Глава XVII

«Дорогая Сара!

Нас всех очень оживил приезд молодого ирландца по имени Колм О’Коннор. Он пишет портрет, на котором изображены мы с Кристофером, сидящие в саду на фоне дома.

По просьбе мистера О’Коннора я позирую в белом шелковом платье с зеленым бархатным поясом. Волосы у меня уложены в один большой локон и он спускается через левое плечо на грудь.

Малыш сидит у меня на коленях, и, в качестве оригинальной детали, возле меня изображен Эразм в своей клетке.

Впервые за все время после приезда в Австралию я чувствую, что живу такой жизнью, которая доставляет мне удовольствие. Одеваюсь и играю с сыном, отдаю распоряжения относительно блюд, которые следует приготовить к ленчу и к обеду, слежу за работой Фиби и Эллен, которые пока что не блещут ничем, кроме прилежания; брожу по саду с Пибоди, ибо он страшно обиделся бы, если бы я не выполнила этот важный пункт дневной программы; затем позирую мистеру О’Коннору час, а иногда, если малютка ведет себя хорошо, и больше; сама занимаюсь рисованием, а также шитьем, когда сижу с миссис Эшбертон, которая тоже была бы обижена, если бы я не уделила ей сколько-нибудь времени. День пролетает так быстро, что не успеваешь оглянуться, а уже подошло время одеваться к ужину. Теперь, когда дни стали короче и в столовой зажигают лампы и задергивают шторы, эта трапеза стала приятной. Мистер О’Коннор — отличный собеседник. Ему удается даже Гилберта так разговорить, что тот пускается в прямо-таки лирические рассуждения по некоторым вопросам, а ведь Гилберт редко разговаривает на какие-либо темы, кроме одной, которую он действительно хорошо знает, — виноградарство. Мистер О’Коннор наделен истинно ирландским даром превращать каждого собеседника в остроумного человека; это относится даже к миссис Эшбертон. Со времени своего приезда в Австралию я никогда еще так много не смеялась…»

Разумеется, долго длиться это не могло. Портрет будет закончен, и Колм О’Коннор отправится дальше по своим делам.

То, что это не могло продолжаться, было как раз очень хорошо: Юджиния полностью отдавала себе отчет в том, что начинает слишком к нему привязываться. Она считала, что с первой же минуты их знакомства поняла: это обязательно случится. Уже тогда сердце ее забилось быстрее, а теперь оно начинало бешено стучать, стоило только ей услышать его шаги или звук его голоса. Она сама замечала, как много внимания стала уделять своей внешности, браня Фиби, если кружевные чепчики или муслиновые платья не были безукоризненно выстираны и отглажены, нижние юбки туго накрахмалены, а туфельки начищены до блеска. Теперь ей не приносили завтрак в комнату на подносе — она спускалась в столовую. Гораздо больше интереса Юджиния проявляла теперь и к домашнему хозяйству и даже оживленно беседовала с Гилбертом о делах, касающихся виноградника.

Когда Гилберт поинтересовался, почему это она вдруг так увлеклась виноградарством, Юджиния на мгновение почувствовала себя виноватой и ощутила угрызения совести. Она нисколько не была увлечена: по-прежнему запах винных погребов казался ей тошнотворным, а производство вина — занятием, сопряженным со слишком мучительным риском.

Но не могла же она признаться, что ей просто хотелось покачать себя гостю в наиболее выгодном свете и что ее поведение есть не что иное, как тщеславие и лицемерие. Глядясь в зеркало, Юджиния находила, что впервые в жизни стала почти красивой. От стыда она закрывала лицо руками, затем снова бросала взгляд в зеркало, уверяя себя, что это материнство, осуществление естественного женского предназначения, придало такое сияющее выражение ее лицу.

Ну еще и приятное общество близкого по духу человека. Ей не доводилось так много говорить с тех самых пор, как она покинула Личфилд Коурт. Теперь она понимала, насколько изголодалась по настоящей интересной беседе. Слова неудержимым потоком слетали с ее уст. Она сидела на границе солнца и тени; младенец играл у нее на коленях, какаду восседал на жердочке в клетке, поставленной сбоку; ее накрахмаленные шелковые юбки ниспадали изящными складками, широкополая соломенная шляпа с зелеными лентами была небрежно брошена на траву. А она непрерывно говорила и смеялась, так что в конце концов мистер О’Коннор вынужден был попросить ее посидеть минутку спокойно. Ему хотелось уловить некое выражение ее лица.

Он стоял перед мольбертом в рабочей одежде: в заляпанных краской брюках, с шейным платком, небрежно заткнутым за ворот рубашки. Его черные, как вороново крыло, волосы сверкали на солнце. Во время работы лицо художника было серьезным и сосредоточенным. Если ребенок хлопал в ладошки или лепетал или же Юджиния отпускала какое-нибудь остроумное замечание, он переводил на нее взгляд и весело смеялся. В эти минуты они чувствовали, что между ними возникает ощущение интимности.

— Мы с вами смотрим на вещи одинаково, — сказала Юджиния. Думаю, это потому, что детство наше было одинаковым. Мой муж смеется по иным поводам, нежели я. — Это было первое легонькое критическое замечание в адрес Гилберта, которое она себе позволила. Она тут же устыдилась и, нагнувшись, чтобы поцеловать головку ребенка, добавила: — У Гилберта было одинокое и тяжелое детство. Оно сделало его очень сильным, но слишком практичным или рациональным. Ему жалко тратить время на болтовню о пустяках.

— А вы любите болтать о пустяках?

— Да, люблю. Надо развивать свое воображение. Я люблю предаваться всевозможным фантазиям. Но эта страна признает только логику и факты.

— А вам, знаете ли, здесь не место, так же как и мне.

— А где же нам место? — спросила Юджиния, чувствуя, как сильно колотится сердце.

— Пожалуй, в Англии. Но еще лучше — в Ирландии. Там вы могли бы позволить себе любые причуды. Мы просто живем сказками. — Он задумчиво посмотрел на нее, зажав в руке кисть. — Ясно представляю вас прогуливающейся в неухоженном саду под гигантскими дубами. Ваше платье скользит по высокой траве. Глаза у вас — цвета лесного тумана. Вот где вам место, аланна!

Это не причуда. Это опасный факт. Юджиния прижала младенца к груди с такой силой, что тот начал сердито вырываться из ее рук. Она слушала Колма как зачарованная.

— Кому могло прийти в голову, что ваше место здесь? Вам нужна тонкость. Атмосфера. Дождь цвета мха, падающий на деревья. Старые серые дома, похожие на призраки. А не беспощадное солнце, пыль и птицы, кричащие голосами страшных старых ведьм. И змеи, столь же безобразные и прекрасные, как грех.

Колм О’Коннор наносил на полотно быстрые широкие мазки. Юджиния понимала, что он посвящает ее в свой собственный кошмар, неотступно преследующий его. Выходит, и у него есть такой. Губы ее задрожали от нахлынувших чувств.

— Мне снятся каторжники. Люди, закованные в кандалы. — Она думала, что никогда никому не сможет в этом признаться. — Однажды ночью я видела собственными глазами, как Гилберт бил одного из них. Я знаю, что это было необходимое наказание, и Гилберт говорит, надо смириться с этим. Но я никогда не смогу этого сделать. Никогда, никогда!

— Он построил вам великолепный дом, — сказал Колм О’Коннор.

— Я знаю, но он сделал это и ради себя. Думаю, им руководило тщеславие.

— И вы живете в этом доме. У него хороший вкус.

— Мне суждено оставаться здесь до конца своей жизни, — прошептала Юджиния. До сих пор она не осознавала этого с такой ясностью.

Колм О’Коннор остановил на ней долгий задумчивый взгляд.

— А ну-ка, скажите, не слишком ли мы предаемся фантазиям? Узники — это те бедняки, что ютятся в хижинах на склоне холма, но никак не прекрасная миссис Мэссинхэм. И не слишком ли сурово мы оцениваем эту страну? Закаты здесь — нечто райское или, если хотите, нечто из адского пекла, а расцветка птиц просто пьянит и сводит меня с ума. Д в Голубых горах вы встретите любые туманы, какие угодны вашей душе. Может, все это со временем окажет на нас должное действие, и мы позабудем о самом существовании Британских островов.

Он сказал «нас», «мы».

— Вы еще не видели черных лебедей на озере, — вдруг сказала Юджиния. — Я никак не могу решить, кажутся ли они мне красивыми или же скорее напоминают плакальщиков на похоронах. Мы как-нибудь на днях должны туда съездить. Сколько времени потребуется для завершения портрета, Колм?

Его имя случайно слетело у нее с языка. Лицо молодой женщины залилось краской.

— Неделю-другую, аланна.

Она не в силах была поднять на него глаза. Ласкающая интонация голоса О’Колма была слишком явной.

— Мне пора отнести малыша в дом. Вы не захватите Эразма?

Какаду вдруг захлопал крыльями и заверещал. А затем произнес тихо, проникновенно: «Аланна!».

Они в ужасе взглянули друг на друга. Колм встряхнул клетку:

— Батюшки мои, что-то ты уж слишком умен!

И он начал хохотать. От смеха лицо его сморщилось так, что Юджиния невольно тоже рассмеялась, хотя и не столь уверенно.

— Маленькое ирландское словечко, не имеющее никакого смысла.

— Так-таки никакого?

— Ну, может, самый невинный. Однако мне надо быть поосторожнее в выражениях при этом пернатом черте.

Когда они шли через сад, Колм, по-видимому, совершенно случайно взял ее за руку повыше локтя.

Молли Джарвис, глядевшая в окно, увидела их, когда они уже подходили к дому. До чего они красивы, эти трое, подумала она, наблюдая, как ребенок заливается смехом, когда мать подбрасывает его в воздух, а молодой ирландец внимательно наблюдает за ними.

При виде хозяина щеки госпожи так не розовеют. Жалко, что Юджиния не замечает, как ирландец специально дли нее услащает свои речи. Судя по всему, она принимает ирландского джентльмена всерьез.

— Ну что скажете, Молли, как он вам нравится?

Молли резко повернулась. От неожиданности из груди ее вырвался глубокий вздох.

— Я не знала, что вы вошли, сэр. Я ждала, когда госпожа принесет кормить мальчика.

— Я тоже голоден. Вы не могли бы пораньше подать что-нибудь на стол? Я хочу сегодня днем съездить в Парраматту. Надо кое-что купить.

— Конечно, сэр. Есть холодная баранина или, если желаете, холодный пирог со свининой.

— Понемножку и того, и другого. Я поем в кухне.

Он начал звать ее Молли вскоре после той страшной морозной ночи, когда она чуть не лишилась своего ребенка. За помощь в ту ночь он отблагодарил ее всего лишь несколькими небрежными словами, но то, что хозяин начал называть ее по имени, было знаком признательности.

Молли это доставляло глубочайшее удовольствие. Однако она заметила, что в присутствии госпожи неизменно превращается, как положено, в миссис Джарвис. Она не позволила себе задумываться над тем, заключен в этом какой-то особенный смысл или нет. Слишком долго она упражнялась в самодисциплине, чтобы это искусство изменило ей теперь. Она, как обычно, выполняла свою работу, наслаждалась близостью своего ребенка и находила вполне естественным, что другое дитя, сосавшее ее грудь, тоже становится родным ее сердцу. Да и что в том удивительного? Ведь это сын Гилберта Мэссинхэма!

— Вы не ответили на мой вопрос, Молли. — Глубокая складка, появлявшаяся на лбу Гилберта в минуты напряжения или гнева, была сейчас очень заметна. Он снова выглянул из окна, и глаза его подозрительно сузились. — Какого вы мнения о нашем ирландском приятеле?

— Мне уже приходилось видеть таких, как он, — ответила Молли.

— Вы имеете в виду — одно сплошное обаяние и никакой ответственности?

— Еще и пристрастие к выпивке, сэр.

— О! Но ведь он здесь не выпил ни капли, если не считать рюмки вина за обедом.

— Он ощутит потребность в выпивке как-нибудь невзначай, но зато уж непреодолимо.

Молли бросила на хозяина прямой взгляд и увидела, что ее проницательность вызвала у него улыбку. Она прекрасно знала, что его восхищают присущие ей сноровка, наблюдательность, скромная сдержанность. Интересно, спрашивала она себя, что бы он подумал, если бы знал, как часто она с упоением вспоминает его пьяный поцелуй в темноте?

Гилберта всегда удивлял ее решительный отказ выйти замуж за это пресного маленького Тома Слоуна.

Однако в следующее мгновение его внимание переключилось на другое, и на лбу снова появилась глубокая складка.

— Ну что ж, Молли, у моей жены нет такого житейского опыта, как у вас. Жаль, что опыт приходится приобретать дорогой ценой, и он приносит с собой немало боли, неправда ли?

Поскольку этот день ранней зимы выдался очень красивым и таким же теплым, как летний день в Англии, Юджинии пришла в голову сумасбродная идея — после ленча отправиться верхом на озеро и показать мистеру О’Коннору черных лебедей, о которых она столько ему говорила. Гилберт уехал в Парраматту, миссис Эшбертон дремала в плетеном кресле на веранде, Кристофера после сна возьмет из кроватки Эллен. Нет никаких причин, почему бы ей и ее учителю рисования не попытаться расширить свои горизонты.

Они ехали не спеша по пыльному проселку и вверх по склону холма, пока дом и виноградник не скрылись из виду. Теперь впереди расстилались низкие волнистые холмы, лишь изредка встречались одинокие эвкалиптовые деревья и кусты терновника, высокие резкие крики чибисов нарушали тишину, а вдали, в глубокой впадине, блестело озеро, окаймленное камышом и осокой.

Издали оно было похоже на драгоценный камень — синий сапфир, — но Юджиния знала, что вода в нем стоячая, покрытая сверху ряской, и что во время засухи оно полностью испаряется под палящими лучами солнца, а на его месте остается лишь потрескавшееся углубление, формой напоминавшее чашу.

К счастью, сегодня озеро было восхитительно полноводным, и по нему даже ходили небольшие волны, гонимые ветром. И черные лебеди были на месте — целый десяток, а то и более. В похоронном великолепии они плыли по водяной зыби. У камышей суетились другие птицы, поменьше, наполняя воздух своими криками.

Взволнованный этим зрелищем Колм пустил свою лошадь в галоп и мигом спустился по склону холма к самой кромке воды. Он был прекрасным наездником, чего и следовало ожидать от человека, участвовавшего в знаменитых скачках в Голуэе. Юджиния это знала, но для нее было неожиданностью, что его прекрасная прямая фигура с высоко поднятой темноволосой головой так сильно всколыхнет ее чувства.

Смеясь от счастья и восторга, она пустилась за ним.

— Это изумительно! — крикнул он, спешиваясь возле берега, и широко развел руки. — Таким, как сегодня, озеро уже никогда больше не будет…

Юджиния остановила свою лошадь рядом с ним. Она все еще продолжала смеяться.

— Оно бывает таким часто.

— Никогда. Что-то всегда меняется. Разве солнце когда-нибудь будет опять сверкать точно так же, как сейчас, а ветер — поднимать именно такую, идеальную, рябь на воде. Или лебеди — выстроятся ли они в таком строгом порядке? Или вы, — он взглянул на нее снизу вверх необыкновенно выразительными черными глазами, — будете ли вы вот так же спускаться с вашей лошади? — С этими словами он обнял ее и договорил: — Чтобы положить голову на мое сердце?!

— Колм! Нет!

— Но не можете же вы вечно оставаться в седле. В его голосе послышалась нежная поддразнивающая нотка.

Это ее сумасшедшая фантазия придала его словам какой-то иной, слишком глубокий смысл.

— Вы стали вдруг выражаться очень поэтично, мистер Колм О’Коннор.

— Но ведь я должен быть немым и слепым, чтобы не проникнуться поэтичностью момента. Я имею в виду местность и мою спутницу. А теперь, глядя на вас, я припоминаю, что мы приехали сюда работать.

Юджиния кивнула и позволила ему помочь ей спешиться. Если ее обострившиеся чувства вообще что-то значат, она непременно создаст шедевр.

Но как она могла совершить такую глупость — приехать сюда с О’Коннором одной? Следовало захватить с собой Фиби, Эллен, обоих младенцев и устроить пикник.

И что же? Заглушить безумное волнение в своей крови? Колм распаковывал чемоданчик с рисовальными принадлежностями. Он нашел чистое бревно, велел Юджинии сесть на него и взяться за работу. Сам же он намеревался тихонько подобраться к кромке воды и попытаться набросать с близкого расстояния эскизы пухлых черных морских ласточек, которые так деловито сновали в тростнике.

— Это замечательный материал для моей книги, — сказал он.

Опасность отступила на несколько шагов. Юджиния надулась. Она думала, Колм сядет рядом с ней и станет наблюдать за ее работой.

Но это, строго выговаривала она себе, с ее стороны просто глупое кокетство. Надо успокоиться и приняться за работу всерьез.

Это оказалось менее трудным, чем она ожидала. В конце концов молодая женщина целиком погрузилась в свое занятие. Прошел по крайней мере час, прежде чем Колм подошел взглянуть, как у нее идут дела, и высказать свое мнение по поводу рисунка.

— Это очень хорошо, — сказал он. — Самое лучшее из всего, сделанного вами до сих пор. По-моему, у вас есть способности, необходимые для того, чтобы рисовать птиц. Вот эта летящая…

— У меня был прилив вдохновения, — произнесла Юджиния, вовсе не собиравшаяся в этом признаваться.

Он тут же бросился на землю рядом с ней и с еле сдерживаемой страстью вымолвил:

— Я умираю от любви к вам.

— О! Голубь мой! Не надо!

— Да, моя голубка, это так. И вы ведь так же, как и я, не слепы.

Юджиния сидела не двигаясь.

— Нам не следовало приезжать сюда, — сказала она.

— Это всего лишь новое место. Я люблю вас и в вашем саду, и глядя, как вы спускаетесь с лестницы, и слушая вашу игру на рояле, и любуясь, как вы забавляетесь с ребенком. — Он положил ладонь на ее руку. — Продолжайте смотреть на меня так, как сейчас. Ваши глаза излучают любовь.

— Нет, — прошептала она.

— В Ирландии в Лиррисфалле тоже есть озеро. Там нет черных лебедей, но живет белая цапля. И старые, поросшие мхом деревья. Вы могли бы гулять там в белом платье.

— Колм, все это одни лишь мечты.

— Ну и что же? Я мечтатель.

— В действительности вы не можете представить, чтобы я оказалась там.

Не надо было этого говорить. Боль, тут же мелькнувшая в его глазах, отозвалась болью в ее сердце.

— Только потому, что я не смею.

— Нет. Кроме того, вы не должны. Мы оба немножко сошли с ума. У меня есть муж и ребенок. Впрочем, вам это известно.

— Но пока я не появился, вы были живы разве что наполовину.

Она закрыла его рот рукой:

— Ничего больше не говорите. Если вещи не называть своими именами, быть может, они перестанут существовать.

— Я хочу вас, аланна.

Юджиния взволнованно вскочила. Выражение глаз Колма было настолько откровенным, что она не в состоянии была выдержать его взгляд.

— Я сказала вам: не надо говорить, не надо облекать некоторые вещи в слова. Нам надо ехать. Уже поздно. Гилберт, наверное, вернулся. Малютка плачет, зовет меня. Он знает, что в постель его всегда укладываю я. Вот так-то. Такова реальность.

— Без сомнения, все это реальность. И когда вы говорите о ней, свет в ваших глазах гаснет.

Он потянулся к ней и схватил за руки. Юджиния рассмеялась, не думая, что он может замышлять что-то. Но, когда она дернулась, стараясь увернуться, оказалось, ей уже не вырваться из его рук. Тиски были столь крепкие, что она потеряла равновесие, качнулась вперед и очутилась в его объятиях. Этого он и ожидал. А может, и она тоже, потому что по какой-то непонятной причине она перестала сопротивляться, а впрочем, даже будь у нее воля к сопротивлению, сил для этого не было. Когда Колм поцеловал ее, Юджинию охватила такая волна нежности и блаженной полуобморочной слабости, что она вынуждена была крепче ухватиться за него — иначе она упала бы. Она хотела только, чтобы ее опустили на теплую траву (и именно это он сделал) и чтобы тугие застежки на ее одежде были ослаблены (интуитивно он сделал и это).

Когда Колм оторвал свои губы от ее губ, она, задыхаясь, сказала:

— Не уходите!

— На одно мгновение, аланна.

Он раздевался: сбрасывал пиджак, развязывал шейный платок, расстегивал пуговицы.

Юджиния закрыла глаза, ощущая на ресницах золотые лучи солнца. Но вот на них легла тень, когда над ней склонился мужчина с прекрасными черными волосами. Она на мгновение открыла глаза. Ее голос, ставший неузнаваемо низким, произнес:

— Лучше будет, если вы совсем снимете с меня юбку. Иначе мои нижние юбки меня задушат.

Она тихонько засмеялась, но смех тут же затих, утонув в золотистом головокружении, тепле и ощущении, словно внутри нее взорвалось солнце…

День исчез как-то сразу. Внезапные австралийские сумерки никогда еще не казались такими предательски быстрыми. Последнюю милю до дома они проехали в непроницаемой безлунной темноте.

— Не спешите так, — сказал Колм.

— Мы опаздываем. С моей стороны было глупо не следить за временем.

— Глупо было бы следить, — поправил ее Колм. Все тело Юджинии излучало тепло и горело, словно она была насквозь пропитана солнцем. Она была томной, ее клонило ко сну, но какая-то недремлющая рациональная частица сознания все время подгоняла ее. Ребенок, наверное, слишком устал и кричит. Гилберт нетерпеливо расхаживает большими шагами взад-вперед, как всегда, когда она опаздывает к обеду. Он любит, чтобы жена была заранее одета и ждала его. Миссис Эшбертон, вероятно, успела выпить лишнюю чарочку и от этого раскраснелась и стала еще более говорливой.

Чрезвычайные события сегодняшнего дня ни в малейшей степени не изменят раз и навсегда заведенный распорядок вечера в Ярраби.

— Аланна, нам надо поговорить, — настойчиво сказал Колм.

— Не сейчас.

— А когда же?

— Завтра утром в саду, когда вы будете работать над моим портретом. — Она взяла его за руку. — Лучше иметь время подумать.

Он остановил лошадь, так крепко держа при этом руку Юджинии, что ей пришлось перевести на шаг и своего коня, иначе она не усидела бы в седле.

— Вот этого-то я и боюсь. Вы начнете думать о своем ребенке, о своем муже и о своем доме…

— Но я обязана о них думать! — с болью вырвалось у Юджинии.

— Вы вышли замуж за человека, которого не любили, и не должны до конца жизни страдать из-за этой ошибки. Страна эта очень велика. Мы можем перебраться через Голубые горы и скрыться.

— Колм, пожалуйста! Мы поговорим завтра.

Он отпустил ее руку:

— Простите меня за мою поспешность.

— Ну вот, теперь вы обиделись! Не надо! Я просто не из тех, кому легко преступить установленный закон и порядок. Мне необходимо время, чтобы подумать.

— Вы сожалеете о том, что сегодня днем я не дал вам времени подумать?

— О нет! Ничуть, ничуть!

— Тогда скажите, бога ради, почему вы так печальны?

Она начала смеяться, сначала судорожно, а потом, когда засмеялся и он, весело и неудержимо; смеялась долго, до колик. Впрочем, и в веселье было что-то безумное, а в смехе металась истерика.

— Колм, — выговорила она наконец, серьезно и тихо, — адюльтер — не шутка. Сама не понимаю, почему он мне представляется таким чудом.

В Ярраби все было так, как она и предвидела. Колышущееся пламя свечей заставляло искриться серебро и хрусталь и высвечивало кусочки полированной поверхности стола. Гилберт разрезал баранью ногу с обычной ловкостью, и только Юджиния заметила, что нож движется слишком быстро, выдавая его раздражение.

Миссис Эшбертон, как и следовало ожидать, проявляла чрезмерное любопытство.

— Не плохо ли Юджинии от солнца? — спрашивала она. — Очень уж веки у нее отяжелели и щеки разрумянились. Вы не находите, Гилберт?

— По-моему, она выглядит чрезвычайно мило, — ответил Гилберт.

Его голос был необыкновенно мягким, а тон совсем не походил на тот резкий и нетерпеливый, каким он всегда говорил с женой, когда она опаздывала к обеду. Это было настолько непривычно, что Юджиния с тревогой посмотрела на мужа. Неужели ее провинность так очевидна? Она все еще ощущала сладостное тепло в крови и почти не решалась смотреть на Колма, чтобы нежностью взгляда не выдать себя.

— Между прочим, мистер О’Коннор, — продолжал Гилберт, — когда можно ожидать, что знаменитый портрет будет закончен?

— Он уже и сейчас почти готов, — ответил Колм. — Необходимо только кое-что подправить. По правде говоря, художнику никогда не хочется расставаться с картиной. Она становится как бы частью его самого, вы должны это понять.

— Да, это я могу понять.

Гилберт наклонился вперед, чтобы наполнить вином бокал Колма. Юджиния запротестовала:

— Гилберт, вы что, забыли? Мистер О’Колм не любит вино.

— Я ничего не забываю, милочка. Просто сегодня я настаиваю, чтобы он нарушил свои правила. Бог ты мой, милейший, вы почти уже месяц гостите у меня и пока разве что пригубили моего вина. Это просто невежливо. А теперь сделайте-ка глоточек из вашего бокала и скажите: разве это вино — не нектар? Юджиния, аланна… — Держа в руке графин, он смотрел на нее, сознательно выжидая удивленную реакцию. — Вы удивлены, милочка? Я научился этому слову у Эразма. Чертовски умная птица.

— Это ирландское слово, — быстро произнесла Юджиния.

— Я часто его употребляю, — сказал Колм. — Привычка…

— Да, должен признать, вы, ирландцы, умеете говорить очень поэтично. Ну а я англичанин, выражающий свои мысли прозаичным образом. Впрочем, ладно, вернемся к портрету. Мне кажется, я единственный человек, до сих пор его не видевший, а это, по-моему, несправедливо, поскольку я муж вашей модели. Я хочу, чтобы после обеда вы его повесили.

— Но ведь жаль вывешивать портрет до того, как он будет вполне закончен, — запротестовала Юджиния. Сердце у нее билось слишком быстро. Ей не нравилось выражение глаз Гилберта, в которых улавливалось какое-то дьявольское коварство.

— Он совершенно очарователен, — вставила миссис Эшбертон. — Совершенно очарователен! Настолько хорош, что его можно повесить в зале Королевской академии в Лондоне. Не понимаю, почему мистер О’Коннор не живет в Англии — там он мог бы нажить состояние на портретах герцогинь.

— Сегодня он рисовал черных лебедей на озере, — заметила Юджиния. — Вы должны показать свою работу миссис Эшбертон, Мистер О’Коннор.

— Это он может сделать попозже, — сказал Гилберт. — Мне кажется, дорогой мой, вам все-таки нравится мое вино. Должен признаться, я был бы оскорблен, если бы вы покинули Ярраби, не будучи в состоянии со знанием дела говорить о наших винах. Вам не кажется, что этот сорт получше французского бургундского?

— Боюсь, на этот вопрос я ответить не могу, мистер Мэссинхэм. Я не пью вина, о чем уже говорил.

— Ну, начать никогда не поздно. Таков мой девиз. И у меня припасен кое-какой сюрприз для вас. Бутылка бренди «Наполеон», которую я придерживал для подходящего случая.

— Но почему вы считаете данный случай подходящим? — резко спросила Юджиния.

— Так ведь мы вывесим на обозрение ваш портрет, милочка, — сказал Гилберт, глядя на нее блестящими ласковыми глазами. — Разве может представиться другой, более важный случай?

После окончания обеда Гилберт, невзирая на все протесты, настоял, чтобы портрет снесли вниз. Когда картину поставили перед ним, он долго смотрел на нее.

Наконец он произнес:

— Сходство уловлено замечательно. Я заплачу вам условленный гонорар, О’Коннор, и еще пять гиней сверх того.

— Мне не нужно ничего, кроме гонорара, — натянутым тоном возразил Колм.

— Как вам будет угодно. Но по крайней мере выпейте со мной еще стаканчик бренди.

— Благодарю вас.

— Я так и думал, что вы согласитесь. Для портрета есть только одно подходящее место — над камином в гостиной. Давайте посмотрим, как он будет там выглядеть.

— Гилберт, он ведь еще без рамы, — начала возражать Юджиния.

— Раму можно сделать потом. Я уверен, что мистеру О’Коннору захочется посмотреть, какое впечатление будет производить портрет, когда займет свое место.

Юджиния заметила, что Колм успел проглотить весь бренди, налитый ему Гилбертом. Глаза его потемнели и затуманились, и в них появилось смешанное выражение восторга и отчаяния. Однако впервые с той минуты, как они сели за стол, он начал улыбаться. Взяв в руки портрет, Колм возглавил процессию, направившуюся в гостиную.

Установив картину на каминной полке, он немного отошел назад, чтобы внимательно рассмотреть собственное произведение, при этом неловко споткнулся о табурет и упал назад, на кушетку. Еще большую неловкость вызвало то, что художник начал громко хохотать.

— Под этим углом он, по-моему, выглядит лучше, миссис Мэссинхэм. Подойдите, сядьте рядом со мной и полюбуйтесь на себя, увековеченную для потомства. Вот вы, прекрасная представительница пионеров, не побоявшаяся дикой местности и принесшая изящество и цивилизацию в страну, отчаянно нуждающуюся в обоих этих качествах.

Юджиния бросила быстрый взгляд на свое изображение и подумала: какие бы новые чувства ни выражали ее глаза после сегодняшнего дня, такой безмятежной, как на портрете, она уже не будет никогда.

Миссис Эшбертон громко выразила свой восторг, а Гилберт, критически склонив голову набок, снова заявил, что он доволен. Написать портрет было отличной идеей.

— Плотник, который соорудил каминную полку, украшенную резными изображениями кистей винограда и переплетающихся листьев, теперь сможет смастерить раму для картины. Он ловкий малый, к сожалению, оступившийся в самом начале своей карьеры. Но кто не совершает в жизни той или иной ошибки? — спросил Гилберт дружеским тоном, нагибаясь за бутылкой бренди.

— Ив самом деле — кто? — сказал Колм, протягивая ему свой бокал. — Рад, что вы так хорошо все понимаете, дорогой мой. Вначале вы показались мне довольно скучным человеком, всецело поглощенным этим вашим виноградником. Впечатление было такое, что его вы любите больше, чем собственную жену.

Язык у него начал немного заплетаться. Бокал покосился — вино того и гляди прольется.

— Аланна… миссис Мэссинхэм, куда вы уходите?

— Наверх, — сказала Юджиния. — Я устала. Надеюсь, вы все меня извините.

— Конечно, идите, милочка, — весело сказал Гилберт. — Я сам скоро поднимусь и попрошу миссис Эшбертон занимать нашего гостя.

Миссис Эшбертон закатилась кудахтающим смехом. Она тоже не держалась на ногах и свалилась в кресло.

— Мы с мистером О’Коннором поговорим о вине. Разве это не замечательно, Гилберт, что нам удалось его переубедить и он теперь не находит, что это такая уж скучная материя?

Юджиния подобрала юбки и бегом кинулась вверх по лестнице. Она не могла ни минуты больше присутствовать при этой ужасной сцене. Быть может, она бросила Колма на произвол судьбы. Но как она могла не бросить того, кто забыл о самом ее существовании? Что она могла бы сделать, оставшись? Разве что вырвать у него из руки бокал с бренди, но он попросту весело рассмеялся бы и налил себе другой.

«Bemittance man», паршивая овца, которой семья дает деньги, только бы он жил подальше и не компрометировал родных. Гилберт произнес это несносно уверенным тоном. А ведь она никогда бы не поверила. Колм был обаятелен, тонок, умен, умчался от одиночества и тоски по родине — все это так. Но на нем не было черного пятна. Юджинии казалось, что сердце у нее разорвется.

Она еще не начинала раздеваться, когда в спальню вошел Гилберт.

— Как, вы еще не в постели? Поторапливайтесь, милочка. Я устал. Мне хочется поскорее погасить свечи.

Юджиния направилась к звонку, но Гилберт запротестовал:

— Нет, не звоните Фиби. Я сам помогу вам раздеться.

Почувствовав, как пальцы мужа нащупывают шпильки в ее волосах, Юджиния резко рванулась в сторону:

— Не прикасайтесь ко мне!

Он притворился удивленным:

— Уж не сердитесь ли вы на меня? Но ведь я говорил вам, что этот парень пьет.

— Только потому, что вы заставили его пить. Вы все время ему подливали.

— Но я ведь не лил вино ему в глотку. Это он делал сам, и весьма охотно. Я вовсе не так жесток, как вы думаете. Он все равно сорвался бы рано или поздно. С этими пьяницами всегда так бывает. Я должен был вам это продемонстрировать, прежде чем вы начнете принимать его поэтичные слова всерьез. — Он повернул ее лицом к себе. — Надеюсь, вы не принимали его всерьез, а? Уехать вот так на озеро, не сказав никому ни словечка! Я здорово приревновал. Вы меня осуждаете? Полноте, ну к чему такой трагический вид? Этак я начну думать, что он и в самом деле вам небезразличен. К утру парень проспится. Он и выпил-то всего полбутылки бренди, хотя я уверен, что его обычная порция — целая бутылка.

— Прекратите! — крикнула Юджиния, зажав уши ладонями. — Вам обязательно надо злорадствовать по этому поводу? Вы думаете, мне очень приятно находиться здесь с вами, в то время как Колм… В то время как бедный Колм…

Гилберт силой оторвал ее руки от лица и прижал их к бокам.

— Вы моя жена, Юджиния. Очнитесь, бога ради, вы моя жена!

Она кивнула. Глаза ее были закрыты. Она дрожала всем телом.

— Вы думали, я слеп? Вы думали, я не замечаю нежных взглядов, не слышу сладких речей? До сегодняшней экстравагантной выходки я не обращал на все это внимания.

— Гилберт, отпустите меня.

— Я не смею к вам прикасаться?

— Я всего лишь хотела бы, чтобы вы не прикасались.

Он уронил руки:

— В таком случае прекратим разговоры и ляжем спать.

Голос его был полон не то гнева, не то обиды. Юджинии было все равно. Она следила за тем, как Гилберт начал раздеваться, и, еле справляясь с собственными пуговицами и петлями, думала о том, что никто никогда ей не говорил, что брак может превратиться в нечто столь печальное и смешное: два человека, старающиеся всю ночь держаться как можно дальше друг от друга.

Утром они с Колмом не смогут поговорить. Должно пройти время, прежде чем кто-либо из них найдет что сказать.

Беседа всего лишь откладывается, говорила она себе, спускаясь на цыпочках по лестнице при первых лучах рассвета.

В гостиной чувствовался застоявшийся запах бренди, а на диване распростерлась длинная неподвижная фигура. Человек крепко спал. Юджиния отдернула одну из штор, и бледный утренний свет коснулся его лица.

Впервые она заметила на физиономии Колма следы, оставленные запойным пьянством. Гилберт прав: она оказалась поразительно наивна и ненаблюдательна. Но спящее лицо выдавало своего владельца — вялый рот, отсутствие обычного оживления. Но высокий умный лоб никуда не делся, как и слегка впалые щеки и длинные темные ресницы. Она безумно любит его. И она уверена: вместе они сумели бы справиться с его слабостью.

Вместе… Какое жестокое слово для двух любящих существ, которым суждено расстаться!

А ведь расстаться по крайней мере на время им придется, чтобы Колм мог, что называется, спасти лицо. К сожалению, интуиция подсказывала, что в противном случае он никогда не простит ей того, что она видела его истинную сущность.

Юджиния подобрала пустую бутылку из-под бренди рассчитывая убрать таким образом вещественное свидетельство неловкой ситуации, в которую он попал, затем направилась к письменному столу в своей маленькой гостиной и набросала на клочке бумаги:

«Колм, дорогой мой!

Напишите мне. Сообщите, где мы можем встретиться. Я люблю вас.

Юджиния».

В тот момент, когда она засовывала записку в его нагрудный карман, он зашевелился. Она так и застыла, боясь, как бы Колм не проснулся. Но он продолжал спать тяжелым сном, и в конце концов ей пришлось на цыпочках удалиться.

Юджиния знала, что, прежде чем она снова сойдет вниз, Колм исчезнет.

Она боялась даже думать, что, быть может, погубила не только его жизнь, но также жизнь Гилберта и свою собственную.