Книга: Сцены провинциальной жизни
На главную: Предисловие
Дальше: Глава 2 ДЕНЬ ЗА ГОРОДОМ

Уильям Купер
Сцены провинциальной жизни

Эта книга посвящается Пегги

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1
ЧАЕПИТИЕ В КАФЕ

Школа, где я учительствовал, находилась, к удовольствию учителей и учеников, в самом центре города. Пройдешь несколько шагов — и вот тебе кафе или пивная.
Я облюбовал себе одно кафе на рыночной площади. Кафе помещалось на втором этаже, а под ним была лавочка, в которой поджаривали кофе. Восхитительный аромат растекался по лабиринту рыночных палаток, смешиваясь с запахами сельдерея, яблок и хризантем, — напав на его струю посреди площади, можно было добраться по ней до источника, иными словами, витрины лавочки, где в сверкании красной эмали и хрома вращалась великолепная механическая жаровня, настойчиво напоминая о том, что кофе по запаху лучше, чем на вкус.
Два-три раза в неделю я ходил в кафе пить чай с другом, которого звали Том. Он служил бухгалтером-экспертом, и его фирма занимала здание, стоящее на полпути между школой и рыночной площадью. Том работал по исчислению подоходного налога и недурно зарабатывал — он мог бы вообще жить припеваючи, если б поддался на уговоры иных городских жителей заглянуть после работы к ним в контору и поколдовать над налоговой декларацией. Но Том предпочитал проводить свой досуг иначе.
Мы были друзьями не первый год. И он, и я мечтали добиться успеха на литературном поприще. За те шесть лет, что я провел в этом городе, работая учителем, я напечатал три романа. Том напечатал один. Втайне я считал, что как писатель я в три раза лучше Тома. Шел февраль 1939 года, и было мне в то время двадцать восемь лет, а Тому — двадцать семь.
Не стану из деликатности называть фамилию Тома. Что касается прочих его примет, их скрыть будет невозможно. Так, например, при всем желании нельзя было сразу же не заметить, что Том рыжий и что он еврей это просто бросалось в глаза. У него были густые, буйные, огненные кудри и внушительный нос. Весил он фунтов на пятнадцать больше меня и, похоже, пошел бы в этом отношении гораздо дальше, если бы не пребывал постоянно в вихре бурной физической деятельности.
Он был круглоголов, с зеленоватыми глазами и капризно надутыми губами. За его острый ум и горячий нрав я был искренне привязан к нему. Что он умел подавлять других силой своей личности, заметить было трудней.
Бывает, что собственный образ, созданный человеком в воображении, ничуть не менее интересен, чем сам человек. Образ, созданный Томом, был ничуть не менее интересен, чем он сам, и уж, во всяком случае, куда более поразителен; он пленял чертами романтического величия. Том представлялся самому себе великим знатоком человеческой натуры, великим писателем, великим ценителем всего, что стоит ценить в этой жизни, а также великим любовником. Великим бухгалтером-экспертом он себе не представлялся. Не представлялся он самому себе и великим шутом — ничем, по сути, не отличаясь в этом смысле от нас, грешных.
Том обладал удивительной способностью неотвязно давить на чужую психику. С милой непринужденностью он донимал человека до тех пор, пока тот не поступал вопреки собственному желанию. Меня он тормошил постоянно — в особенности, например, насчет нашего дома за городом. Мы с Томом на паях снимали дачу в десяти милях от города с условием, что будем по очереди проводить там выходные дни. Так вот я по двум весьма серьезным причинам хотел, чтобы условие это выполнялось: во-первых, я имел на то законное право, а во-вторых, на этой дачке меня навещала девушка — молодая, очень хорошенькая девушка по имени Миртл.
Неудивительно, таким образом, что мое желание сохранить за собой свое законное право было достаточно сильным. Том, человек другого склада, смотрел на вещи иначе. С пафосом, страстью, пылом и изобретательностью, какие мне и не снились, он без устали меня донимал, пытаясь оттеснить меня, когда подходила моя очередь.
Рисуя себе свой портрет, Том был кое в чем верен правде. Он был не робкого десятка и доступен самым разным оттенкам душевных переживаний, обладал умением тонко и трезво разбираться в людях и ненасытным любопытством к ним. Если вы искали, кому бы поведать о себе всю подноготную, лучшего слушателя было не найти — беда только, что, стремясь вызвать собеседника на откровенность, Том склонен был, заручась его обещанием хранить тайну, выложить ему в очередной раз собственную подноготную.
Обычно я приходил в кафе первым. Это было превосходное заведение; я остановил на нем выбор за то, что в часы, когда принято пить чай, тут не было опасности увидеть на столиках судки для приправ и бутылочки с кетчупом. Том считал, что это чистая блажь.
— При подлинном интересе к человеческой душе ты не замечал бы никаких судков, — говорил он с большим знанием предмета.
Кафе было превосходное, и Том, заказывая себе чай и пирожные с кремом, не мог удержаться и всякий раз проделывал это весьма элегантно. Он подзывал официантку аристократическим мановением руки, небольшой и изящной. На официантку это производило впечатление.
Пожалуй, я позволю себе открыть, что фамилия, которую носил Том, была, увы, отнюдь не Уэйли-Коэн или, скажем, Сибэг-Монтефиоре — какое там! А он был бы совсем не прочь принадлежать к аристократическому роду. Руки у него годились бы для этого хоть куда, а лицо подвело. Нет, в чертах его вовсе не было ничего грубого, но, к сожалению, и ничего хоть мало-мальски аристократического. Сильно портило дело то, что он был рыжий, и он относился к этому довольно болезненно. Когда он прочел в первый раз «A la recherche du temps perdu» и обнаружил, что Сван был рыжий, он положительно возликовал.
Отсюда Тому оставался один шаг до того, чтобы отождествить себя со Сваном по всем статьям — рыжие волосы, аристократическое происхождение, необузданность страстей и так далее.
— М-да, — говорил он со вздохом. — Мне ли не знать, что такое муки ревности! — И его глуховатый голос нес в себе такой могучий заряд чувства, что я внимал ему с живейшим состраданием.
Том вошел в кафе с чрезвычайно, как мне показалось, озабоченным лицом, но, когда он сел, оно прояснилось. Исполнив по всем правилам искусства ритуал заказывания чая, он сказал:
— Слышно что-нибудь насчет книги?
— Ни звука.
Речь шла о рукописи моего нового романа. Редкий молодой романист где-то в начале своего пути не приходит к выводу, что наконец создал вещь на голову выше, чем все, что им написано прежде. Для меня такая минута наступила на четвертой книге. Мой издатель — естествен но, хотя и без излишней поспешности — отклонил ее. Мне по неопытности представлялось, что издателю нужно от меня одно из двух: либо я должен переписать мой предпоследний роман как он есть, слово в слово, либо переписать его, усилив сюжет, отточив характеры, углубив постижение истины и сделав смешные места раз в десять смешнее.
К сведению тех, кому это невдомек, могу сказать, что, когда молодой романист написал первую вещь, которая кажется ему стоящей, а его издатель эту вещь отклонил, ему следует, как установлено опытом, послать рукопись какому-нибудь известному писателю. Так я и сделал. Один из первых моих романов нежданно-негаданно заслужил хвалебное письмо от мисс Иксигрек — она-то и согласилась прочесть рукопись последнего. Уже три недели назад ее секретарша подтвердила, что рукопись получена.
— Ни звука?
— Занята, должно быть, — сказал я, стараясь почему-то выгородить ее. Вероятно, я понимал, что союзников стоит выгораживать.
Том поднял брови.
— А как Миртл? — тактично осведомился он.
— В порядке. — Я, как нетрудно догадаться, постоянно жил в страхе, как бы не оказалось, что у Миртл что-то не в порядке. — Мы очень мило провели время в воскресенье, — прибавил я сконфуженно.
Том, слегка выкатив глаза, взглянул на меня с осуждением.
— Почему ты ей не даешь приезжать на дачу в субботу вечером? Ты же прекрасно знаешь, что ей хочется.
Чувствуя, что на меня начинают наседать, я попытался придать голосу уверенность.
— Приличия, милый мой. Пойдут пересуды по всей деревне, кому это нужно.
Том по обыкновению тут же не преминул подчеркнуть свое превосходство надо мной.
— Надуманно от начала до конца. — Он пожал плечами со снисходительностью, отличающей великого знатока человеческой натуры. — Ох уж эти мне интроверты.
Мы с Томом в последнее время штудировали Юнга и сошлись на том, что его, по Юнгову определению, следует отнести к экстравертам, а меня — к интровертам. В результате чего термин «интроверт» приобрел в устах Тома оттенок бранного слова.
Я и сам прекрасно знал, что мои доводы надуманны. На самом деле я сказал «приличия» потому, что постеснялся сказать «осторожность». Я не хотел, чтобы Миртл водворилась у меня на даче, из тех же соображений, из каких не являлся с визитом к ее родным — а вернее сказать, обходил их стороной. Из осторожности.
Я ничего не ответил Тому.
— Меня бы это не устроило, — сказал он и улыбнулся мечтательно, как подобает великому любовнику. — Мне слишком дороги наши субботы.
— Хорошо тебе говорить! — Я громко рассмеялся. — У тебя нет под боком девушки, которая омрачает тебе жизнь, мечтая, чтобы ты на ней женился!
— У меня, милый мой, — ласково отозвался Том, — есть под боком кое-что другое.
Это было справедливо, ничего не скажешь. У Тома не было под боком девушки, которая омрачала бы ему жизнь и так далее, по той простой причине, что, когда наступала его очередь ехать за город на субботу и воскресенье, он брал с собой приятеля.
Я глубокомысленно покивал головой.
— М-да, — сказал Том со вздохом. — Что только не омрачает нам жизнь! Невольно чувствуешь себя таким старым.
Одна девица, с которой у Тома как-то был роман, брякнула ему по глупости, что он, на ее взгляд, «стар душой». Том отнесся к ее высказыванию очень серьезно и много месяцев потом ходил, старея душой прямо на глазах. Лишь постепенно, мало-помалу, душевное одряхление у него прошло, но при случае до сих пор нет-нет да и проглядывало снова.
Я не поддержал его, потому что он давно уже привел мне неоспоримые доказательства того, что я как раз молод душой.
Пока я разливал чай, Том принялся за шоколадный эклер. Мы сидели у окна, откуда открывался вид на крыши рыночных палаток. Коньки крыш горели золотом в косых лучах заходящего солнца. В воздухе, поднимаясь от жаровни под нами, стлался синеватый дымок. На площади было людно, многие несли в руках корзинки, букеты ярких желтых нарциссов.
— Пожалуй, все-таки умней было бы пускать к себе Миртл по субботам, — сказал Том.
— Почему?
— А ты знаешь, где она проводит вечера, когда ты ее не пускаешь?
— Знаю.
Я и правда знал. Часто она проводила их с молодым человеком по фамилии Хаксби.
— Ну, раз знаешь… — с сожалением произнес Том и умолк. Нетрудно было прочесть по его лицу, что он мысленно повторяет: «Ох уж эти мне интроверты».
Я стал размышлять. Том был не одинок, многие считали, что я веду себя странно по отношению к Миртл. Мне же казалось, что тут и понимать нечего. Я любил Миртл, но не хотел на ней жениться, потому что вообще ни на ком не хотел жениться. Секрет был прост. Приходилось только удивляться, что он столь недоступен пониманию других. Терпя со всех сторон поношение, я был невольно склонен занимать в этом вопросе оборонительную позицию. Разве не было до меня мужчин, которые не хотели жениться, возражал я. Сколько угодно! Может быть, это противоестественно, согласен, но незачем делать вид, будто это случается бог весть как редко. Мои доводы не производили на людей ни малейшего впечатления. А ответные доводы не производили впечатления на меня. Не желаю жениться, и все тут.
А между тем, должен признаться, что нет, не все — так уж причудливо устроено человеческое сердце. Мысль о том, что Миртл может выйти замуж за кого-нибудь другого, была для меня нестерпима.

 

— Ну, вот что, — сказал Том. — У меня к тебе серьезный разговор.
Главное, что нам с ним предстояло обсудить, было связано с его поездкой в Оксфорд. Наш приятель, у которого Том провел субботу и воскресенье, был там наставником в маленьком колледже, том самом, который в свое время кончал я. Звали его Роберт; он был старше нас на несколько лет. Это был умный человек, одаренный и мыслящий — естественно, что такая личность имела на нас огромное влияние. Мы признавали в нем третейского судью по части всех наших поступков, и слово, сказанное им, было для нас непререкаемо, как глас господень. Время мы проводили, большей частью рассуждая о положении в мире.
Я слушал. Мы с Томом много говорили о политике, и не мы одни — говорила о ней Миртл, говорили ее друзья, учителя в преподавательской и даже школьники. К сожалению, писать о политике в романе страшно трудно. Не знаю почему, но политические настроения — как-то не слишком подходящая материя для художественной литературы. Не верите? Тогда попробуйте прочтите хоть несколько страниц романа, написанного каким-нибудь высокоидейным политиком.
Однако я ведь пишу роман о событиях, которые происходили в 1939 году, так что уж мне никак не обойти молчанием политическое положение в мире. А потому, я полагаю, лучше всего сказать о нем сейчас — и с плеч долой.
Нас с Робертом и Томом можно было назвать радикалами — мы опоздали родиться лет на тридцать, тогда мы со спокойной совестью причислили бы себя к либералам. Суть заключалась в том, что жизнь в недемократическом государстве была бы для нас, по нашему убеждению, неприемлема. Тут нам, собственно, даже обсуждать было нечего — это разумелось само собой. Возможно, потому, что мы считали себя свободными художниками, а возможно, и не потому — не будь мы художниками, мы, вероятно, думали бы точно так же. Мы были очень разные, но нас роднила ярко выраженная несклонность пускать корни и подчиняться общепринятому, в особенности — подчиняться общепринятому. Мы нисколько не сомневались, что в случае, если бы у нас в стране установился авторитарный режим, все равно какой, мы оба кончили бы плохо.
Так обстояло дело с нашими, если можно так выразиться, политическими настроениями. Из-за них положение в мире представлялось нам в самом черном свете. Мы относились к нему чрезвычайно серьезно, и серьезность наша все усугублялась, меж тем как поступки становились все смехотворнее.
Когда Том объявил, что намерен сообщить, к каким заключениям пришел Роберт, я приуныл. С той поры, как мы сделали вывод, что правительство нашей страны отнюдь не намерено бросать вызов национал-социалистам, нас вообще не покидало уныние, а в тот вечер, когда премьер-министр прибыл назад из Мюнхена, мы окончательно пали духом. Никогда не забуду, как я купил тогда вечернюю газету — Том тоже был со мной, мы вместе развернули ее и стали читать. И нас захлестнуло отчаяние, вдвойне глубокое и мрачное от сознания, что мы каким-то необъяснимым образом разделяем ответственность за случившееся. К весне 1939 года мы еще не пришли в себя. Пережитый позор вселял в нас уверенность, что в будущем повторится то же самое. И что второй раз будет последним.
— Старик говорит, если к августу не начнется война, то к октябрю быть нам беженцами.
Я глядел на Тома, а в голове у меня вертелось: март, апрель, май…
— Надо сматывать удочки, — сказал Том, — пока есть еще порядочно времени в запасе.
Эта мысль не раз за последние месяцы проскальзывала в наших разговорах. Большие зеленоватые навыкате глаза Тома смотрели на меня в упор.
— Роберт начинает переходить от слов к делу.
Что я мог на это сказать? Я перевел взгляд на окно. Солнце скрылось с площади, и палатки весело перемигивались яркими огоньками.
Том продолжал:
— Он решил, что самое подходящее место — Америка. И предлагает, чтобы первым ехал я.
Такое предложение напрашивалось само собой, потому что Том был еврей, а мы с Робертом — нет. Не повезло Тому, подумал я, ведь он совершенно так же смотрел бы на вещи, если бы не был еврей, а отваги — и уж, конечно, опрометчивости — из нас троих на его долю отпущено больше всего.
Том начал излагать мне свои планы. Мы считали, что по части ума и способностей нас бог не обидел в сравнении с другими, и потому перспектива пробивать себе дорогу на чужбине пугала нас не слишком, а пока дело не шло дальше воздушных замков, не пугала вовсе.
Я немного воспрянул духом. Что ни говори, а поступок наш выглядел романтично. Мы покидали родную страну во имя свободы. Не скрою, временами мне представлялось, что мы тоже отцы-пилигримы, правда несколько иного образца. А в минуты откровенности я не мог не признаться себе, что мысль оставить позади все и даже всех — как это ни постыдно, и боже упаси, чтобы это открылось Тому, — определенно не лишена заманчивости.
Я задумчиво чертил ручкой ножа узор на скатерти.
— Советую тебе поразмыслить, как поступить с Миртл, — сказал Том.
Я покраснел.
— То есть? — сказал я так, словно не имел ни малейшего представления, о чем он ведет речь.
— Ты, насколько я понимаю, в Америку везти ее с собой не собираешься?
— Я как-то не думал об этом.
— Ну, знаешь! — В возгласе Тома смешались недоверие и негодование. Ясное дело, снова «Ох уж эти мне интроверты».
— А куда спешить? — благодушно сказал я. — Вот закончу сперва учебный год… — Я подумал, какое будет блаженство подать в июле заявление об уходе.
— Не очень это красиво по отношению к Миртл, на мой взгляд. Но сказать-то ты ей, конечно, скажешь?
— Конечно, — отозвался я с мысленной оговоркой, что сделаю это в самых расплывчатых выражениях. — Вообще у нас об этом уже был разговор. Она знает, что существует такая вероятность. — А я знал, что, хотя разговор и правда был, Миртл ни минуты не верила, что это когда-нибудь произойдет на самом деле.
— Я бы на твоем месте, — сказал Том, — пожалуй, теперь же повел дело к разрыву.
Тотчас память вернула меня к одному событию в прошлом. Я тогда был влюблен в замужнюю даму, и ее муж зарабатывал пять тысяч фунтов в год, а я — триста пятьдесят фунтов. «Я бы на твоем месте, — наставлял меня Том, — разрушил этот брак». Слава богу, что не Том был на моем месте.
— Ты не считаешься с ее чувствами, — говорил Том, — а я бы на твоем месте считался. Все это можно проделать тонко, чутко.
Мне казалось, что где-то в наставлениях Тома содержится, как это большей частью бывало, некое противоречие, только я не успел уловить, в чем оно, потому что он без передышки продолжал:
— Я, наверное, внушил бы ей мысль, что так будет лучше… — он изящно взмахнул рукой, — для нас обоих.
— Плохо же ты знаешь Миртл в таком случае!
Том пожал плечами.
Мы оставили эту тему и принялись обсуждать, чем будем зарабатывать на жизнь в Америке. И все-таки у меня было неспокойно на душе. Том умел сеять в ней сомнения. В данном случае это было нетрудно, я и сам знал, что веду себя как скотина. Я собирался уезжать в Америку. И не собирался жениться на Миртл.
Но разве так уж обязательно при этом бросать Миртл, рассуждал я. Мне не хотелось принимать окончательное решение. Психологически Том, вероятно, был прав. Но в вечном своем нелепом стремлении крушить и рушить Том упускал из виду подробность, которая передо мною мгновенно вставала во весь рост: если отвлечься от психологии, разрыв с Миртл наносил мне вполне очевидный ущерб. Самое простое, заключил я, давать приятелю советы, из которых вытекает, что он должен расстаться со своей девушкой.
Я так и не сказал Тому, как собираюсь поступить.
Дальше: Глава 2 ДЕНЬ ЗА ГОРОДОМ