ГЛАВА 5

За год после замужества тети Эмили произошло наше с Линдой превращение из девочек, чересчур ребячливых для своего возраста, в подростков, праздно тоскующих о приходе любви. Одним из последствий ее замужества стало то, что я теперь проводила почти все свои каникулы в Алконли. Дэви, как и другие любимцы дяди Мэтью, решительно отказывался видеть в нем что-либо пугающее и со смехом отмахивался от теории тети Эмили, что излишне долгое пребывание в его обществе дурно сказывается на моих нервах.

— Вы просто жалкие нюни, — говорил он, — если позволяете себе расстраиваться из-за этого дутого людоеда.

Дэви оставил свою квартиру в Лондоне и переехал к нам в Шенли, где, пока шли занятия в школе, мало что изменилось в нашей жизни с его появлением, хотя присутствие мужчины всегда приносит благие перемены в дом, где живут одни женщины, — так, занавески, покрывала, одежда тети Эмили разительно переменились к лучшему — но на каникулы он любил забирать ее с собой, если не к своим родственникам, то в поездки за границу; меня же сплавляли в Алконли. Тетя Эмили, вероятно, рассудила, что, если надо выбирать между желаниями мужа и моей нервной системой, следует все-таки отдавать предпочтение первым. Несмотря на ее возраст, сорок лет, они, сколько я могу судить, были горячо влюблены друг в друга — им и вообще-то, наверное, было в тягость постоянно иметь меня при себе и следует поставить им в огромную заслугу, что ни разу, ни на единое мгновенье они не дали мне почувствовать это. Дэви, надо сказать, оказался и остается поныне идеальным отчимом, чутким, любящим, он никогда и ни в чем мне не мешал. Сразу принял меня как нечто неотъемлемое от тети Эмили и никогда не подвергал сомнению неизбежность моего присутствия в его семье.

К рождественским каникулам Луизе официально приспело время «выезжать», ей предстояло кататься по балам, чему мы бешено завидовали, хоть Линда и заявила пренебрежительно, что толпы кавалеров как-то не видно. Нам же предстояло ждать своей очереди еще два года — целую вечность, казалось нам, в особенности Линде, парализованной любовным томлением, от которого у нее, не загруженной уроками или иной работой, не было средства отвлечься. У нее, честно говоря, и не осталось теперь других интересов, разве что охота, — даже зверье как будто утратило для нее былую привлекательность. Дни, свободные от охоты, мы проводили в безделье: либо просиживали без конца за пасьянсом, одетые в твидовые костюмы, из которых мы выросли, так что на талии то и дело отлетали крючки и петли — либо торчали в достовом чулане и «мерились». Запаслись рулеткой с делениями и состязались — у кого больше глаза, тоньше запястья и щиколотки, талия, шея, длиннее ноги и пальцы. Победительницей неизменно выходила Линда. Когда переставали «мериться», заводили разговоры о любви. Разговоры были самого наивного свойства, ибо для нас в ту пору любовь и замужество означали одно и то же: мы знали, что они длятся вечно, до самой могилы, но и потом им нет конца. Увлечение грехом прошло; Боб, по возвращении из Итона, растолковал нам все про Оскара Уайльда, и прегрешенье, лишась таинственности, явилось нам скучным, неромантическим и недоступным пониманию.

Обе мы, разумеется, были влюблены, и обе — в мужчин, с которыми даже не были знакомы: Линда — в принца Уэльского, я — в пожилого толстого фермера с кирпичным лицом, который время от времени проезжал через Шенли. Любовь была сильная и мучительно сладостная, она всецело владела нашими помыслами, но думаю, мы смутно догадывались, что со временем на смену этим возлюбленным явится кто-то настоящий. Эти были, так сказать, для того, чтобы место не пустовало, пока его не займет тот, кому оно предназначено. Что возлюбленный может появиться и после замужества, мы даже мысли не допускали. Мы жаждали настоящей любви, а настоящая бывает только раз в жизни, она стремится к освященью и вслед за тем пребывает незыблема. Мужья, как мы знали, не всегда хранят верность, и к этому нужно быть готовой, нужно понимать и прощать. «Я верен был тебе. По-своему, Кинара», — надобно ли тут лучшее объясненье? Но женщины — другое дело, лишь самые низменные способны дарить свою любовь и себя не единожды. Не очень понимаю, каким образом подобные воззрения могли спокойно уживаться во мне со все еще восторженным преклонением перед матерью, этой пустопорожней вертихвосткой. Вероятно, я относила ее к совсем особой категории женщин — той разновидности, «чей лик зовет в поход армады кораблей». Как видно, отдельным историческим фигурам принадлежать к ней не возбранялось, но мы с Линдой проявляли сугубую взыскательность во всем, что имело отношение к любви, и сами на такого рода славу не посягали.

В ту зиму дядя Мэтью обзавелся новой пластинкой для своего граммофона, называлась она «Тора». «Живу в краю цветущих роз, — гудел низкий бас, — но край снегов встает из грез. О, говори же, говори со мною, Тора!» Ставил ее дядя Мэтью утром, днем и вечером, она как нельзя более подходила нам под настроение, и не было, казалось, другого имени такой пронзительной красоты, как «Тора».

Тетя Сейди собиралась дать вскоре после Рождества бал в честь Луизы, и на него мы возлагали большие надежды. Правда, ни принц Уэльский, ни мой фермер не значились в числе приглашенных, но, как говорила Линда, когда живешь в деревне, может случиться всякое. У принца — скажем, по дороге в Бадминтон — мог сломаться автомобиль, и разве не самое естественное в подобных обстоятельствах скоротать время, заглянув туда, где происходит веселье?

— Скажите, кто эта юная красавица?

— Моя дочь Луиза, сударь.

— Ах да, очень хороша, — но я, признаться, спрашивал о той, что в наряде из белой тафты.

— А это моя младшая, Линда, ваше королевское высочество.

— Представьте ее мне, пожалуйста.

И они упорхнут, кружась в вихре вальса — с такой неподражаемой грацией, что все танцующие расступятся, любуясь на них. Когда танцевать не станет больше сил, сядут вдвоем, и за искрометной беседой не заметят, как пролетит весь вечер.

Назавтра — адъютант с сообщением, что просят ее руки…

— Но она так молода!

— Его королевское высочество согласен год подождать. Он хотел бы напомнить вам, что ее величество Елизавета Австрийская вышла замуж в шестнадцать лет. Пока же он посылает вот это украшение.

Золотой ларчик — розовая атласная подушечка — бриллиантовая роза.

Мои мечты, в равной мере несбыточные и тоже живые для меня, как сама явь, не уносили меня столь высоко. Я воображала, как мой фермер, посадив меня в седло у себя за спиной, подобно молодому Лохинвару, увезет меня из Алконли до ближайшей кузни, где кузнец объявит нас мужем и женой. Линда милостиво обещала предоставить в наше распоряжение какую-нибудь из королевских ферм, но меня это не слишком воодушевило, мне казалось, что гораздо интереснее завести свою собственную.

Приготовления к балу между тем шли полным ходом, не оставляя без дела никого из домашних. Нам с Линдой шились платья из белой тафты со свободными вставками и поясом, расшитым бисером; шила их миссис Джош, чей порог мы всечасно осаждали, норовя поглядеть, как подвигается работа. Луизино было от Ревилла — серебряное ламе в оборочку, и каждая оборочка оторочена голубым тюлем. На левом плече болталась, ни к селу, ни к городу, пышная шелковая роза. Тетя Сейди, вытряхнутая грядущим событием из привычной расслабленности, пребывала в состоянии непреходящей озабоченности и тревоги — мы никогда ее такой не видели. Более того, в первый раз на нашей памяти она оказала противодействие дяде Мэтью. Поводом послужило нижеследующее. Ближайшим соседом Радлеттов был лорд Мерлин; его земля граничила с имением моего дяди, и дом его в Мерлинфорде был в пяти милях от Алконли. Дядя Мэтью соседа ненавидел — что же до лорда Мерлина, то неспроста телеграфный адрес его читался: «Соседские Завидки». Открытого разрыва отношений, впрочем, не было; то обстоятельство, что они никогда не виделись, еще ничего не означало, ибо лорд Мерлин не признавал для себя таких занятий, как охота, рыбная ловля или стрельба, а дядю Мэтью, в свою очередь, в жизни никто не видел за чужим столом. «Меня и дома вкусно кормят» была любимая его отговорка, и приглашать его к себе давным-давно перестали. Оба они — как, кстати, и оба их дома и поместья — являли собою полную противоположность друг другу. Дом в Алконли, громоздкий урод в георгианском стиле, смотрел на север и строился с единой целью: служить в ненастную погоду, когда наружу носа уже не высунешь, укрытием для поколений сельских дворян, вместе с их женами, бесчисленными домочадцами, собаками и лошадьми, вдовыми бабушками и незамужними сестрицами. Ни малейшей попытки скрасить внешний вид, смягчить жесткость линий, порадовать глаз; водруженный на маковку холма, он высился над кручей, оголенный и суровый, как казарма. Внутри главной темой, лейтмотивом, была смерть. Не смерть юных дев с сопутствующим романтическим набором урн, плакучих ив и кипарисов, и прощальных од, но смерть воителей и зверей, во всей ее грубой наготе. По стенам как попало развешены алебарды, копья, старинные мушкеты и тут же головы зверей, умерщвленных в разных странах, флаги и военное облачение прежних Радлеттов. В застекленных витринах — миниатюры, но не женских головок, а медалей, завоеванных мужчинами; кокарды, ручки, сделанные из тигрового клыка, подкова любимого коня, телеграммы с извещением о гибели на поле брани, пергаментные свитки со свидетельством о присвоении воинских званий — и все это вперемешку, в полной неразберихе с незапамятных времен.

Мерлинфорд приютился в долине, обращенной на юго-запад, посреди фруктовых садов и обласканных временем фермерских усадеб. Он представлял собою виллу, построенную примерно в те же годы, что и Алконли, но совершенно иным архитектором и с совершенно иным назначеньем. Это был дом для жилья — не для того, чтобы выскакивать из него день-деньской и разить врагов и зверей. Дом, подходящий для холостяка или семейной пары с одним или двумя, не больше, красивыми, одаренными, хрупкими детьми. Потолки с росписью Ангелики Кауфман, лестница работы Чиппендейла, мебель, созданная Хепплуайтом и Шератоном; в холле — два полотна Ватто; ни шанцевого инструмента в поле зрения, ни чучела звериной головы.

Лорд Мерлин неустанно пополнял это собрание красот. Он был страстный коллекционер — не только Мерлинфорд, но и дома, принадлежавшие ему в Лондоне и Риме, были битком набиты сокровищами. Мало того, в городишке Мерлинфорд не погнушался открыть филиал своей лавки знаменитый антиквар с Джеймс-стрит, в надежде заманивать сюда раритетами лорда Мерлина во время его утренних прогулок, а вскоре его примеру последовал и ювелир с Бонд-стрит. Лорд Мерлин любил драгоценности; две его черные гончие щеголяли в бриллиантовых ожерельях, предназначенных для шеек большей белизны, но едва ли более стройных и изящных. То был пример соседских завидок изрядной протяженности во времени; по единодушному мнению местного дворянства, он вводил этим честных мерлинфордских обывателей в соблазн. Но год сменялся годом, а бриллианты, к вящей соседской зависти, по-прежнему благополучно сверкали на шеях, поросших черной шерстью.

Пристрастия его далеко не ограничивались антиквариатом; сам художник и музыкант, он неизменно покровительствовал молодым талантам. Стены Мерлинфорда постоянно оглашались современной музыкой, в саду он выстроил небольшой, но превосходный театр, куда ошеломленных соседей изредка приглашали подивиться на такие чудеса, как пьесы Кокто, опера «Махагонни» или последние выкрутасы парижских дадаистов. Поскольку лорд Мерлин славился как любитель розыгрышей, порой было трудно различить, где кончается розыгрыш и начинается событие культурной жизни. По-моему, ему и самому это не всегда удавалось.

На бугорке поблизости мраморную беседку венчал золоченый ангел, который ежевечерне трубил в трубу, оповещая о времени, когда был рожден на свет лорд Мерлин (и служа в грядущие годы напоминанием, что включать вечерние новости Би-би-си в 9.20 уже поздно — нет чтоб родиться чуть пораньше, горько сетовали в округе). Днем беседка переливалась блеском полудрагоценных камней, по вечерам на нее был направлен мощный луч голубого света.

Такой человек обречен был стать легендой для неискушенных котсуолдских помещиков, среди которых он жил. Однако, хоть не могли они относиться с одобрением к образу жизни, исключающему умерщвление, — но отнюдь, заметим, не поедание — лакомой дичи, хотя и озадачивали их невыразимо и эстетические затеи и вызывающие (зависть!) причуды, тем не менее они бесспорно воспринимали его как своего. Исстари семьи их знали его семью, его отец был чрезвычайно популярен как хозяин гончих и сам он был не выскочка, не нувориш — просто беззлобная шутка над тем, что составляет в Англии норму сельской жизни. И, между прочим, пресловутую беседку — строение, по общему признанью, выдающегося безобразия — помянул добрым словом, как хороший ориентир на местности, не один заблудший по дороге домой с охоты.

Разногласия у тети Сейди с дядей Мэтью возникли не по поводу того, приглашать лорда Мерлина на бал или нет (такой вопрос вообще не стоял, поскольку приглашались автоматически все соседи), а приглашать ли его вместе с теми, кто сейчас гостит у него в доме. Тетя Сейди считала — приглашать. Менее светскую женщину, чем она со времени замужества, невозможно было себе представить, но она все-таки успела повидать свет за время своего девичества и знала, что гости лорда Мерлина, буде он согласится привести их с собой, станут неоценимым украшением празднества. Знала также, что, помимо всего прочего, преобладающей чертой ее бала будет всеобщая и беспросветная невзрачность и ощутила неизъяснимую тягу увидеть вновь молодых женщин с хорошей прической, лондонским цветом лица и в парижских туалетах. На что дядя Мэтью говорил:

— Пригласишь этого невежу Мерлина со сворой друзей, тут тебе и эстеты набегут, прости Господи, и умники из Оксфорда, — с него еще станется, чего доброго, и иностранцев притащить. У него, говорят, французики гащивали и даже макаронники. Я не потерплю итальяшек в своем доме.

Кончилось, впрочем, по обыкновению, тем, что тетя Сейди настояла на своем и села писать: «Дорогой лорд Мерлин! Мы Устраиваем в честь Луизы небольшой танцевальный вечер…» — и так далее, а дядя Мэтью, исчерпав все свои доводы, мрачно удалился ставить «Тору».

Лорд Мерлин принял приглашение, написав, что приведет с собой компанию из двенадцати человек, имена которых сообщит тете Сейди дополнительно. Вполне корректное, совершенно нормальное поведение. Тетя Сейди была приятно удивлена, когда, вскрыв конверт, не обнаружила в нем заводного устройства, которое выпрыгивает наружу, попадая тебе, в виде милой шутки, прямо в глаз. На почтовой бумаге, правда, красовалось изображение его дома, но это она скрыла от дяди Мэтью. Который такие вещи презирал.

Прошло несколько дней — и вновь сюрприз. Еще одно письмо от лорда Мерлина, опять-таки без заводного устройства и тоже вежливое, в котором он приглашал дядю Мэтью с тетей Сейди и Луизой к себе на благотворительный обед в пользу ежегодного бала для мерлингфордской больницы. Дядю Мэтью, естественно, уговорить не удалось, а тетя Сейди с Луизой поехали. Назад они вернулись буквально с вытаращенными глазами. В доме было, по их словам, безумно жарко — так жарко, что холода не ощущаешь ни минуты, даже когда снимаешь пальто в прихожей. Приехали они очень рано, задолго до того, как остальные начали спускаться вниз: в Алконли было правило выезжать из дому на четверть часа раньше времени — на тот случай, если спустит шина. Зато они получили возможность как следует все осмотреть. Дом был полон весенних цветов — пахло восхитительно. Оранжереи в Алконли были тоже полны весенних цветов, только в комнаты они почему-то не попадали, а если бы и попали паче чаяния, то непременно погибли бы от холода. На гончих, рассказывала тетя Сейди, действительно были бриллиантовые ожерелья, и куда более роскошные, чем колье на ней самой, причем выглядели собаки в них, надо признать, очаровательно. По всему дому порхают райские птицы, совершенно ручные, а кто-то из молодых людей сказал Луизе, что если б она пришла днем, то увидела бы, как в воздухе, точно облако конфетти, кувыркаются разноцветные голуби.

— Мерлин их раскрашивает каждый год, а потом они сохнут в бельевом шкафу.

— Но ведь это невероятная жестокость, вы согласны? — в ужасе воскликнула Луиза.

— Вовсе нет, им это страшно нравится. Их женушки и мужья вылетают оттуда такие хорошенькие!

— А глазки у них, бедненьких, как же?

— А глазки они быстренько привыкают закрывать.

Гости, когда они появились наконец из отведенных им спален (некоторые — с непростительным опозданием), благоухали упоительней даже, чем цветы, и выглядели экзотичнее райских птиц. Держались все очень мило, были очень добры по отношению к Луизе. Рядом с ней за обедом сидели два молодых человека фантастической красоты, и она завела с ними разговор, пустив для начала, как водится, пробный шар:

— Скажите, где вы охотитесь?

— Мы вообще не охотимся.

— Тогда почему на вас алые рединготы?

— Ах, они такие миленькие, вы не находите?

Мы, слушая, только прыснули, но согласились, что дяде Мэтью рассказывать об этом разговоре нельзя ни в коем случае, он способен и сейчас еще в два счета запретить гостям из Мерлинфорда показываться на своем балу.

После обеда девицы повели Луизу наверх. Там она в первые минуты слегка оторопела, увидев в комнатах для гостей печатные объявления:

ВВИДУ ТОГО, ЧТО В БАКЕ ОБНАРУЖЕНО НЕОПОЗНАННОЕ МЕРТВОЕ ТЕЛО, ПРОСЬБА К ПОСЕТИТЕЛЯМ НЕ ПИТЬ ВОДУ ИЗ-ПОД КРАНА.

ВНИМАНИЮ ПОСЕТИТЕЛЕЙ: ПРОСЬБА ОТ ПОЛУНОЧИ ДО ШЕСТИ УТРА НЕ ПАЛИТЬ ИЗ ОГНЕСТРЕЛЬНОГО ОРУЖИЯ, НЕ ТРУБИТЬ В ОХОТНИЧЬИ РОГИ, ВОЗДЕРЖИВАТЬСЯ ОТ ГРОМКИХ ВОПЛЕЙ И УЛЮЛЮКАНЬЯ.

И, на дверях спальни:

ЗДЕСЬ КАЛЕЧАТ. СРОК ГАРАНТИИ — ПОЖИЗНЕННО.

Ей, впрочем, быстро объяснили, что это юмор.

Девицы предложили ей воспользоваться их пудрой и губной помадой, но Луиза, из опасения, как бы не заметила тетя Сейди, не решилась. Гостьи же, по ее словам, выглядели с их помощью совершенно умопомрачительно.

С приближением знаменательной даты, дня бала в Алконли, очевидно стало, что тетя Сейди чем-то омрачена. Все, кажется, подвигалось гладко: шампанское прибыло, оркестр — струнный под управлением Клиффорда Эссекса — заказан и предусмотрено, что недолгие часы своего досуга оркестранты проведут в доме миссис Крейвен. Миссис Крабб, при содействии домашней фермы, Крейвена и трех помощниц из деревни, готовилась удивить всех ужином, какого свет не видывал. Дядю Мэтью, в стремлении не уступить тепличной неге Мерлинфорда, уломали приобрести два десятка керосиновых обогревателей; садовник получил указание перенести в дом все до единого горшка с цветами. («Осталось только белых леггорнов раскрасить», — заметил с горьким сарказмом дядя Мэтью.)

Итак, казалось бы, приготовления шли своим ходом, без сучка, без задоринки, — и все же лоб тети Сейди бороздили морщины: среди гостей, которые понаедут к ней в дом, будут девицы со своими мамами, но ни одного молодого человека. По той причине, что ее подруги и сверстницы рады были привезти дочерей, но с сыновьями обстояло иначе. Возможные танцевальные партнеры, пресытясь в это время года приглашениями на балы, были не столь опрометчивы, чтобы катить без оглядки куда-то в Глостершир, в дом, где ты ни разу не бывал и неизвестно еще, найдешь ли там тепло, комфорт и тонкие вина, которые привык принимать как должное, где нет перспективы встретить известную в твоем кругу очаровательницу, где тебя не ждет прогулка верхом и в приглашении ни словом не упомянута охота, хотя бы на пернатую дичь.

Дядя Мэтью питал слишком большое уважение и к лошадям своим, и к фазанам, чтобы допустить до них какого-то пришлого юнца, который еще невесть что может натворить.

Положение, таким образом, сложилось отчаянное. С разных концов страны съедутся десять женщин — четыре матери и шесть дочерей — в дом, где их ждут еще четыре (мы с Линдой, хоть и не шли в расчет, носили все-таки юбки, а не брюки, и были чересчур большие, чтоб продержать нас безвыходно все это время в классной комнате) и есть всего двое мужчин, причем один из них еще не вырос из коротких штанишек.

Телефон теперь раскалился докрасна, по всем направлениям разлетались телеграммы. Тетя Сейди, отбросив всякую гордость, всякую видимость, что все обстоит так, как надо, и приглашают человека лишь за то, что он собой представляет, прибегла к сигналам бедствия. Мистер Уиллз, викарий, дал согласие оставить миссис Уиллз дома и явиться к обеду в Алконли без дамы. Это станет первой разлукой супругов за сорок лет. Так же принесла себя в жертву и миссис Астер, жена доверенного, а Астер-младший, сынок его, которому не сравнялось еще шестнадцати, спешно отряжен был в Оксфорд покупать себе фрак.

Дэви Уорбеку было велено покинуть тетю Эмили и явиться тоже. Он обещал, но неохотно и только после того, как ему обрисовали весь ужас положения. Двоюродные братья в годах, престарелые дядюшки, о которых много лет не вспоминали, как о бесплотных духах, призваны были из забвения с просьбой воплотиться в явь. Почти все отвечали отказом, некоторые — в весьма резких выражениях: почти каждого из них в свое время чем-нибудь обидел дядя Мэтью, так глубоко и больно, что о прощении не могло быть и речи.

Наконец дядя Мэтью почувствовал, что должен вмешаться. К балу он относился с глубоким безразличием, вовсе не считая, что в его обязанности входит развлекать гостей, которых воспринимал скорее как неотвратимое нашествие орды варваров, чем приезд милых сердцу друзей, собравшихся ради удовольствия повеселиться и гульнуть сообща. Что ему было далеко не безразлично, так это душевный покой тети Сейди; он не мог видеть, как она изводится, и решил, что пора принять меры. Дядя Мэтью поехал в Лондон и побывал на заседании палаты лордов, как раз последнем перед парламентскими каникулами. Поездка завершилась полной удачей.

— Стромболи, Паддингтон, Форт-Уильям и Кертли дали согласие, — объявил он тете Сейди с видом фокусника, извлекающего из средней величины бокала четырех симпатичных упитанных кроликов. — Только пришлось обещать им охоту, — Боб, ступай скажи Крейвену, что он мне нужен завтра утром.

В результате означенных ухищрений число персон обоего пола за обеденным столом уравнялось, к несказанному облегчению тети Сейди, хотя при мысли о кроликах дяди Мэтью ее разбирал невольный смех. Лорд Стромболи, лорд Форт-Уильям и герцог Паддингтонский были ее собственные давние партнеры на балах; сэр Арчибальд Кертли, заведующий Библиотекой парламента, слыл украшением обедов в избранном кругу высоколобых интеллектуалов; ему перевалило за семьдесят и он страдал жестоким артритом. Другое дело, конечно, — после обеда, когда начнутся танцы. Тут с Уиллзом воссоединится миссис Уиллз, с капитаном Астером — миссис Астер, на дядю Мэтью и Боба особенно рассчитывать как на партнеров не приходилось, а господа из палаты лордов скорее подадутся не в танцевальный зал, а к карточному столу.

— Боюсь, останется девочкам надеяться на себя, — задумчиво сказала тетя Сейди.

В известном смысле, однако, все сложилось к лучшему. Этих гостей дядя Мэтью выбрал сам, по собственному вкусу и из числа своих друзей, а стало быть, не исключалось, что он их примет вежливо — они, во всяком случае, хотя бы будут знать заранее, что за человек их хозяин. Напустить в Дом посторонних молодых людей было бы — и она это знала — чрезвычайно рискованно. Дядя Мэтью ненавидел посторонних, ненавидел молодых, и сама мысль, что у его дочерей могут появиться кавалеры, была ему тоже ненавистна. Впереди еще ждали подводные камни, но эти ей удалось благополучно миновать.

Так вот каков он, бал! Вот она какова, та жизнь, которую мы ждали все эти годы — и дождались, она наступила — вот он, бал, он происходит сейчас, сию минуту, он совершается вокруг нас! Какое необыкновенное чувство, как будто это не на самом деле, а словно бы во сне. Только, увы, так непохоже на то, что представлялось, о чем мечталось — не самый лучший сон, признаться. Мужчины — такие низенькие, некрасивые, женщины — помятые какие-то, платья сидят нескладно, лица раскраснелись, от обогревателей разит керосином, а тепла совсем мало, но главное, главное — мужчины: либо совсем старики, либо уроды. А когда пригласят танцевать (уступив, как ты подозреваешь, настояниям доброго Дэви, который старается, чтобы мы не скучали на нашем первом балу), то не уносишься, как рисовалось тебе, порхать в восхитительном тумане, прижатая мужественной рукою к мужественной груди, а то тебя толкнут, то брыкнут — толк да брык на каждом шагу, и больше ничего. Балансируя на одной ноге, как царь Аист, не удержат равновесия — и, как царь Бревно, всей тяжестью рушатся другой ногой тебе на пальцы. Что же до искрометной беседы, то хорошо, если хоть какой-нибудь — пусть даже самой пустой и бессвязной — хватит на целый танец или промежуток между танцами. И то все больше: «Ой, простите!» да: «Ох, виноват!» — правда, Линда уединилась-таки с одним из своих партнеров, уведя его смотреть на пораженные болезнями камни.

Нас никогда толком не учили танцевать — мы почему-то считали, что танцы — нечто такое, что каждому дается естественно и без всяких усилий. Линда, по-моему, тогда же усвоила — а мне на это понадобились годы — что к поведению цивилизованного человека естественность вообще не имеет отношения, в нем все строится на искусственном и на искусстве, в той или иной степени доведенным до совершенства.

Если вечер не обернулся для нас полнейшим разочарованием, то лишь благодаря компании из Мерлинфорда. Они нагрянули страшно поздно — мы, честно говоря, и думать про них забыли — но, как только поздоровались с тетей Сейди и завладели танцевальным залом, вся атмосфера вечера разом переменилась. Они поражали, они слепили глаз великолепием украшений, изяществом нарядов, блеском волос, дивным цветом лица; вот они-то действительно порхали в танце, едва касаясь земли, — речь, понятно, не идет об угловатом чарльстоне, но и его они отплясывали так ловко, что у нас дух захватывало от восхищения. С полной очевидностью обладали они также и умением вести искрометную, смелую беседу — у них она явно лилась, как ручеек, вольно, стремительно, играя и сверкая на солнце. Линду они покорили совершенно, тут же на месте она решила, что тоже станет одним из этих пленительных созданий и будет жить в том же мире, что и они, сколько бы ни потребовалось на это сил и времени. Я на такое не посягала. Я видела, что ими можно восхищаться, но они вращались по слишком отдаленной от меня орбите — скорее той, к которой принадлежали мои родители; я же, с того дня, как меня забрала к себе тетя Эмили, очутилась на другой и возврата обратно не было — да я его и не желала. Что не мешало мне тоже упиваться их созерцанием, и, подпирая ли вместе с Линдой стенку, топая ли на непослушных ногах по залу с добряком Дэви, который изредка, отчаясь залучить к нам кого-нибудь из молодых людей, приглашал нас сам, я глаз от них не отрывала. Дэви, как выяснилось, был с каждым из них хорошо знаком, а с лордом Мерлином, по всей видимости, и вовсе состоял в дружеских отношениях. В перерывах между проявлениями доброты ко мне и Линде он держался вместе с ними и принимал участие в их изощренной болтовне. Он вызвался даже представить им нас, но, к сожалению, свободные тафтяные вставки, такие хорошенькие и оригинальные на примерках у миссис Джош, почему-то неуклюже топорщились рядом с шифоновыми туалетами гостей, такими струящимися, мягкими, — к тому же все, что нам выпало испытать в начале вечера, породило в нас ощущение собственной неполноценности; короче говоря, мы отказались.

Ночью, в постели, я с особой тоской мечтала о крепких и надежных объятиях своего фермера. А Линда наутро объявила, что отказывается от принца Уэльского.

— Я пришла к заключению, — сказала она, — что в придворном кругу скука смертная. Вот леди Дороти — придворная дама, а вы посмотрите на нее…