Глава 3
УТРО В ШКОЛЕ
Наутро надо было вставать и идти в школу. Денек обещал быть погожим. Ноги пружинисто несли меня по лестнице, когда я сбегал вниз, пружинисто приняло меня седло, когда я вскочил на велосипед. Да здравствует Миртл, думал я, ничто так замечательно не поднимает человеку настроение, как замечательная девушка. Я полетел под горку мимо кладбища, и меня со всего размаха занесло на трамвайные пути. Отделался сильным испугом: наличие замечательной девушки не придает человеку отваги перед лицом погибели — как раз наоборот.
Школа — большая классическая школа для мальчиков — стояла в центре города и помещалась в викторианском доме редкого безобразия, бестолковом, подслеповатом, замызганном и зловонном.
Я не пошел на утреннюю молитву, а повернул в лабораторию. Я вел в школе физику, и утренние часы у меня целиком посвящались практическим занятиям с шестиклассниками. Мне больше улыбалось готовить приборы для их опытов, чем принимать участие в совместных молениях.
Время от времени директор посылал учителям предписание всем как один присутствовать на утренней молитве — и все тщетно. Половина отговаривалась тем, что им важнее подготовиться к уроку, половина просто не являлась; я занимал промежуточное положение, примыкая то к одним, то к другим. Всем взял директор: горячо любил свое дело, бескорыстно служил ему, — но умением себя поставить природа его обделила напрочь. Ему бы пастором быть в каком-нибудь захолустье, где паствы — раз-два и обчелся.
До этой школы я больше нигде не преподавал, так что сравнивать мне было не с чем. Что же касается школы, в которой я учился, то обнаружилось, что и она сама, и три четверти того, чем я там занимался, у меня, как и у многих, выветрилось из головы — похоже, это у природы уловка на все случаи жизни, чтобы спасать нас от конфуза.
Невольно у меня сложилось впечатление, что наша школа нечто из ряда вон выходящее. Проталкиваясь по коридору в самый первый день, я нечаянно услышал, как один мальчишка, тоже, видимо, новенький, говорит другому:
— Какой-то сумасшедший дом, правда?
Шесть лет прошло, но по сей день это бесхитростное определение остается непревзойденным.
Закуток, отведенный под лабораторию для шестиклассников, находился на первом этаже, в конце здания, и пройти туда можно было только через основную лабораторию, которая сейчас пустовала. Пустовали, впрочем, оба помещения, но тишины не было ни тут, ни там. За окном, прямо в двух шагах, проносились с ревом автомобили, а наверху, надрывая глотки, дружно ревели школьники:
— Воспрянь от сна, душа!
Учеников в старшей группе шестого класса было четыре, восемнадцати и девятнадцати лет, и они ставили опыты попарно. В разгар моей работы, когда все шкафы стояли настежь, пожаловал первый. На вид совсем взрослый и со мной поздоровался по-свойски:
— Здорово, Джо. Погодка-то, красота какая!
Особенность местного диалекта в том, что на нем говорят не то скуля, не то огрызаясь — Фред на нем говорил врастяжку, сюсюкая, как маленький, и выражаясь с неряшливостью, свойственной жителям бедняцких окраин.
Школа была не на лучшем счету в городе, и шли в нее сплошь мальчики из низов среднего класса да верхушки рабочего. Фред был из рабочей семьи. Коренастый, крепкий, кожа землистая. Волосы смазаны бриллиантином, и вечно немытые руки — по-моему, грязь у него так липла к рукам из-за сальных волос.
Не один Фред — другие старшеклассники тоже большей частью называли меня по имени во внеурочное, а то и в урочное время. С первых дней я поставил себе целью держаться со школьниками без чинов — как иначе я мог бы выведать о них всю подноготную? — в чем и преуспел без особого труда, преимущественно позволяя им говорить все, что вздумается.
Стороннего наблюдателя наверняка повергли бы в удивление повадки моих учеников. Меня, как выяснилось, удивить было не так-то просто, вследствие чего повадки моих учеников в самом скором времени сделались и вовсе удивительны. Удостоверясь, что ничем, сказанным ими, меня не проймешь, юнцы вернулись к тому блаженному состоянию, в каком, по-видимому, пребывали, когда я отсутствовал.
Как-то раз старшеклассники несколько дней кряду самозабвенно подбирали прозвище для каждого из учителей. Мне досталось «Что-хошь-сойдет» — справедливо, на мой взгляд. По несчастью, мое небрежение к чинам выглядело чуть ли не бесчинством в глазах моего старшего преподавателя. Который считал, что меня надо уволить, и не упускал случая высказаться в этом смысле при директоре.
Между тем, если я хотел стать писателем — а я только этого и хотел, — мне было совершенно необходимо удержаться на службе. Но ведь тоска зеленая прикидываться, что ты удивлен, когда ничего такого нет; что тебя ух как проняло, когда ты и ухом не ведешь, и что тебя распирает от нравоучительного зуда, когда тебе решительно начхать. Откровенно говоря, я и не пробовал.
Фред болтался без дела, и я велел ему достать с полки отсчетный микроскоп. В эту минуту явился еще один ученик, которого звали Фрэнк.
Фрэнк был старший из этой четверки и самый толковый. Он выдвинулся в капитаны школьной команды регбистов, скорее не потому, что пользовался таким уж большим влиянием, а потому, что умел ладить с людьми и делать им приятное. Волосы у него вились, широкоскулое лицо самую малость подпортил длинноватый нос, вернее кончик носа, задранный кверху. Не этот бы нос, Фрэнк был бы писаный красавец. Он давно знал Тома и дружил с ним.
— Хорошо провели выходные дни? — спросил он.
— Очень.
Он метнул на меня быстрый взгляд. Подозреваю, что он разнюхал у Тома, где именно я их провел, хотя предполагалось, что домик за городом — наша тайна. К личной жизни учителей все школьники поголовно проявляли неуемное любопытство, обнаруживая при этом бездну воображения.
— Попробуете с Тревором понаблюдать кольца Ньютона, пора уже, — сказал я. Это был трудный опыт, подходящий для Фрэнка, которому досталась стипендия в Оксфорде.
Не знаю, многим ли приходило в голову, что школьного учителя волнует чаще всего не педагогика, а вопрос, как поддержать на уроке порядок. Существует тьма способов усмирять учеников, от высокоученых пояснений по предмету до удара кулаком в переносицу.
Фрэнк стал выискивать свой опыт по указателю в учебнике. Фред его отвлекал.
— А ты, Фред, — сказал я, — займешься с Бенни оборотным маятником.
Оцените тонкость маневра. По ходу опыта один считает колебания маятника, а другой следит за стрелкой на часах, и болтать ерунду просто некогда.
В отдалении возник гул — это кончилась молитва. Школьники ринулись из зала и с грохотом обрушились вниз по лестницам, топоча ногами и перекрикиваясь. Уличный шум за окном стал неслышен.
В лабораторию вошли остальные двое, Тревор и Бенни. Бенни, увалень, урод и телепень, с лицом потерянным и потешным, как у героя кинокомедии, непрерывно выплескивал наружу избыток душевных переживаний и тяжеловесной физической энергии при очевидной нехватке ума.
Совсем иного поля ягода был Тревор — на редкость маленький, изящный, бледный, хрупкий, с прекрасными шелковистыми золотыми волосами, которые он постоянно причесывал. Вялый в движениях, желчный, язвительный, он был вспыльчив как порох и готов ужалить всякого, кто зазевается. Я питал к нему большую слабость, как к умному и во многом незаурядному человеку. Он мечтал стать художником и с треском провалил экзамен на стипендию в Оксфорде. Я тревожился за его будущее и побаивался, как бы нам из-за него не хлебнуть горя в один прекрасный день.
— Нам чего делать, сэр? — сказал Бенни, надвигаясь на меня всей тушей и нетерпеливо переминаясь с одной ножищи на другую.
Тревор подошел к шкафчику с зеркальной дверцей и начал причесываться.
Я помедлил. Рядом, в основной лаборатории, собирался на занятия класс, и деревянная перегородка, разделяющая наши комнаты, дребезжала, точно огромный резонатор. Оглушительно гаркнул учитель, и шум утих. Я объяснил моим ученикам, что им делать, а сам сел на стул и погрузился в раздумье.
Кто-то из ребят обратился ко мне с вопросом.
— Это на ваше усмотрение, — сказал я. И прибавил, обращаясь ко всем: — Важно, чтобы каждый из вас вырабатывал в себе находчивость.
Тревор повернул ко мне вострую мордочку и неприятно рассмеялся:
— А вас тем самым избавил от хлопот.
Я промолчал.
— Брось, Трев, — сказал Фрэнк и ласково взъерошил Тревору волосы.
Бенни уронил на пол две мерные рейки. Подбирая их, он обнаружил, что, если их встряхнуть, держа в руке, получится трещотка. Через две минуты забава приелась, и мой класс, угомонясь, предался работе.
Я предался мыслям о Миртл.
Денек между тем разгуливался все пуще. Бледный солнечный луч прорезал комнатенку и заиграл на зеленой стене. Тревор поднес к бунзеновской горелке кусок асбеста, пропитанного солевым раствором, и он заплевался во все стороны желтыми вспышками. Разнообразные звуки оглашали закуток. Опять наступил такой день, когда в воздухе слышится чистое, свежее дыхание еще не проснувшейся весны. Мои мысли текли, преображаясь в вымыслы, как бывает, когда я слушаю музыку.
В соседней комнате вновь гаркнули. И воцарилась тишина.
— Ролли бушует, — сказал Фрэнк. Прозвищем Ролли школьники наградили моего старшего преподавателя, Роланда Болшоу.
Что-то шмякнулось об стенку. Такой звук не спутаешь — это врезали ученику, и он не удержался на ногах.
— Кусок дерьма! — уронил Тревор, щеголяя изысканностью в выборе выражений.
— У-у, навоз! — перевел его восклицание Фред на язык простонародья.
Мы прислушивались, но дальнейших событий не последовало.
Фрэнк спокойно протирал носовым платком линзу.
— Вам же нечего делать, — сказал он. — Книжку не прихватили почитать?
Я покачал головой. Лишнее напоминание о том, что я за последнее время совсем забросил книги. От правды не уйдешь: нельзя спать с девушкой и оставаться завзятым книгочеем. Временами меня мучила совесть, что я впал в такое невежество; временами я говорил себе: «Пустяки! Эка невидаль — книги!»
Тревор извлек из стопки учебников «Слепого в Газе». Я прочел его как-то, но без всякого удовольствия, и решил, что хватит с меня.
— Наведаться бы к моему шкафчику в раздевалке, да Болшоу перехватит по дороге с разговорами, — задумчиво сказал я.
Бенни немедленно возник под боком.
— Давайте, сэр, я сбегаю вам чего-нибудь принесу!
Я отказался и тем самым обрек себя на транзит через владения Болшоу.
И стар и мал в нашей школе единодушно считали, что директор — нюня. Верна ли, нет ли была эта оценка, но в итоге дисциплина среди учащихся хромала на обе ноги, а среди учителей процветали дурь, блажь, леность и самочинство. Повадки учителей повергли бы стороннего наблюдателя в не меньшее удивление, чем повадки учеников. По моему скромному, но здравому разумению, примерно треть из них по деловым качествам мало было гнать в шею из этой школы, но и следовало, кроме того, лишить права преподавать в любой другой. Сказать, что они систематически отпускали класс с пол-урока, просиживали обеденный перерыв в пивной и отводили душу, занимаясь рукоприкладством, — это еще ничего не сказать.
Естественно, были и другие — тоже примерно треть; обыкновенные, приличные люди. Из тех, какими всем нам с детства запомнились наши собственные учителя: не блещут умом, звезд с неба не хватают, в жизни далеко не метят, да и с удачей не в ладу — короче, куда им до нас, но при всем том основательные, честные, работящие. К сожалению, сколько мне ни приходилось наблюдать, я что-то не замечал, чтобы такие люди оставляли по себе яркий след в мальчишечьей душе.
Мой старший преподаватель относился к третьей разновидности. С первого взгляда вы распознали бы в нем учителя и в то же время не решились бы отрицать, что он оставляет по себе яркий след. По-моему, столь яркое впечатление объяснялось тем его свойством, что, где бы он ни находился — в преподавательской, на уроке или каком-нибудь ином сборище, — он был твердо убежден, что он тут самый главный.
Создавая Болшоу, природа не разменивалась на мелочи. Она дала ему большое грузное тело — правда, с несоразмерно худыми конечностями и несколько сутулыми плечами. А также белобрысые волосы и голубые глаза, отнюдь не стремясь при этом изваять образец нордической красоты. Ему перевалило за пятьдесят, и волосы у него сдавали позиции повсюду, удерживая лишь последний рубеж — на верхней губе, где беспорядочно произрастали жесткие светлые усы. Во время разговора ему приходилось отдувать со рта подусники. За очками в стальной оправе прятались зоркие, хитрые глаза. И редко у кого мне доводилось слышать такой зычный, раскатистый голос.
Глядя, как торчит из пиджака его голова, а из-под усов торчат зеленоватые, неловко пригнанные вставные зубы, вы не могли отделаться от ощущения, что перед вами могучий, клыкастый морской лев. Нетрудно вообразить, как из пучины ледяных вод высовывается такая голова и, отдувая отвислые усы, бросает зычный клич собратьям львам.
Болшоу производил впечатление человека солидного и добропорядочного. При этом он был кичлив, нерадив, относительно незлобив, вельможен и склонен осуждать других с высот своей самонадеянности. Меня Болшоу осуждал с безмерной самонадеянностью, директора школы — с не меньшей. С добропорядочностью у директора все обстояло благополучно, но он от природы напрочь не умел себя поставить. У меня сносно обстояло дело с солидностью, но, по своенравию, не наблюдалось ни крупицы уважения к приличиям.
В общем, не скажешь даже, что мы с Болшоу недолюбливали друг друга. При разных профессиях мы едва ли хоть когда-нибудь повздорили бы. Просто Болшоу хотел, чтобы я вел себя как подобает учителю. Болшоу хотел, чтобы я склонился перед общепринятым. Да кто он был такой, спросите вы, чтобы требовать подобное от людей? Я вам отвечу: Болшоу.
Природа наделила Болшоу умением поставить себя, и уж он этим умением пользовался исправно. Стоило посмотреть, как он вступает в класс: величественный, торжественный, высокомерный. Это был, я повторяю, солидный, добропорядочный учитель. В то же время я вынужден засвидетельствовать, что он своих учеников никогда и ничему не учил.
Я относился к Болшоу совсем недурно. Всегда с интересом наблюдал, какие он придумывает уловки, чтобы увильнуть от работы, и был покорен его привычкой говорить о них с назидательностью несокрушимой добродетели. А потом я ценил в нем чувство юмора: он был любитель отпустить при случае зычную и, как правило, грубую шутку. Право жаль, что он добивался, чтобы меня уволили.
Проходя по аудитории, где сидел Болшоу, я норовил проскользнуть незамеченным, зная, что он страх как любит поточить со мной лясы за счет времени, когда ему положено вести урок. Сегодня меня постигла неудача. Болшоу избрал законный, проверенный способ учителей занять внимание учащихся — контрольную. Когда я проходил, он поднял голову и с клыкастой усмешкой из-под желтых усов блеснул на меня стальными очками.
Я покосился на доску с перечнем вопросов, на класс — олухи, все до единого. Болшоу неторопливо заступил мне дорогу.
— Я все более убеждаюсь, — это было его излюбленное присловье, в особенности к какому-нибудь вопиющему по кичливости высказыванию, которое он и не замедлил произнести громким полушепотом, отлично слышным в другом конце лаборатории, — что только я один и умею отвечать на заданные мною вопросы.
Мы постояли молча.
— Слыхали сегодняшнюю новость? — сказал Болшоу.
Я был несколько озадачен. У меня мелькнула было мысль, что он, может быть, узнал что-нибудь свежее о действиях Гитлера, но мы с ним не сходились во взглядах на политику, а потому избегали заводить о ней разговоры. Болшоу относился к Гитлеру одобрительно — вернее, одобрял деятельность фюрера в принципе, но в то же время считал, что сам справился бы с нею удачней.
— Симс-то у нас опять манкирует.
Я взглянул на него с интересом.
Симс был старшим преподавателем по всем естественным дисциплинам: физике, химии, биологии, а также математике — и соответственно больше получал. Болшоу, хоть и глядел директором, был всего-навсего старшим по физике. Симс был ласковый старичок, деликатный, безобидный и страдающий астмой. Болшоу не мог дождаться, когда он уйдет на пенсию.
— Я как раз говорил на той неделе директору, — сказал Болшоу, — Симс — больной человек.
Я улыбнулся про себя такому выбору выражений. Если заболел ваш друг, вы скажете: «Такой-то заболел; у него приступ астмы». Фразу «Такой-то — больной человек» вы припасете на тот случай, когда надеетесь, что судьба устранит такого-то с вашего пути, тем самым открыв перед вами возможность существенно поправить ваше благосостояние. Вслушайтесь, как звучит: возвышенно, бескорыстно.
Болшоу был властолюбец. Заполучить Симсово место значило бы для него чрезвычайно много. Для меня — тоже немало, потому что, рассуждал я, если Болшоу достанется место Симса, трудно будет помешать тому, чтобы мне досталось место Болшоу, а с ним и прибавка к жалованью. Этим ход моих рассуждений лишь начинался. Болшоу не только силен, он коварен и лукав. И у него все козыри. До сих пор я держался, размышлял я, — по крайней мере удержался на работе, — но, может быть, не столько благодаря собственной силе духа и тактическим способностям, сколько из-за полной недееспособности директора.
— Мы с женой ходили вчера его проведать. По-моему, он совершенно больной человек. — Болшоу говорил приподнято и строго, как подобает, когда ты знаешь самое страшное. — Боюсь, он уже и сам не верит, что поправится.
Я тотчас высказал уверенность, что Симс поправится.
— Астма ведь, по сути дела, — защитный недуг. Для бедного старичка это способ на время укрыться от нашей кутерьмы. Возможно, он…
— Я все больше убеждаюсь, — перебил меня Болшоу, поддав силы голосу на несколько децибел, — что основное для человека — уверенность в себе. Она воодушевляет других.
С меня было довольно.
— А у вас вон в том человеке есть уверенность? — сказал я, показывая на мальчишку, который беззастенчиво сдувал с учебника.
Класс услышал и разом притих. Болшоу оглянулся, а я — ходу и за дверь.
Через несколько минут я проходил обратно, но Болшоу, как ни странно, не сделал даже попытки перехватить меня. Подозрительно.
У себя в закутке я сел на место и спросил ребят:
— Чем тут без меня пробавлялся Болшоу?
Фрэнк сказал:
— Заглянул проверить — может, мы здесь валяем дурака, думал подловить. Грозился, что накажет Бенни.
— А что Бенни вытворял? — Бенни только и делал, что валял дурака.
— Я, сэр, ничего! — Бенни сделал уморительно невинное лицо.
— Ничего не вытворял, верно, — сказал Фрэнк. — Ролли его облаял нарочно, это он к вам цепляется.
— Чушь, — брюзгливо сказал Тревор. — Ролли хлебом не корми, дай облаять кого-нибудь. — Он фыркнул.
Я погрузился в чтение.
Через час или около того я обратил внимание, что вся комната залита солнцем. Я встал и сладко потянулся. Размяться бы сейчас, подумал я, прогуляться бы с Миртл по полям… Я швырнул книжку на лабораторный стол и прислонился к стене. Фред и Бенни сосредоточенно считали, Фрэнк уткнулся в микроскоп; Тревор подпиливал ногти. На соседней церквушке пробили часы. Что-то подмывало меня изнутри.
— Que je mennuie! — вырвалось у меня.
Наступило молчание.
— Сходили бы вы проветрились, — сказал Тревор.
— Ступайте, ступайте, — сказал Фрэнк. — Кофейку попейте. У нас все будет в порядке.
— Можно по телефончику звякнуть кой-кому, — с намеком сказал Фред.
Я помотал головой.
— Это значит еще раз напороться на Болшоу.
— А вы — в окно, — сказал Бенни. — Ролли и знать не будет, что вы смылись.
Узкая створка окна в углу комнаты открывалась. Если влезть на лабораторный стол, можно было протиснуться наружу. Я проверял.
Бенни уже взгромоздился на стол и услужливо распахнул для меня створку.
— Обратно мы вам пособим, даю слово.
Я знал, что на него нельзя положиться, что он обязательно выкинет что-нибудь, а Болшоу — тут как тут, и мое отсутствие раскроется. Не было никакого смысла искушать судьбу, но искушение оказалось слишком велико.
Еще минута — и я шагал по улице в холодных лучах сверкающего солнца. Приятно дышится на воле, тем паче после утра в школе!
