Книга: Сцены провинциальной жизни
Назад: Глава 4 НОЧЬЮ В ПАРКЕ
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 5
В НЕМИЛОСТИ

Отныне отъезд в Америку начал рисоваться мне в куда менее расплывчатых чертах.
До поры до времени мне как будто ничто не угрожало в моем педагогическом прибежище. Со дня памятной беседы на спортплощадке мы с Болшоу жили в ладу, и директору, как я мог заключить, не столь часто приходилось выслушивать жалобы о моей безответственности, нерадивости и прочих разновидностях нравственных изъянов. При всем том я с безмерным удовольствием предвкушал, как в конце триместра вручу заявление об уходе. Высший шик — удалиться самому, когда не грозит опасность, что тебя выставят.
В одно прекрасное майское утро я сидел на школьном дворе и подсчитывал, какие горы забот приносит поприще, навязанное мне судьбой. На асфальте выстроились в ряд вековые липы, и во время летнего триместра я разрешал шестиклассникам сидеть и работать в их тени. Худо ли: сверху жарит солнце, за оградой деловито спешат куда-то девушки в летних платьях, снуют взад-вперед ярко-красные автобусы…
Дожидаясь, пока шестой класс во главе с Франком вернется с молитвы, я составлял список вопросов по физике, какие, вероятнее всего, будут задавать во время предстоящего экзамена на школьный аттестат. У меня, если верить школьникам, был отличный нюх на это дело. Мой талант пользовался широким признанием, и ученики в целях его поощрения не раз предлагали, чтобы я выдавал информацию каждому в отдельности за денежную мзду, а не делился ею за так со всем классом сразу.
Внезапно я уставился на итоги своей ворожбы невидящим взглядом. Чем это я занимаюсь? Почему не тружусь над созданием литературного шедевра? Ответ: я уже создал шедевр, но мое письмо к мисс Иксигрек принесло мне только уведомление о том, что она путешествует по Балканам. Но зачем мне составлять этот путеводитель по морю неведомого? Нет ответа. Просто это входит в число обязанностей, которые я принужден выполнять, дабы заработать себе на хлеб насущный и кров.
Из школы донеслись звуки песнопений. Заиграла фисгармония, и школьники затянули: «Блаженны чистые сердцем». Как ни странно, многие из них, несмотря на все свои художества, ухитрились сохранить сердце чистым. Путем несложных наблюдений я пришел к выводу, что невинными младенцами их не назовешь, это видно невооруженным глазом; но тем же невооруженным глазом видно, что настоящая скверна их не коснулась. Душевная чистота — явление особенное и редко доступное пониманию записных праведников. Я мог бы рассказать об этом еще немало.
Из школы показался Фрэнк, четкой, красивой походкой подошел ко мне.
— Хотел вас увидеть, пока не набежали другие. — Он смущенно опустил взгляд на кончик длинноватого носа. — Вы не слышали, что стряслось в субботу вечером? Тревора задержали за неосторожное вождение машины.
Теперь вы, надеюсь, видите, какого рода заботы преподносило поприще, навязанное мне судьбой.
Фрэнк удрученно покрутил головой.
— Вот такая чертовщина.
— И что теперь его ждет?
— Прокол, надо полагать.
— Ох, и шуму будет!
Мы с Фрэнком обменялись взглядами.
— Здрасьте! — К нам неслышно подкрался Тревор. Голова его золотилась на солнце. Иногда его бледная вострая мордочка носила печать отъявленного беспутства, иногда светилась ангельской непорочностью. Сегодня, когда очень кстати пришлось бы ангельское выражение, она, как назло, носила печать беспутства. — Слыхали, нет? — нараспев и чуть гнусавя спросил он.
— Ты что, был под мухой?
— Если бы! А то ведь ничего не нарушал. Я думаю, постовой ко мне придрался от скуки. Что якобы на углу Парковой я поехал на красный свет.
— А свидетели были?
— Были. Другой легавый вывернулся, со стороны парка. Из любителей лезть в чужие дела, которые ходят, не дают людям поваляться на траве.
— Уймись ты, Христа ради! — Фрэнк ухватил его за шиворот и тряхнул.
— Ты был один?
— Нет. С девушкой. — Тревор вялым движением отвел назад волосы, упавшие на лоб, когда Фрэнк тряхнул его, но на лице его было написано нескрываемое, вызывающее, дерзкое торжество.
Я всегда знал, что мы когда-нибудь хлебнем горя с этим Тревором.
— Я и не думал ехать на красный свет…
Фрэнк перебил его:
— Тихо! Идут Бенни и Фред.
Сияя под стать майскому солнцу, подошли упомянутые двое. Фред на мотив «Блаженны чистые сердцем», сюсюкая, напевал песенку, которую придумывал тут же, на ходу: «Учиться неохота мне… Сидел бы да мечтал, ля-ля… Мечтал бы про любовь…» Он замолчал.
Бенни подскочил ко мне сзади:
— Что это вы пишете, сэр? Вопросики нам составляете, да? — Он густо сопел мне в затылок.
— А я, — сказал Фред, — составлю список вопросов, которые нам задавать не будут. Чтобы знать, чего не учить.
В прошлом году, надо сказать, все они благополучно сдали экзамены и прикидывались, будто этот обязательно завалят.
Фрэнк с Тревором вынули гребенки и принялись приводить в порядок прически. Бенни и Фред, старательно работая на публику, несколько утихомирились. Я стал собирать домашнюю работу, которая была им задана в пятницу.
Краем глаза я заметил, что через двор шествует Болшоу. Он поманил меня рукой. Делать нечего, я поднялся.
Мы вошли в лабораторию. Молчаливые оболтусы за столами подняли головы и опять уткнулись в тетради. Под предлогом подготовки к экзаменам классы, которые вел Болшоу, весь летний триместр занимались повторением пройденного — про себя.
По важному, озабоченному лицу Болшоу я догадался, что у него созрел некий замысел. И испугался, как бы он вновь не принялся склонять меня к участию в своих научных изысканиях. Он тяжело опустился на учительское место. Я обратил внимание, что он постарел: взгляд мутноватый, вставные зубы заметнее повело в прозелень — не знаю, впрочем, отчего я решил, что преобладание зеленого в оттенке вставных зубов есть признак старости.
— Я, знаете ли, потрудился за это время, — молвил Болшоу, отдувая усы. — Получаю большое удовольствие!
Я постарался скрыть, что удивлен до глубины души.
Болшоу расстегнул портфель и вытащил папку, в которой лежали выборки из его работы.
— Вот, не могли бы вы ознакомиться?
Он повторял свое прежнее предложение, и я понял, что на этот раз он уже не отступится. Он воздел руку, как бы благословляя меня.
— По-моему, срок настал, — сказал он.
Что правда, то правда: срок настал. Кончится триместр, и Симсу нельзя будет больше медлить с уходом. При тех прочных, дружественных отношениях, какие ныне установились между нами, Болшоу не оставалось ничего другого, как сделать меня своим преемником.
У меня упало сердце от мысли, что придется засесть за его выкладки. И вдруг меня осенило: можно ведь взять бумаги, а за выкладки не садиться — вот вам и волки сыты, и овцы целы.
Мысль была блестящая, но, разумеется, не новая: задолго до меня на нее напала мисс Иксигрек, а еще раньше — тьма-тьмущая прочего народу. Такая глупость, что я не сообразил с первого раза! Когда тебе подсовывают чужую работу, самое главное — соглашайся, а уж сядешь ты ее читать или нет, это вопрос другой.
Принимая бумаги, я устремил на Болшоу взгляд, полный сдержанного восхищения. Я бы и еще поддал жару, но не отважился: Болшоу был чересчур сметлив.
Похоже, что он остался доволен.
— Я все более проникаюсь уважением к людям, — объявил он с присущим ему беспристрастием, — которые умеют определить, когда настал срок. — Я скромно промолчал. — Хорошо бы наш директор, — каждое его слово зычно разносилось по классу, — дал мне повод для подобного рода уважения. Жаль, что я не директор школы, — продолжал Болшоу, отдувая усы. — Искренне жаль. А?
Я не удержался и бросил на него короткий, лукавый взгляд. Он заметил, и его глаза тоже заискрились лукавством. Никогда не подумал бы, что Болшоу на такое способен. За нелепой личиной мне вдруг открылся умный и понимающий человек. То была минута прозрения для нас обоих. «А он славный малый, этот Болшоу», — подумал я, и, по-моему, он про меня подумал то же самое.
Я опять пошел к своим ученикам.
Тревор, тихий, как ангел, что-то считал на логарифмической линейке; Бенни усердно вникал в простейшую радиосхему. Ей-богу, зря я принимаю близко к сердцу чужие козни. Так хорошо знать, что ты можешь быть спокоен за свое положение на службе! В конце концов, мой отъезд в Америку может и сорваться — ведь это надо учитывать!
Через несколько дней я вел занятия в лаборатории с одним из младших классов. Это был сдвоенный урок, последний по расписанию, во время которого школьникам полагалось ставить опыты. Дети устали. Я тоже. На последних двух уроках, сильно за полдень, все и так сидели вареные, а сегодня томила еще и влажная духота. Видно было, как на том краю двора, прямо на макушках лип, громоздятся рыхлые серые тучи, а по ощущению они громоздились прямо на моей собственной макушке.
Я решил сделать себе послабление, переняв неоценимый опыт Болшоу. Вместо того чтобы попробовать чему-то научить детей, я велел им открыть тетради и про себя повторять к экзамену пройденное. А сам плюхнулся в свое кресло.
Какое-то время меня занимали раздумья о личных делах. В классе стояла тишина. Я думал о Миртл, об отъезде в Америку — боязнь навек очутиться в замкнутом пространстве тучей затмевала мне свет счастья. Тучи, повсюду тучи. Мальчишки начали перешептываться — видно, повторение про себя утратило прелесть новизны.
Я стал расхаживать по классу, мерным шагом обходя столы. Мальчишечьи лбы блестели от пота. Волосы слиплись, воротнички потеряли свежесть. Те, кто добросовестно занимался повторением и потому не чувствовал за собой никакой вины, поглядывали на меня с упреком. Я делал непроницаемое лицо и следовал дальше. На полу валялись бумажки от ирисок. Я наугад взял полистать чью-то тетрадь и обнаружил в ней рисунок, который, видимо, все это время ходил по классу. К предмету, который повторяли школьники, рисунок не имел ровно никакого отношения. Я разорвал его и обрывки оставил на столе. И снова сел на место.
Рисунок навел меня на размышления. «Почему, — спрашивал я себя, — они пустили по классу эту бумажку, которая отвлекает их от изучения магнитного поля Земли?» «Потому, — отвечал я себе, — что бумажка в миллион раз интереснее». С незапамятных времен сюжет, изображенный на ней, волнует воображение человечества. Магнитное поле Земли — нет. Ребячьи головы вновь молчаливо склонились над тетрадями. Эх вы, бедняги!
Раздался звонок с урока. Головы поднялись, словно по команде. Я дрогнул.
— Кто хочет выйти во двор размять ноги?
Ничего более опрометчивого в подобных обстоятельствах нельзя было придумать. Всякий учитель вам скажет — я вам первый скажу, — что излишняя доброта к ученикам до добра не доведет. Я же, по собственному умыслу, пренебрег этой мудростью. Умысел был обоснованный и, как вы сами понимаете, не злой, однако не прошло и двух минут, как я о том пожалел.
Воздух огласился ликующими и изумленными кликами: произошло небывалое. Кругом по всей школе разлита была тишина, заполненная ровным, монотонным гулом. Я объявил условие: круг по двору — и марш назад.
Мальчишки хлынули наружу. Я наблюдал из окна, как они радостно совершают круг по двору. Потом заходят на второй круг. Никто не вернулся в класс. А гам они подняли такой, что школьная тишина разлетелась вдребезги.
В два прыжка я очутился во дворе.
— Назад! — гаркнул я в бешенстве.
Мальчишки остановились. Они взглянули на меня. Я взглянул на школьные окна. Из каждого класса смотрело лицо учителя; из директорского кабинета смотрело лицо директора. «Теперь жди бучи!» — пронеслось у меня в голове.
Мальчишки вернулись в класс и остаток учебного времени провели в испуганном, возбужденном молчании. Такое же молчание хранил и я. Они боялись, что я накажу их. Мне было совсем не до того. Я боялся, что с минуты на минуту явится директор. Наказать их я мог одним-единственным способом, оставив в школе после уроков. А я, сам только того и дожидался, чтобы улизнуть, едва прозвенит последний звонок.
В тот день мне удалось спастись бегством. Письмо от директора я получил наутро:
«Уважаемый мистер Ланн!
Я должен самым серьезным образом просить Вас еще раз подумать, верен ли Ваш выбор для себя такой профессии, как профессия педагога. После того, что…»
Но хватит! Вышибли? Вроде бы нет. Вроде бы ничего определенного. С определенностью можно было утверждать лишь одно: продвижения по службе такое письмо не предвещало. Я повертел его в руках. «Еще одно такое, — тревожно подумал я, — и дела примут нешуточный оборот!»
Приписывать эту неприятность козням Болшоу я не имел оснований: Болшоу по болезни сидел дома. Виноват был я, и только я. И все-таки мне казалось, что мое прегрешение не столь уж страшно. Бывали за мной и похуже. Почему же директор счел нужным откликнуться именно на это?
От попыток осмыслить директорские поступки я перешел к попыткам осмыслить свои собственные. Очень быстро меня охватили серьезные сомнения философского свойства. Пожалуй, директор прав. Вполне вероятно, что учителю действительно нужно вести себя как подобает учителю. Раз у меня не получается, возможно, я не гожусь в учителя.
После чего передо мной стал во весь рост животрепещущий вопрос: кем же я годен быть при таком, как у меня, поведении?..
Назад: Глава 4 НОЧЬЮ В ПАРКЕ
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ