Глава XX

Часть денег, вырученных от продажи вина в Сиднее, Гилберт потратил на сооружение над могилой ребенка дорогого памятника, изображающего ангела со сложенными крыльями. Его страшно огорчало, что Юджиния ни разу не сходила на него посмотреть.

Вместо этого она предпочитала спускаться к реке, как всегда изящно держа над собой зонтик, и подолгу сидеть возле бедной могилы неизвестного ребенка, где вместо надгробия торчали скрещенные палочки. Когда она возвращалась домой, лицо у нее было грустное и опустошенное, движения вялые, неопределенные. Из Сиднея приехал доктор Ноукс. Он порекомендовал Гилберту дать Юджинии время прийти в себя. Женщины всегда тяжело переносят такие потери, в особенности же тогда, когда они на чужбине.

Но вообще-то с Юджинией все будет в порядке. Ведь как-никак у нее остался сын и она еще может иметь детей.

Просто нужно дать ей время опомниться, и крайняя неприязнь к винограднику тоже смягчится. Просто ей надо было возложить на что-то вину за случившееся.

Собственно говоря, Юджиния собралась с духом и все-таки извинилась перед Гилбертом за необдуманные и несправедливые слова. В ее горе виновато не его вино, а ее собственная безграничная любовь к малютке. То, что она смела питать столь невероятно сильное чувство к чему бы то ни было, вызывало у нее ощущение вины.

Гилберт был уверен, что в конце концов она избавится от этих нездоровых мыслей, и все-таки очень тревожился за нее. В чем-то он вел себя по отношению к жене не так, как следовало. Но в чем именно? Он был хорошим мужем, щедрым и более терпимым, чем большинство мужей. Он вынужден был положить конец этим глупостям с ирландцем, но то было давным-давно. Он понимал также, что жена его отличается чрезмерной чувствительностью, но он сам достаточно из-за этого натерпелся. Бывали моменты после рождения девочки, когда ему казалось, она вот-вот дастся ему в руки. Хоть Юджиния не кидалась с жаром в его объятия, но по крайней мере и не сторонилась его, как прежде. В глазах ее часто сверкал теплый веселый смех. И вот тут произошла эта проклятая трагедия, и она отдалилась так сильно, словно переселилась на какую-нибудь холодную звезду.

Терпи — таков был совет Фила Ноукса. Но Гилберту надоело, он устал терпеть.

Наступил тысяча восемьсот тридцать третий год. Ссыльные продолжали прибывать все более многочисленными партиями. Корабли, несшие на борту причудливое смешение из ссыльных, закованных в кандалы, овец, коз, свиней, индюшек, уток, голубей и нигде не заявленный груз — крыс и тараканов, отплывали из Портсмута, а спустя три-четыре месяца входили с сиднейскую гавань. С трепещущими на ветру парусами они являли собой красивое зрелище. Рассматривать же с более близкого расстояния их не стоило. Груз ужасающим образом портился в дороге. Уцелевшие человеческие существа мало походили на нормальных людей — одна кожа да кости, волосы, в которых кишмя кишели паразиты, гнилые зубы, тела, подточенные всевозможными болезнями, трудно было найти среди них здорового мужчину или женщину, способных выдержать нормальный рабочий день.

Однако условия жизни в колонии улучшились. Теперь, когда овцеводство и производство зерна были налажены, в продуктах недостатка не было. После нескольких недель, проведенных на берегу, заключенных, не совершивших таких преступлений, за которые их следовало отправить на угольные копи в Ньюкасл, можно было нанимать на работу.

Из числа прибывших с последним кораблем Гилберт, нуждающийся в дополнительных рабочих руках для Ярраби, выбрал одного четырнадцатилетнего мальчика. Ему понравилось лицо парнишки, выражавшее упорство и мужество. Несколько недель хорошего питания укрепят тело изможденного подростка. Пусть мяса на его костях сейчас маловато, зато кость широкая. Звали мальчика Джемми Макдугал. У него была грамотная речь, так как, по его словам, его мать была женщиной с образованием. Она научила его читать и писать. Но отец любил выпить и отбирал деньги, что мать зарабатывала стиркой, и те жалкие гроши, которые приносили домой Джемми и его сестра, работавшие на прядильной фабрике. В результате в доме вечно было нечего есть, и в конце концов Джемми начал воровать. Понемногу — каравай хлеба, булочку, яблоки, кусок рыбы, как-то раз целую курицу. Он таскал только еду, которая была необходима им всем, чтобы выжить. Парнишка наловчился и занимался этим целых шесть месяцев, прежде чем его поймали.

Джемми не повесили. Сказали, что для такого наказания он еще слишком мал. Вместо этого его сослали, и теперь он не знает, что с его родными. Наверное, так никогда и не узнает.

Однако он был еще слишком молод, чтобы долго предаваться скорби. Гилберт заметил, как сверкали глаза Джемми, когда он окидывал взглядом бескрайние просторы. Он понимал, что мальчик испытывает те же чувства, какие испытывал и он, впервые увидев новую страну, — он был повергнут в благоговейный трепет, ослеплен и невероятно взволнован.

Итак, он захватил мальчика в Ярраби и велел Тому Слоуну по-отечески за ним приглядывать. Быть может, им удастся сделать из него человека. Во всяком случае, подросток получит какой-то шанс выбиться в люди.

Какого раз, вскоре после этого, Гилберт, находившийся в винодельне и укладывающий на специальные полки десять галлонов кларета, почувствовал, что за ним следят чьи-то глаза. Резко повернувшись, он увидел скрывающегося в тени мальчика. Поняв, что его заметили, Джемми по-кошачьи мягко задвигался.

— Стой, — резко скомандовал Гилберт.

Мальчик осторожно повернулся к нему.

— Не бойся. Я не буду тебя бить. Ты зачем сюда пришел? Украсть что-нибудь?

Мальчика передернуло. Он гордо вскинул подбородок:

— Нет, сэр!

— А тогда зачем?

— Я просто смотрел. Я хочу научиться.

— Делать вино?

— Да, сэр.

— Тебе это интересно, да?

Мальчик порывисто шагнул поближе к Гилберту:

— Я наблюдал за тем, как вы наполняете бутылки. Вы не наливаете их до самого верха.

— Да, это делается специально. Надо, чтобы в бутылке оставалось немного воздуха — ровно столько, сколько требуется. Если его будет слишком много, вино прокиснет, если слишком мало — ему нечем будет дышать. Пробка должна быть прочной, а бутылки надо держать в лежачем положении. Поди сюда, я тебе покажу. Водянистые слабые вина я продаю сразу же, но те, что изготовлены в удачный год, как, например, вина из прошлогоднего винограда, у которых красивый рубиновый цвет и хороший букет с еле заметным терпким привкусом, предназначаются для долгого хранения.

— А как долго вы их держите в бочках, сэр?

— Это вино простояло в бочке два года. Теперь у него есть свой букет. Хочешь понюхать?

— Да, сэр.

Гилберт налил в стакан немного вина, поднес его к носу, а потом передал Джемми, который позабавил и обрадовал его тем, что старательно подражал каждому его движению.

— Замечательное вино, сэр.

— Откуда ты знаешь?

— Оно хорошо пахнет.

— Ты прав, это хорошее вино — «Ярраби-кларет». Пройдет года четыре, и оно появится на столе у губернатора. Ну ладно, раз уж ты тут, можешь мне немного помочь. Я хочу, чтобы вон те бутылки и пробки были как следует вымыты. Мыло употреблять нельзя. Когда вино налито в бутылку, я загоняю пробку в горлышко деревянным молотком. Вот так, гляди. Рука, которая держит бутылку, всегда должна быть в перчатке. Потом окуни горлышко в расплавленный сургуч и наложи штамп Ярраби. Все понял?

— Да, сэр.

— Ну тогда приступай к мытью бутылок. А когда захочешь в следующий раз сюда прийти, попроси разрешения.

— Простите меня, сэр, если я что-то сделал не так.

— Ничего, ничего, если тебе и в самом деле интересно, ты можешь оказаться полезным. Запах винодельни не всем по душе. Моя жена находит его тошнотворным.

Мальчик недоверчиво вытаращил на него глаза. Гилберт невольно снова рассмеялся, на этот раз с веселой снисходительностью. Парень хорошо говорит; может, это очень неплохая идея — вырастить ученика, кого-то, кто мог бы взять на себя основные функции, если хозяин по какой-то причине не сможет вести дела так, как того требуют строгие правила виноделия. Мальчик сказал, что умеет писать; в таком случае он научит его вести инвентарную книгу. Можно начать сегодня следующей записью: «На полки уложено десять галлонов кларета, изготовленного в 1832 году. Тридцать галлонов муската, произведенного в апреле, повернуты другой стороной…»

Если Джемми Макдугал, четырнадцатилетний ссыльный, действительно так интересуется делом, как кажется на первый взгляд, похоже, он сможет задержаться в Ярраби на достаточно долгое время и после того, как получит свободу.

Юджиния подолгу держала Кита около себя. В течение некоторого времени после болезни он был бледен и капризен, и она наблюдала за ним с постоянной тревогой. Однако теперь он снова стал пухленьким, как раньше, и вел себя очень неспокойно, когда оказывался запертым в маленькой гостиной наедине с мамой.

— Рози! — повелительно кричал он, стуча стиснутыми кулачками в закрытую дверь. — Кит хочет Рози.

Юджиния изо всех сил стремилась не заразиться предубеждением, которое испытывала миссис Эшбертон к дочке миссис Джарвис, только потому, что ребенку посчастливилось избежать страшной скарлатины. Но ее начинало все больше раздражать привязанность Кита к этой некрасивой девочке с узкими топазовыми глазами. Со своим треугольным личиком и редкими русыми волосами она была похожа на светлую лисичку. У Рози было свойство появляться там, где ей вовсе не следовало быть, а затем внезапно исчезать — каждый раз молча. Нельзя даже было пожаловаться ее матери, что она досаждает кому-то, потому что малышка неизменно скрывалась из виду прежде, чем вы успевали это сделать.

Да и в любом случае это было бы бесполезно, потому что Кит непременно разразился бы громким рыданием и потребовал бы, чтобы ее впустили к нему. Где бы он ни находился, он хотел видеть ее рядом с собой. В конце концов оказалось легче отпустить его на кухню, чем переносить присутствие любопытной молчаливой маленькой девочки в гостиной или в собственной комнате Юджинии.

Все было бы иначе, если бы Виктория не умерла — она стала бы для брата подругой в общих играх.

В результате единственным собеседником Юджинии, подолгу просиживающей за письменным столом, был Эразм в клетке. Это позволяло ей писать в тайных письмах Колму: «Когда Эразм говорит совершенно вашим голосом «аланна», мне кажется, будто вы никуда не уезжали…»

Она была уверена, что, если бы не эти ее письма Колму и Саре, она умерла бы от горя и одиночества.

«Дорогая Сара!

Я понимаю, что тебе надоело слушать о моей скорби, но, право же, нет такого часа в сутки, когда бы я не тосковала по своей маленькой Виктории. Я не перестаю ругать себя за то, что оставила ее, когда она была еще так мала. Если у меня опять будет ребенок, я не спущу с него глаз весь первый год его жизни…»

Но будет ли у нее еще когда-нибудь ребенок? Дело в том, что после смерти малютки Юджиния не могла выносить присутствие Гилберта рядом с собой. Она не пыталась подыскать какое-то разумное объяснение своим чувствам, и ее не трогало выражение обиды и радости в глазах Гилберта.

Она не испытывала ни малейшего смущения, когда он попросил приготовить для него отдельную комнату. Ей было совершенно безразлично, что подумали в связи с этим слуги. Наконец-то большая французская кровать оказалась полностью в ее распоряжении. Юджиния бездумно опустилась на свое удобное ложе.

«Ты просишь меня рассказать о проделках Кристофера. Должна с сожалением сообщить, что он страшно избаловался после того, как малютка оставила нас, и пока еще продолжает шалить и не слушаться. Его отец временно забыл о своем намерении взять мальчика в руки, потому что занят посвящением одного из своих новых работников в тайны виноделия. Работник этот, разумеется, один из тех ссыльных, которых английское правительство упорно продолжает сюда отправлять.

Впрочем, надо быть справедливой и признать, что этот парень лучше большинства своих сотоварищей. Гилберт утверждает, что он честен, но даже если бы он не был честен, его интерес к виноделию перекрыл бы множество самых разных грехов. Не знаю, что будет с отцом Кита, если ребенок, став взрослым, будет питать такое же отвращение к вину, какое питаю к нему сейчас я…»

Зима выдалась удивительно мягкая. Морозы, не успев начаться, прекратились. Желтая акация расцвела, из красной почвы Ярраби пробились зеленые стрелки — стебельки впервые появившихся здесь нарциссов. Свежее сверкающее утро было неизменно заполнено какофонией птичьих голосов. На ивах, росших возле реки, проглянули листочки. Наступил жаркий день, когда на залитой солнцем веранде появилась первая ящерица. Для Юджинии это было сигналом, говорившим о том, что пора снова доставать зонтик для защиты от солнца.

Но дни все еще тянулись томительно долго. Юджиния сшила маленькие курточки для Кита, потому что скоро с него должны были снять его детские юбочки, а затем, подавив в себе враждебное чувство, с большим тщанием вышила муслиновое платье с цветочками для Рози. Из Англии прибывало все больше товаров — на судах, совершающих теперь регулярные рейсы в Австралию. В магазинах тканей и галантереи в Парраматте можно было купить множество самых различных вещей. Юджиния ездила в город на двуколке и закупала клубки разноцветных шелковых ниток для своих гобеленов, ленты, чтобы оживить старую шляпку, сапожки на пуговицах и матросские шапочки для Кита, отрез лилового батиста для нового платья…

Покончив покупки, она посещала знакомых или присутствовала на заседании благотворительной организации «Женское общество милосердия Парраматты». Жители привыкли видеть ее едущей по пыльной улице: гордо выпрямленные плечики, ленты шляпки крепко завязаны под подбородком, руки в перчатках легко держат вожжи. Ее служанка Джейн так и не перестала тосковать по Англии и в конце концов решила вернуться домой вместе с направлявшимся в Лондон семейством. Поэтому госпожу во время поездок сопровождали Фиби и Эллен, располагавшиеся на заднем сиденье. Иногда рядом с ней на облучке пристраивался ее сынок, красивый маленький мальчик, старающийся обеими руками удержать на голове соломенную панаму.

Вновь прибывших из метрополии молодых девушек, искавших подходящее место работы, поначалу отпугивали гордая осанка миссис Мэссинхэм и ее серьезные испытующие глаза. Однако ее мягкий, согретый сочувствием голос оказывал на них такое действие, что в конце концов они выкладывали ей все свои страхи и невзгоды. Большинство девушек стремились получить место в большом доме в Ярраби. Те из них, до кого доходили сплетни, что в Ярраби не все ладно и что хозяин не вхож в спальню хозяйки, отказывались этому верить или же считали, что уж если это действительно так, то виноват сам мистер Мэссинхэм. Миссис Мэссинхэм такая милая, такая добрая, такая ласковая!

И столько часов проводит за своим письменным столом… Между тем весенние дни становились все длиннее и теплее, а всякому терпению приходит когда-нибудь конец. Во всяком случае, это было справедливо по отношению к такому нетерпеливому человеку, как Гилберт Мэссинхэм.

Он выбрал вечер, когда Юджиния показалась ему веселее, чем обычно, и более доброжелательной. Ему не хотелось нарваться на новый суровый отпор, но за обедом она смеялась, а глаза оживленно блестели.

Он никогда не сохранял так долго верность одной женщине, почти не получая за это вознаграждения. И, конечно, Гилберт не ожидал, что при здоровой жене ему придется блюсти обет безбрачия.

Дайте ей время, говорил Фил Ноукс. Ну вот, он дал ей достаточно времени. Наступила весна, и он не собирался и далее проявлять терпение.

— Вы давно уже не пели, милочка, — сказал он.

— Нет подходящего настроения.

— Начните, и оно появится. Я соскучился по вашему пению.

— И я тоже, — промямлила миссис Эшбертон, глубоко утонувшая в кресле. Она, как обычно, плотно пообедала, изрядно выпила и теперь подремывала. Красно-коричневое атласное платье было точно такого же цвета, как и ее лицо.

— Нельзя горевать вечно, — сказал Гилберт.

— Единственный способ перестать горевать — снова заполнить колыбель, — заметила миссис Эшбертон. — Не пойму, почему вы так долго это откладываете.

Юджиния уже сделала было нерешительное движение в направлении рояля, но, услышав реплику миссис Эшбертон, остановилась и каким-то отсутствующим тоном, будто она говорит во сне, а не наяву (за последнее время такая манера стала для нее обычной), заявила, что ей очень жаль, что сегодня она петь не может: ей надо закончить кое-какие письма, чтобы они попали вовремя к отправке очередной почты в Англию.

С этими словами Юджиния направилась в свою маленькую гостиную и прикрыла за собой дверь.

— Ах ты, господи! Кончится тем, что у нее начнется мания, — сказала миссис Эшбертон, возводя очи к потолку.

Гилберт несколько минут походил взад-вперед, затем, по-видимому приняв какое-то решение, подошел к двери гостиной и широко распахнул ее. Он не был пьян, но выпил больше обычного, чтобы придать убедительности своим речам.

Поглощенная письмом, Юджиния не слышала, как он вошел.

У нее был четкий размашистый почерк. Слова «любовь моя» в верхней части странички почтовой бумаги виднелись совершенно отчетливо.

Гилберт протянул руку и выхватил листок. Юджиния вскрикнула от неожиданности, а потом застыла.

— «Любовь моя», — прочел вслух Гилберт. — Интересно, к кому это вы так интимно обращаетесь?

— Гилберт, вы ведете себя непростительно! Это моя личная корреспонденция.

— Настолько личная?

— Любая корреспонденция — дело личное. Мне бы никогда в голову не пришло читать ваши письма.

Гилберт поднес бумагу к свече и хмурился по поводу прочитанного.

— Если бы я написал письмо вроде этого, вы бы имели полное право его прочесть. — Он начал читать вслух с еле сдерживаемым возмущением: — «Любовь моя! Прошло уже почти три месяца, с тех пор как я получила от вас последнюю весточку. Видите, я, как всегда, считаю каждую неделю, каждый день. Ваши письма для меня — настоящий живительный источник. Иногда мне кажется, что без них…»

— Гилберт, прекратите! — звенящим голосом произнесла Юджиния.

— Что, вам кажется, может произойти без них? — с любопытством спросил Гилберт. — Ну-ка, скажите мне.

Юджиния вскочила. Кресло за ее спиной перевернулось и грохнулось на пол. Пламя свечи начало выплясывать какой-то дикий танец.

— Я нахожу это недопустимым вмешательством в чужие дела.

— Но не можете же вы продолжать запираться ото всех, как по-вашему — это допустимо? Сначала у себя в спальне, теперь в гостиной. Может, скоро мне вообще не найдется места в моем собственном доме? А теперь скажите мне, — тон его был безапелляционным и жестким, — кому адресовано это письмо?

— Разумеется, моей сестре. Вы знаете, что я регулярно пишу Саре.

— Слово «регулярно» — явное преуменьшение. Вы сидите за этим проклятым столом все время и изливаете ей свою душу! Или кому-то другому. И мне крайне трудно поверить, чтобы вы называли свою сестру «любовь моя»… Не слишком ли это, даже учитывая родственную привязанность? Ко мне вы никогда так не обращаетесь.

— Гилберт, пожалуйста, говорите потише. Миссис Эшбертон услышит.

— А по мне так пусть весь свет слышит. Я думаю, что вы меня обманываете. Это письмо адресовано мужчине, не правда ли?

Юджиния в приступе внезапного безрассудства сказала, гордо закинув голову:

— Да, вы правы. Я признаю. И если бы вы не были все эти месяцы так самодовольны и слепы, вы бы знали, кто этот мужчина.

— Самодоволен! — не веря своим ушам, повторил Гилберт. — Самодоволен?!

— Да, совершенно верно. Я не случайно употребила это слово. Потому что если вы думаете, что я могу отрешиться от чувств, кроющихся в самой глубине моей души, только потому, что мистера О’Коннора выставили таким беспардонным образом, то вы не только слепы и самодовольны, но еще и глупы вдобавок.

— Вы хотите сказать, что все время поддерживали переписку с этим ирландским пропойцей?

— Да, поддерживала.

Если бы Гилберт не был охвачен таким негодованием, он бы заметил, как она хороша с этой высоко поднятой головой и сверкающими глазами. Но ему хотелось только одного — дать ей такую пощечину, чтобы на лице остался след от его ладони. Ему пришлось сжать руки в кулаки.

— Юджиния, вы не любите его. Этого не может быть. Вы просто флиртовали с ним. Но с тех пор прошло уже больше года.

— А что, год — это очень много?

— Достаточно! — выкрикнул он. — У вас за это время был от меня ребенок. С ума вы сошли, что ли?

— Ваш ребенок умер, — сказала она. — И с ума я не сошла.

— В чем же тогда дело? У вас мания — жить в письмах? В свое время вы достаточно много писали мне. Не помните уже?

— Почему? Помню.

— Выходит, я оказался не таким, как вам мечталось? Вы думаете, ваш пьяный ирландец оправдал бы ваши мечты, если бы каждую ночь заваливался к вам в постель? Вы так думаете? Да?

Юджинию передернуло. Она вдруг закрыла лицо руками. Гилберт силой отвел ее руки в стороны и заставил взглянуть на него.

— Ну так вот, пьяный или трезвый, а я намерен быть сегодня в вашей постели. Хватит с меня этого фарса. Я терпел, потому что думал, вы тоскуете по ребенку, а оказывается, вы все это время писали сентиментальный вздор другому мужчине! Разве я заслужил, чтобы вы вели себя так? Неужели вам не стыдно?

— Вы говорите чудовищные вещи, — прошептала она.

Внезапно Гилберт обратил бушевавшую в нем ярость против ее письменного стола: пинал его ногой до тех пор, пока нежная древесина не треснула. Юджиния вскрикнула, как от боли. Гилберт в бешенстве заговорил:

— Я бы с радостью разнес его в щепки! Вы сидите тут целыми днями, живете в этой вашей мечте, будь она проклята! Очнитесь, бога ради! Этот паршивый ирландец — ничто, пустышка… Даже когда он был тут, с вами… вы оба жили только прошлым. Я слушал ваши разговоры. Плакали по ирландскому дождю, английскому туману, подснежникам и бог его знает по чему еще. Позвольте кое-что вам сказать. Если бы вы вернулись к своим обожаемым английским туманам, они стали бы теперь вам ненавистны. Вы затосковали бы по солнцу. Вам кажется, его слишком много; посмотрите, что будет, когда вы его лишитесь. Окажется, что вы без него жить не можете.

— Нет, как раз наоборот! — воскликнула Юджиния. — Я с ним жить не могу. Оно меня сжигает.

— И чего это вы так расшумелись? — послышался у дверей ворчливый голос миссис Эшбертон. — Вы не дали мне поспать. Вы что, ссоритесь? Ну и дела! — Она вытаращила глаза от удивления, заметив, как враждебно супруги поглядывают друг на друга. — Вряд ли вы захотите прислушаться к совету старухи, но, если готовы, я могу вам назвать самое лучшее место для улаживания любой ссоры. И если мне позволено будет сказать, что я на этот счет думаю; давно пора вам туда удалиться.

— Вам не позволено сказать, что вы на этот счет думаете, — ледяным тоном оборвала ее Юджиния. Затем не спеша она взяла листок бумаги, побывавший в руках у Гилберта, и изорвала его в мелкие клочки, а потом, так же неспеша, приподняла свои юбки и вышла из комнаты. Она направилась прямо наверх, и через несколько тягостных минут раздался далекий, но отчетливо слышный звук: захлопнулась дверь ее спальни.

— Ну и дела, — повторила миссис Эшбертон. — Этой молодой женщине пора родить еще одного ребенка.

— И родит, как миленькая, — пообещал Гилберт.

Но предаваться любовным ласкам сквозь запертую дверь никому еще не удавалось, а Юджиния, судя по всему, не собиралась отпирать.

Голос ее звучал отчужденно, с холодной неприязнью.

— Я хочу побыть одна. Хорошо было бы, если бы вы не стали будить весь дом.

— Юджиния! Черт бы вас побрал!

Гилберт думал, что он достаточно вышел из себя, когда чуть не разнес вдребезги письменный столик, но то, что он испытывал сейчас, было намного хуже. Он не помнил, чтобы когда-либо прежде впадал в такое бешенство. Топая ногами, он спустился с лестницы и вышел из дома. Возле конюшен он начал кричать, пока кто-то не подбежал к нему. Это был юный Джемми Макдугал.

— Ты можешь в темноте оседлать лошадь? Тогда помоги мне.

— Да, сэр. Случилось что-нибудь неприятное, сэр?

— Не твое дело, черт побери. Попридержи язык.

Он вскочил в седло и направился в Парраматту, проскакав весь путь галопом. Возле первого же отеля он спешился, вошел внутрь и заказал ром.

Бармен узнал его.

— А я слыхал, мистер Мэссинхэм, что вы никогда ничего не пьете, кроме своих вин.

— Значит, ослышался.

В прошлом, до приезда Юджинии, бывали случаи, когда Гилберт искал и находил себе женщину в одном из маленьких неприглядных заведений. Вдвоем они отправлялись к реке, ложились на жесткую сухую землю, и близость для Гилберта была благотворной — быстрой, облегчающей и притом временной. Он говорил себе, глотая теперь уже непривычный и обжигающий глотку ром, что и сейчас это может помочь. Немного простынут жаркий гнев и негодование, сотрясавшие все его тело. Он был верен одной женщине целых три года, да к тому же женщине довольно-таки холодной, которая в лучшем случае не более чем терпела его.

Теперь у нее хватило наглости не пускать мужа в его собственную спальню, и тем не менее он торчит здесь и предается мрачным мыслям над стаканом, понимая, что его больше не тянет к толстой краснощекой барменше. Как видно, пристрастился к брезгливому изяществу своей супруги.

Да, это, может, и так, но не мог же он пристраститься к ее целомудрию?

Даже ром, затуманивший мозги н немного расслабивший натянутые нервы, не мог заставить его смириться с такой невероятной вещью.

Тем не менее еще до наступления полуночи Гилберт снова сел на лошадь и отправился домой. Ночь была тихая, мягкая, в воздухе ощущалось тепло раннего лета. Путешествие немного охладило его голову, но он все еще не избавился от напряжения и не находил себе места. В сознании его теснились одни и те же образы — мягкие груди, стройные ноги. Волосы рассыпаны по подушке. Губы ищут его губ. Проклятие, проклятие, проклятие!

В тот момент, когда он медленно подъезжал к дому, один из этих мысленных образов предстал перед ним во плоти. Несомненно, это была фигура, прогуливающаяся по саду. Юджиния!

Юджиния, встревоженная, разыскивающая его…

Гилберт соскочил с лошади, накинул уздечку на столб возле ворот и не совсем твердыми шагами пошел через лужайку — ром ударил ему в ноги.

Фигура двинулась дальше за кусты и исчезла. Нет, вон она тихонько идет по веранде, в тени.

— Погодите! — прошипел Гилберт, и фигура резко остановилась. Он увидел бледное пятно обращенного к нему лица.

Какая-то женщина в длинном халате, белокурые волосы падают на плечи.

— Было жарко, мне не спалось, — прошептала Молли Джарвис.

— И мне тоже, — сказал он.

Они стояли совершенно неподвижно на расстоянии нескольких шагов друг от друга.

— Я слышала, как вы уезжали, — сказала Молли.

— И поэтому вы не могли уснуть.

Это было утверждение, а не вопрос.

— Нет, нет, мне было жарко. Лето в этом году раннее.

Гилберт сделал одно быстрое, инстинктивное, неизбежное движение.

— Лето уже наступило, — сказал он, сжимая в объятиях теплое мягкое тело и отыскивая среди прядей разметавшихся волос губы.

— Пойдемте к вам в комнату, — сказал он спустя некоторое время. — Мы не можем оставаться здесь.

— Там Рози, — запротестовала она.

— Она не проснется.

В его затуманенном мозгу пронеслось: если бы она выпустила его руку, он мог бы прийти в себя. Но руки переплелись, и ее пальцы были такими же цепкими, как и его. Гилберт слышал учащенное дыхание Молли.

Балконные двери, которые вели в маленькую комнату в конце веранды, были открыты. Небольшой настороженно бодрствующий участок его мозга отметил, что соседняя комната — молочная кухня. Никто их не услышит.

Им оставалось только сорвать с себя одежду: ему — рубашку и брюки, ей — просторный халат и ночную рубаху, которую она сбросила к ногам.

Гилберту казалось, что никогда прежде он не оставался наедине с женщиной. Чувства его были свежи, удивительны и чудесны. Он уже забыл, какой восторг охватывает душу, когда слышишь крик наслаждения, вырывающийся из уст женщины.

Потом она так долго молчала, что он подумал — наверное, заснула.

— Молли!

— Да, любовь моя.

— Я всегда вас хотел, но старался не верить в это.

— И я тоже, — сказала она просто. — Что мы будем делать?

— Любить друг друга.

Она шевельнула головой:

— Перестаньте перебирать пальцами мои волосы. Я от этого теряю сознание. Я хочу сказать — как быть с госпожой?

— Она заперлась от меня сегодня вечером, и, думаю, вы это знали.

— Я слышала… Я боялась.

— Вы не зря боялись.

— Я не могу предавать хозяйку в ее собственном доме.

— Теперь уже поздно говорить об этом, — сказал он без всякой иронии.

Гилберт целовал ее лоб, кончик носа, шею, склонялся все ниже к ее груди. Молли не смогла удержаться и вздохнула от удовольствия.

— Нам надо поговорить, любимый.

— Не сейчас. Ребенка разбудим. Вы сами сказали.

Она тихонько засмеялась, но не стала возражать.

— Завтра ее можно будет перевести в другую комнату, — сказал Гилберт. — Она уже достаточно большая. Кит спит один.

— Завтра, но сэр…

— Да перестаньте вы называть меня сэром. Вы красивая женщина, Молли. И вы так же изголодались, как и я.

Она просто кивнула в знак согласия.

— Юджиния… Я люблю Юджинию. Но она голода не испытывает, Молли.

— О сэр! О любимый!

— Разговоры потом, — пробормотал он, и его губы жадно прижались к ее губам.