Книга: Сцены провинциальной жизни
Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Дальше: Глава 2 У БАССЕЙНА

Глава 1
ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА

При последующих свиданиях мы с Миртл по преимуществу усердно обсуждали директорское письмо. Боюсь, что мы просто цеплялись за предлог не обсуждать наши отношения. Воскресенье на даче все поставило на прежние места, и мы не заговаривали про ночное объяснение в парке. Ничто не было решено: вопрос о нашей дальнейшей судьбе по-прежнему висел в воздухе, но мы, словно по молчаливому уговору, старательно обходили его. Почему бы нам и дальше его не обходить, спрашивал я себя. Я был готов спросить об этом кого угодно — за исключением Тома.
— Ведете себя как страусы, — говорил Том.
— А чем тебе не угодили страусы? Зачем несправедливо обижать птицу? Я, если хочешь знать, исполнен к страусу самых товарищеских чувств. Страус честно не хочет смотреть правде в лицо. — Том отпустил непристойность. — Я понимаю, смотреть правде в лицо — похвальное времяпрепровождение. Да много ли оно дает? Иногда — ничего. Бывает такая правда, которой куда разумнее не смотреть в лицо. Тебе бы это надо знать. — Я помолчал и прибавил: — Это всякий знает, в ком есть хоть капля доброты и чуткости.
Том больше не возражал. Я усмотрел в этом скромную победу. Я готов был назвать скромной победой все, что помогало продлить удовольствие наших с Миртл встреч.
В то же время я вопреки всякой логике кипел от злости при мысли, что меня вдруг попросят подать заявление об уходе. Из гордыни, а отчасти из-за отсутствия дипломатических способностей я упорно отказывался пойти поговорить с директором школы.
Миртл очень резонно советовала, чтобы я попытался умилостивить директора: ей не хотелось, чтобы я устроился на работу где-нибудь в другом месте. Том настоятельно советовал, чтобы я пошел и выложил директору все, что я о нем думаю. Оба не понимали и не одобряли моего бездействия. Мне же казалось, что все закономерно. Я не переоцениваю себя — в чем другом, а в этом не повинен, и никому лучше меня не известно, сколь велик и разнообразен перечень моих прегрешений перед обществом.
— Зайчик, ведь ты не сделал ничего дурного! — говорила как-то вечером Миртл, сидя со мною в пивной. На дворе лил дождь.
— Знаю, но это, как видишь, не имеет никакого отношения к делу, — маловразумительно отозвался я, обмакнув палец в пивную лужицу и выводя на столе завитушку. — Ты рассуждаешь так, — продолжал я, переводя разговор в чисто отвлеченную плоскость, — будто между преступлением и наказанием существует какая-то связь. Я фактически ничего похожего не наблюдаю.
Для бедной Миртл мои слова были как темный лес. Она могла со спокойной совестью нарушать общественные устои, но это не мешало ей по-прежнему верить, что они правильны, и притворяться, будто она их вовсе не нарушает.
— Я иногда, честное слово, отказываюсь тебя понимать. — Она смотрела на меня укоризненно и сердито. Я смягчился.
— Ну, хорошо, — сказал я с улыбкой. — Постараюсь что-нибудь предпринять.
Миртл была права. Директор школы, по слабости характера и потеряв терпение, зашел в своем гневе дальше допустимых границ.
Миртл задумчиво отхлебнула глоток пива.
— А что ты думаешь предпринять? — Обо мне умолчим, но для нее время размышлений кончилось. Она была снова заодно со мной.
Я решил, что посоветуюсь с Болшоу.
— Я думала, Болшоу только и мечтает, чтобы директор избавился от тебя.
Я объяснил, что буду принимать участие в научных изысканиях Болшоу. Миртл слушала с живым интересом. Теперь, я видел, ей открылось, что у Болшоу действительно есть веские причины желать, чтобы я остался. Не скажу, чтобы лицо ее сделалось хищным и расчетливым — это было слишком юное лицо. И все же гладкие розовые щечки зарделись ярче, карие глазки заблестели веселей.
Хозяин пивной включил радио, и за громкой музыкой стало не слышно слов. За окном по-прежнему лило как из ведра. Мы сидели, тихо держась за руки.
На другое утро я встретился с Болшоу. И раз в жизни поступил правильно. Болшоу был в школе первый день после болезни. Про письмо, которое написал мне директор, он ничего не знал. Оно явилось для него неожиданностью. Для Болшоу всегда было неожиданностью, если кто-нибудь делал что-то, не спросясь у него.
— Написал вам письмо? Странно! — величественно процедил Болшоу, как будто одно то, что директору школы хватило сил удержать в руке перо, уже внушало ему недоверие.
Я показал ему письмо. Болшоу внимательно прочитал его. Дело происходило в учительской. Болшоу высоко задрал голову, и стальная оправа его очков сверкнула на свету. Он сидел, закинув голову, и мне подумалось, что теперь он никогда ее больше не опустит.
— Как прикажете это понимать? — спросил он.
Я пожал плечами, глядя на него с самым истовым и покаянным выражением, на какое был способен. Я обрисовал ему происшествие, послужившее поводом для письма. Должен сознаться, что я описал его Болшоу не так, как описывал вам. Сомнительно, чтобы по описанию, которое я выдал Болшоу, вы поняли, что речь идет об одном и том же происшествии.
Впрочем, Болшоу был далеко не глуп. Он достаточно хорошо знал меня. Ради приличия, которому он придавал такое значение, я силился сохранять на лице истовое, покаянное выражение, но ни минуты не обольщался: для баланса, который сейчас подводил Болшоу, оно не стоило ломаного гроша. Очень ли он хотел, чтобы меня выгнали? Очень ли я был ему нужен как помощник в научной работе? Очень ли он в душе сетовал, что директор своевольно проявил ретивость? Не знаю. Я стоял и ждал, пока он пройдется внутренним оком по некой недоступной моему разумению балансовой ведомости. Меня волновало лишь одно: активный у меня итог или пассивный. Оказалось — активный.
Болшоу протянул мне назад письмо.
— Бестолковое письмо, — сказал он. — Глупое.
Я положил письмо в карман.
— Хотите, я вам дам совет, Ланн?
Я понял, что спасен, и покорно кивнул.
Болшоу задрал белобрысую голову еще выше. Голос его рокотал, словно глас мифического божества.
— Засучите-ка рукава — и за работу!
Спустя немного я позвонил Миртл и передал ей наш разговор дословно.
— Значит, милый мой, все в порядке?
— Сегодня Болшоу поговорит с директором.
Я пошел на урок. В известном смысле — да, все было в порядке. По крайней мере не надо бояться, что меня вдруг попросят подать заявление об уходе.

 

Если мы с Миртл вновь проводили время вместе, это еще не значит, что она дала отставку Хаксби. Хаксби существовал, как постоянное напоминание о том, что не все благополучно; и я ревновал зверски.
Я был незнаком с Хаксби, но все же могу сказать вам, как он выглядел. Он был длинный, тощий и черный и ходил с таким же — или почти таким же — длинным, тощим и черным приятелем. У обоих были жгучие, черные глаза и порывистые движения. Я находил, что облик их отмечен печатью вырождения и прозвал их Вороны. Я видел, что Миртл это задевает. Я выговаривал слово «Вороны» небрежно, уверенно и просто, как будто мне в голову не приходило, что их можно назвать иначе.
Вы скажете, вероятно, что я поступал с Миртл бессердечно — могу лишь ответить, что Миртл сознательно мучила меня.
При всяком удобном случае Миртл не забывала подчеркнуть, что с Воронами ей приятнее, чем со мной. Вороны всегда к ее услугам; Вороны молоды, неопытны, не докучают благими наставлениями, готовы водить ее в компании, где развлекаются в ее вкусе — играют в дурацкие игры, слушают пластинки, похваляются любовью к культуре за бесконечной выспренней болтовней и не расходятся до утра.
Миртл знала, как коробит меня, что такое ей больше по вкусу. Это чуждый мне стиль. Мало того. Она тем самым оскорбляла меня в сокровеннейших чувствах. Сокровеннейшие чувства были у меня в ту пору связаны с двумя видами деятельности: во-первых, работой над романами и, во-вторых, работой, сопряженной с понятием «роман». К первому из них Миртл, как я считал, выказывала явное пренебрежение. Взял бы, ей-богу, и просто выдрал ее за это. К сожалению, если выдрать девушку, еще не факт, что она обязательно начнет восхищаться тобою, как писателем. Я огорчался, злился, обижался. Когда я думал о женитьбе — да-да, очень и очень часто бывали минуты, когда я думал, что женюсь на Миртл, — моя рана начинала саднить. Я не мог превозмочь эту злость и обиду. Она, с позволения сказать, сидела во мне, как заноза. Мой cri de coeur был исполнен такой муки, что просто грех не запечатлеть его на страницах этой хроники:
— Она не верит в меня как писателя!
Так что, прошу вас, не взыщите с меня чересчур сурово за поругание Воронов. Но ни слова более о cri de coeur! Это — святое.
— Ну-с, как поживают Вороны? — бодро осведомлялся я.
— Хорошо, — сдавленным, упавшим голосом отвечала Миртл, показывая, что у нее нет больше сил со мною спорить, и бросала на меня тающий, молящий, укоризненный взгляд, как бы говоря, что не подпустила бы к себе Воронов на пушечный выстрел, если бы могла все время быть со мной. То был, друзья мои, тающий, молящий, укоризненный лик шантажа.
Однажды воскресным утром Миртл прикатила на дачу с тяжелой головой после вечера в обществе Воронов.
— Вот что значит богема! — воскликнул я голосом, исполненным такой добродетели, что надо было слышать: на бумаге не передашь.
Вы скажете: а было ли у меня моральное право изображать благородное негодование? Не было. Подозреваю, что и у вас далеко не всегда бывает, когда вы изображаете перед кем-нибудь благородное негодование. Но разве это вас останавливает? Нет. И меня нет.
— Вот тебе прелести богемы! — Можно подумать, что одного раза было мало.
Миртл была должным образом поражена моей осведомленностью.
Взяв, как говорится, быка за рога, я не позволил Миртл прохлаждаться после ленча у «Пса и перепелки», а ускоренным маршем привел ее обратно в наш домик.
Вечером я спросил, не хочет ли она в конце будущей недели съездить со мною в Оксфорд навестить Роберта. Миртл такая мысль пришлась по душе. Я рассудил, что, если она будет в Оксфорде, значит, она не будет с Хаксби. Поэтому мне такая мысль тоже пришлась по душе. И тут я заметил у нее улыбку нескрываемого удовлетворения. Меня исподволь подвели к тому, что от меня и требовалось. Не все ли тем самым сказано о тающих, молящих, укоризненных взглядах, которыми награждают нас прекрасные, несправедливо обиженные создания?
Однако подошел конец следующей недели, и решимость у Миртл иссякла. Она робела при мысли о встрече с Робертом и боялась, как бы мы вновь не принялись обсуждать планы отъезда в Америку.
И все же не отступила. Когда мы встретились на вокзале в субботу, она держалась просто молодцом. Одета она была элегантно, хотя и несколько броско: очень красивое платье и новая шляпа, на которую она нашла нужным нацепить вуаль, какие носили в начале века. Вуаль ей шла, это было всякому видно, но создавала впечатление некоторой экстравагантности. Я улыбнулся про себя, подумав, что в двадцать два года девушке трудно соблюдать меру. Она растрогала меня, и я с большой нежностью поцеловал ее через вуаль.
Целуя Миртл, я обратил внимание, что у нее как-то странно пахнет изо рта. Я пригляделся. Щеки у нее горели, в глазах появился неестественный блеск. Джин — вот чем пахло у нее изо рта.
— В чем дело?
Миртл посмотрела мне в глаза.
— Да, зайчик. То самое.
У меня подкосились ноги.
— Ая-яй! — вырвалось у меня. Я догадался с полуслова.
Мы стояли в дверях вокзала. Сквозь стеклянный свод весело светило солнце. Рядом остановилось такси, и носильщик оттолкнул нас с прохода. Я поддержал Миртл за локоть, имея в виду поддержать ее и в другом смысле слова. Веселенькое начало для поездки в выходной день!
Я повел Миртл к кассе, расспрашивая ее тем временем. Но я и так не сомневался, что она говорит правду. Что-что, а верил я ей безусловно. Мы прошли мимо ярко освещенной стеклянной витрины с моделью локомотива. То был «Летучий шотландец».
Как водится в подобных случаях, я напустил на себя великую искушенность и невозмутимость, словно речь шла о чем-то обыденном.
У Миртл на лице особой искушенности и невозмутимости не наблюдалось.
— Так уже бывало, ты знаешь. — Мой голос звучал уверенно и твердо. Если и была во мне уверенность и твердость, то она целиком ушла в голос. — Нечего даром беспокоиться.
Я купил билеты.
— Может, мне не ехать? — сказала Миртл, глядя на меня в мучительном смятении. — Езжай лучше сам.
Я сделал удивленные глаза и наотрез отказался.
Она взяла меня под руку.
— Ты только Роберту не рассказывай, ладно, зайчик?
— Естественно! — Я подумал, что, если это не ложная тревога, Роберту придется сказать, и очень скоро. У кого же еще просить деньги?..
В вагоне Миртл сидела напротив меня, смиренная и сумрачная под экстравагантной вуалью.
В Блечли, где мы делали пересадку, я купил Миртл стаканчик джина.
Приехав в Оксфорд, мы прямо с поезда направились в гостиницу. Миртл стала посреди душной спаленки с таким спертым воздухом, словно здесь без просыпу спали много лет.
— Милый, ты мне не купишь бутылку «Кайпера»?
— Конечно. — Не знаю, откуда во мне взялась эта вера в чудодейственную силу джина. Вероятно, чем хуже представляешь себе, что делать, тем легче заражаешься чужой уверенностью.
Упругой, собранной походкой я зашагал в винную лавку, знакомую мне издавна. Откуда берется у мужчин эта упругая, собранная походочка, когда они сами не знают, на каком они свете? Шут их ведает, этих шутов, — но берется откуда-то.
Погода переменилась. Скрылось солнце, и стало серо и сыро. Пропуская мимо поток велосипедистов, я постоял на углу, охваченный острой тоской по былым студенческим дням.
Потом свернул на Брод-стрит — и нос к носу столкнулся с Томом.
Что за чудеса! Тому полагалось сегодня нежиться на даче.
— Ты что тут делаешь?
— Сегодня утром пришло письмо от Американского общества бухгалтеров-экспертов, — с округлым и напыщенным жестом сказал Том. — Я решил, разумнее всего будет срочно обсудить его с Робертом.
Врешь — ты знал, что мы с Миртл здесь, а тебе ведь главное не упустить что-нибудь интересненькое.
— Это нисколько не нарушит твои планы, — продолжал Том голосом, каким врач-психиатр унимает сумасшедшего. Он подозрительно сощурил на меня глаза. — Да, кстати, а где Миртл?
— В гостинице. Ей нездоровится.
Я видел, что Том мне не верит. Он явно решил, что у нас назревает семейная сцена. Когда я отделался от него, спеша за своей покупкой, он сощурился еще подозрительнее и широко зашагал по Брод-стрит докладывать новость Роберту.
На душе у меня было паршиво. «Только бы пронесло, только бы пронесло на этот раз», — вертелось в голове. Я твердил себе, что это ложная тревога, быть может вызванная — поставил я диагноз по наитию свыше — страхом перед встречей с Робертом. Один диагноз по наитию свыше сменялся другим — вот когда я обнаружил сколько полезного и утешительного таит в себе психология подсознания. Единственный диагноз, который не приходил мне в голову, был — что, возможно, зловещие симптомы вызваны стремлением к священным узам брака.
Впрочем, утешал я себя недолго: если это не ложная тревога, то вникать в психологию подсознания совершенно бесполезно.
Вернувшись в гостиницу, я увидел, что Миртл сидит в кресле и мирно читает «Вор». От недавнего смятения не осталось и следа. Я не знал, радоваться мне или самому впадать в смятение. Взяв одинокий стакан в ванной комнате — на большее гостиница не раздобрилась, — она щедрой рукой отмерила себе дозу джина и стала принимать, смакуя каждый глоток.
— Ты тоже выпей, зайчик. — Она протянула мне стакан.
— Прости, а мне зачем?
Миртл хихикнула.
— А ты — вместо чаю.
Мы сели на кровать. Стакан переходил из рук в руки. Настроение у Миртл заметно поднималось.
— Смотри, как бы беды не натворить, — сказал я.
Миртл покосилась на меня широко открытым хитрым глазом и отпила еще глоток.
Я тоже отпил глоток. Положение стремительно становилось неуправляемым. Меня, если быть честным до конца, разбирала любовная истома.
— Ты меня сводишь посмотреть на статую Шелли? — спросила Миртл. О чем она при этом думала, было написано у нее на лице большими буквами.
— Если тебе угодно полюбоваться зрелищем раздетого мужчины, для этого не обязательно тащиться в такую даль.
Миртл показала, как тяжело ей слышать подобные слова.
— Он был поэт. — Она теребила мне пуговку на рубашке. — Обожаю поэзию. — Я вдыхал тепло, веющее от нее.
— Дай-ка, я еще хлебну!
— Хватит с тебя, зайчик.
— Тогда хлебни сама. — Я подумал. — Хочешь, я тебе изображу статую Шелли?
— Зайчик! — Миртл с возмущением оттолкнула меня.
— Тогда ты изобрази статую Шелли!
— Фу, как не совестно!
— Тогда вот что. — Я с торжеством отбросил прочь последние остатки стыдливости. — Мы вдвоем изобразим статую Шелли!
Миртл перестала теребить пуговки на моей рубашке. По-видимому, истолковав мои слова как-то иначе, она поставила стакан на тумбочку. Глаза ее сузились от возбуждения. Я мягко клонил ее на подушку. Она слабо сопротивлялась. И в ту секунду, когда я говорил себе: «Семь бед — один ответ», раздался стук в дверь.
Стучала горничная — меня просили к телефону.
Звонил Роберт — узнать, отменяется ли наш совместный обед. С трудом скрывая нетерпение, я сказал, что не отменяется.
Он с удивлением спросил, означает ли это, что Миртл стало лучше. Я сказал, что означает, и бросил трубку.
Когда я вернулся в номер, хорошее настроение у Миртл улетучилось. Она понуро стояла у окна, глядя на унылый задний двор. Сырость снаружи сменилась моросящим дождем. Внезапно передо мной встала во весь рост серьезность положения. Я подошел к Миртл и с состраданием обнял ее. Мы долго молчали.
— Может быть, тебе не хочется идти обедать к Роберту?
Миртл посмотрела на меня с упреком.
— Раз надо, значит, надо.
Это не предвещало ничего хорошего. Встреча за обедом грозила обернуться бедствием.
— Наверное, надо переодеться, — сказала Миртл.
— Да ты и так — заглядение.
Миртл не слушала.
Я подсел к туалетному столику. Миртл захватила с собой книжку популярного американского юмориста. Иногда она читала мне вслух места, которые находила особенно смешными. Так вот, эту самую книжку я сейчас взял в руки и принялся читать.
Хорошее настроение так и не вернулось к Миртл, но обед прошел гладко, и назавтра она вела себя, как всегда.
Я следил за тем, что с нею происходит, — ревнивее, может быть, чем следила она сама. Роберту я не стал говорить, в чем дело, и еще менее расположен был делиться с Томом. Я знал, что Том, с его умением все опошлить, объявит, что Миртл старается вынудить меня жениться.
Мы вернулись домой, так и не вздохнув с облегчением, и я провел ночь без сна.
Я провел без сна две ночи — надо бы три, но на третью я до того устал, что заснул, как убитый, невзирая на все тревоги.
Наутро позвонила Миртл и сообщила, что все в порядке. Мне бы тут прослезиться от радости. Пойти бы отпраздновать такое событие.
Да, конечно, я был рад. Но идти праздновать как-то не лежала душа. Голос Миртл в трубке доходил до меня словно бы откуда-то издалека.
— Я рад.
А ощущение было такое, точно я потерял что-нибудь. Чудно устроены человеки!
Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Дальше: Глава 2 У БАССЕЙНА