отвечать на вопросы, ниггер!
— Она постучалась в дверь и…
— Врешь, черная свинья! — завизжала миссис Карлсон.
Надзирательница участливо потрепала ее по руке.
— Вы только не волнуйтесь, милая.
— Учинил этот ниггер насилие над миссис Карлсон? — спросил ее Мэрфи.
— Я таких свидетельств не обнаружила, да она и сама говорит, что нет. До этого, к счастью, не дошел, зверюга.
— Подпишите протокол, миссис Карлсон, и вы свободны, — сказал капитан.
Рыбий Пуп следил, как женщина подписывает бумагу, как, опираясь на руку надзирательницы, выходит.
— Тебя будут судить, ниггер, — сказал Мэрфи. — Могут и вздернуть за такое.
Рыбий Пуп знал, что слова бесполезны, но ощущение, что все это совершается с кем-то другим, позволяло ему взглянуть на себя глазами своих тюремщиков, и удивительно было видеть, что столько белых потребовалось, чтобы сладить с одним перепуганным, сиротливым черным пареньком… Хуже всего, что девицу застали у него в комнате. Как тут будешь оправдываться? Стоит только заикнуться, что она пришла сама, — и ты уже злодей, ты оскверняешь чистоту и непорочность белых женщин и рискуешь вызвать подобным заявлением такую ярость, что тебя прикончат до всякого суда. Кантли ставил силки хитро, теперь не доказать, что он не заманивал девицу к себе. Чего же добивается Кантли? Чтобы его повесили? Или хочет упечь его в тюрьму, чтобы у него развязался язык?
Его повели по коридору, впустили в камеру, заперли. Он стоял не шевелясь, оглушенный. Неправда, не может быть! Но почему тогда вокруг него тюремная решетка… Его постигло то, чего он страшился больше всего на свете. То самое, что пытался предотвратить Тайри в ту далекую ночь, когда затащил его в публичное заведение Мод Уильямс. Он попал в беду, от которой для сыновей его народа нет избавления. Рыбий Пуп стоял так, пока держали ноги, потом в изнеможении опустился на жесткую койку.
Время от времени его ноги судорожно вздрагивали. Где-то сейчас его машина? Как бы связаться с Макуильямсом? Эмма уже знает? А Джим? Что, если полиция обнаружит погашенные чеки, замурованные в камине? У него так и не было ничего во рту с самого утра, а впрочем, он все равно не смог бы заставить себя проглотить хоть кусок, так съежился и отвердел его желудок. Усталость навалилась на него, тесня к стене, он задремал, должно быть, во всяком случае вдруг до его сознания дошло, что дверь камеры открыта и в двери стоит Кантли. Рыбий Пуп вскочил и бросился к нему.
— Начальник!
— Сядь на место, Пуп! — прошипел полный смертельной ненависти голос Кантли.
Рыбий Пуп попятился к койке и сел, не сводя с Кантли озадаченных глаз.
— Я не виноват, — пролепетал он. — Вы же знаете!
— Что ты за вздор бормочешь?
Рыбий Пуп заморгал глазами. Что он говорит, этот Кантли? Он ведь сам был при том, как его арестовали.
— Но вы же видели…
— Не о девке речь, — многозначительно сказал Кантли.
— Начальник, я ведь был…
— Где чеки, Пуп? Мне нужны чеки!
Рыбий Пуп глотнул. Значит, так и есть! Девица — только предлог, его схватили из опасения, что либо чеки у него, либо он знает, где они. Не о девице говорит Кантли, а о чем-то куда более страшном. Он должен либо отдать чеки, либо гнить заживо в тюрьме… Он закрыл глаза, собираясь с духом. Если вопрос стоит так, то пусть его сгноят в тюрьме — он не расстанется с чеками.
— Ты что, не слышал?
— Слышал, сэр.
— Так где они?
Рыбий Пуп открыл глаза. Он говорил как будто о чеках, но в каждом слове был он сам — человек, который ощущает себя поруганным существом.
— Начальник, нет никаких чеков! А то папа сказал бы мне… — с новым жаром, убежденно врал он. — Разве бы я вам не отдал — но нету!
— Ясненько. На измор заставляешь себя брать, так?
— Начальник, вызвольте меня отсюда. Я для вас все сделаю, что скажете. — У него теперь одна цель: вырваться на свободу, но не отдавать белому то, чего он хочет.
— Ишь ты, умеешь клянчить не хуже Тайри, — заметил сквозь зубы Кантли.
— Но я до нее не дотрагивался…
— Да брось ты об этом, — отводя глаза, протянул Кантли. — Где Глория, ты вот что скажи?
— Господи, понятия не имею. Чтоб я пропал.
— Ты представляешь себе, какое значение имеют эти чеки?
— Конечно, сэр.
— Если б ты знал, где они, то сказал бы?
— Я от вас, начальник, вообще ничего не стал бы укрывать.
К двери камеры подошел начальник полиции.
— Как дела?
— Не расколешь, — сказал Кантли.
— Что ж, пусть позагорает в одиночке. — Мэрфи отошел от двери.
— Пуп. — Кантли присел рядом с ним на узкую койку. — Я поставил Мод собирать за тебя подати. Когда выйдешь, тебя будет ждать твоя доля.
— Выйдешь, когда она заявляет, что будто я ее хотел изнасиловать!..
— Про это забудь. Мы с Мэрфи приятели. Выручим тебя, если и ты нас выручишь.
— Но как, начальник? Когда я ведать не ведаю ни про какие чеки!
— Ты кого-нибудь из знакомых Глории не знаешь?
— Нет, сэр.
— Пуп, тут речь идет о жизни и смерти. Нам эти чеки необходимо заполучить любой ценой! Пойди мне навстречу… Я прирежу ломоть к твоему наделу. Будешь собирать со всех бараков в Черном городе, королем заживешь среди своих… Давай только расхлебаем эту кашу.
— Видно, мне отсюда не выйти живым, — с отчаянием прошептал Рыбий Пуп. — Я ничего не могу поделать… Она говорит, что я завел ее к себе в комнату. Вы, начальник, знаете, — возможно, я дурак, но не настолько.
— Девка тут ни при чем, — сказал Кантли. — Устрой мне эти чеки — и утром же выйдешь отсюда.
— И потом, я ведь прямиком побежал к вам, — гнул свое Рыбий Пуп. — Неужели я побежал бы в полицию, если б был виноват.
— Не знаю, куда ты бежал, но только не ко мне, — равнодушно сказал Кантли.
— Вы же как раз выходили из машины…
— Меня там не было, Пуп. Ищи себе других свидетелей.
— Но вы заходили ко мне в квартиру…
— Уж не хочешь ли ты сказать, что я лгу, ниггер? — со зверским выражением лица перебил его Кантли.
— Нет, сэр, что вы…
Рыбий Пуп окаменел от напряжения. Если сейчас открыть, где чеки, его убьют. Ну а если их все равно найдут у него в комнате? Убьют, а сказать могут, что линчевали за насилие… Нет, черт возьми, остается рисковать.
— Ладно, убивайте, — безнадежно выдохнул он.
На него наползало холодное оцепенение, куда не проникает человеческий голос. Никогда больше не разговаривать, ни на что не смотреть, никого не слушать — довольно. Мир отвернулся от него, отвернется и он от такого мира. Тайри заманили в засаду и уничтожили, он остался один и не выдюжил. Хорошо, пусть и его не будет. Но он не выдаст им того, что знает!
Он все глубже погружался в забытье и очнулся, лишь когда Кантли тряхнул его за плечо.
— Обмозгуй это все, Пуп. Я еще загляну.
Он вышел.
Что ж, теперь это дело времени. Его так или иначе убьют, потому что говорить он не станет. Он вытянулся на койке, и сонный дурман смежил ему глаза.
XXXIX
Наутро он проснулся, весь налитой свинцовой тяжестью. За ночь он как будто успел забыть, что на свете бывают дождь и ветер и небо ночью одно, а днем другое. Да, надо было бежать из города, но эта возможность утрачена безвозвратно. Ссутулясь в своей унылой камере, Рыбий Пуп начал смутно сознавать, что в нем недостает чего-то, но не за счет способности думать и чувствовать. Те условия, в которых он вынужден был жить, обделили его какой-то чертой характера. Где-то близко брезжила догадка, что он сам некоторым образом стал пособником тех, кто навлек на него несчастье.
Рыбий Пуп был сыном народа, которому не достались в наследство воспоминания о доблестном прошлом как источник, питающий чувство собственного достоинства, не было у него и четкого представления о будущем, с которым грядет искупленье, а значит, не было и причин с надеждой смотреть вперед. Для него существовал только серый, убогий сегодняшний день. Бремя душевных привязанностей отягощало его не слишком, и все же его не манили превратности неизведанных путей, не влекла далекая и заветная цель. Ни один кумир в обозримых пределах не пленял его воображения, кроме разве что внешних примет стоящего над ним мира белых, которым он для самоутверждения рвался подражать. И не было у него ни традиций, ни корней, ни иной опоры, кроме разве что защитной черствости по отношению к себе подобным, без которой у него не хватило бы духу блюсти изо дня в день свою мелкую корысть; кроме личины, за которой он прятал свои истинные чувства в присутствии белых, да кроме тайной прихоти воображения, которую он, сам себе в том не признаваясь, мечтал исполнить.
Около двенадцати его привели в тесную комнатенку с высоким, забранным решеткой окном. Там сидел Джим. Рыбий Пуп тоже сел, и неясная улыбка взошла на его лицо, безотчетная улыбка, которая была его неотъемлемой особенностью, — улыбка, с которой ему, по всей вероятности, суждено было сойти в могилу.
— Ладно, Джим. Давай. Режь.
— Как это «режь»? — оторопел Джим.
— Скажи: «Говорил я тебе». Скажи: «Ничего другого нельзя было ждать», — пряча дрожащие руки, попытался отвести от себя нападение Рыбий Пуп.
— Зачем, — сочувственно сказал Джим. — Я пришел к тебе помочь, если это в моих силах.
— Не трогал я эту проклятую девку.
— Я знаю, что не трогал.
— Мама-то как?
— Неважно, Пуп. Ей этого не понять. Ты вот что… помни, это они тебе в отместку за то, что сделал Тайри.
— Папа сделал, что мог, — вздохнул Рыбий Пуп.
— Тут история нешуточная. Обвинение в попытке изнасиловать белую женщину…
— Женщина ни при чем. Это белые хотят меня таким способом заставить сказать то, что мне неизвестно. Что мне делать, Джим?
— Тебе нужен адвокат. Насчет Хита ты как?
— Нет. Хит не годится, не тот случай. Мне нужен такой, чтоб не спасовал перед белыми — чтобы сам им не дал спуску. Макуильямс мне нужен, вот кто…
— Ой ли? Вспомни, как он нагадил Тайри, — предостерег его Джим. — Думаешь, поможет?
— Если кто и поможет, так он.
— Тогда — на, пиши, что просишь его представлять твои интересы на суде. — Джим протянул ему карандаш и бумагу.
— Напиши лучше ты за меня. Рука не слушается…
Джим настрочил письмо Макуильямсу, Рыбий Пуп подписал. Ох и не понравится Кантли, что он обратился к Макуильямсу, но если есть человек, способный заставить Кантли призадуматься, то это Макуильямс.
Однако назавтра Макуильямс не пришел, не пришел он и послезавтра — а там и неделя прошла, но с ним не заговаривала ни одна живая душа. На девятый день ему объявили, что к нему опять посетитель. Это был Макуильямс.
— Я уж думал, вы не придете, — сказал Рыбий Пуп.
— Пришлось выдержать настоящий бой, пока пустили к тебе. А теперь, Пуп, расскажи мне по порядку все как было. Начни с начала и ничего не пропускай, даже если тебе что-то покажется несущественным.
Рыбий Пуп рассказал, умолчав о том, что получил от Глории погашенные чеки и замуровал их в камине.
— Девица была подослана, это очевидно, — сказал Макуильямс. — Она — не более как предлог упрятать тебя за решетку, застращать и таким образом выжать из тебя все, что ты знаешь о чеках.
— В том-то и дело, что я о чеках ничего не знаю!
— Слушай. Я подозреваю, что эта особа не явится подтвердить свои обвинения. Так что ты крепись. Когда тебя поведут на суд, я там тоже буду. Ничего не предпринимай, ничего никому не говори.
— А что мне еще-то остается, — прошептал Рыбий Пуп.
Дверь камеры захлопнулась за ним вновь, наступило нескончаемо долгое ожидание. Робкая надежда, что его все-таки не убьют, переросла в уверенность. Только бы унялись страхи Кантли, тогда его выпустят. Но унять страхи Кантли было не в его власти.
Прошло три недели, пока его вызвали в суд. Миссис Карлсон в зале суда не было.
— Ваша честь, — обратился к судье прокурор. — Ввиду душевного потрясения, которое перенесла истица, став жертвой нападения со стороны подсудимого, она находится в санатории.
— Непорядок, ваша честь, — возвысил голос Макуильямс. — Миссис Карлсон могла бы дать письменные показания, нет ничего проще…
— Истица страдает нервным расстройством, она не в состоянии связно изложить свои показания на бумаге, — возразил прокурор.
Потом Рыбий Пуп слушал, как Макуильямс убеждает суд, чтобы его выпустили под залог, но судья заявил, что «речь идет о тяжком преступлении и потому выпускать обвиняемого под залог не в интересах общества».
Наклонясь к своему подзащитному, Макуильямс зашептал:
— Боюсь, Пуп, тебе придется посидеть какое-то время. Женщина не появится, это теперь еще более очевидно. Я наводил о ней справки, девица — самого уличного пошиба. Ну, ты знаешь. Того же сорта, какие работают на Мод Уильямс… Кантли меньше всего устраивает, чтобы она пришла в суд давать показания. Я ведь от них камня на камне не оставил бы.
— Долго уж очень, — пожаловался Рыбий Пуп.
— Могло быть хуже, — напомнил Макуильямс.
Через неделю тюремный надзиратель принес ему письмо в распечатанном конверте. Рыбий Пуп с удивлением покосился на иностранные марки. Уж не от Глории ли? Он пригляделся — на марке значилось «République Française». Он вытащил из конверта листки бумаги и поискал глазами подпись. Вот она: «Зик». Мамочки! Значит, Зик во Франции…
Орлеан
«Дорогой Пуп!
Привет тебе, старый друг! Ну что, Рыбкин Пуп, все плаваешь по морям, по волнам? Смотри, парень, зарься на жирных червяков с разбором, а то клюнешь — и попался на крючок. Надо думать, ты доволен жизнью? А мы вот стоим в городе Орлеане, невдалеке от Парижа. По большей части здесь льют дожди, но мы для сугреву заправляемся коньячком. С Тони встречаемся чуть не каждую неделю, часто вспоминаем тебя, Сэма. Кстати, как он там? До сих пор Африкой бредит наш Сэм? Я все же думаю, у нашего друга Сэма не все дома.
Ну, брат, и городишко Веселый Париж! Мы с Тони малость поднасобачились парлякать, и как суббота — норовим туда закатиться. Да, брат ты мой, Париж — это сила. Жуткая силища. Здешним жителям даже рок не в новинку, даром что жрут лягушек. Джаз выдают — нет слов. Видел бы ты, как под него здесь протирают подметки. Век бы рады наяривать, черти французские.
Слушай, мама писала, что у тебя вроде какие-то неприятности? Правда это? Если правда, то хотя бы ничего страшного? Не мне тебя учить, друг, но с психами из нашего Миссисипи надо поосторожней. А то они от сильной любви к дрянному виски и от привычки спать с родимой мамашей совсем чокнулись. Что ты, их не знаешь? Другое дело во Франции, здесь на все только поплевывают.
А ты, Рыбкин Пуп, по-прежнему гуляешь в китах? Денежки гребешь лопатой? Мама говорит, что на папашиной машине разъезжаешь… Да, тяжело было узнать, что убили Тайри. Что они только не творят, эти белые! Наверно, перед тем, как его убили, он им дал прикурить, или я плохо знаю Тайри.
Я представляю, парень, сколько за тобой побед по женской части! Приехал бы, между прочим, в Париж, тряхнул мошной! Житуха здесь дешевая, девочки — обалдеть. Не пожалеешь. Во Франции белокурая цыпочка переспит с парнем черней пикового туза и хохочет — у них это называется «черный рынок». Конец света, брат ты мой. Ты меня поймешь.
Привет от меня твоей маме. Знаешь, до сих пор из головы не идет пожар в «Пуще» и сколько он унес хороших друзей. Интересно, а «Пуща» опять работает? Хоть бы у теперешних хозяев хватило мозгов не крыть ее мхом!
Хорошо бы поскорей кончилась служба, я после думаю на какое-то время обосноваться в добром старом Париже. Приятно, друг, пожить под этим серым небом, где на тебя не смотрят зверем только за то, что ты черный.
Тони шлет привет и велит, чтоб ты держал хвост трубой. И еще он говорит, чтоб ты не лез на рожон. Напиши нам, Рыбкин Пуп, договорились?
Твой друг
ЗИК».
Рыбий Пуп сложил письмо и загляделся в одну точку. То, что он прочитал, было похоже на вести из иного мира. И Зик еще думает, что он доволен жизнью. Проклятье. Знал бы он… Эх, выбраться бы из этой ямы, махнуть в Париж! Письмо Зика наполнило его горечью, нетерпеливым беспокойством. Отдать уж их, что ли, эти чеки? Нет. Поздно. Черт возьми, только бы вырваться на волю — и бежать, бежать, бежать без оглядки!
