Книга: Прекрасная монашка
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5

Глава 4

Спустя два часа герцог Мелинкортский появился на пороге той двери за кроватью, которая вела в тайный ход, прошел через гостиную и нашел Аме у камина.
Девушка все еще не спала, а сидела, пристально глядя на языки огня в камине, в который она за время его отсутствия бросила поленья; когда Аме подняла к нему лицо, оно оказалось очень бледным, но следов слез герцог не заметил.
Наверное, у герцога Мелинкортского это было первый раз в жизни, когда он не смог выдержать взгляда женских глаз. Он почувствовал себя весьма неуютно, и, когда заговорил, голос прозвучал довольно резко:
— Нам надо бежать отсюда, и немедленно!
Аме встала на ноги, щеки ее немного порозовели.
— Так мы можем бежать? Вы уверены в этом?
— Если нам улыбнется удача, мы сможем благополучно выбраться отсюда, — ответил его светлость.
Какое-то время он молчал, задумавшись, вертя в пальцах свою табакерку.
— Во-первых, должен сказать, что я не исключаю ловушки, — проговорил наконец он, — хотя полагаю, что мадемуазель Лаваль не лгала, когда сообщила мне о том, что Филипп де Шартре ничего не знает о тайном коридоре, которым я недавно воспользовался для того, чтобы пройти в ее комнату.
— Тогда откуда же о нем знает она? — недоверчиво спросила девушка.
— Мадемуазель Лаваль является крестницей мадам де Монтессон, морганатической жены герцога Орлеанского, отца герцога де Шартре, и посему ей известны многие тайны этого дома. В прошлом властвующий герцог использовал эти апартаменты, которые располагаются в старой части замка и по традиции всегда отводились для хозяина. Его любовница или жена — в зависимости от того, кто владел в тот момент его сердцем, — занимала парадные покои на первом этаже, которые в настоящее время занимают герцог Филипп и его гости.
— Этот тайный коридор, — продолжал свои объяснения герцог Мелинкортский, — как можете себе представить, в те давние дни был весьма кстати. Мадемуазель Лаваль в данный момент чувствует себя оскорбленной герцогом де Шартре. Дело в том, что она приблизительно в течение года была фавориткой его светлости, но в прошлом месяце ее место заняла мадам де Бюффон — до тех пор неизвестная актриса из театра Комеди Франсез.
— Поэтому мадемуазель Лаваль поможет нам совершить побег? — спросила Аме.
Герцог кивнул.
— Но, дорогая моя, только по этой причине я бы ей, пожалуй, не доверился. Ведь она до сих пор увлечена герцогом де Шартре, но ей хотелось бы ответить на подобное вероломство, расплатиться по некоторым старым счетам с человеком, которого больше уже не заботит то, насколько она ему верна.
Герцог Мелинкортский рассказывал все это девушке, используя весьма циничные выражения, видимо, это вошло в привычку. И только после того, как он увидел глаза Аме — широко раскрытые, вопрошающие и пристально глядящие на него, — он добавил:
— Но мне, наверное, не следовало рассказывать вам обо всем этом в таких откровенных выражениях. Начать с того, что вы все равно ничего не поймете.
— Напротив, я понимаю все, но только, может быть, слишком хорошо, — тихо проговорила девушка. — Мадемуазель Лаваль сочла вас очень привлекательным мужчиной. Я легко могла прочесть это по ее лицу, глазам, по тому, как эта женщина прижималась к вашей светлости, когда вы сидели вместе за карточным столом.
— Да будет вам известно, что женщины довольно часто заводят интрижки с мужчиной, который на самом деле им вовсе не интересен, — возразил ей герцог.
— Но она находит вас интересным, — проговорила Аме. — Она была очаровательной?
Герцог Мелинкортский отвернулся от девушки и удалился, пробурчав что-то ужасное, затем оглядел свой плащ, который накинул на плечи, в карман вечернего камзола положил кошелек с деньгами и несколько других ценных вещей. Когда он вернулся в гостиную, увидел, что девушка стоит на том же месте, где он оставил ее.
— Вы готовы? — спросил он. Аме вздрогнула при звуке его голоса. Казалось, что она всецело погрузилась в свои думы.
— Да, я готова, — проговорила она, беспомощно озираясь вокруг.
Герцог Мелинкортский понял, как она была несчастна в тот момент, но предпочел сделать вид, что ничего не заметил. Он обвел комнату внимательным взглядом, чтобы убедиться, что ничего не забыто, затем тронул девушку за плечо и проговорил тихим голосом:
— Вот маршрут, которого мы обязательно должны придерживаться, — проговорил он. — Сначала мы спустимся по тайному коридору; он приведет нас в гостиную, из которой можно будет попасть прямо в спальню мадемуазель Лаваль. Я полагаю, что в этот час она должна уже крепко спать, но, независимо от этого, нам следует пересечь комнату, соблюдая полнейшую тишину. Мною уже предприняты кое-какие меры предосторожности для того, чтобы без труда открыть окно. Это окно располагается приблизительно в шести футах от земли, а под ним — розовый сад.
— Все это время, — продолжал свои объяснения его светлость, — мы должны будем передвигаться бесшумно и прежде всего ни в коем случае не разговаривать: люди, как правило, больше обращают внимание на голоса, чем на шум от движения. Я помогу сначала вам — вы сможете держаться за мои руки и опуститься на землю осторожно и по возможности тихо. После того как я присоединюсь к вам, мы пересечем сад и найдем себе убежище в дальнем конце леса. Вы все поняли?
Аме кивнула.
— В том коридоре, в который выходят двери гостиной, на страже нет ни единого человека, — продолжал объяснять герцог, — лакеи находятся только вблизи лестницы и в зале. Поэтому мы должны будем соблюдать максимальную осторожность.
— Да, разумеется, — проговорила девушка. — А если они схватят нас, что будет тогда?
Губы у герцога сжались на мгновение.
— Тогда мы с вами окажемся в безвыходном положении, — проговорил он. — Несмотря на то, что герцог де Шартре делает вид, что мы являемся его гостями, нам должно быть совершенно ясно, что в действительности мы — его пленники. Если предположить, что он настроен враждебно ко мне лично, это значит допустить непоправимую ошибку. Филипп де Шартре великий дипломат, добившийся большого успеха в Англии, — сам принц заявил, что гордится дружбой с этим человеком. Поэтому по возможности герцог де Шартре приложит все силы и не допустит открытой размолвки между нами — представителем Англии в его стране, хотя и без официального статуса.
— Мы обязательно должны быть крайне осторожны, — проговорила девушка, но голос ее звучал очень тихо, а глаза потемнели от охватившей тревоги.
Герцог пристально взглянул ей в лицо.
— После того как выберемся отсюда, — проговорил он, — мы забудем о посещении этого замка и о том, что было связано с ним.
По тому, как изменилось выражение ее лица, как внезапно приоткрылись ее губы, герцог понял, что девушка наконец поняла все, что он пытался ей объяснить. Руки его покоились у нее на плечах, внезапно она повернула голову и поцеловала его запястье. Герцог почувствовал мягкое прикосновение ее губ, смутившись, отвернулся.
В тайном коридоре было тесно и совершенно темно.
Герцог прикрыл за ними дверь в спальню. Хотя после их ухода кровать оказалась немного сдвинутой с привычного места, он все-таки надеялся, что на следующее утро это ни у кого не вызовет подозрений — тот коридор, которым воспользовались они с девушкой, в будущем могли использовать и другие беглецы.
Толстый слой пыли, покрывавший ступени лестницы, приглушал звук их шагов, и когда герцог и девушка добрались до края лестницы, то оказались напротив отделанной панелями стены. Для того чтобы отыскать и нажать пружину, герцогу потребовалось одно мгновение.
Как только пружина сработала, послышался слабый щелчок, и дверь открылась; эта дверь открывалась таким же способом, что и та, которая вела в спальню его светлости на другом конце тайного коридора. Соблюдая осторожность, герцог Мелинкортский приоткрыл ее сначала всего на дюйм.
Гостиная была погружена в темноту, но на одном из окон шторы были полностью раздвинуты. Луна блестела на небе узким серпом, но было достаточно светло, чтобы разглядеть открытое окно, через которое они собирались спуститься в сад.
На цыпочках девушка и герцог прошли по устланному ковром полу. В гостиной ощущался тонкий аромат духов, который, подумала Аме, очень напоминал запах экзотических духов мадемуазель Лаваль. За той дверью, что вела в ее спальню, не слышалось ни звука.
Ни девушка, ни герцог Мелинкортский даже не взглянули на ту дверь, хотя оба думали о женщине, которая в эту минуту лежала за украшенной резьбой и позолотой дверью, погруженная в глубокий спокойный сон.
Не говоря ни единого слова, его светлость сел на край подоконника и протянул Аме руки. Девушка почувствовала силу его мышц, когда он очень осторожно удерживал ее все время, пока она висела всего в нескольких футах над землей. Затем герцог разжал руки, и девушка с тихим глухим звуком упала на цветочную клумбу. Земля оказалась довольно мягкой; Аме быстро поднялась на ноги и встала в стороне в ожидании герцога, который в этот момент осторожно спускался вниз, стараясь производить как можно меньше шума. Наконец он спрыгнул вниз.
А буквально через минуту герцог взял Аме под руку, и они бесшумно двинулись через сад. Сейчас наступал действительно самый опасный этап побега, так как их могли увидеть из замка. Для того чтобы пересечь весь сад, им потребовалось около двух минут, а затем девушка вздохнула с облегчением, потому что они оказались в тени деревьев.
В лесу было почти темно; над головами замерли толстые ветви деревьев, и слабый свет луны едва пробивался сквозь листву. Слева от них пролегала узкая тропинка для верховой езды, и как только герцог и девушка оказались на ней, его светлость тут же прибавил шагу.
Они прошли, наверное, уже около ста ярдов, когда Аме обратилась к герцогу:
— Как вы думаете, нас видел кто-нибудь?
— Если хотя бы один из стражников заметил нас, то он обязательно поднял бы тревогу, подав какой-нибудь громкий сигнал, мы услышали бы, как палят нам вслед, — ответил герцог.
— А куда мы доберемся по этой тропинке? — спросила девушка, едва переводя дыхание, так как двигались они очень быстро и Аме было очень трудно успевать за широким шагом герцога Мелинкортского.
— Не имею ни малейшего понятия, — ответил он, — но надеюсь, что в конце концов мы окажемся в Париже.
— Но ведь мы не сможем пешком дойти до Парижа! — воскликнула она.
— Если мы не найдем ничего подходящего, то поступим именно так, — ответил герцог.
Окружающий их лес казался бескрайним, но они все так же неутомимо продолжали свой путь. Множество тропинок, которые пересекались и с их тропой, и друг с другом, полностью дезориентировали Аме, и она уже не понимала, в каком направлении они двигались. Тем не менее герцог, казалось, сохранял полную уверенность и ни тени волнения, ни колебаний в выборе пути не показывал.
Они шли уже около получаса, храня абсолютное молчание, так как Аме еле переводила дух и ей было не под силу разговаривать. Лес наконец стал редеть, и герцог с девушкой смогли разглядеть светлеющее небо, первые бледные лучи наступающей зари разгоняли мрак прошедшей ночи.
Его светлость зашагал еще быстрее. У них под ногами вдруг зашуршали сухие листья, хотя они передвигались почти бесшумно, так как до этого их путь пролегал по мху или по песчаной дорожке, усыпанной сухими сосновыми иголками. Из зарослей кустарников донеслось пение первых птиц, а из ветвей у них над головой послышалось тихое воркование и хлопанье крыльев. Момент пробуждения земли показался радостным и прекрасным, девушке захотелось немедленно остановиться, оглядеться вокруг себя и послушать эти чудесные звуки.
Но Аме хорошо понимала, что сейчас у них была только одна задача — продолжать двигаться вперед. Несмотря на это, девушка сознавала, что усталость понемногу, начинает одолевать ее. Герцог был слишком силен, чтобы она могла успевать за ним, и хотя до сих пор Аме держалась, но чувствовала, что вскоре будет вынуждена попросить у его светлости небольшой отдых.
Но тут он внезапно остановился как вкопанный.
Девушка почувствовала прикосновение его руки и заглянула ему в лицо. Его светлость насторожило что-то, и он напряженно прислушивался. Когда Аме заметила это, ей показалось, что и она тоже в этот момент услышала какие-то звуки. Это были чьи-то голоса. И в то же мгновение девушка ощутила запах дыма.
Все еще держа Аме за руку и храня полнейшее молчание, герцог осторожно прошел еще несколько шагов вперед, а потом сквозь деревья они смогли разглядеть, откуда до них доносился шум. Перед ними была большая поляна, на ней герцог и девушка увидели несколько ярко раскрашенных телег с большими колесами, которые Аме в ту же секунду узнала. Сидевшие вокруг костра люди оказались группой кочующих цыган; в огромной жаровне, стоявшей на костре, готовилась какая-то аппетитная еда;
Раньше Аме довольно часто видела их, когда цыгане приезжали к монастырю просить милостыню или продавали корзины и щетки, делать которые они были большие мастера. Мать-настоятельница всегда относилась к цыганам с добротой, и иногда для того, чтобы отблагодарить ее, а скорее всего, потому, что они всегда прислушивались к ее словам, цыгане входили в церковь при монастыре и преклоняли колена, пока сестры-монахини молились. Но они никогда не соглашались окрестить своих детей, хотя мать-настоятельница не раз уговаривала их сделать это.
Цыгане, насколько знала Аме, были хорошими, порядочными людьми. Они кочевали из провинции в провинцию, из страны в страну; и хотя нашлось бы немало людей, склонных обвинить этот народ в воровстве и грабежах, в подавляющем большинстве цыгане были законопослушными гражданами, а все их грабежи ограничивались похищением нескольких цыплят или обыгрыванием в карты и кости благородных господ.
— Цыгане! — тихо проговорил герцог.
— Они не причинят нам никакого вреда, — сказала ему шепотом девушка. — Я немного могу говорить на их языке. Может быть, нам стоит попросить их о помощи?
Герцог взглянул на раскрашенные кибитки и туда, где паслись лошади цыган, пощипывая траву под деревьями.
— Было бы прекрасно, если бы нам удалось купить у них пару лошадей, — проговорил он.
— Я спрошу у них, — обещала Аме.
— Может быть, это сделать лучше мне? — спросил герцог.
— Видите ли, ваша светлость, — ответила ему девушка, — цыгане говорят на смеси немецкого, латинского и венгерского языков. Я в свое время пыталась выучить их язык и даже записала множество слов, но это такая странная смесь. Мать-настоятельница говорила, что цыганский язык — один из самых старых в мире и в нем множество слов заимствовано даже из египетского языка. Тем не менее я все-таки надеюсь, что смогу говорить с ними так, чтобы они поняли меня, а что это удастся вам, монсеньор, я сомневаюсь.
— Ну хорошо, попробуйте, — согласился герцог. — Я сначала поздороваюсь с ними, а вы затем попытаетесь перевести им то, что я скажу.
Девушка улыбнулась ему, и они двинулись вперед, к костру. Должно быть, они выглядели очень странно в бледном сумраке раннего утра, когда появились неожиданно на этой поляне из-за кустарников.
Герцог Мелинкортский был одет в тот же темно-синий бархатный камзол, расшитый серебряной нитью, в который он переоделся накануне, готовясь к обеду в замке Филиппа де Шартре; его дорожный плащ был на красной подкладке и застегивался на плече пряжкой с огромными сапфирами и бриллиантом, которые ярко сверкали в отблесках костра.
Аме в своем изысканном камзоле из черного бархата с серебряными пуговицами, казалось, сошла с обложки книги волшебных сказок. И не могло возникнуть ни малейшего сомнения в том, что их появление здесь, в лесу, было настолько же необычным, сколь и удивительным для компании, собравшейся вокруг костра.
Десятки темных цыганских глаз с полным вниманием уставились на странных пришельцев, хотя никто из этих людей не проронил ни слова, а спустя несколько мгновений даже вопли детей, которые обычным для всех малышей способом оповещали всех вокруг себя о том, что они хотят есть, вдруг стихли сами собой. Герцог Мелинкортский подошел ближе к костру. Он постоял немного под испытующими взглядами цыган, а затем снял шляпу и учтиво поклонился им.
— Приветствую вас, друзья, — проговорил он по-французски, после чего обернулся к Аме.
— Мой господин желает, чтобы я говорила с вами от его имени, — сказала девушка тихим чистым голосом. — Надеюсь, что смогу объясниться с вами на вашем родном языке.
Послышался ропот, потом одобрительные возгласы, а затем, когда цыгане выслушали девушку, на их смуглых лицах появились улыбки.
Герцог и девушка заметили одного человека, который определенно не был цыганом. Он сидел на почетном месте рядом с тем цыганом, который, по всей видимости, являлся предводителем этого табора. Светлокожий и светловолосый, он был мощного телосложения и по виду казался довольно странной личностью; одет был в дорогой, но вульгарного вида плащ, отороченный медвежьим мехом, под которым у него был камзол из блестящего красного атласа с пуговицами из желтой меди;
Герцог с удивлением подумал, кем бы он мог быть, а потом заметил, что тот внимательно слушает все, что говорит девушка. Потом его светлость услышал, что заговорил предводитель, причем на языке, который герцогу был совершенно неизвестен.
Его светлости показалось, что Аме также испытывает небольшие затруднения, не совсем понимая то, о чем говорилось в эту минуту: по крайней мере, цыган несколько раз повторял одни и те же слова. Было совершенно очевидно, что девушка не поняла какое-то предложение, и поэтому несколько раз повторила его, после чего создалось впечатление, что цыган и Аме наконец поняли друг друга.
— Ваша светлость, этот цыган просит шесть тысяч франков за двух лошадей, — проговорила наконец девушка, обратившись к герцогу по-английски. — Мне показалось, что это слишком дорого, и я сказала ему об этом. Но он заявляет, что вообще не имеет ни малейшего намерения расставаться со своими лошадьми. Боюсь, что он ни за что не снизит свою цену. Я пыталась рассказать ему о том, что наша карета сломалась, а нам очень нужно как можно быстрее добраться до Парижа, но цыган, похоже, заподозрил что-то неладное в моих объяснениях.
— Мы заплатим ту цену, которую он запрашивает, — отрывисто проговорил его светлость, — но попросите его, чтобы он сначала показал нам своих лошадей.
Девушка перевела это требование герцога предводителю, который явно обрадовался такому соглашению и тут же повел их на поляну, где паслись лошади. Первую пару лошадей, которую предложил им предводитель, его светлость безоговорочно и решительно отверг. Предводитель понял несколько французских слов, герцог, в свою очередь, понял несколько немецких, но, вообще говоря, язык, на котором можно говорить о животных, универсален. Двое мужчин вскоре пришли к соглашению. Они поочередно щупали копыта у лошадей, заглядывали животным в пасти, и хотя казалось, что герцог разбирается в этом лучше, чем заправский барышник, вожак все равно хохотал.
— Этот благородный господин знает толк в лошадях, — сообщил цыган девушке. — Он умен, было бы нелегко обвести его вокруг пальца.
— Я возьму эту лошадь и ту, — решил наконец герцог, указывая на пегую кобылу и молодого горячего жеребца, который бил копытом землю, всем своим поведением показывая, что застоялся.
— Ну уж, нет! Монсеньор должен понять меня: это — мои лучшие лошади. Я не могу продать их за такую низкую цену.
Для девушки не было никакой необходимости переводить это заявление вожака. Герцог почти все понял и сам, как только цыган произнес эту фразу.
Начался торг.
— Девять тысяч.
— Шесть тысяч пятьсот.
— Восемь тысяч.
— Семь тысяч.
Цыган сдался.
Герцог извлек деньги из кошелька и отсчитал требуемую сумму золотом в подставленную ладонь вожака. А потом, как только они окончательно завершили свои расчеты, до слуха его светлости донесся чей-то голос из-за спины:
— Мне хотелось бы поговорить с вами, господин.
Голос был гортанным, и можно было безошибочно сказать, что принадлежал он немцу. Тот странный человек, которого герцог чуть ранее заметил сидящим рядом с вожаком цыган у костра, сейчас стоял рядом с ними.
— А в чем дело? — с озабоченным видом спросил герцог, кладя кошелек в карман.
— Вы ведь актер, не так ли?
— Нет, не актер, — ответил его светлость.
— А тот мальчишка, который называет вас господином, он кто?
Герцог взглянул на немца с таким видом, будто тот чем-то оскорбил его, но потом, по-видимому, решил, что в их положении лучше всего оставаться вежливыми.
— Он — мой паж.
Произнеся эти слова, его светлость отвернулся и все свое внимание перенес на цыган, которые как раз в тот момент вязали уздечки для лошадей из кусков веревки.
— Ваш паж! — повторил немец. — Это хорошо; так, значит, он не ваш сын?
Герцог даже не соизволил ответить ему.
— Нет, я не его сын, — ответила вместо герцога Аме. — Он — мой господин, а я — его паж.
Какое-то время немец пристально разглядывал девушку. С суточной щетиной на бледных щеках, он не производил благоприятного впечатления. Вокруг глаз у немца сохранились потеки туши, на лбу — следы грима, а на подбородке можно было заметить остатки румян.
Аме удивилась: какую роль мог играть немец, как вдруг, словно прочитав ее мысли, тот проговорил:
— Я — Герман Глобер, великий Глобер. Вы ведь наверняка слышали обо мне?
Аме отрицательно покачала головой.
— Как, вы никогда не слышали обо мне? — спросил Глобер с нотками недоверия в голосе. — О величайшем фокуснике в Европе? А ведь я давал представления императору Пруссии , русской царице, императрице Австрии и шведскому королю Густаву. Как они аплодировали мне!
И в один голос говорили: «Господин Глобер, никто не может сравниться с вами в искусстве демонстрации фокусов».
— Как интересно, — проговорила Аме.
Причем эти слова были сказаны не из вежливости: она не знала, что такое фокусы. Разумеется, девушка слышала, и не раз, о фокусниках, но фокусы никогда не видела.
— Я теперь стал важной персоной, получил широкую известность, — продолжал герр Глобер. — Может быть, у вас вызывает удивление тот факт, что я нахожусь здесь, но все эти люди — мои друзья. Когда-то, много лет назад, когда я еще не был знаменит, эти цыгане отнеслись ко мне с большой добротой, и теперь, став богачом, я не забыл этих людей. Нет, нет, у меня доброе сердце; каждый может сказать вам об этом. «У герра Глобера доброе сердце, — скажут вам люди. — Он никогда не забывает своих друзей, а друзья у него есть повсюду: в Пруссии, России, Венгрии, Австрии, Италии и Франции». Да, все именно так: у герра Глобера есть друзья повсюду.
— Так, теперь другую лошадь, — услышала девушка слова герцога, говорившего с цыганами.
На жеребца уже была надета уздечка, а ему на спину как раз в этот момент пристраивали примитивное седло.
Когда его светлость отошел от цыган, фокусник поспешно встал на ноги и преградил герцогу путь.
— Я покупаю вашего пажа, — проговорил он.
Его светлость взглянул на немца, причем так, как он, наверное, мог бы посмотреть на какое-нибудь насекомое, которое пытается помешать ему пройти.
— Мой паж не продается, — проговорил он.
Но Герман Глобер настаивая на своем.
— Нет, вы, наверное, не поняли меня, — продолжал герр Глобер, слегка повысив голос в попытке внушить герцогу, чего он хочет от него. — Вы, может быть, думаете, что я недостаточно богат, что я не смогу заплатить настоящую цену; но уверяю вас, что вы ошибаетесь. У меня есть деньги, очень много денег, и я заплачу вам за пажа хорошую цену. Он как раз тот мальчик, который требуется мне в моих представлениях для того, чтобы подносить мячи и булавы, а также принимать у меня плащ и шляпу.
Да, он как раз подойдет мне. Я не хочу сказать, что ему не потребуется некоторое обучение, потому что, если бы он уже прошел обучение, ценность этого мальчишки возросла бы многократно.
Маленькие голубые глаза уставились на девушку, как на желанный товар. Во внешности этого немца, в его манере говорить было нечто такое, что сильно напугало ее.
Она придвинулась поближе к герцогу.
— Я уже, кажется, сказал вам, что мой паж не продается, — с неприязнью в голосе проговорил его светлость.
— Я слышал, что именно вы сказали, — ответил Глобер, — но это не имеет для меня никакого значения.
Когда я желаю заполучить какую-нибудь вещь, то добиваюсь этого любыми средствами. Так вот, я хочу вашего Пажа, и даже более того, я хочу заполучить его немедленно.
Говоря это, немец постепенно приближался к девушке, и ее пальцы инстинктивно схватились за кинжал, который она держала в кармане своего камзола. Его светлость в этот момент повернулся спиной к фокуснику; но инстинкт подсказал ему, что им грозят большие неприятности, он круто развернулся. Фокусник был намного выше Себастьяна Мелинкорта, но чувство оскорбленного достоинства и физическая сила герцога дали ему несравнимо большее преимущество, когда двое разгневанных мужчин сошлись лицом к лицу.
— Вы слышали, что я сказал, — медленным тоном проговорил герцог Мелинкортский.
— Я тоже сказал свое слово, — ответил фокусник. — Я дам вам двадцать тысяч франков за вашего пажа. Что вы скажете на это?
— То же, что уже говорил, — сказал его светлость. — Вы доставите себе неприятности своим поведением.
Будьте добры, оставьте нас в покое.
— Отец небесный, и вы смеете говорить со мной в таком тоне? Со мной, великим Глобером, которому аплодировали короли и принцессы, императоры и королевы.
Так вот, либо вы продадите мне своего пажа, либо я заберу его силой.
— Не думаю, — проговорил герцог.
Его светлость сохранял полное спокойствие, и тем не менее все, кто слышал их разговор с немцем, слышали, как он повысил голос. Возбужденный голос фокусника давно уже привлек к себе внимание тех цыган, которые сидели вокруг костра. Они обернулись к герцогу и фокуснику, чтобы посмотреть, что случилось, и теперь некоторые из мужчин уже подходили к спорящим.
Лошади между тем были готовы, и девушка, очень напуганная всем происходящим, тронула герцога за руку.
— Давайте побыстрее уйдем отсюда, — настойчиво проговорила она.
Девушка говорила по-английски, но значение ее слов не было тайной для немца, и он выкрикнул:
— А, так вы надеетесь на то, что сможете удрать отсюда. Ну уж нет, вы должны сначала закончить нашу сделку, потому что я так хочу. Я, великий Глобер, не позволю обращаться со мной так, будто вы имеете дело с нищим или каким-нибудь ничтожеством.
Не было ни малейшего сомнения в том, что этот человек находился сейчас в страшной злобе. Лицо его стало багровым от гнева, на лбу начали угрожающе набухать голубые вены, ноги немца находились в непрестанном движении, вследствие чего создавалось впечатление, что он пританцовывает от нетерпения и охватившей его ярости. Теперь уже не составляло ни малейшего труда понять, что это было лицо фанатика, человека, которого его эгоизм ввергал в бесконечные затруднения, так как он всегда считал, что даже малейшие прихоти будут удовлетворены.
Его успех, как великолепного фокусника, вскружил голову так же сильно, как иному пьянице стакан доброго вина. Как и все люди на свете, он постоянно испытывал неутолимую жажду успеха.
Герман Глобер говорил истинную правду, когда заявил Аме, что давал представления перед многими коронованными особами Европы. Он, безусловно, был гением в своем роде. Свою карьеру Глобер начинал как акробат; затем на непродолжительное время он сменил амплуа, став профессиональным борцом, и наконец нашел свое подлинное призвание. Он обладал способностью заставить три маленьких шарика делать практически все, чего хотел от них. А когда Глобер манипулировал булавами, казалось, что их перемещение осуществляется под действием каких-то невидимых проволочек или какого-то другого механического способа, а не благодаря искусным движениям его умелых пальцев.
Вполне возможно, что успеху Глобера способствовало его атлетическое сложение, высокий рост, отчего его искусство казалось более замысловатым и необычным, чем в том случае, если бы те же самые трюки выполнялись менее гибким и невысоким фокусником. Несмотря на то, что руки у него были крупными, а пальцы — толстыми, ему все-таки удавалось заставлять своих зрителей, какими бы именитыми они ни были, приходить в восторг.
Герман Глобер говорил правду и тогда, когда сказал его светлости, что заработал своим искусством целую кучу денег. В последние пять лет он вдруг обнаружил, что ему никак не удается потратить даже половину тех денег, которые он зарабатывает. Как это часто бывает, женщины его абсолютно не интересовали. Он любил вкусно поесть и хорошо выпить, ему нравилась дорогая одежда и еще более дорогие ювелирные украшения. Но этого человека не особенно заботило, где ему придется провести ночь. Его давнее пристрастие к акробатике сделало кости Германа Глобера настолько гибкими, что он мог бы с удобством расположиться на самой жесткой постели или даже просто на голой земле. Он любил путешествовать; ему вообще доставляло удовольствие переезжать с места на место, но большего всего на свете он любил самого себя.
На самом деле у этого человека было только одно пристрастие: Герман Глобер. По мере того как он становился старше и добивался большего успеха в жизни, Глобер все более проникался мыслью о собственной значимости, о своем уме. Он начал верить в то, что во всех своих деяниях непогрешим, что, если чего-то и пожелает в жизни, будет достаточно протянуть руку и взять это.
Как часто случается в жизни, у него появилась склонность к странным фантазиям. Именно эти вспышки фантазии заставляли его совершать довольно странные трюки и выдумывать необычные фокусы. И именно одна из таких вспышек заставила этого человека обратить внимание на герцога и девушку, когда они вышли из темноты дремучего леса и оказались около костра.
Сначала внимание Германа Глобера привлек герцог Мелинкортский — его изысканная одежда, сверкающая драгоценная пряжка на плече, манера высоко поднимать голову и, наконец, чувство собственного достоинства, которое было неотъемлемой частью характера этого человека. Но потом, с присущей ему верой в свою правоту, Герман Глобер подумал, что и он выглядел бы на месте герцога точно так же — он мог бы подойти к костру в развевающемся плаще, с высоко поднятой головой, сохраняя несколько презрительный вид при взгляде на людей, которые в тот момент сидели вокруг.
Потом заговорила девушка, и его внимание немедленно переключилось на нее, вызвав у Глобера волнение. Это было нечто такое, о чем он еще никогда прежде не задумывался, — мальчик, который будет разговаривать со зрителями от имени своего господина. Он слушал тихий, чистый голос Аме, и ему очень понравилось, как она произносила слова, как она взмахивала своей маленькой ручкой, как она, мягко улыбаясь, в улыбке приоткрывала губы. И вот, словно вспышка молнии, в голове его мелькнула идея.
Это было как раз то, чего он хотел, — некто, кто будет представлять его зрителям, в то время как он, благородный господин, великий мастер, будет выходить на публику. Когда он решил для себя купить Аме, никак не рассчитывал, что Герман Глобер может получить отказ. Все, с чем он имел дело раньше, определялось только ценой. И если кто-то обещал заплатить хорошую цену, другой человек, как правило, всегда был готов уступить, чего бы у него не попросили. Единственной трудностью, которая изредка возникала в прошлом, была ситуация, когда у него не хватало денег, чтобы заплатить за вещь, которая ему понравилась. Но сейчас-то деньги у него были — очень много денег.
— А какова ваша цена? — крикнул он герцогу. — Я спрашиваю, какова ваша цена?
Будто осознав, что ему приходится иметь дело с сумасшедшим, герцог заговорил спокойно:
— Цена этого мальчика настолько высока, что вы никогда не соберете столько денег. Даже за все золото России вы не смогли бы купить моего пажа.
Разговаривая между собой, цыгане могли понять человека, который оценил человеческое существо столь высоко, что оказалось невозможным назвать его точную цену.
Казалось, что на какое-то мгновение Герман Глобер пришел в замешательство, но потом глаза у него немного сузились, мозг заработал. Да, этот человек сказал правду, когда заявил о том, что не расстанется со своим пажом ни за какие деньги. В таком случае он наверняка не француз.
К какой же нации он тогда принадлежит? Внезапно в голове Глобера промелькнуло: «Англичанин!»А все англичане, между прочим, заядлые спортсмены. Разве не твердили ему постоянно об этом все, кто хотя бы раз побывал в Англии? Он сам так и не нашел в себе достаточно мужества для того, чтобы пересечь узкую полоску глубокой воды, но когда-нибудь потом, как постоянно внушал себе Герман Глобер, он мог бы попытаться сделать это. Но, как казалось этому человеку, он знал все, что только можно знать о характере англичан. Спортсмены — вот кто они все. От любого француза вы можете добиться всего, чего только захотите, если разбудите в нем жажду к деньгам; от англичанина можно добиться того же, если крикнуть: «Да здравствует спорт!»
Краска гнева сбежала с лица Германа Глобера, затем губы его оживила улыбка.
— Значит, вы никогда не продадите своего пажа, да? — спросил он у герцога. — Но тогда вы будете драться со мной за него. Это будет нашим пари, вы понимаете?
Я буду драться с вами за него — кулачный бой. Ведь так, кажется, англичане выясняют свои отношения — в кулачном бою?
В это время раздался тихий взволнованный крик, у девушки было ощущение, словно чья-то холодная рука сжимает ее сердце.
— Что он хочет сказать? — спросила она, едва дыша.
Цыгане сомкнулись вокруг них тесным кольцом, у герцога не было и тени сомнения в опасности того положения, в котором он оказался. Ведь инстинкт к соревнованию есть не только у англичан — таковы все мужчины, к какой бы нации они ни принадлежали. Немец бросил ему вызов таким образом, что отказаться от поединка было уже нельзя. Теперь у его светлости не осталось ни малейшего сомнения в том, что забрать лошадей, которых он купил у цыган, и побыстрее уехать отсюда, ни для него, ни для девушки будет невозможно. А если бы они и попытались сделать это, то окружающие — герцог был твердо уверен в этом — сочли бы их обманщиками.
У герцога Мелинкортского не было ни малейшего желания драться сейчас с немцем, но ему не оставалось ничего иного. Либо он обязан принять вызов Германа Глобера теперь, либо его заставят сделать это силой потом.
С каждой секундой вокруг становилось все светлее, уже наступала заря, и на востоке поднималось солнце… Но для того, чтобы разглядеть выражение лиц тех, кто собрался сейчас вокруг них, света не требовалось. Слишком хорошо его знал герцог — он видел его в кулачных боях в Англии, в Испании перед тем, как матадор выходил на бой с быком, в травле быков собаками, присутствуя на петушиных боях, он видел его на охоте. Это выражение появляется на лицах людей, когда они предчувствуют, что предстоит кровавая бойня за выживание между людьми или животными, и когда поверженного обязательно ожидает смерть, а победитель утверждает свое право на жизнь.
Эти люди ждали, затаив дыхание, и герцог понимал, они знали, что он ответит. Подчеркнуто медленно он снял с головы шляпу и расстегнул сапфировую пряжку на плаще.
— Замечательно, — проговорил он. — Итак, будем драться за моего пажа.
— Будем драться! — словно эхо повторил Герман Глобер, и это был возглас победы и удовлетворения.
Двое цыган выбежали вперед, когда Герман Глобер поспешно расстегнул свой плащ и стал снимать его с себя. Его светлость отошел в сторону, чтобы поговорить с девушкой. Он полностью отдавал себе отчет в том, с чем ему придется столкнуться. Ведь Герман Глобер овладел этой наукой в цирке, участвовал во множестве поединков, в которых отстаивал свое право на жизнь. Поэтому если бы он не смог одолеть своего противника одним способом, то мог воспользоваться другим.
— Что происходит, почему они это делают? — запинаясь, проговорила девушка.
Герцог приложил руку к ее губам.
— Не пугайтесь, — проговорил он тихо, — но если поймете, что дела становятся плохи, немедленно берите одну из лошадей, которых я купил у цыган, и, не мешкая, скачите в монастырь. Вы поняли, что я сказал вам? Немедленно возвращайтесь в монастырь.
— Если дела будут плохи? — прошептала девушка, не отнимая его руки от губ. — Ах, монсеньор, я не смогу вынести этого. Знать о том, что это чудовище убьет вас!
— Ну же, ну! — тихо прошептал его светлость. — Он не убьет меня. Просто я хочу заблаговременно принять некоторые меры предосторожности для того, чтобы обеспечить вашу безопасность. То, что я сказал вам, очень важно, запомните это!
Она смотрела ему в лицо, и герцог увидел в глазах девушки нечто такое, чего, как казалось ему, он никогда прежде не видел ни у одной женщины. Какое-то мгновение они стояли рядом, не шевелясь. Весь мир был забыт — люди, снующие вокруг них, голоса цыган, болтающих друг с другом или окликающих кого-нибудь, воинственные вопли Германа Глобера — они ничего не слышали, а просто стояли рядом в золотистом чарующем мире, и им казалось, что они в нем одни.
А разрушила чары, околдовавшие их, Аме. Ее тихое дыхание вдруг перешло в плач, и хотя плач этот был еле слышим, этого оказалось достаточным, чтобы герцог и девушка вспомнили о мире, в котором они жили. Герцог обернулся к своему противнику. Герман Глобер уже был готов к схватке — он завязал пояс вокруг талии, а его яркие атласные шаровары создавали необычный контраст с обнаженной грудью.
Это был мужчина атлетического сложения с хорошо развитыми мощными мышцами. Грудь Глобера была густо покрыта волосами, а его кулаки, когда он крепко сжимал их, были громадными.
Герцог начал снимать с себя камзол.
— Вы не сделаете этого, вы не сможете этого сделать!
Эти слова, сорвавшиеся с губ девушки, казалось, были мольбой. Ее лицо внезапно исказила гримаса ужаса, и когда его светлость взглянул на Аме, на его губах появилась чуть заметная улыбка.
— Вы что же, струсили? — проговорил он. — Мне хотелось, чтобы вы поверили в меня.
Девушка в ту же секунду отреагировала на брошенный в ее адрес упрек, тело выпрямилось, подбородок чуть приподнялся.
— Ну разумеется, — проговорила она. — Конечно же, вы, ваша светлость, сделаете с ним все, что только захотите. Как я могу сомневаться в этом?
— Теперь победа будет за мной, — заявил герцог.
Она рассмеялась, слезы блеснули в глазах.
— Просто я бестолковая и глупая, не правда ли? Могла подумать, что человек, вроде Германа Глобера, может победить вас, монсеньор. Но… но… он может изувечить вас.
— Я, со своей стороны, приготовил для него кое-что похуже, — ответил герцог.
Он повесил камзол и жилет на руку девушке, а затем снял через голову рубашку из тончайшего батиста, которая была надета на голое тело. Сорочка была отделана ценными кружевами, и, когда он махнул ею в воздухе, в первых лучах солнца ослепительно блеснули бриллиантовые пуговицы, которыми застегивался воротник.
Герцог Мелинкортский не был таким рослым и не выглядел столь эффектно, как Герман Глобер, но в его теле чувствовалась прочность стальных мышц, а ширина плеч и мускулатура рук вызывали тихий восхищенный ропот одобрения у наблюдавших за ним цыган.
Зрители образовали вокруг противников нечто вроде круга, потом вперед выступил предводитель и подал сигнал о том, что схватка началась.
Как и предчувствовал герцог, Герман Глобер оказался весьма искусным бойцом. Издавая громкие вопли и крики, он наскакивал на своего противника и наносил чудовищной силы боковые удары левым кулаком, который, коснись он скулы герцога, наверняка сбил бы того с ног и оставил бездыханным на земле. Однако герцог Мелинкортский прошел обучение у превосходных мастеров.
Он начал изучать технику кулачного боя, когда был еще сравнительно маленьким. Как-то раз его отец вышел во двор особняка, Себастьян дрался с молодым конюхом, который был гораздо крупнее его самого — тот посмеялся над молодым герцогом, когда он свалился с лошади.
Старый герцог дождался конца их драки, а когда она закончилась, положил руку на плечо своему сыну.
— Ты победил Скорее всего благодаря счастливой случайности, а не в соответствии со здравым смыслом, — проговорил он спокойно. — Твоя техника никуда не годится, а работаешь ногами ты просто не правильно.
Я обязательно прослежу, чтобы у тебя был достойный учитель, который обучит тебя всем премудростям этого боя. Но перед тем, как я приглашу к тебе учителя, ты обязательно должен обещать мне одну вещь.
— Что именно, отец? — спросил молодой Себастьян, с большим трудом выговаривая слова, так как губы у него были разбиты, а нос сильно кровоточил.
— Ты обязательно должен обещать мне, — проговорил старый герцог, — что всегда будешь драться только с теми, кто либо равен по силе и умению, либо превосходит тебя. Я не хочу, чтобы в будущем ты дрался с кем бы то ни было только ради самой драки, и тебе не нужны дешевые победы только ради того, чтобы почувствовать себя победителем.
Себастьян навсегда запомнил наставление старого герцога, а на следующей неделе в Мелин приехал боксер, один из наиболее известных в стране, для того чтобы учить его искусству кулачного боя.
Когда Себастьян повзрослел, стал испытывать истинное наслаждение от схваток. Сначала в Итоне, потом в Оксфорде он добился большой известности и был одним из первых, зачисленных в списки членов боксерского клуба Джексона на Бонд-стрит. Но все это происходило давно — минуло уже около десяти лет со дня последнего кулачного боя герцога Мелинкортского. И теперь ему казалось, что он стал слишком старым для этого вида спорта. Его светлость считал, что в жизни много других развлечений, чтобы тратить время на тренировочные бои.
Пока герцог хладнокровно уклонялся от метких ударов немца, он надеялся только на то, что с возрастом его мышцы не потеряли былую силу и он сможет оказать достойное сопротивление в этом состязании. Его светлость понимал, что по крайней мере в одном он превосходил своего соперника, хотя Герман Глобер по весу имел явное преимущество перед ним: герцог был хладнокровен и сдержан. А между тем любой человек, теряющий контроль над собой, совершенно неуместен на ринге; поэтому герцогу Мелинкортскому требовалось обязательно и как можно быстрее сделать всего одну вещь: он непременно должен заставить немца потерять контроль над собой.
Поэтому его светлость призвал на помощь все умение, которое когда-то учителя настойчиво пытались передать ему. Он нырял и уклонялся, внезапно останавливался и так же внезапно ускорял движения, все время работая ногами, он был очень легок, как будто у него выросли крылья, уходил то вправо, то влево, где Герман Глобер никак не мог достать своими огромными кулаками.
Герцог делал ложные выпады и тут же увертывался от ударов немца, и все время, пока он таким образом играл со своим противником, его светлость мог чувствовать, что легкие его работают превосходно и дышит он ровно. В конце концов оказалось, что он не в такой уж плохой форме. Герцог Мелинкортский не особенно старался поразить Германа Глобера на этой первой стадии их поединка. А немец вышел на ринг, готовясь к быстрой победе, и надеялся выиграть эту схватку одним мощным ударом.
Герцог всеми способами старался уклониться от его тяжелых кулаков. Но в то же время он понимал, что было бы роковой ошибкой позволить наблюдавшим за схваткой цыганам подумать, что он уклоняется из-за страха перед противником. Поэтому если он будет сохранять слишком большую дистанцию между собой и Глобером, то потеряет их симпатию, в результате чего зрители могут стать на сторону фокусника. Существенным было и то, что герцог Мелинкортский должен будет добиваться этой поддержки, которая вселяет силу и дух, от толпы, наблюдающей за поединком. Дело в том, что оба соперника могут оказаться равными друг другу по силе и умению, и тем не менее толпа будет на стороне одного из участвующих в схватке, и почти всегда именно он и побеждает.
Герман Глобер попытался нанести еще один сильнейший удар в лицо герцога, но тот сумел вовремя увернуться, и огромный кулак немца пришелся мимо уха. Но мгновением позже, когда его светлость занял прежнее положение, Глобер тут же обхватил его огромными ручищами, соперники крепко сцепились, обхватив друг друга.
Глубоко вздохнув, герцог вырвался и ускользнул от опасности, в то время как ободренный успехом немец последовал за ним, мыча от восторга, совершенно уверенный в своей победе — глаза его были прищурены, толстые губы растянулись в злобной ухмылке.
Внезапно переходя в наступление, герцог Мелинкортский блокировал удар левой, увернулся от бокового правой, после чего нанес сильнейшие удары сначала правой, потом левой немцу по корпусу и тут же отскочил в сторону.
Удивившись и в то же время разозлившись, Глобер выругался, после чего пришел в бешенство, пропустив сильный удар левой прямо в голову и едва увернувшись от короткого удара снизу. Теперь фокусник уже с большим трудом противостоял герцогу, и, чувствуя растущую опасность, Глобер стал дожидаться возможности для использования одного из своих смертельных ударов головой, коленом или локтем.
Но герцог Мелинкортский, разгадав его намерения, сумел избежать этих ловушек и, уклонившись еще от одного удара, продолжал кружить вокруг своего противника, ожидая, пока тот раскроется. Немец нанес еще один удар, но попал герцогу в плечо, а тот приготовился, в свою очередь, нанести быстрый ответный удар Глоберу в голову. И как только это ему удалось, один из цыган что-то сказал, после чего все остальные громко захохотали. Услышав их смех, Герман Глобер пришел в неописуемую ярость. Он начал вопить что есть мочи, кричать, что еще никогда прежде никем не был побежден и что в этот раз он также не собирается проигрывать.
С яростью и неистовством, которые могли бы напугать большинство других бойцов и определенно обеспечить победу над ними, немец налетел на своего противника. Герцог увертывался и отбивал его удары, но не поддавался напору. А потом Глобер допустил главную роковую ошибку.
Он снова и снова посылал проклятия в адрес его светлости и, пока ругался, ослабил защиту и приоткрылся буквально на одну секунду. Сейчас это было не похоже на то, что случалось во многих поединках в прошлом, тогда Глоберу не противостоял соперник, способный хорошо просчитать эффект каждого удара. Тогда немец побеждал, потому что был силен, а в том случае, если ситуация внезапно обострялась, Глобер мошенничал. Сейчас же у фокусника не было ни малейшего шанса использовать какую-либо из своих уловок.
Герцог Мелинкортский провел мощный удар правой и угодил точно рассчитанным ударом в челюсть Герману Глоберу. На какое-то мгновение показалось, что тот замер. Затем в движение пришла левая рука герцога, и немец отлетел на другую сторону импровизированного ринга, грохнувшись на землю.
В течение нескольких секунд собравшиеся зрители хранили гробовое молчание. Казалось, все подались вперед и, затаив дыхание, следили, не сможет ли Герман Глобер подняться на ноги. Тот тихо застонал и перевернулся на спину: он был повержен — чистый и убедительный конец состоявшегося боя.
Потом в адрес герцога посыпались поздравления, со всех сторон раздавались радостные возгласы, но его светлость не реагировал на них, направляясь к девушке.
Подойдя к ней, заметил, что глаза у Аме плотно закрыты, а губы беззвучно что-то шепчут. Но даже не слыша, как он подошел, девушка почувствовала рядом с собой присутствие его светлости, после того как он взял свою рубашку из ее рук, Аме открыла глаза и пристально посмотрела на герцога.
— Вы победили?
Голос ее звучал хрипло и очень тихо.
Герцог кивнул.
— Боже милостивый, благодарю тебя! — Аме говорила так тихо, что он едва понимал ее.
— Вы все время молились за меня? — спросил герцог, застегивая пуговицы на воротнике.
Он не знал, почему задал этот вопрос, но знать это было очень для него важно.
— Больше я ничем вам помочь не могла, — ответила Аме. — Смотреть я была не в состоянии.
Говоря это, она протянула руку и приложила свой носовой платок к ссадине у него на лбу, которая кровоточила. Но его светлость тут же отстранил руку девушки.
— Это пустяки, — проговорил он. — Нам следует немедленно отправляться.
Одна из женщин-цыганок встала на колени рядом с Германом Глобером и пыталась дать ему какое-то питье из чашки, а герцог и девушка в это время уже садились на приобретенных в таборе лошадей. Цыгане показали им направление на Париж. Путь их должен был пролегать через поля, а затем предстояло пересечь лес, который темнел на горизонте.
— Удачи вам! — закричали цыгане беглецам вслед, когда те двинулись вперед, пустив лошадей галопом.
Ни герцог, ни Аме не оглянулись.
«Ну вот, еще одно неприятное происшествие, о котором необходимо будет забыть», — внезапно подумал его светлость; потом он вспомнил о том, что упустил возможность нокаутировать Германа Глобера на две минуты раньше, чем это случилось в поединке. «Да, господин Джексон обязательно сказал бы пару нелестных слов по этому поводу», — подумал герцог, усмехнувшись. Кожа на суставах пальцев была содрана и кровоточила, щека саднила, тело начинало болеть, и все-таки герцог Мелинкортский был очень доволен собой: он одержал победу и не потерял ни Аме, ни ее веру в себя.
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5