Ева занималась своим макияжем, когда Кэрри возвратилась с позднего собеседования по поводу рекламы кухонной политуры.

— Ты сегодня опять встречаешься с Марти? — спросила Кэрри.

Ева оторвалась от зеркала и положила кисточку для туши.

— Он мне очень нравится, Кэрри, но только я скажу тебе, что меня в нем расстраивает.

— Что?

— Он же простой таксист. Ну, ты же понимаешь: ни воспитания, ни престижа. Он в тысячу раз лучше и человечней всех этих лощеных плейбоев, но этого недостаточно. Что за черт! Неужели нельзя, чтобы у человека было и то, и другое, а?

— Ты ведь можешь сочетать и то, и другое. Лощеные плейбои не перестают звонить тебе.

— Я так люблю хорошо одеваться и ходить по интересным местам, — задумчиво говорила Ева. — Я же и сравнить даже не могу те места, куда меня водит Марти, с другими, где бывают богатые. Знаешь, это как падение — садиться в его такси, ехать в закусочную Фила Глюкенстерна на Делани-стрит или развлекаться у Ратнера, у Рапопорта и так далее. Когда у Марти вечерняя смена, он иногда возит меня поесть сандвичей в «Сцену», а самое роскошное место, какое он может себе представить, это «Русская чайная».

Ева откинулась назад и обозрела эффект от своих гримерных усилий.

— Как раз вчера мы с Марти ходили в эту «Русскую чайную», Кэрри. Официант принес нам это блюдо, от которого Марта просто умирает, — блины называется, и вдруг Марти указывает мне на человека за угловым столиком. Это, говорит, сам Леонард Бернстайн! Мне захотелось быстро залезть под стол или провалиться сквозь землю — я знакома с Леонардом Бернстайном, нас познакомили на приеме. Боже, как я перепугалась, что он увидит меня в обществе таксиста Марти, у которого на лбу написано, кто он такой, и начнет недоумевать — какого черта я тут делаю! Ох, да ладно. Хватит разговоров о моих делах, лучше расскажи, как книга продвигается?

— Ничего. Я закончила первый вариант и довольна, но продолжаю работать как бешеная.

— Ты никуда сегодня не идешь?

— Буду дома.

— Если бы только Марти добился успеха, — вздохнула Ева.

— Может быть, и добьется.

— Сомневаюсь.

Ева отложила пуховку и в последний раз проверила, все ли хорошо.

— Я перепугалась, что Леонард Бернстайн увидит нас вместе в этой чайной, но будет гораздо хуже, если я соберусь куда-нибудь с одним из плейбоев, а тот остановит такси, и окажется, что за рулем Марти, и Марти поведет себя со мной, как с доброй знакомой. Я этого больше всего боюсь!

Собственно, это было не единственное, чего боялась Ева: а вдруг Марти узнает, что уже дважды происходило между ней и Элиотом? Господи, какую ошибку она допустила!

Ева вспомнила слова Элиота: «Тантра-йога требует от мужчины самоконтроля. С физиологической точки зрения, удовлетворение ему нужно не чаще раза в месяц». «Везет» же ей! Откуда она знала, что раз в месяц придется на нее? Элиот нашел себе оправдание — видите ли, Ева слишком сильно волнует его!

Ева рассчитывала на какую-то особую терапевтическую технику, а получился самый обыкновенный секс: кстати, Элиот оказался значительно хуже Марти.

Но она-то какая дура — после элиотовского провала она согласилась еще разик попробовать его тантру, он убедил Еву, что беда произошла из-за его растренированности, а в следующий раз все будет по науке. Оказалось ненамного лучше — Элиот удержался, но это и все. Нет, какая же Ева дура — слушать сказки Элиота! Конечно, с Марти она тоже не каждый раз предохранялась, что ее немало беспокоило. Господи, все в жизни — сплошной бред…

Элиот, правда, больше не будет морочить ей голову — он уехал на побережье с курсом лекций, взяв с собой и жену. Грязный китаеза оказался еще и женатиком!

Еву мучил страх из-за того, что она не предохранялась, но еще хуже была ситуация с дядей Наппи.

Ева не имела права так снобистски вести себя по отношению к нему. Разве дядя Наппи виноват, что не получил образования и плохо говорит по-английски? С чего это Ева взяла, будто он способен изменить свою жизнь — в его-то возрасте! Дядя Наппи — иммигрант, он ни в чем не виноват, а Ева отвратительно повела себя с ним.

Терзаемая угрызениями совести, Ева заворачивала за угол, приближаясь к знакомой парикмахерской. Очень давно она сюда не заходила, постыдно давно, слишком давно не виделась с дядей Наппи. Но сейчас у Евы оставался еще целый час до назначенной съемки, она будет проходить совсем близко отсюда — вот Ева и навестит дядю Наппи, скажет ему, что виновата, они помирятся, и потом все будет хорошо!

Ева краешком сознания зафиксировала автомобиль официального вида перед парикмахерской. Вокруг толпились люди.

Что-то заставило Еву насторожиться, она почти подбежала к двери.

— Извините, туда нельзя. Полицейский офицер загородил ей путь.

— Что здесь случилось? Где мой дядя?

— Приказ, мисс. Придется подождать здесь, пока не выйдет следователь.

Офицер старался не смотреть Еве в лицо.

— Где мой дядя?

Из парикмахерской вышел человек, неся в руке черный чемоданчик. Перепуганная Ева бросилась к нему:

— Что здесь происходит? Я пришла повидаться с дядей! Я ничего не понимаю! Скажите, к кому я должна обратиться…

— К следователю.

Ева схватила за рукав человека с чемоданчиком.

— Прошу вас, объясните мне, что происходит? Где мой дядя? В эту минуту из парикмахерской вышли двое с носилками, покрытыми простыней. Они пронесли носилки через проход, расчищенный для них полицией в толпе, и задвинули их в заднюю дверь ожидавшей машины. Ева рванулась к ним с криком:

— Что с моим дядей?

Санитары не обратили на нее внимания, но другой полицейский офицер спросил:

— Вы родственница? — Да!

— Там в парикмахерской мастер, некто Антони Кавальери. Вы знаете его?

— Конечно, знаю, это Тони! Он работает у моего дяди!

— Если вы родственница, можете пройти и расспросить его. Ева побежала обратно к двери, но полицейский снова загородил ей дорогу.

— Келли! — крикнули ему от машины. — Пропусти ее, это родственница! Пусть она поговорит с тем, с мастером.

Тони сидел на одном из парикмахерских кресел, опустив голову и сильно сжав ладони.

— Тони, в чем дело? — закричала Ева.

Тони поднял голову и посмотрел на нее невидящими глазами.

— Нет его больше… Ах, Ева, деточка… — Нет!

У Евы перехватило дыхание.

— Тони, я не могу поверить, расскажи мне, что случилось, Тони, умоляю, расскажи мне, что случилось, я же ничего не понимаю, Тони!

— Он как раз брил клиента. Упал. Вдруг взял и упал. Деточка, я не знаю, как вышло, только он головой ударился о стальную ручку соседнего кресла.

— Тони, почему же они ничего не сделали?

— Они сказали, что он был мертв, прежде чем упал на кресло! Плечи старика затряслись.

— Как мертв? Тони, я не понимаю, как — мертв? Как он может быть мертвым? Как дядя Наппи мог умереть?

По щекам Евы лились слезы.

— Я все вымыл… Столько было крови… Голова раскололась…

— Как же, ты же сказал, он был мертв, прежде чем упал.

— Я говорил, я ему сто раз говорил, надо пойти и показаться доктору, я говорил, а он все не шел, он все время откладывал и откладывал.

— Он болел?

— Было какое-то внутреннее кровоизлияние, а он все не шел и не шел к доктору.

Тони зажмурился, будто стараясь прогнать дурное воспоминание.

— Я ничего не знаю. Я думаю, он умер от сердца. Взял и упал.

— Дядя Наппи!

Ева, слепая от слез, выскочила на улицу и подбежала к обочине. Дверцы машины были уже закрыты, мотор включен.

— Примите соболезнования, мисс, — сказал полицейский. Еву колотило от рыданий. Ей нужен был дядя Наппи — сию минуту, рядом, приветствующий ее своим добродушным смехом! Ева хотела снова услышать, как он напевает итальянские песенки, когда стрижет и бреет клиентов, хотела увидеть обращенную к ней улыбку, хотела услышать его слова: «Деточка, все будет прекрасно!» — хотела узнать, что она прощена… Если бы можно было сказать дяде Наппи, что она совершенно не собиралась игнорировать его все эти долгие месяцы, что она совершенно не желала, чтобы он думал, будто она его стыдится. Ну, как теперь быть — как сказать, что Ева всегда любила его и будет всегда любить его, будет гордиться им, своим дядей. Взять бы его старую руку в свои и наполнить его опять молодой жизнью — поздно!

Слишком поздно.

Машина отъехала от обочины.