Глава 21

В моих руках было столько подарков, что, когда я подошла к двери комнаты Лесли, у меня не нашлось даже свободного пальца, чтобы постучать в дверь. Я позвала ее негромко, наполовину надеясь, что она спит и не услышит меня. Тогда я могла бы вернуть все, что было у меня в руках, обратно под елку со спокойной совестью, так как мне ничего бы и не оставалось делать. Я не верила, что поступаю правильно и что миссис Рейд отнесется благосклонно к моему поступку. И все же, если я хочу показать Эндрю, что не собираюсь следовать своему увлечению мистером Рейдом, я должна сделать это.

Слабый голос миссис Рейд попросил меня войти. Дверь не была заперта, я толкнула ее и вошла в полутемную комнату.

— Я принесла вам рождественские подарки, — сказала я. — Я подумала, что, может быть, вам было бы приятно, если они будут здесь, где вам удобнее развертывать их.

Она смотрела на меня пристально ничего не выражающим взглядом, и я почувствовала, что мне надо добавить еще что-нибудь.

— Вас так не хватало у рождественской елки сегодня утром, — проговорила я, раскладывая подарки у нее на кровати. — Я надеюсь, что вам лучше.

Она оставалась безразличной, безучастной и безответной. Несмотря на роскошь, эта комната в полумраке казалась ужасно мрачной и тоскливой. Отсутствие воздуха и света, конечно, влияло на состояние женщины, лежавшей в постели.

— Вы мне позволите раздвинуть портьеры? — спросила я ее.

— Делайте, как хотите, — ответила она, не проявляя никакого интереса.

Впустив свет позднего утра в комнату, я налила ей чашку свежего чая из уютно укрытого чайника, поставленного возле кровати, и помогла ей сесть. Она не сопротивлялась и стала пить чай маленькими глотками, мрачно наблюдая за мной из-за края своей чашки.

Темные круги лежали у нее под глазами, на лице не было следов пудры, на щеках не было румян. Безжалостный дневной свет выявил бледное, усталое лицо, и я заметила наметившиеся тонкие линии у внешних уголков глаз и первые бороздки, проложенные постоянным одиночеством, вокруг рта. «К ней можно испытать жалость, — подумала я, — как это делает Эндрю».

Я подвинула подарки из того места, где они лежали в беспорядке в ногах, поближе к ней и весело спросила:

— Какой из них вы хотите открыть первым?

После минутного колебания она потянулась к ним и сделала выбор. Это был подарок от Брэндана.

Она прочитала карточку и отложила ее в сторону. Я не могла не увидеть первые слова надписи, сделанной уверенным, твердым почерком: «Моей обожаемой жене…»

Со свертком в руках она подняла глаза на меня:

— Почему вы это делаете, мисс Кинкейд?

У меня не было желания объяснять, что мне поручили сделать так или что я начала испытывать жалость к ней.

— Свертки выглядели такими одинокими под елкой, — ответила я.

И это было правдой.

Не выражая никакого интереса, она развязала ленту на свертке. В свертке оказалась большая плоская коробка с ярлыком ювелирного магазина Тиффани, и как только она дотронулась до коробки, крышка откинулась.

У меня перехватило дыхание. На прекрасном черном бархате, которым была обита коробка изнутри, лежал гарнитур из золота с рубинами и бриллиантами. Комплект включал ожерелье, висячие серьги и браслет. Я никогда не видала ничего более красивого и была немало удивлена, когда Лесли оттолкнула коробку в сторону и залилась слезами. Совершенно опустошенная, она рыдала, не скрывая слез.

Испытывая чувство ужаса, я поискала на ее туалетном столике носовой платок, обшитый кружевами, и подала его с некоторым беспокойством. Она прикладывала его к своим янтарным глазам, пытаясь остановить слезы, но все было напрасно.

— Вот всегда так! — плакала она. — Он думает, деньгами можно компенсировать пустоту! Когда-то я знала, что такое любовь. Когда-то у меня был муж, который обожал меня. Вот почему я знаю, что такое пустота.

Этот поток слов потряс меня не только смыслом высказанных слов, но и тем, что означал отказ от всякой гордости. Но если она потеряет свою гордость, у нее ничего не останется.

— На балу вчера вечером он подверг меня страшному унижению, — рыдала она. — Он не хотел даже сделать вид, что ему приятно мое общество. Не лучше было и во время поездки по Гудзону, когда он постоянно показывал, что я вызываю у него раздражение.

Я хорошо представляла себе, как Брэндан мог унизить женщину, если ему хотелось, и я не могла не испытывать чувства жалости к его жене. И он, конечно, был не тем, кто мог спокойно переносить в женщине бесконечные головные боли, подавленность и жалость к самой себе.

Она, вероятно, почувствовала, что мое отношение к ней стало мягче, и буквально ухватилась за это.

— Сядьте, мисс Кинкейд. Раз уж вы здесь, вы должны выслушать меня.

Я присела на край стула возле ее кровати, желая в душе оказаться где угодно, но только не в этой комнате, и обвиняя Эндрю в том, что он поставил меня в столь неловкое положение.

Ее слова полились неудержимым потоком:

— Когда умер Дуайт, я почувствовала, что мне не для чего жить! И все же мне надо было продолжать жить. Можете ли вы понять, что представляет собой такая потеря, мисс Кинкейд?

Я подумала, что вполне могу, и кивнула.

— Чтобы жить, я хваталась за все, что могло мне помочь. Еще до свадьбы с Дуайтом Брэндан был влюблен в меня. Он был братом Дуайта. И они были очень преданы друг другу. И почему бы мне было не попытаться найти в нем что-нибудь из того, что я потеряла? Но вместо этого… — Голос ее стал совсем безжизненным, выражая только глубину отчаяния. — Вместо этого… только вот это!

Презрительным жестом она указала на бриллианты, подаренные ей Брэнданом:

— Это тюрьма, из которой нельзя убежать.

«Тем не менее, — подумала я, — будь я на ее месте, я бы попыталась бороться, чтобы отвоевать свое счастье». Она же позволяет себе быть побежденной. Но я не знала, что можно было сделать, чтобы она почувствовала себя сильной в момент самой ужасающей слабости.

Возможно, она поняла мое молчание как осуждение, ибо она опять начала говорить, на мой взгляд, несколько исступленно:

— Вы знаете, почему я вышла замуж за Брэндана, мисс Кинкейд, — сказала она. — Но вы задавали себе когда-нибудь вопрос, почему он женился на мне?

— Это совсем не мое дело, — спокойно ответила я.

— Хотя вы совершенно правы, я все-таки скажу вам. И вы сможете подумать об этом в ночные часы, сможете поразмышлять, когда вдруг вспомните его лицо. Он женился на мне, чтобы купить мое молчание. Потому что, если бы он не сделал этого, я рассказала бы правду, который он так боится. А теперь, когда я связана этим пустым замужеством, я не могу сказать того, что мне хотелось бы.

Не отвечая на ее слова, я быстро собирала яркие свертки, лежавшие, как насмешка, на ее одеялах. Я не произнесла ни слова, а только отнесла собранные свертки в будуар и оставила там на шезлонге, где она могла потом делать с ними все, что ей вздумается. Потом я вернулась в спальню и сдвинула портьеры, чтобы закрыть серый дневной свет и оставить ее по-прежнему в темноте. Все это время она лежала очень тихо, с закрытыми глазами, и тени от ресниц падали на ее бледные щеки Она ничего не сказала, когда я молча вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

Я не знала, что в ее словах было правдой. Было бы лучше вообще не думать о ее словах или постараться отсеять правду от обмана. Она явно была больна, и не только физически, но и душой.

Когда я подходила к лестнице, из библиотеки вышел Джереми и с радостью кинулся ко мне, как только увидел меня.

— Пойдемте, взгляните, как смотрится ожерелье, мисс Меган, — пригласил он.

У меня не было настроения откликаться на его просьбу и не было желания видеть Брэндана в этот момент, но Джереми настаивал. В библиотеке Брэндан стоял у окна, спиной ко мне, и я сделала только шаг или два.

Причудливое ожерелье смотрелось несколько странно на камне, из которого была высечена голова. По контрасту с высокой белой короной и стилизованными перьями по бокам бисер казался слишком ярким. Но в выражении резных губ и глаз мне почудилось понимание всего того, что потребовалось для создания такого ожерелья. Озирис принял дар с достоинством.

— Оно прекрасно, — сказала я Джереми и повернулась к лестнице, прежде чем Брэндан успел что-нибудь сказать.

Придя в свою комнату, я сняла брошь, на которой было начертано имя царицы Хатшепсут, и положила ее вместе с другими безделушками, не смея взглянуть на нее еще раз. Теперь, когда я была одна, слова, которые я отбросила как вымысел больной женщины, вернулись ко мне, чтобы мучить меня. Что за молчание купил Брэндан? О какой правде сказала бы Лесли, желая повредить своему мужу?

Это все не имело для меня никакого значения, и я не должна думать об этом. Я должна прислушаться к тому, о чем меня предупреждал Эндрю. Я должна сохранить свою гордость.

Мне не подобало судить о том, правда или ложь заключалась в тех поступках, о которых она говорила. Это не мои заботы. Брэндан был вне моей досягаемости и всегда будет так.

Я должна сообщить ему, что ухожу. Только подожду до начала нового года. Это время казалось мне логически оправданным для начала решительных действий.

Лесли, дойдя до полного отчаяния, взяла себя в руки достаточно для того, чтобы продолжать светские визиты, которые оставляли ее без сил, и так почти каждую ночь. Возможно, она хотела именно этого — забыться до переутомления. Казалось, она колебалась между холодностью к Брэндану и трепетным желанием внимания, а то и привязанности с его стороны. Я испытывала облегчение от того, что слишком мало видела их обоих. И стыд от того, что это приносило мне облегчение.

Мисс Гарт и Селина большую часть времени проводили вне дома, выезжая вместе с Лесли, и Джереми был предоставлен мне. Ликующее счастье, вызванное тем, как дядя принял его подарок, постепенно перешло в более спокойное настроение, похожее на удовлетворенность, и я была рада видеть, что он спустился на землю с заоблачных высот. В настоящее время, по крайней мере, отношение дяди к мальчику изменилось к лучшему, и мне очень хотелось избавиться от беспокоившего меня предчувствия чего-то непредвиденного, что еще вполне может случиться, если дело касается хозяина дома.

В течение этой недели, когда все протекало внешне мирно, только один маленький эпизод потревожил наше каждодневное спокойствие. Это была не более чем детская ссора, не имевшая глубоких последствий, но она явно указывала на грядущее несчастье. Все произошло из-за карусели, которую я подарила Джереми.

В доме этой семьи было принято оставлять подарки под елкой на всю неделю между Рождеством и праздником Нового года. Если их даже брали из-под елки, чтобы надеть или поиграть, то потом снова относили обратно и клали под елку. И Джереми тоже, но несколько неохотно, оставил свою музыкальную шкатулку среди других подарков под елкой. Он предупредил сестру, чтобы она не трогала ее, но это предупреждение только усилило привлекательность игрушки для Селины.

Однажды днем я услышала вопли из гостиной и сбежала вниз, где и обнаружила, что Джереми отшлепал Селину за то, что она взяла карусель поиграть. Джереми получил карусель назад в целости и сохранности, но Селина вопила так пронзительно, как только могла, а Джереми стоял и смотрел на нее с гневом и возмущением. Мисс Гарт тоже услышала крики, и мы обе вошли в гостиную одновременно, но через разные двери.

Было неприятно, что мне пришлось отстаивать перед мисс Гарт позицию Джереми как справедливую, хотя я и выразила свое неодобрение тем, что он отшлепал свою сестру.

— Эта игрушка очень хрупкая, — сказала я. — Джереми имеет право разрешить или не разрешить трогать ее. Он очень бережно обращается с ней, и будет плохо, если Селина или кто другой сломает ее. Селина не очень аккуратна со своими вещами, и мы все это знаем.

Если бы меня там не оказалось, думаю, мисс Гарт обязательно отшлепала бы Джереми в отместку и поддержала бы Селину. Но она поняла, что я не отступлю, и поэтому увела плачущую Селину, чтобы отвлечь и успокоить ее. Непосредственным результатом этой ссоры — о которой дети моментально забыли — была возросшая напряженность в моих отношениях с Торой Гарт. У меня возникла уверенность, что эта женщина просто ищет случай, чтобы получить возможность подловить меня в какой-нибудь неблагоприятный момент, когда я окажусь в невыгодном положении. Уж тогда бы она подняла всех на ноги, чтобы добиться моего увольнения. Если мне придется покинуть этот дом, я бы хотела уйти по собственному желанию, а не потому, что меня уволят с позором.

По мере того как приближался день празднования Нового года, общее настроение в доме еще больше усилило во мне предчувствие беды. Праздники не развеяли атмосферу мрачности и скрытой трагедии. Кроме Селины, у которой все чувства лежали на поверхности, всеми обитателями дома, казалось, владело уныние, скрытое или замаскированное, но готовое прорваться наружу при первом же прикосновении.

Я не раз задавала себе вопрос, была ли атмосфера в доме такой же, когда отец Джереми был еще жив? Я не хотела думать об этом, но мысль возвращалась ко мне снова и снова, преследуя меня. Особенно трудным для меня оказался канун Нового года. В это время мы всегда раздумываем о прошедшем и будущем, и мои мысли были далеко не радостными.

Лесли уже давно задумала прием гостей на встрече Нового года и теперь была занята лихорадочными приготовлениями, за которыми я наблюдала с новым для меня беспокойством. Вряд ли она сможет продержаться так долго, но Брэндан не делал попыток остановить ее. Казалось, он следил за ее поведением с холодным интересом, в котором не было ни капли доброты.

Вечером перед Новым годом я сидела в своей комнате и старалась не слышать звуков веселья, доносившихся с первого этажа. До одиннадцати я читала, потом расчесала и заплела свои волосы и отправилась спать с твердым намерением заснуть, ради чего и натянула одеяло на уши. Я не хотела знать, когда начнется Новый год. Я не хотела слышать новогодние колокола и решительно настроилась заснуть к тому времени, когда они зазвучат.

Но я не спала и слышала колокола вполне явственно.

И не только колокола, но и гудки, и свистки откуда-то издалека, и праздничный шум от ближайших соседей и непосредственно изнутри дома. Внизу стреляли бумажными хлопушками, и они взрывались с шумом, и, конечно, все надевали бумажные шляпы. Один такой резкий звук раздался совсем рядом, и вдруг я поняла, вздрогнув от неожиданности, что кто-то стучится в мою дверь.

Это, должно быть, Джереми, потревоженный шумом. Я накинула на себя халат и открыла дверь. За дверью, улыбаясь, стоял Брэндан в элегантном вечернем костюме, в жестко накрахмаленной рубашке под белым жилетом, с безукоризненно завязанным галстуком. Его глаза под темными бровями сверкали безрассудной отвагой, и в каждой руке он держал по бокалу шампанского. Он был так оживлен, каким я никогда его еще не видела, и я почувствовала в нем опасность, какой еще никогда не ощущала. В моем мозгу пронеслось воспоминание о том, каким я увидела Брэндана в первый раз. Даже тогда он привлекал меня, подчинял мою волю, и сейчас я обнаружила, что меня захлестнуло волнение и я потеряла способность сопротивляться.

— Счастливого Нового года, Меган, — сказал он. — Я хотел поднять бокал за Новый год только с вами. Не окажете ли вы мне эту честь?

Я потеряла всякую осторожность, взяла бокал и поднесла его к бокалу в руках Брэндана.

— За выход для нас, — произнес он и дотронулся краем бокала до моего.

Я не опустила глаз и смотрела на него, пока пила искрящееся вино. Я была не в состоянии думать, или рассуждать, или хотя бы задавать вопросы. Могла только чувствовать.

Но я не выпила второго глотка, так как он взял бокал из моей руки и поставил оба бокала на столик возле двери. Я уже знала, что должно произойти, и хотела только одного. Только одно желание и было у меня. И так неожиданно просто, словно нельзя было поступить как-нибудь иначе, я оказалась у него в объятиях. Он сжал меня до боли, его губы впились в мои, но мне была приятна эта боль.

Когда он неожиданно, без предупреждения, отпустил меня, я поразилась тому, что почувствовала нараставший в нем гнев, и это привело меня в смятение.

— Я заставлю ее! Я найду выход! — произнес он, и жесткие нотки в его голосе еще раз показали, что он едва сдерживает кипящий в нем гнев.

Я отодвинулась, потрясенная и уже не такая покорная. А он увидел, что испугал меня, и заговорил мягче:

— Дайте мне время, Меган. Еще немного времени, чтобы найти выход из той западни, в которую я попал. Но не убегайте. Это единственное, что будет для меня невыносимо. Вы понимаете меня, Меган?

Я только кивнула в ответ. Что-то в нем заставляло меня подчиниться, и я не могла противиться этому. Он принял ответ, который прочитал в моих глазах, взял бокалы, вышел из комнаты и направился к лестнице. Он уже ушел, но его голос все еще звучал у меня в душе, и я слышала в нем эхо ярости, которая владела им.

Вся дрожа, я отошла от двери. Но тело мое горело лихорадочным огнем. Я приблизилась к окну, распахнула его настежь, впустив холодный рассвет Нового года, и оперлась ладонями на подоконник. Но холод с улицы не остудил меня. Дрожь, которая сотрясала все мое тело, была мне понятна, но к моим чувствам примешивался еще и страх.

Тишину прорезал звук колокольчиков снаружи. Последний хриплый звук рога замер вдали. Внизу, в конюшне, кто-то из слуг в насмешку изобразил последний стук копыт, отстучав его по дну пустой сковородки, будто пародируя приход Нового года, в котором надеждам вряд ли суждено исполниться.

Холод, который я ощущала, зарождался где-то в глубинах моей души. Страх вырастал из предчувствия неизвестной опасности. Опасность и предательство… «Не убегайте», — сказал он. Но даже тогда я знала, что у меня не было выбора. Необходимо было поступить именно так не только ради меня самой и Джереми, но и ради Брэндана. Если я останусь здесь, где он может меня видеть, может меня найти, его неистовый характер толкнет его на какой-нибудь отчаянный шаг. Я знала это так же хорошо, как если бы он сам сказал мне об этом. Трагедия уже зрела, и я должна быть далеко отсюда задолго до того, как наступит время взрыва.

Замерзнув наконец окончательно, я закрыла окно и снова легла в постель. На губах я еще чувствовала поцелуй Брэндана, но память о его руках уже не согревала меня и не звала к жизни. Ибо предстоящая неделя для меня должна стать неделей серьезных решений и действий. Решений, которые сделают меня несчастной. Действий, которые причинят мне безграничную боль. Но все же я теперь знала, что нужно делать.