После воскресного ленча в трактире «Пес и перепелка» мы с Миртл не спеша побрели по полям назад к дому. Таков был заведенный порядок, и я следил, чтобы он не нарушался.

В воскресенье она приезжала утром на велосипеде, свежая, нарядная, оживленная. Иногда она заставала меня после завтрака за мытьем посуды в судомойной, где я нет-нет да и поглядывал, не блеснет ли за окном руль ее велосипеда; иногда я в это время обливался водой из колонки, чем вызывал у нее взгляд искоса, прилив стыдливого румянца и реплику: «Не знаю, зайчик, как только ты терпишь такую холодную воду!» — а иногда к ее приезду я как раз созревал для краткого обмена мнениями о чем-нибудь серьезном, вроде содержания воскресных газет.

— Зайчик! А что я тебе привезла!

Это могло быть все, что взбредет ей в голову: от баночки паштета из печенки до томика стихов Т. С. Элиота. На сей раз это оказался букетик фрезий. Гораздо менее приятно, чем печеночный паштет, хотя, с другой стороны, гораздо приятнее, чем стихи Т.С. Элиота.

Потом мы с ней отправились поесть. От дома было две мили до ближайшей харчевни, но, если идти напрямик через поля, ныряя сквозь лазейки в живой изгороди, перепрыгивая через ручейки, за двадцать минут можно было добраться до «Пса и перепелки». Тратить силы на приготовление ленча ни у Миртл, ни у меня и в помышлении не было.

Прогуляться пешком назад было одно удовольствие. Во-первых, не так уж далеко. Во-вторых, полезно пройтись после обеда. И в-третьих, подходящий случай полюбоваться красотами природы.

Мы были завсегдатаями «Пса и перепелки» вот уже второй год, и хозяин заведения милостиво разделил с нами трапезу, а его супруга, в стремлении ублажить то ли его, то ли нас, сготовила ее так, что пальчики оближешь. Поджидая, когда подадут на стол, мы с Миртл осушили по две, если не по три, кружки пива — Миртл выпила бы и больше, но я решил, что больше ей ни к чему. Вслед за тем мы приступили к ростбифу, нарезанному ломтями, красными и сочными посередине и самую малость подгорелыми по краям; отдали должное яблочному пирогу со свежими сливками, взбитыми не слишком густо, чтобы растекались по всему куску; не обошли вниманием и сыр — бесподобный твердый домашний сыр, каким славится это графство.

Сперва, в согласной пищеварительной истоме, мы тащились черепашьим шагом. Мы поглаживали себя по животу и тяжко вздыхали в предвидении первого пригорка. Места кругом были холмистые, и нам предстояло одолеть еще второй подъем, а уж оттуда открывался вид на мой домик. При неудачных попытках подавить отрыжку я получал от Миртл благовоспитанно-укоризненный взгляд и просил прощения. Я взял ее за руку.

Поднявшись на первую горку, мы огляделись по сторонам. День был волшебный. Солнце светило вовсю. Еще только близился конец февраля, а уж чувствовалось, как оно припекает. Иней на голом кустарнике растаял, и каждая веточка, каждая колючка, осыпанная росинками воды, горела чистым хрусталем. Небо над головой подернулось тончайшим молочно-белым маревом. Ноги прочно застревали в пучках травы, побурелой, жухлой и набрякшей от влаги.

— Ах, поскорей бы уж весна! — мечтательно промолвила Миртл. Голосок у нее был слегка тягучий, подчас с налетом грусти.

У меня едва не вырвалось: «Ну да, а придет весна, ты начнешь томиться о лете». Это была правда, Миртл страшно любила жару. Но если бы я так сказал, она бы надулась. Поэтому я прикусил язык и только посмотрел на нее. И лишний раз одобрил то, что увидел. Поскорей бы уж нам дойти до дому, вот что.

Миртл в меру высокого роста, очень стройная. Серые брючки, светло-вишневый шерстяной свитер. Маленькая грудь, хотя бедра вовсе не узкие. Легонькая, шелковистая, мягкая. Вот уж о ком не скажешь «энергичная, крепкая». Двигалась она лениво, с томным изяществом — я всегда шагал пружинисто, широко и не мог отделаться от ощущения, что она влачится сзади, не поспевая.

Почувствовав на себе мой взгляд, Миртл обернулась ко мне. Лицо у нее было овальное и цвело яркими красками — круглые карие глаза, нос слегка длинноват, рот большой, с пухлыми алыми губами, волосы темные, на щеках румянец. Она улыбнулась. И снова отвернулась от меня. Бог знает, что у нее было на уме. У меня-то было на уме только одно, но Миртл вполне могли в эту минуту занимать мысли об Эль Греко — хотя с равным успехом это могли быть те же мысли, какие занимали меня.

О чем бы Миртл ни думала, что бы ни делала, она неизменно ухитрялась сохранять кроткий и безгрешный вид. Главным образом кроткий. Иногда меня прямо подмывало хорошенько встряхнуть ее за это, но, вообще говоря, меня в ней пленяла такая особенность.

При неизменной кротости и безгрешности облика в целом лицу Миртл свойственны были два разных выражения. Одно — смиренная печаль с оттенком упрека. Другое ничего похожего: плутоватая усмешечка с оттенком, скажем прямо, блудливости. Ее черты соединяли в себе расслабленность и подвижность; глядь, одно выражение уже сменилось другим естественно и непроизвольно — во всяком случае, сама Миртл не имела понятия, что у нее там творится на лице.

Мы начали спускаться с первого пригорка — казалось бы, прекрасный повод прибавить шагу. Я, понимаете ли, не вполне разделял расслабленность моей спутницы. Какое там, она и не думала торопиться, еще и крюку дала, чтобы перейти через ручей по мосткам. Две лошади, косматые от сырости, подняли головы, скосив на нас глаза. Ручей вздулся от вешней воды, в нем плавно колыхались водоросли. Я обнял Миртл за талию.

Когда мы взбирались по косогору на другом берегу, Миртл окликнула лошадей, но лошади оказались свои ребята и даже ухом не повели.

Наверху мы всякий раз залезали на калитку изгороди и делали недолгий привал. Это был своего рода обряд, причем совершенно дурацкий, если хотите знать мое мнение. Ведь уже дом виднеется под горой! Я лично, едва присев на перекладину, готов был тут же соскочить обратно. Миртл, наоборот, располагалась не спеша, а так как она в своих поступках руководствовалась настроением минуты, никогда нельзя было сказать заранее, сколько мы тут просидим. В таких случаях я остро ощущал, как велико несходство наших характеров: Миртл руководствовалась настроением минуты, а я действовал по плану.

План же у меня был прост и ясен. Внизу, уютный, маленький, укромный, стоял, посвечивая кремовой краской, мой домик. Я чувствовал, как у меня лубенеет кожа. Наверняка воспаленный, сосредоточенный вид выдавал с головой.

Внезапно Миртл съехала с калитки и преспокойно направилась куда-то вдоль живой изгороди.

— Куда тебя… — Я поперхнулся и спрыгнул на землю.

Она наклонилась, и я увидел, что она рвет цветочки чистотела, которые высмотрела на краю канавы. Она подняла руку, и они зазолотились на солнце.

— И что ты собираешься с ними делать?

Миртл мгновенно изобразила на лице полную безучастность и независимость, только что не принялась насвистывать. Я покатился со смеху и сгреб ее в объятия.

— Прелесть ты моя! — Я чмокнул ее в обе щеки, мягкие, как лепестки.

Мои руки сползли с ее талии ниже. Миртл вырвалась.

— Зайчик, мы же стоим прямо на юру.

Теперь наступил мой черед. Я человек прямой, и прибегать к блудливым усмешкам мне незачем. Я твердо взял ее за руку и сказал:

— Тогда пошли. — И мы припустились вниз с горы — чего лучше, ноги сами идут!

Что бы Миртл ни делала, она неизменно сохраняла кроткий, безгрешный вид. Ей это превосходно удалось и в ту минуту, когда я наконец-то откинул одеяло на кровати. Сплошная кротость и безгрешность, само целомудрие и благонравие и все прочее, что принято связывать с понятием «честная девушка» — а все-таки не стерпела и покосилась на меня исподтишка. Тут-то она мне и попалась в руки.

Я говорил уже, что лицу Миртл были свойственны два разных выражения. Вороватый взгляд сделал чудо, и они совместились: смиренная печаль с оттенком упрека, плутоватая усмешечка с оттенком блудливости — все тут, поди разберись.

Спустя какое-то время мы оживали после короткого отдыха. Праздные мысли лениво проплывали у меня в голове. Под потолком паук неторопливо оплетал угол комнаты паутиной. Неведомые запахи щекотали мне ноздри. Хлопая крыльями, за окном пролетела ворона. Я обливался потом, так как по воле Миртл мы были погребены под грудой одеял. Род людской, подумалось мне, распадается на два вида по одному великому признаку: кто-то зябнет, а кто-то нет. Мы с Миртл принадлежали к разным видам. Сколько браков, размышлял я, пошло прахом из-за подобной несовместимости! Хм, брак… Мои мысли торопливо перепорхнули на другую тему.

Миртл совсем проснулась. Лежит, верно, и мечтает о чашке чая, решил я. Вдруг с дороги донесся шум автомобиля. Вот неожиданность! Мы никогда не слыхали, чтобы кто-нибудь проезжал мимо дачи. Машина приближалась на средней скорости, и по звуку мотора я, кажется, узнал ее. Я вскочил с постели и кинулся к окну.

Я опоздал чуть-чуть, автомобиль уже проехал. Тогда я опустил окно и высунул голову наружу. И опять совсем чуть-чуть опоздал.

— Кто это? — спросила Миртл.

— Дребезжит, как у Тома.

— Что ему здесь делать?

Я пожал плечами. У меня имелись свои соображения на сей счет. Мы помолчали.

— Зайчик, тебе не лучше отойти от окна?

— Почему?

— На тебе ничего нет.

— Ну и прекрасно… — Щадя ее стыдливость, я все-таки закрыл окно с треском, в котором потонули мои последние слова.

Она смотрела на меня и улыбалась. Я подошел и стал рядом. Она лежала, опираясь на локоть, и выглядела очень мило, в особенности эта волна темных волос на голом гладком плече. Я устремил взгляд на ее макушку.

Внезапно она сложила губы трубочкой и дунула.

— Доблестный Альберт, — сказала она.

Должен заметить, что меня зовут не Альберт. Меня зовут Джо. Джо Ланн.

Миртл не отваживалась вылезти из-под одеяла на холод, так что чаем занимался я. Она села в кровати и накинула шерстяной пиджачок, нежно-розовый, как раковина, как ее щеки. Ее карие глаза отливали золотом. Мы интересно поговорили о литературе.

Когда у нас с Миртл заходил разговор о литературе, я чувствовал легкую скованность, ибо никак не мог тягаться с нею по части вкуса. Я писал романы, и когда она изобличала меня в пренебрежении таким жанром, как пространная драма, написанная белым стихом, было ясно, что я, грубое животное, оскверняю из похоти существо, чья тонкость и восприимчивость недоступны моему пониманию. Втайне я считал, что ее неизменно прельщает фальшивое и вычурное, но относил это за счет ее молодости. Ей было всего двадцать два года.

Покуда мы чаевничали, на дворе спустились сумерки. Мы улеглись опять, и красноватые отблески камина заиграли на потолке. В кронах вязов по ту сторону дороги проснулся ветер и давай что есть мочи тарахтеть голыми сучьями. «Эх, если б можно было остаться здесь», — поминутно проносилось в голове у нас обоих, и на первый взгляд непонятно было, что, собственно, нам мешает. Миртл, во всяком случае, это было более чем непонятно. Мне стоило труда убедить ее в конце концов, что надо вставать.

— Поднимайся, девочка, — говорил я. Я руководствовался мыслью о том, как необходимо, чтобы мы попали обратно в город, она — в родительский дом, а я — к себе в квартиру. Миртл, сообразуясь с настроением минуты, такой необходимости не видела.

— На улице такая стужа, я умру, — беспомощно говорила она.

Я нагнулся и поцеловал ее — она обняла меня за шею. Я не устоял.

Но вот наконец мы оделись и снарядились в путь. Я допил остатки молока.

— Правильно, зайчик, тебе нужно, — заметила Миртл со значением, я только не совсем уяснил себе каким.

Мгновение, чтобы окинуть прощальным взглядом комнату, догорающий камин, пустые вазы для цветов, — и мы шагнули в темноту. Щемящие мгновения, пока я запирал дверь. Потребность сказать напоследок что-нибудь чувствительное и глупое, вроде: «Прости, милый домик».

На обратном пути мы опять повеселели. Мы бодро крутили педали навстречу ветру, догоняя зыбкие пятна света от наших фонарей. У нас были щегольские велосипеды, фонари питались от динамо. Миртл жаловалась, что устала, и иногда я пробовал брать ее на буксир, но механика этого дела давалась мне с трудом.

Замелькали городские огни, особенно яркие на холоде. В отдалении, съезжаясь и разъезжаясь, проползали освещенные трамваи.

Дороги были обсажены деревьями, по сторонам, отступя на почтительное расстояние от дороги, стояли большие дома — отсюда можно было въехать в город, минуя трущобы. Над трамвайными рельсами раскачивались большие фонари, в их свете видно было, как у Миртл блестят глаза. Я положил ей руку на плечо.

Мы простились на перекрестке. Миртл и я сходились на том, что нам благоразумнее не заходить друг к другу. Прислонив велосипеды к поясницам, мы обнялись. В такой час, да еще при ледяном ветре, на улицах по воскресеньям было безлюдно.

— Когда же мы теперь увидимся, киска?

Миртл поежилась от холода и сделала несчастное лицо.

Этой минуты я всегда ждал с замиранием сердца. Случалось, что какой-нибудь вечер у меня был заранее занят, и тогда можно было не сомневаться, что Миртл угодит как раз на него. Ничего страшного, разумеется, но она весьма недвусмысленно показывала, что ее это обижает. Я в лепешку расшибался — и объяснял, и урезонивал. Моя любовь отдана ей одной, мне больше никто не нужен, у нее нет никаких причин ревновать. Напрасно; если обнаруживалось, что один вечер у меня на неделе не свободен, она обижалась. А мне он нужен был почему-то, этот вечер, когда я сам себе хозяин, — и этот, и, может быть, еще один-другой. В таких случаях я остро ощущал еще одно существенное несходство наших характеров.

На этот раз я был во вторник зван к ужину — мы с Миртл принадлежали к тому слою общества, в котором дневную трапезу часто именуют не обед, а ленч, но вечернюю, несмотря на это, называют ужином, поскольку обедом в подлинном смысле ее не назовешь.

— Так когда же мы теперь увидимся? — Я затаил дыхание, суеверно скрестив пальцы.

— Завтра — нет, естественно. — И совсем печально: — А во вторник примерка у портнихи… — Голосок, готовый истаять и оборваться, вдруг деловито окреп. — В среду.

Я расцеловал ее. От облегчения мой пыл, вероятно, удвоился. Лицо Миртл не покидала печаль. Мы уговорились, что созвонимся по телефону, и расстались.

Я ветром несся по дороге к дому, подхваченный потоком непередаваемо сильного, светлого чувства. Того и гляди, колеса оторвет от земли и я полечу. Как все чудно, сколько радостей сулит жизнь — дома ждет добрый ужин, приготовленный хозяйкой, горячая ванна, что очень кстати, благословенные объятия собственной постели. Миртл, Миртл! Холодный ветер, обжигающий лоб, непривычно яркий свет фонарей, пляска голых ветвей в тени.

Я поставил велосипед в гараж и захлопнул дверь. Я думал о Миртл и потому поднял глаза к небу. На небе сверкали звезды. Я был счастлив, а Миртл, когда мы расставались, была печальна. Почему же, почему? Я честный человек, и в отношениях с Миртл меня искренне удручало, что никогда нельзя сказать, отчего она грустна: оттого ли, что я никак не женюсь на ней, или оттого, что озябла.