Глава 42
—Любимый…
У Эми вырвалось рыдание, когда он мягко привлек ее к себе здоровой рукой.
Его губы прижались к ее губам… и это был первый нежный поцелуй, которым они обменялись со времен их юности. Луис ощущал соленый вкус ее слез, и его сердце содрогнулось от боли. Медленно, ласково он поцелуями стер слезы с лица Эми.
Но новые ручьи слез покатились по ее пылающим щекам, когда их губы разлучились; и тогда у Эми вырвалось:
— Столько мучений тебе выпало… и все из-за меня! Я так перед тобой виновата!
— Шшш, любимая. — Он положил руку ей на голову. — Это я во всем виноват. Я был жесток. Я заставил страдать тебя и никогда себе этого не прощу!
Оба заговорили разом, стремясь убедить друг друга, что все провинности забыты. Каждая торопливая неоконченная фраза прерывалась пылкими поцелуями, и все, что держалось под замком в тайниках обеих душ, сейчас вырвалось наружу. Были даны и приняты объяснения. Прощение, которого искал каждый, было даровано щедрой мерой. Прозвучали и были услышаны признания в любви. Оба плакали не стыдясь, и слезы смыли последние горькие следы непонимания и недоверия.
Наконец Эми положила голову на грудь Луиса и, блаженно вздохнув, сказала:
— Прошу тебя, любимый, расскажи мне про ту ночь, когда братья увезли тебя из Орильи. Как тебе удалось пережить эту ночь? Кто тебя спас?
Эми медленно подняла голову и увидела, что его великокпные черные глаза полны слез. Это тронуло ее больше все, что было раньше. И она заплакала. Она зарыдала, когда слезы покатились по его смуглым щекам и он сказал:
— Не плачь, милая. Поцелуй твоего Тонатиу. И скажи ему: «Здравствуй».
Луис улыбнулся и поцеловал ее в лоб:
— Солнечный Камень.
Эми ни на минуту не усомнилась в его словах. Если ее возлюбленный Тонатиу говорит, что его спас Солнечный Камень, значит, это так и было.
— Но как же это случилось? — настойчиво спросила она: ей хотелось узнать все.
Тихим и ровным голосом Луис начал:
— Была полночь, когда Бэрон и Лукас бросили меня на верную смерть в мексиканской пустыне. Бэрон швырнул в меня Солнечный Камень… даже в этом движении сквозила лютая ненависть. Талисман упал на песок в нескольких футах от того места, где я лежал. Его блеск притягивал меня как магнит. Я пополз к нему, зная только одно: я должен до него дотянуться, чтобы он был у меня в руках.
В конце концов мне это удалось. Я, как сейчас, помню этот момент, когда мои пальцы сжали золотой диск. А следующее мое воспоминание — как я очнулся в огромной подземной пещере со множеством сталактитов и сталагмитов и еще каких-то других — странных, неестественных — фигур из известняка. Первым звуком, который я услышал, было тихое позвякивание колокольчиков. Зрение у меня еще было затуманено, но, когда оно прояснилось, я увидел, что рядом со мной, на каменном полу пещеры, сидит моя красавица мать, последняя ацтекская принцесса.
На ней было великолепное одеяние из алого шелка; пришитые к подолу и по краям длинных широких рукавов золотые бубенчики звенели при каждом ее движении. Она подняла правую руку и приложила ее к моей щеке.
И тогда раздался глубокий мелодичный голос богини Шочикецаль. Она сказала: «Тонатиу, мой единственный сын, ты находишься в пещере, которая зовется Обителью страха. В течение столетий здесь совершались важные ритуалы. Одним из таких ритуалов было испытание храбрости наших юношей, которых оставляли одних в темноте».
При этих словах она улыбнулась, точеной рукой отбросила с лица длинные черные волосы и продолжала: «Ты, сын мой, мой Тонатиу, выдержал испытание куда более суровое, чем испытание темнотой». Ее улыбка сбежала с лица, а глаза стали как ледяные, когда она сказала: «Кнут белого человека». Улыбка снова осветила ее лицо, и она меня похвалила: «И боги открыли мне, что ты не издал ни звука».
Луис умолк, вспоминая тот день. Эми крепко обняла его и, глядя прямо ему в глаза, заверила, что гордится им так же, как богиня Шочикецаль. Она клялась, что будет целовать шрамы, оставленные кнутом на его спине, пока не сотрется даже след от этих шрамов.
Тут Луис засмеялся, и Эми подумала, что этот чудесный смех — самое замечательное, что она слышала в жизни. И ничего не видела более отрадного для глаз. Мелькнули его белые зубы, и озорной блеск зажегся в черных глазах, и резкие черты лица неузнаваемо смягчились. Он выглядел на удивление юным и беззаботным. И это заставляло петь ее сердце.
— Женщина! — воскликнул он, глядя на мягкие чувственные губы Эми. — Для твоих губ я мог бы подыскать место и получше.
— У тебя совсем стыда нет, — поддразнила она его и со счастливым вздохом снова наклонилась к нему, опершись подбородком на руки, так чтобы можно было смотреть на любимое лицо. — Расскажи мне еще что-нибудь. Расскажи мне о каждой минуте каждого дня и ночи, когда ты был вдали от меня.
И Луис рассказывал. О том, как провел два года со своей матерью и ее двором. О том, как отплыл на корабле за океан, чтобы ознакомиться со своим испанским наследием. Не желая ничего утаивать от Эми, он рассказал о том, как убил ее брата Лукаса в Пасо-дель-Норте. Самозащита — так решил судья. Длинный шрам на щеке — это след ножа Лукаса.
Он взглянул ей в глаза и не нашел в них ни возмущения, ни осуждения. Она просто кивнула и взглядом, как лаской, одарила длинный белый шрам.
Они говорили и не могли наговориться, раз и навсегда избавляясь от всего, что еще могло порождать недоразумения или сложности. Только один секрет еще сохранила Эми. Если бы он спросил, ей пришлось бы сказать ему правду.
Они поцеловались, повздыхали и погрузились в легкое, спокойное молчание. Эми первой нарушила его:
— Тонатиу…
— Да, милая?
— Дуг Кроуфорд думает, что я его жду.
— Я знаю, — тихо отозвался Луис, и в голосе его прозвучала нотка глубокой печали. — Мы родились под несчастливыми звездами, родная моя. — Он прижал ее к себе теснее. — Я нашел тебя лишь затем, чтобы потерять снова.
— Я люблю тебя, — промолвила она. — И всегда любила. Так что же нам делать?
Она крепко обняла его и уткнулась лицом ему в грудь. А он заговорил:
— Я хотел бы сказать, что мы уедем отсюда вместе и забудем о существовании других людей. Что мы найдем такое место, где нас никто не знает, и начнем все с самого начала. Ты лучше узнаешь меня, а я…
— Я всегда знала тебя, Тонатиу, — возразила внезапно притихшая Эми; она словно перенеслась в те времена, когда жизнь была доброй к ним обоим.
— Да, ты знала. Значит, ты знаешь и то, что мы должны делать. У меня есть обязательства: я офицер армии Хуареса — Армии освобождения. И теперь я должен снова вести своих людей в сражение. — Он помолчал, ожидая, что она скажет, и, не дождавшись, продолжил: — У тебя, любимая, тоже есть обязательства. Твоя маленькая дочка не поймет тебя, если узнает, что ее мать сбежала с полукровкой. Дугу Кроуфорду и без того выпало на долю достаточно напастей. Он будет хорошим мужем и отцом.
Глаза Эми снова наполнились слезами, и она спросила:
— Но что же будет с нами? С тобой и со мной?
Луис с усилием проглотил подступивший к горлу комок:
— Мы уже потеряли так много времени. Давай больше не терять ни минуты. Пока я здесь — давай жить так, словно мы будем вместе всегда. — Он улыбнулся и добавил: — И мы действительно всегда будем вместе, любимая. Много лет назад я сказал тебе, что ты — моя tonali. Моя судьба. Мое предназначение. Ты всегда будешь частью меня самого — пока я дышу.
— Это просто так говорится. Этого недостаточно, Тонатиу. Я тебя люблю. Я хочу тебя. Мне нет дела до других! Только ты… только ты…
Но, даже произнося эти слова, Эми знала, что надеяться не на что. Любовь — как бы ни была она глубока — не могла все изменить. Не могла полностью переиначить прошлое и все, что случилось с ними обоими.
О разлуке они больше не заговаривали.
Они держались так, словно благословенные часы, отпущенные им, будут длиться вечно. Они проводили вместе каждое мгновение каждого дня и ночи. И эти мгновения, и эти часы были золотыми, бесценными, незабываемыми.
Магделена все это знала и ревностно оберегала уединение, столь необходимое любящим. Она строго-настрого внушала вышколенным домочадцам, которые были у нее под началом, чтобы они не мешали хозяевам и держались подальше от этой пары.
Однажды вечером Магделена вышла из дома, чтобы подышать свежим воздухом в восточном патио. Ее заметил Педри-ко и, приблизившись, попросил разрешения составить ей компанию; Магделена улыбнулась и такое разрешение дала.
Они потолковали насчет влюбленной пары, и Педрико сказал:
— Они заслужили несколько часов счастья.
— Да, — согласилась Магделена, а потом спросила: — Ты знал, что…
— Что они были любовниками — тогда, прежде? Да, знал. А Линда… она его дочь?
— Да, его, — подтвердила Магделена. — Эми и словом не обмолвилась, но я женщина, а женщины понимают такие вещи. И Линда до того похожа на Луиса!
Кивнув, Педрико побарабанил пальцами по подлокотнику деревянного кресла, а затем без особой надобности откашлялся:
— Магделена…
— Да?
— Может быть, Луис и Эми не единственные люди, которые заслужили хоть немного счастья? — Магделена уставилась на него, широко открыв глаза. Педрико нервно погладил свой тонкий ус и вернулся к занимавшему его предмету: — Моя жизнь была одинокой. И по-моему, твоя тоже. Ты не считаешь… то есть, может быть, ты поразмыслишь насчет того, чтобы подождать меня, Магделена? Когда кончится эта война… я хочу сюда вернуться. Орилья — единственное место на земле, которое я считал своим домом.
Изумленная и растерянная, Магделена застенчиво пригладила свои седеющие черные волосы и улыбнулась, почти как смущенная девочка:
— Я буду здесь, Педрико. И буду ждать.
Под присмотром такой красивой и заботливой сиделки, как Эми, Луис быстро поправлялся. Вскоре он набрался сил и был вполне способен сам о себе заботиться, но он предпочел не торопить события. Уж очень было приятно, когда Эми суетилась и хлопотала вокруг него.
В один из жарких дней начала сентября на пустыню обрушился редкий в этом краю ливень, да еще с грозой. От громовых раскатов вздрагивала земля, сверкали молнии, и дождевые струи хлестали в высокие окна спальни.
В это время Луис сидел, прислонившись к спинке кровати, и улыбался радостной мальчишеской улыбкой, а Эми обтирала его намыленной губкой. В ритуал умывания, помимо манипуляций с губкой, мылом и водой, входили также шутливые дразнилки, смех и легкие шалости. Луис откинул голову и глубоко вздохнул.
— Я люблю запах дождя в пустыне, — проговорил он. — Этот запах заставляет меня… Эми, милая… что случилось?
Внезапно Эми подняла на него глаза, полные слез. Бросив губку обратно в фарфоровый таз с водой, она схватила большое белое полотенце и прижала его к мокрой груди Луиса.
Она должна ему сказать. Больше она не могла хранить свою тайну: это было бы нечестно по отношению к нему.
— Тонатиу, Линда — твоя дочь. Твое дитя. И она так похожа на тебя. Твои черные глаза, твоя яркая внешность, твоя необычная красота…
— Любимая… Ты хочешь сказать, что тогда…
Эми решительно тряхнула головой.
— Когда Бэрон с Лукасом увезли тебя из Орильи, я уже носила твое дитя. Поэтому я и вышла за Тайлера Парнелла. Я не знала, что еще могла сделать.
— Конечно, у тебя не было другого выхода, маленькая. Ты сама тогда была настоящим ребенком. О Боже.. Эми, Эми…
Он протянул к ней руки, но она остановила его:
— Подожди. У меня есть кое-что, что я хотела бы отдать тебе.
Она достала из высокого бюро красного дерева фарфоровую музыкальную шкатулку, откинула крышку, и, когда зазвучала нехитрая мелодия, вынула маленький золотой медальон.
Протянув медальон Луису, Эми попросила:
— Открой, Тонатиу.
Он осторожно открыл его и пристально уставился на миниатюрный портрет поразительно красивой девочки:
— Это… она?
— Да. Наша дочь Линда. Я хочу это тебе отдать.
Эми надела тонкую золотую цепочку Луису на шею. Медальон лег точно во впадину между ключицами. И сразу же Луис снял с шеи цепь с тяжелым Солнечным Камнем. Он надел эту цепь на Эми и поместил золотой талисман в ложбинку между ее грудями.
Он привлек ее к себе.
— Наша дочь почти такая же красивая, как ты, любовь моя. — Вспышка близкой молнии осветила его смуглое лицо. От последовавшего затем удара грома задребезжали оконные стекла. — Я всегда буду помнить, как виноват перед тобой… сколько горя я тебе принес. Я был с тобой непростительно жестоким! Но я люблю тебя, Эми. Я буду любить тебя до конца дней своих… — Его руки сжали ее сильнее. — Родная моя, сегодня мне доставили депешу. Приказ о выступлении. Завтра утром мы отправляемся.
— Значит, я должна вернуть тебе Солнечный Камень, — решительно заявила Эми, подняв голову. — Тогда в сражении ты будешь под его защитой.
Она уже взялась за цепь, чтобы снять амулет, но он остановил ее:
— Нет. Его должна носить ты. Он — часть меня. — Луис не стал говорить, что его безопасность теперь мало что значит, раз им не суждено быть вместе. — Если дождь прекратится, ты съездишь со мной к Пуэста-дель-Соль… когда солнце сядет?
Не в силах вымолвить ни слова, Эми кивнула и поцеловала его в грудь.
И потом, ночью, когда небеса очистились от туч и миллионы звезд засветились во тьме, они оба, верхом на могучем вороном жеребце Ноче, отправились к своей заветной речной излучине. Там, в серебряном лунном свете, они в последний раз предались любовной близости — это было почти слияние душ.
Когда их тела еще не разъединились, Луис приподнялся, чтобы лучше видеть Эми. В его черных глазах горела любовь, когда он сказал:
— Мы больше не встретимся. Но ты всегда будешь со мной, и я всегда буду с тобой.
— Да, мой любимый, мой единственный, — ответила она, — мой дорогой Тонатиу.
На рассвете следующего дня капитан Луис Кинтано, по всей форме одетый в военный мундир, стоя рядом с беспокойным вороным жеребцом перед строем своих солдат, уже сидящих в седлах, держал перед ними короткую речь. Его спина была обращена к розовато-оранжевой асиенде, ноги в сапогах широко расставлены, широкие плечи уверенно развернуты, руки сложены за спиной.
Когда отзвучало последнее слово, он собрался вскочить в седло, но вдруг остановился, обернулся и увидел Эми, спешившую к нему; в лучах утреннего солнца ее золотистые волосы блестели, образуя светлый ореол.
Не утруждая себя мыслями о том, как на это посмотрят солдаты и слуги, Эми пересекла травянистый газон, мокрый от утренней росы, и песчаную площадку, где ждал ее Луис. Прижимая ладонью к груди Солнечный Камень, она приблизилась к нему.
Луис смотрел на нее, словно вбирая в память каждую черточку ее совершенного облика. Он не сказал ничего. И она тоже. Одной рукой он обнял ее и привлек к себе. Их объятие было кратким, но исполненным значения.
Как будто им никогда больше не суждено увидеть друг друга.
