XXIV

В раскатах грома и вспышках молний весенней грозы наступают ранние сумерки. В римской резиденции французского посла Жана-Пьера де Лаплюма слуги разносят на серебряных подносах последнюю смену обеденных блюд. Всякий раз, как они выходят из темноты и попадают в круг света, очерченный свечами, стоящими в канделябрах на обеденном столе, на них набрасывается семь карликовых собачек мадам Женевьевы, и слуги с большим трудом выпутываются из этой неразберихи лап и шерсти.

— Осторожнее с тарелками, чтобы еда не свалилась на головы бедным крошкам. Они возбуждены, ведь у них тоже праздник. Мы, знаете ли, ведем довольно уединенную жизнь, — говорит мадам Женевьева своему гостю Ноэлю Лерою, купцу и банкиру, который на самом деле не кто иной, как принц Хасан, — обычно, когда у моего мужа гости, мы с малышами остаемся наверху. Но сегодня мы делаем исключение. Мы просто обязаны оказать любезный прием другу нашего короля, не так ли, малыши? Это наш долг.

Мадам, разумеется, шутит, так как разговор с гостем, прибывшим из ее страны, доставил ей большое удовольствие.

— Вы мне очень симпатичны. — Женевьева только упрекает его за то, что он привез так много дорогих подарков. — Коврик я положу у кровати, чтобы каждый день просыпаться среди цветов. А теперь пора подниматься наверх. Для меня уже время позднее.

И пока слуги ее поднимают, она прислушивается.

— Не знаю, что это за дьявольский звон! Вы его тоже слышите? С тех пор как здесь император, колокола звонят как попало круглыми сутками. Меня вообще колокола раздражают, а де Лаплюм, наоборот, их любит.

Снова раздается необычный колокольный звон.

— Как будто удаляется и опять возвращается. Странно, что этот колокол так часто носят по городу. Наверно, чтобы больные люди вроде меня шли спать.

— Это для того, чтобы все побыстрее расходились по домам, моя дорогая, чтобы обеспечить Карлу Габсбургскому и его свите спокойную ночь.

Громкий лай собачек не соответствует их миниатюрным размерам. Умолкают они только тогда, когда появляются носилки, которыми пользуется мадам, чтобы не подниматься по лестнице.

— Этот маленький дворец очень красив, но все время приходится ходить вверх и вниз. Жан-Пьер не говорил, что мы получили его от кардинала? И подумать только, в нем нет домашней часовни! О, Жан-Пьер, а разве кардинала звали не Лерой? Это не ваш родственник, месье?

— У меня не было в роду кардиналов, мадам.

— Тем лучше, тогда я смогу обращаться с вами запросто. Мальчики, поднимайте носилки.

Мадам устраивается поудобнее на носилках, которые с легкостью поднимают двое слуг, так как их хозяйка — горстка костей в пышных нарядах — ничего не весит.

— А вы, малыши, идите сюда, ко мне на руки.

Собаки вспрыгивают на носилки, и Жан-Пьер терпеливо ждет, пока они устроятся, после чего запечатлевает на щеке жены прощальный поцелуй с пожеланиями спокойной ночи.

— До завтра, месье, — обращаясь к гостю, говорит мадам, с удовольствием принимая поцелуй моложавого и бодрого супруга. — Я забыла спросить, из какого вы города. У вас довольно забавное, хотя и приятное произношение. Боже упаси, поймите меня правильно: Франция большая страна, и в ней говорят на разных диалектах. Однако здесь вы могли бы говорить на латыни. Жан-Пьер рассказывал, что вы прекрасно владеете латынью. Это всем очень понравится. Одни будут считать это проявлением уважения, другие, напротив, сочтут за вызов. Доброй ночи, дорогие! Теперь до завтра.

— Готов поклясться, что у нее не возникло ни малейшего сомнения в том, что вы француз, хотя она и раскритиковала ваше произношение. Бедная женщина, с каждым днем она все больше привязывается к этим собакам, и нет никакой возможности держать их подальше от нее. Теперь вы видели мою жену. Бедняжка кажется скорее мертвой, чем живой, но именно она ведет все дела, и это настоящее чудо. Управляет домом, занимается нашим имуществом и доходами и даже приумножает их. Я вообще не прикасаюсь к деньгам, разве что беру на текущие расходы. Так было записано в брачном контракте, и я предпочитаю, чтобы так все и оставалось. Я занимаюсь дипломатией, читаю, бездельничаю, отдыхаю. И привык к ее собачкам. Думаю, что сумел бы вынести даже обезьянку: ей так хочется иметь обезьянку, что рано или поздно мне придется ее где-то раздобыть.

Жан-Пьер де Лаплюм немного располнел, но остался таким же красивым и представительным мужчиной: блестящая волна седых волос, изысканные манеры, выразительная и живая жестикуляция.

— После того как сменился Папа, нетрудно было вернуться в этот город. Мне здесь хорошо. Мне нравится его цвет, особенно на закате, когда стены домов, деревья, трубы, церкви четко вырисовываются на фоне неба. Время, которое отбивается волшебным звоном стольких колоколов, течет равномерно, давая ощущение отдыха и покоя. За исключением всей суеты по случаю приезда императора: он только путается под ногами и создает беспорядок. Пойдемте посидим в моем кабинете у камина. Весна, но по ночам еще бывает холодно, так что приятно погреться у огня. Выпьем по стаканчику ароматного и хорошо выдержанного пассита.

Едва они развели огонь и поставили на стол бутылку и два бокала, де Лаплюм, отослав слуг, внезапно меняет тон.

— А теперь поговорим по-настоящему. Что это за выходка? Франциск сошел с ума? То, что вы сумасшедший, я уже давно знаю. Какая была необходимость соваться в эту мышеловку именно в тот момент, когда здесь находится император? Меня удивляет даже то, что вы беспрепятственно въехали в город. Стражники плохо делают свое дело. Что это за шутки? Карл вас не знает, слава Богу! Но если он, не приведи Господь, узнает, то сам устроит вам веселенькую шутку! И сделает это от всей души.

Хасан улыбается и вытягивает ноги, обутые в кожаные башмаки, к самому огню.

— Восточные туфли гораздо удобнее, — признается с видом заговорщика де Лаплюм. Вам, наверно, трудно носить французские наряды, ваши намного свободнее.

Никаких неудобств. Хасан прекрасно чувствует себя и в колете, и в штанах с прорезями и буфами. Только без волос он ощущает себя почти голым. Длинные локоны исчезли, стрижка очень короткая, по последней моде. Кое-какие жертвы все-таки пришлось принести ради встречи с императором.

— Я не понимаю, почему король Франции решил послать вас сюда. Что он замышляет? Вы-то приехали из любопытства, забавы ради, это ясно. Я также льщу себя надеждой, что вам хотелось повидаться с друзьями, к числу которых с радостью причисляю и себя. Здесь повсюду шпионы. Прямо у дома дежурит соглядатай, который даже не удосуживается прятаться. Это уши Папы, как говорит моя жена. А теперь еще прибавятся уши императора. Посмотрите вниз, в переулок. Хотя нет, лучше не надо.

Жан-Пьер кажется более разговорчивым, чем обычно. Он снова наливает свой бокал и придвигает кресло ближе к Хасану.

— Вы не пьете? Не станете же вы здесь соблюдать религиозные запреты! Я соблюдаю некоторые посты, но лишь для того, чтобы не делать кровопусканий. Это какая-то всеобщая мания. Все убеждены, что они очень полезны, и хирурги богатеют. Есть здесь один лекарь, который нажился на том, что изготовляет паштет, добавляя в него кровь, которую берет у своих пациентов. Люди считают этот паштет деликатесом и со всех ног бегут покупать. Теперь вы должны просветить меня по поводу ваших торговых дел. Какие дела вы ведете? Что написано в ваших документах? Я не хочу ошибиться, представляя вас императору. Это была ваша идея взять себе имя Лерой?

— Нет, идея короля Франции: он дал мне одежду, документы и имя. Я только заучил наизусть необходимые сведения.

— Женевьева права. Если вы появитесь у нас как знаток древних языков, то произведете хорошее впечатление. Среди придворных чиновников много истинных знатоков, но много и лжеученых. Вы произведете впечатление и на тех, и на других. Со знатью лучше всего не общаться или общаться как можно меньше. Эти люди невежественны, и от них мало толку, так как в основном занимаются тем, что оспаривают друг у друга права на владения родовыми поместьями в деревне и дворцами в городе, но реальной власти у них мало. Они, конечно, могут вам навредить, но я не вижу, чем они могли бы быть вам полезны, за исключением тех из них, кто имеет далеко идущие планы. С этими я предпочитаю сотрудничать. Но в целом местную аристократию не будем принимать в расчет. Сделаем ставку на две курии — папскую и императорскую, если вы хотите завязать действительно полезные знакомства, услышать толковое мнение, словом, узнать, откуда ветер дует.

Мне кажется, речь идет именно об этом. Тогда ключом, который откроет нужные двери, станут деньги. Я не говорю, что вы должны подкупать советников и доверенных лиц обоих властителей, достаточно распространить слух, что вы богатый банкир и охотно даете ссуды. Императору надо содержать армию, двор, множество людей, представляющих его интересы в других городах и государствах: как только он услышит, что есть свободные деньги, которые можно подобрать, наверняка тотчас же навострит уши и будет расположен к беседе.

— Было бы и впрямь неплохой шуткой ссудить императора деньгами.

— Умоляю, не будем слишком высоко задирать голову. Настоящая проблема в том, чтобы сохранить ее на плечах, поверьте мне! В эти дни мне предстоит нелегкая жизнь. Вы знаете, что мой король въехал в Турин, изгнав оттуда союзника императора именно в тот момент, когда император приехал в Рим, изображая из себя миротворца и защитника христиан?

— Когда я смогу встретиться с императором?

— Спокойно, спокойно, вы только что прибыли. Вам надо хорошенько отоспаться. Наверно, тяжело было скакать верхом столько часов, да еще в такую непогоду. Но по крайней мере, на этот раз у вас была под ногами твердая почва вместо палубы тех хлипких лодчонок, которые вы называете кораблями!

Хасан вовсе не собирается спать, он хочет знать, когда и где де Лаплюм запланировал встречу.

— Не стоит притворяться. Я прекрасно знаю, что вас все это забавляет не меньше, чем меня.

— Я вовсе и не притворяюсь, — парирует Жан-Пьер, вскочив на ноги и принимаясь расхаживать по комнате взад и вперед. — Если здесь кто-то и притворяется, то именно вы.

С этими словами Жан-Пьер показывает Хасану маленькую, вырезанную из дерева головку.

— Ее сделал Пинар. Помните его? Кажется, будто вы совсем забыли этих молодых людей, но я готов поклясться, что вы приехали в Рим из-за них.

— Может быть, так оно и есть.

Жан-Пьер останавливается и не без лукавства смотрит на своего гостя, который держит в руках головку, вырезанную из дуба.

— Пинар сделал ее, когда мы плыли на моем адмиральском судне. Это портрет Анны. Они очень дружили, и Анна страдала от разлуки с ним. Ах, вы же ничего не знаете! Несколько месяцев назад Пинар уехал в Новые Индии. Может быть, даже уже добрался туда. Это длинная история, и я расскажу вам ее завтра. Суть же в том, что Анна потеряла защитника и друга.

— А как поживает Анна де Браес?

— Наконец-то вы решились. Если вы спрашиваете о ее здоровье, то хорошо. Скоро вы сможете ее увидеть. Вот приглашение на большой праздник, который устраивается в ее доме завтра вечером в честь Карла Габсбургского. Сразу после вечерней службы.

Принц Хасан молча рассматривает приглашение, которое Жан-Пьер положил перед ним.

— Не старайтесь казаться таким бесстрастным. Я с пониманием отношусь как к своим, так и к чужим чувствам. И тоже их боюсь. Я всегда боялся сердечных ран больше, чем ран, полученных на поле битвы. Но вы хотите вовсе отринуть чувства, а это ребячество. У вас и так было слишком много отцов, чтобы еще и я претендовал на эту роль. Вы заслуживаете того, чтобы отвести вас туда завтра без предупреждения, но это слишком рискованно. Будет лучше, если вы сначала подготовитесь, чтобы действительно остаться бесстрастным в нужный момент. Мы сможем увидеться с ней только в присутствии императора.

Де Лаплюм забирает головку из рук Хасана и ставит обратно на полку среди книг.

— Разумеется, Анна очень изменилась. Когда я познакомился с ней, она показалась мне слабой и меланхоличной девочкой. Но какой у нее характер! На нее можно положиться. Завтрашний праздник устраивается не только в честь Карла. Это будет также праздник по случаю завершения строительства нового дворца, так как старый был разрушен несколько лет назад ландскнехтами. И еще это праздник в честь хозяйки дома.

— Завтра ей исполняется восемнадцать лет.

— Слава Богу, вы не забыли. Прекрасно. Я знал, что это невозможно. Сказать по правде, я всегда догадывался, что вы ее любите. Молчу, молчу, это меня не касается, и больше мы никогда не будем об этом говорить. Но теперь разрешите мне все же сказать. Вот, возьмите, — говорит Жан-Пьер, передавая Хасану книгу, — почитайте сегодня на ночь. Это Петрарка. Очень подходит для вашего состояния, и надеюсь, он научит вас не стесняться проявлений нежности и любви. Простите, что вмешиваюсь, но я ваш друг. На тот случай, если вам не захочется читать, но возникнет желание посмотреть на звезды, я распорядился приготовить вам комнату на верхнем этаже.

— Пришло время сказать тебе правду, — изрек бы Осман Якуб, если бы присутствовал при разговоре в кабинете, и сразу приготовил бы ему какой-нибудь отвар или настой.

Но Хасан один, без Османа и без его отваров, так что ему остается только посмеяться над самим собой.

— Я здесь как на ладони, — говорит он самому себе, потому что во всей этой истории он и вправду вел себя как трус.

Но какой смысл ввязываться в сражение, если заранее известно, что оно обречено? И потом, это не сражение, а боль, которая навсегда поселилась в душе. Единственное, что можно сделать, загнать ее как можно глубже, на самое дно, потому что она будет стремиться вновь выйти наружу. Такова его обычная тактика, однако сегодня она не срабатывает и совершенно бесполезна. Лучше плыть в этом море, теша и баюкая себя неопределенными чувствами, неоформившимися мыслями, мимолетными фантазиями, которые вдруг становятся властными, навязчивыми, мучительными, чтобы потом вновь ускользнуть от них. Обрывки видений из прошлой жизни и из будущего, которому не суждено сбыться.

Но, конечно, главное — ее образ, постоянно возрождающийся, немного расплывчатый, чудом уцелевший, так как Хасан всегда стремился от него избавиться: счастливое или печальное выражение лица, улыбающиеся или надутые губы, глаза, блестящие то от радости, то от горючих слез, и незабываемый сердитый детский голос, который упрямо твердит: «Я же говорила, говорила, что это плохо кончится».

Мучительно приятно чувствовать свое тело, отяжелевшее от усталости и дремоты, потрясаемое переживаниями, волнениями, гневом, и вместе с тем ощущать себя где-то за его пределами, присутствовать лишь в качестве зрителя, наблюдая за происходящим со стороны, забываясь в сладостном предвкушении, что завтра он увидит ее настоящую.

Эта прекрасная мечта была столь утешительной, что могла бы и убаюкать, навеяв сон, если бы не голос Анны, гордый, насмешливый, который каким-то необъяснимым способом врывался в воспоминания, словно ураганный ветер, неся с собой калейдоскопические обрывки слов и звуков. «Когда, — вопрошал этот голос, — когда я дала тебе разрешение любить меня?»

Какой он теперь, настоящий голос Анны? Всю ночь ее пригрезившийся голос звучал в ушах Хасана то бесконечной болтовней, как прежде, то прерываемый плачем, становясь то колючим в упрямых и насмешливых пререканиях, то нежным, когда она смеялась своим серебристым смехом, но все более настойчивым, все более любимым.

Безымянное, пугающее чувство, считавшееся до сих пор невозможным, теперь, когда мозг и душа убаюканы сном, обретает смелость и надежду на счастливую развязку, которая раз и навсегда положит конец одиночеству.

Утром площадь, улицы и переулки наполняются оглушительным шумом и грохотом. Еще до наступления рассвета на бойню прогнали скот. Затем застучали колеса повозок, карет, копыта лошадей, послышались удары топоров и молотов, улицы заполнились собачьим лаем, ослиным ревом, лошадиным ржанием, звоном колоколов и криками. Кричат рыночные торговцы, а также скупщики мочи и навоза, коробейники, суконщики, горшечники, продавцы воды, мужчины, женщины, дети, все они весело приветствуют друг друга с наступившим утром или бранятся.

— Расступись! Прочь с дороги!

Неожиданно появляется многочисленный конный отряд, и сразу, одновременно раздаются крики гарольда, стук хлопающих дверей и ставен, цокот копыт лошадей, несущихся галопом.

Когда суматоха немного стихает, дверь в комнату Хасана приоткрывается и возникает оживленный Жан-Пьер де Лаплюм.

— Только что проехал император, а вы даже не выглянули из окна? Он был вместе с сыном Папы, который все время держится рядом с ним: хочет получить герцогство. Они отправились на мессу. Каждое утро они ездят в разные церкви, чтобы их все видели. Правда, император по-настоящему набожен. Ну, вставайте же! Моя Женевьева собирается за покупками и рассчитывает, что вы будете ее сопровождать. Только не говорите ей, прошу вас, что вы уже бывали в этом городе. Вы лишите ее удовольствия стать вашим гидом, а к тому же вызовете подозрения.

Жан-Пьер распахивает окно. День очень теплый.

— Взгляните на моих прекрасных пчел. Каждый год они поселяются здесь и на карнизе соседнего окна. Я часто наблюдаю за ними. Мне это доставляет удовольствие.

Так или иначе, ночь миновала, и с наступлением дня принц Хасан вновь обрел свое ледяное спокойствие.

Мадам Женевьева говорит о Риме, но хочет знать о Франции, спрашивая о том и о сем, называет имена известных купцов, с которыми она знакома и которых, разумеется, ее гость часто встречает. Спрашивает, правда ли, что многие люди снаряжают корабли в Новый Свет и насколько безопасны подобные капиталовложения, учитывая рискованность морских путешествий. Никогда Женевьева не ступит на палубу корабля после того, что случилось с ее дорогим мужем.

— Однако не будем говорить о прошлых несчастьях. Вы не окажете мне услугу? У вас такой прекрасный вкус и вы такой известный купец! Вот лавка моего ювелира, не могли бы вы помочь мне выбрать камни и рисунок для моего нового серебряного браслета? И договориться о цене.

Жан-Пьер де Лаплюм веселится от души. Все утро его супруга ведет осаду. Если Хасан выдержит это испытание, то встреча с Карлом Габсбургским и всей римской курией покажется ему детской забавой. Кто еще осмелится подвергнуть его столь мощному перекрестному огню настойчивых и бесцеремонных вопросов? Кто сможет расставить более коварные ловушки?

— Простите, что осмеливаюсь говорить вам об этом, — продолжает Женевьева как бы нерешительным тоном, — но в нашем городе, который хуже самой злостной сплетницы, принято делать подарки хозяйке дома. За вами будут следить во все глаза, так как вы приезжий и к тому же иностранец. Местные банкиры самые настоящие скряги, но от приезжих ждут щедрости и расточительности. Я говорю это потому, что вам неизвестны наши обычаи, а я не хочу, чтобы вы, именно вы, попали впросак. Сделайте мне подарок.

— Дорогая!

Муж упрекает ее с наигранным смущением, хотя на самом деле готов расхохотаться. Но Хасан благодарит за добрый совет, и мадам, приободрившись, продолжает.

— Может быть, хватит, знаете ли, маленькой амфоры с ароматическими веществами, амброй или мускусом.

— Моя дорогая, наш друг торгует судами, корабельными пушками, огромными партиями товара, он сам сообразит, что подарить. Но может быть, вы, дорогая, хотите показать нам те прекрасные церкви, которые сами посещаете? — шепотом подсказывает Жан-Пьер, делая вид, будто сконфужен, а в действительности продолжая развлекаться. — Возможно, наш друг желает помолиться.

— Ах, конечно. Впрочем, вы, месье, знаете лучше меня, чего требует мода. Идемте молиться.

Так проходит все утро, и наконец после обеда мадам собирается отдохнуть.

— К сожалению, не могу пожаловаться, что у меня устали ноги, — вздыхает она, вставая из-за стола. Действительно, во время прогулки мадам все время оставалась в изящной повозке, которую катил сильный и рослый слуга. И всякий раз, когда надо было преодолевать ступеньки, чтобы войти в магазин, он брал свою хозяйку на руки. — Вам тоже следовало бы немного поспать. Сегодня праздник продлится до рассвета. Будет много развлечений, но и много дел.

Женевьева уже давно не выезжает в свет, однако, вернувшись, муж рассказывает ей в подробностях и очень живо, что там происходило. Он рассказывает, кто был, а кого не было, ибо отсутствие может быть даже важнее, чем присутствие; о ком говорили и в каком тоне; была ли еда хорошей, разнообразной, скудной или обильной и как был сервирован стол; какие наряды вызвали наибольшее восхищение; чьи стихи понравились больше других; какие новости оказались самыми свежими, сплетни — самыми ядовитыми; какие велись переговоры и какие из них были доведены до конца, а какие нет; сколько состоялось дуэлей, кого ранили и кого убили.

— Отчеты, которые я делаю для моей Женевьевы, обстоятельнее и сложнее, чем для короля Франции.

— Отдохните оба, — просит мадам, — ведь вам предстоит сойти в самый настоящий ад, месье Лерой. Де Лаплюм будет высшим Вергилием, но я тоже хочу предупредить вас: что бы вы ни увидели, не удивляйтесь. Здесь никто ничему не удивляется. Знаменитые блудницы могут оказаться рядом со священниками и настоящими дамами. Вы увидите мальчишек, которые бессовестно делают карьеру с помощью родственных связей, и дам, использующих собственное бесчестье, как другие используют родственников. Узнаете тайны, специально выставляемые напоказ. Вы, конечно, встретите и порядочных, честных людей, может быть, даже святых: есть и такие, которые живут честным трудом, думают о вечности и поступают так, как велит Господь. Словом, здесь живут так же, как везде, как во всем остальном мире, только у нас больше любят выставлять все напоказ, делая при этом вид, будто желали бы все держать в секрете.

Чуть позже мадам Женевьева в сопровождении своих лающих собачек, но на этот раз без слуг, опираясь на две палки, входит в кабинет, где Жан-Пьер спит на кушетке, обтянутой гобеленом, а Хасан листает требник с дорогими миниатюрами.

— Месье Ноэль, — шепчет мадам, поманив его пальцем, — я жду вас у себя в салоне, в соседней комнате.

В этой комнате пахнет псиной. Малыши проворно залезают в свои корзинки, но один предпочитает спать на коленях у Хасана.

— Одно окно выходит в переулок, другое — на площадь и папскую улицу: эта комната — лучший наблюдательный пункт. На папской улице, рядом с башней, живет император. Герцог Герменгильд со своей супругой Анной де Браес живут во дворце на углу, прямо напротив нашего дома. Жан-Пьер еще не показал вам их жилище? На заднем фасаде прекрасные фрески. Видна крепостная башня — единственное, что осталось от старого дома. Говорят, что семья живет здесь уже две тысячи лет. Может быть. Новый фасад выходит на папскую улицу, но отсюда видно только одно окно. Вот оно. Всегда закрыто. Странно, что сегодня оно распахнуто. Может быть, потому, что идет подготовка к празднику. Месье Ноэль, вот об этом-то доме я и хотела поговорить с вами. О его хозяйке, которую я очень уважаю. Она много страдала. Ее муж очень жесток. Кажется, когда-то он был большим человеком, и, возможно, не мое дело подводить итог его жизни. Он очень печется о жене, так как хочет иметь от нее наследника. Но герцог слишком стар и немощен. Достаточно один раз увидеть его, чтобы понять, что он давным-давно сгнил. Поэтому он подбирал себе заместителей, а потом ликвидировал их, не добившись успеха, — наследник не родился. Теперь ему надоело оплачивать наемных убийц, которые, правда, недорого стоят, этот товар у нас в избытке, и он решил, что жена должна иметь официальных любовников. Говорят, он заключает с ними специальные контракты, чтобы потом они не требовали больше, чем им положено. Он не ревнив, и только одному человеку, который был просто ее другом, поклялся отомстить. Но синьора уговорила его бежать, и ее единственный друг уехал в Новый Свет. В остальном с синьорой обращались очень хорошо. Во время приема об этом будут много болтать, вы непременно услышите, но я предпочла рассказать вам сама. Я уже предупреждала, что здесь ничему не удивляются, но это не означает, что люди не получают удовольствия, сплетничая друг о друге. Простите, что все это я выпалила вам единым духом, это вообще мой недостаток. Я так и думала, что Жан-Пьер ничего вам не рассказал, и поэтому сочла своим долгом сделать это сама. А теперь, позвольте, я выведу малышей погулять. Оставайтесь, оставайтесь. Сюда никто не войдет. И посмотрите в окно. Я обещала.

Когда де Лаплюм и Хасан выходят из дома, дворики, подворотни, крытые галереи заполнены людьми. Посол объясняет своему другу, что почти каждый вечер толпы римлян переходят от одного дворца к другому, чтобы приветствовать императора и его свиту, радуясь неожиданному карнавалу.

Карл, решив быть любезным и галантным, посетил маркизу дель Васто и других светских дам. Но поскольку он не может посетить всех, то обычно отвечает на многочисленные приглашения, посылая туда своих представителей. Однако хозяйки дома, несмотря на предупреждение, всякий раз надеются, а вдруг к ним приедет сам император. Тратя баснословные суммы, они устраивают балы в соответствии со своими вкусами и возможностями, закатывают изысканные обеды и ужины, на которых какое-нибудь новое блюдо, сервировка стола и горы экзотических фруктов приравниваются к делам государственной важности.

— Неужели он не придет? — спрашивают сникшие дамы у представителей императора, когда становится уже совершенно очевидно, что надеяться больше не на что. И те в своих извинениях дают понять, как ревностно соблюдает император все религиозные обеты и посты, сколь отягощен заботами о своей гигантской империи.

На этот раз император прибыл заранее, без гарольдов и без кортежа, чтобы провести какое-то время в беседе со своей кузиной и ее супругом.

Беседа проходит на верхнем этаже, в кабинете для аудиенций, где вскоре начнется церемония представлений, чествований и встреч с гостями, тщательно отобранными по степени их родовитости и богатства, по положению в обществе, а также в соответствии с интересами его императорского величества.

Предусмотрена и личная беседа Карла Габсбургского с послом Франции и сопровождающим его другом банкиром. Потому что чем больше Карл ненавидит своего зятя Франциска, который платит ему той же монетой, с тем большим рвением оба стараются поддерживать видимость официальных отношений при своих дворах, обмениваясь взаимными любезностями и многочисленными реверансами.

Жан-Пьер незаметно для окружающих сообщает Хасану имена приглашенных и некоторые сведения о них, представляет его тем, с кем тот желает познакомиться, болтает со светскими и духовными лицами, плетет о Хасане какие-то небылицы вперемешку с правдой. Веселая и возбужденная толпа гостей развлекается в нижних этажах дворца, слушает музыку и наблюдает за выступлениями жонглеров в ожидании, когда откроются двери зала для приемов и церемониймейстер начнет выкликать имена избранных, приглашая их подняться на верхний этаж для аудиенции с императором.

— Имейте терпение, расслабьтесь, — говорит Жан-Пьер своему другу банкиру, приехавшему из Франции, — скоро и нас пригласят наверх. Посмотрите вокруг, тут есть на что обратить внимание.

Прежде всего в глаза бросается роскошь. Хасан не знаком с итальянской модой, но он отмечает изящный рисунок шитья на нарядах, игру драгоценных камней.

— У них еще не было времени попросить у вас ссуду, — говорит Жан-Пьер, увлекая Хасана во второй дворик, — но подождите немного, и вы поймете, какой они испытывают денежный голод. На эти пасхальные праздники из-за приезда императора многие из тех, кого вы здесь видите, потратили свой доход за два года. Видите наконечники шнурков на рукавах у дам? Это самая настоящая борьба не на жизнь, а на смерть для тех из них, у кого они из жемчуга и драгоценных камней. Тоже относится и к мужчинам, достаточно взглянуть на золотое и серебряное шитье на их плащах или на пуговицы из драгоценных камней на колетах. Но вы меня совсем не слушаете? Вы уже забыли, что я должен запоминать все подробности, чтобы потом дать полноценный отчет моей Женевьеве? Я вижу, вас не интересуют наряды и даже золото. Тогда посмотрите на это железное приспособление. Это самый красивый и самый старинный в городе печатный станок для латинских текстов. Его установили два ученика Фауста. О, надо спешить, нас зовут, хотя нам предстоит несколько длительных остановок: одна у лестницы, вторая наверху, а затем в большом зале.

Хасан покорно идет вслед за послом, с абсолютно спокойным и безмятежным видом, хотя мысленно он уже много раз проделал путь в обратном направлении. Всего пятьдесят шагов отделяют его от папской улицы и спасительного бегства, от той встречи, о которой он столько мечтал и которую так боялся. Из окна комнаты мадам Женевьевы он различил в дальнем окне дома напротив силуэт дамы, и та, так ему показалось, подняла руку, как бы приветствуя его. Но может быть, это был просто случайный, ничего не значащий жест, чтобы защитить глаза от солнца, или поправить откинутую ветром вуаль, или отогнать муху.

В центре внимания — Пьер-Луиджи Фарнезе, сын Папы. Это его звездный час. Именно он привез императору, находившемуся в Неаполе, письмо от Папы с приглашением посетить Рим и теперь ждет за это вознаграждения от обоих. Жан-Пьер считает, что он обязательно что-нибудь получит, ибо умеет ловко разыгрывать свои карты.

— На него возложено поручение всеми доступными ему средствами демонстрировать, и в первую очередь мне, свою преданность императору. А поскольку император намерен изображать из себя ягненка, то все, кто на его стороне, должны ему подыгрывать и вести себя соответственно, то есть быть тише воды ниже травы. Так что я мог бы отвести душу и подразнить его, если представится случай.

И в тот же момент Пьер-Луиджи, словно привлеченный игривым настроением де Лаплюма, с поклоном идет ему навстречу и, рассыпаясь в комплиментах, сообщает новость, которую ему только что доверил император. Карл Габсбургский выделяет несколько кораблей для постоянной охраны итальянского побережья.

— Эта новость была известна уже несколько дней назад, — отвечает де Лаплюм, — разве вы ее не слышали?

Пьер-Луиджи сразу парирует удар. Он знал, но тогда это были просто слухи, а теперь ему официально сообщил сам император, что корабли будут стоять в Палермо, Трапани и Гаэте. Это очень важно.

Посол представляет Ноэля Лероя сыну Папы, который, обменявшись с ним стандартным приветствием, возобновляет разговор о необходимости эффективной защиты итальянских берегов.

— Пираты и морские разбойники облюбовали их для своих набегов. В последнее время это превратилось в самое настоящее бедствие: Реджо, Фонди… Хотя какой смысл перечислять эти названия: все и так знают, сколько городов разграбили берберы и их сообщники.

И тут Пьер-Луиджи, презрительно скривив губы, произносит гневную филиппику против резни, грабежей и насилия, совершаемых этими подлыми и кровожадными убийцами, для которых нет ничего святого.

— Ах, — вздыхает Жан-Пьер, беря его под руку и продолжая другой рукой удерживать Хасана, — надо было бы раз и навсегда избавить человечество от этого безумия. Вы правы. И вы знаете, что я всегда был за мир. А, кстати, вы слышали, что произошло в Тунисе? — говорит Жан-Пьер с дружеской доверительностью. — Армия императора разгулялась там вовсю. Каким же должно быть наказание Божье, если сами избранные впадают в искушение и ведут себя как кровожадные дикари? Впрочем, и этот дом является вещественным доказательством того, что их греховные поступки имеют рецидивы. Разве не был он безжалостно разграблен и разрушен несколько лет тому назад теми же самыми императорскими войсками?

— Ne reckiminaris, Domine, delicta nostra vel parentumpos fiorum, negme vindictam sumas de peccatis nostris.

Пьеру-Луиджи, захваченному врасплох этой латинской цитатой, произнесенной французским банкиром, остается только поспешно сказать «аминь» и перекреститься.

— В дни разграбления Туниса, — настойчиво продолжает Жан-Пьер, — было убито и покалечено много мирных жителей уже после взятия города. Я не привожу подробностей, которые вы, несомненно, знаете не хуже меня, просто чтобы не портить праздник.

Из большого зала на первом этаже доносятся слабые звуки музыки. И Пьер-Луиджи в такт музыке постукивает белой перчаткой с черным узором, которую он держит в правой руке, по другой руке, затянутой в такую же перчатку, только черную и расшитую белым узором.

— Оставим это, как говорит ваш друг Лерой.

— Под музыку среди упоительных ароматов еды, витающих в зале, невозможно рассказывать о том, как вспарывали животы женщинам, выкалывали глаза детям, а потом резали их на куски. Оставим это, — заключает господин де Лаплюм, — тем более что императорские войска, учинив все эти злодейства, оправдывали свое поведение тем, что разграбление неприятельских городов — устоявшаяся традиция. Поговорим об уничтоженных сокровищах, тогда как по традиции они должны переходить из рук в руки, от побежденного к победителю без таких глупых и расточительных потерь.

Трое собеседников, продолжая свой разговор, доходят до большого зала на первом этаже, медленно продвигаясь в общем потоке своеобразной процессии ожидающих аудиенции. Группы беседующих то сходятся, то расходятся, то меняются местами. Музыканты продолжают играть, скрашивая их ожидание.

Жан-Пьер продолжает свою обличительную речь против жестокостей войны, и сын Папы, растерянный и смущенный, никак не может понять, куда, собственно, клонит этот француз.

— Была сожжена старинная библиотека, и не говорите мне, что в ней хранились книги неверных, потому что она представляла собрание бесценных сокровищ, созданных человеческим разумом и предназначавшихся в дар Господу. Разграблена и уничтожена также знаменитая мастерская по производству духов и благовоний.

Наконец-то Фарнезе может позволить себе расслабиться и улыбнуться.

— Теперь я понимаю, вы, как всегда, шутите. Решили заставить меня оплакивать потерю каких-то безделушек!

— Нет, нет, месье, отнюдь не безделушек. Это тоже искусство, мастерство, часть знаний, накопленных человечеством. Там были собраны пряности и лекарственные растения из Индии, дорогие краски и лаки, которыми пользуются во всем мире и, кстати, совершенно необходимые для поддержания в сохранности дворцов и кораблей, если вы считаете это более важным.

— Простите, месье, но, может быть, ваш друг торгует духами и был связан по делам с городом Тунисом? Он понес большие потери?

Хасан рассеян. Двери в зал для аудиенций открылись и вновь закрылись. Жан-Пьер охотно отвечает вместо него.

— Совсем не обязательно знать, что и сколько мой друг потерял в Тунисе.

— Месье Лерой торгует пушками? — На этот раз Пьер-Луиджи Фарнезе обращается к послу с откровенным вызовом, прикрываясь тем, что говорит о его друге. — В Тунисе французских пушек было немного, но все-таки кто-то должен был их туда поставлять.

— Торговля не запрещена.

— Верно. Более того, это вполне законная деятельность и достойна похвалы. Однако, может быть, король Франциск не знает или, простите, не одобряет, что его подданные-католики продают оружие неверным и что под знаменами ислама гремят пушки, на которых оттиснуты французские лилии? Король многого не знает.

— Король Франциск знает, чем торгует Франция, — вмешивается Ноэль Лерой, — но при всем своем уважении к вам мы не обязаны отчитываться. Во всяком случае мы очень благодарны за полученные сведения о том, что корабли императора будут патрулировать и защищать красивейшее побережье Италии и что стоять на рейде они будут в Палермо, Трапани и Гаэте.

С этими словами банкир делает легкий поклон, как бы в знак примирения, так что теперь разговор мог бы продолжаться в более спокойном тоне, если бы на пороге зала для аудиенций не появился слуга, вызывающий Жан-Пьера де Лаплюма и Ноэля Лероя для беседы с императором и хозяевами дома.

— Хорошие, маленькие мои, не волнуйтесь, спите спокойно. А я должна придумать себе какое-то занятие, чтобы не сойти с ума от скуки.

Мадам Женевьева зовет слуг. Она решила навести чистоту и порядок в доме.

— Прямо сейчас? — спрашивают несчастные слуги, которые уже немного выпили в своих комнатах или на улице, когда выходили, чтобы хоть одним глазком посмотреть на большой праздник.

— Прямо сейчас, — подтверждает Деодато, управляющий. — Мадам приказала почистить подоконники, створки окон и лепнину, в которых, как она говорит, полно пауков, муравьев и других бесполезных насекомых.

— Я понял, — бормочет слуга, который любит во всем точность и определенность. — Под предлогом, что мадам наблюдает за нашей работой, она тоже будет стоять у окна и смотреть на улицу, но при этом никто не посмеет сказать, будто она делает это из любопытства.

И так как они хорошие слуги, к тому же им хорошо платят и хорошо кормят, они, вооружившись щетками и скребками, без лишних разговоров принимаются выгребать из оконных щелей пыль и насекомых, которых не жалует Женевьева.

Казалось, это невозможно, но Хасан чувствует, что будто раздваивается: теперь в нем одновременно живут два человека. Один с блеском и знанием дела отвечает на вопросы императора, рассуждая о преимуществах морских и сухопутных торговых путей, об удобстве векселей, получающих все большее распространение, товарных штампах и печатях, о ценности различных монет, другой пытается разгадать тайну Анны.

«Что она думает? Что чувствует? Что означает ее поведение?»

«Вечные страдания доставляет влюбленным неумение читать в душах друг друга. Но даже если бы они могли читать их так же просто и ясно, как букварь, то все равно не были бы счастливы, потому что хотели бы находить в них слова, фразы, мысли и выражения, созвучные собственным мечтам», — думает про себя взволнованный Жан-Пьер де Лаплюм. Заботясь о выполнении возложенной на него миссии, он одновременно наблюдает и за тем, что происходит между молодыми людьми. «Анна — внимательная и любезная собеседница, идеальная хозяйка аристократического дома, истинная дама с королевскими манерами, — думает Жан-Пьер, с восхищением наблюдая за прекрасной женщиной, сидящей по правую руку от императора и с естественным интересом рассматривающей чужестранца, которого она якобы видит впервые. — Анна — настоящее чудо».

«Он умен и образован», — думает император, слушая юношу и сразу относя его к тем, кого хотел бы переманить у своего зятя, короля Франции, как уже не раз поступал с другими его людьми, включая и Андреа Дориа. Карл знает, что могущество империи определяется не только обширными владениями, не только сильной армией и мощным флотом, но и способными людьми.

«Если бы мое изображение изваять из мрамора, то я мог бы стоять в своем зале скульптур античных героев», — мечтает герцог Герменгильд, убаюканный музыкой, которая доносится и сюда, утомленный давно наскучившей ему беседой.

Анна неподвижно сидит с рассеянной, ничего не значащей улыбкой, но Хасану видится, как она поднимается со своего кресла, подбегает к нему и, схватив за руку, тащит к двери, чтобы навсегда убежать вместе с ним. Но все это лишь пустые любовные фантазии.

«Почему она молчит? Почему не подаст никакого знака?» — в отчаянии думает Хасан, продолжая смотреть на Анну, живую, настоящую, хотя со стороны кажется, что он смотрит только на императора. И находя ее еще более прекрасной, желанной и недоступной, чем та воображаемая Анна, которая постоянно терзает его душу, он уже близок к тому, чтобы возненавидеть обеих.

«Любовь моя, наконец-то я тебя вижу. Ты так близко. Я не слышу, что ты говоришь. Прости меня, это оттого, что я слушаю твой голос. Я так тебя люблю, — думает Анна, — и я так счастлива!» И испугавшись, что не может больше сопротивляться радости и желанию броситься ему на шею, смеяться и плакать, не зная, какому святому молиться и просить о помощи, Анна призывает на помощь этого неистового Аруджа, который теперь, когда он мертв, конечно, услышит ее. «Держи меня, Арудж, держи крепко, чтобы я не наделала глупостей. Встань рядом и охраняй меня. Помоги мне, Баба!»

— Разве я приказывала выбрасывать пчел? Или, по-вашему, они бесполезные насекомые? Месье де Лаплюм так радовался, что они прилетели к нам в этом году! Надо вернуть их обратно. Они, наверно, упали вниз, на улицу, вместе с гнездом. Бегите и подберите их, — говорит слабым, но очень решительным голосом мадам Женевьева.

И слуги вновь берут в руки тряпки, из которых мастерят себе что-то вроде капюшонов и рукавиц, и, схватив корзины, мешки, горшки и совки, спускаются на улицу, чтобы вернуть обратно изгнанных пчел.

Тем временем в кабинете для аудиенций де Лаплюм и Лерой вручают свои подарки. Де Лаплюм преподносит Карлу Габсбургскому старинную монету, а синьоре — изящную сеточку для волос. Герцог Герменгильд ничего не празднует, а потому нет причин дарить что-то и ему.

Французский банкир дарит императору очень дорогое издание «Романа о Трое» Бенуа де Сент-Мора размером с большой палец руки, украшенное прекрасными миниатюрами. Для хозяйки дома он достает из кармана своего плаща так называемый «блошиный мех» — чучело горностая с пряжкой и золотой цепочкой, чтобы носить на поясе, с рубинами вместо глаз и часиками, вделанными в кончик носа, все до такой степени изящное, что старый герцог Герменгильд даже пробуждается от своего оцепенения и наклоняется вперед, чтобы получше рассмотреть.

Император решает, что сейчас самое подходящее время и ему сделать свой подарок кузине по случаю ее дня рождения, чтобы и де Лаплюм мог насладиться сюрпризом. Комарес выздоровел, и император распорядился, чтобы его выпустили из монастыря, где он находился на излечении. И это еще не все. Император послал за ним и теперь с минуты на минуту ожидает его прибытия.

— О, ваше величество! — отвечает Анна, и глаза ее наполняются слезами. В течение всей беседы она разрывалась между желанием смеяться и плакать, а теперь, разумеется, слезы больше подходят. Император не сомневается, что это слезы радости, но Хасан, видя ее страдающей, тоже впадает в отчаяние. Ему так хотелось бы взять ее на руки и унести прочь отсюда, но нет, де Лаплюм берет его под руку, как бы напоминая, что необходимо соблюдать спокойствие. Герцог Герменгильд остается равнодушен к прибытию Комареса, который ему глубоко несимпатичен. Но само по себе это событие не имеет для него никакого значения, так как, утомившись от присутствия императора и его назойливой свиты, он решил на некоторое время удрать. На заднем дворе его уже ждет карета: в ней он отправится в путешествие по своим владениям в компании пажей и женщин легкого поведения развеяться и обрести душевный покой.

У дома де Лаплюма слуги суетятся вокруг пчел. Грубо потревоженные, они вылетают из гнезда, где спокойно почивали, сплетенные в гроздья, и, добравшись до папской улицы, носятся грозно-жужжащими тучами над объятыми паникой людьми, пришедшими поглазеть на праздник синьоров и побродить по улицам богатых кварталов. Волнуются пчелы, совершая свои яростные пике, волнуется толпа, пытаясь спастись от воинственных жал. Но больше всех достается всаднику, который едет с гордо поднятой головой, прямой, словно палка, как и положено знатному вельможе, во главе маленького конного отряда. Этого несчастного, застывшего, будто соляной столб, пчелы принимают то ли за дерево, на которое можно присесть отдохнуть, то ли за главного врага, повинного во всех своих бедах, — а значит, на нем можно сорвать злобу: они набрасываются на всадника, облепив с головы до ног. А чудом спасшийся, но озлобленный народ разражается хохотом, криками, мочится на него, осыпая непристойной руганью и бранью, как видно, приняв случайного страдальца за карнавального шута.

— Не маркиз ли это Комарес? — спрашивает де Лаплюм у императора, который на мгновенье вышел из своего флегматичного состояния, едва заслышав крики, вскакивает с кресла и выглядывает в окно.

— Герцог Герменгильд! Немедленно прикажите, чтобы его спасли, если от него что-то еще осталось и эти чудовища не сожрали его целиком.

В суматохе, которая последовала вслед за этим, среди бегающих взад и вперед генералов и офицеров, падающих в обморок дам, громких проклятий и заключающихся пари Анна де Браес успевает коснуться руки своего любимого и шепнуть ему:

— Спасайся! Если Комарес уцелеет, он узнает тебя. Беги!