Часть третья

1

Лето. Она вышла, чтобы купить продукты к обеду. Небо стало одновременно холодного голубого и телесно-розового цвета, чувствовалось, что что-то надвигается, но шума еще не было, в воздухе пахло озоном. У сточных канав, там, где улицы переходили в проспекты, белыми волнами неустойчивых очертаний был прибит мусор. Люди, поднимавшиеся из метро случайными парами, двигались бесшумно. В руку врезаются ручки пластиковой сумки с овощами; если бы ее ноги были короче, то дно сумки касалось бы земли. Чернокожие мальчишки в шортах, идущие сзади, ухитрялись задевать ногами и пинать сумку. Она покупает продукты каждый вечер и ведет благоразумную и размеренную жизнь.

С ней сейчас все в порядке, она почти американка. Она живет с Беном уже десять лет и восемь из них — в Нью-Йорке.

— Поезжай, — сказал ей отец, — ты же все-таки американка. Поезжай домой, а я останусь здесь.

Это чтобы ей было понятно, что он храбрый и самостоятельный; как будто в Европе существовала какая-то опасность, как будто опять могли перерасти в войну бесчисленные европейские передряги: инфляция, безработица, забастовки, смена правительств. Как будто ему хотелось остаться одному.

Она наблюдала за ним с постоянной тревогой. В первые два года на новой квартире он располнел, отказывался говорить по-французски или отвечать по телефону. Его лоб покрывался потом при воспоминании о каждой прежней ошибке, и нужно было убеждать его принимать таблетки, чтобы он мог поспать больше чем два часа в сутки. Потом, когда они в конце концов были вынуждены продать Куроса, Джекоб, казалось, поправился; как только статуя была упакована и отправлена в Лозанну, он стал самим собой. Он путешествовал, подолгу разговаривал с Мишелем по телефону, ездил с Алексисом в Италию и чувствовал себя прекрасно, и ей нечего больше было делать.

— Ты должна жить своей собственной жизнью, — как-то сказал он. Она с удивлением наблюдала за тем, как его недомогание отступало. У нее не оставалось причин следовать клятве. Когда она встретила Бена, ей казалось, что она нашла человека опытного, надежного.

Бен был согласен с Джекобом, который постоянно внушал ей:

— Настало время взрослеть и отправляться домой. — Хотя, проведя в Европе двадцать лет, он почти совсем забыл Америку, а она ее вообще никогда не знала.

Способы освоения Америки были не более интересны, чем гайки и гаечные ключи, карнизы для занавесок, гвозди и штепсельные вилки в пластиковых пакетиках на крючках в магазинах скобяных товаров. И еще контроль. Отметки у агента по недвижимости с лживыми хищными глазами, отметки в грязном офисе владельца дома, в телеграфной компании. Ответы телефонной станции, продуктовому магазину, химчистке, страховой компании: сколько мы зарабатываем, как долго мы жили там, где мы жили раньше, когда мы желаем, чтобы нас начали обслуживать. После всех этих вопросов Бен себя чувствовал так, как будто его протащили сквозь мясорубку, но она лишь потешалась. Это было формой внимания, проявлением порядка. Бена поражала ее готовность зарегистрироваться везде, где только можно.

— Я годами не платил в Америке налогов, — сказал он, проведя рукой по тому, что еще осталось от волос, — с тех самых пор, как посещал здесь школу.

— Я тоже никогда не платила налогов, но я хочу платить их, — возражала она. Он убеждал ее, что она ничего не зарабатывает, хотя по ее разговорам в Париже он решил, что ей светят какие-то деньги.

— В Америке я получу деньги, когда мне стукнет тридцать, — часто повторяла она.

Когда она долго не вспоминала об этом, тогда говорил Джекоб:

— Не забывай, в Америке у тебя будут деньги. Ты будешь богатой женщиной.

В день ее тридцатилетия прибыл первый чек. На шестьсот долларов! Бен рассмеялся.

— Завтра утром придет еще один, — сказал он, чтобы утешить ее.

Она пошла и все деньги истратила на шерстяное пальто для Бена, но на следующий день чек не пришел. «Итак, — думал он, — теперь мы будем платить налоги с ее шестисот долларов в год».

Нью-Йорк атаковал их, как только они приехали, он разрушал их тела изнутри. Появились ревматические боли в суставах рук, шеи, жжение в запястьях. На его коже выступила аллергия к чему-то, чем пользовалась китайская прачечная, стирая их постельное белье. А она постоянно травилась то телячьими отбивными, то майонезом, то тунцом, которые покупала в кулинарии. Они подключили кабельное телевидение, и теперь, когда они лежали в постели, молодая актриса, играющая ребенка, одержимого дьяволом, извергала на них зеленую желчь. У Бена разболелись зубы, и он отправился к дантисту, который прописал что-то, о чем они никогда не слышали; в итоге пришлось удалять корень. А в последующие две недели Бену сверлили кость в челюсти, и он приползал домой почти в обморочном состоянии от принятых лекарств, и за все это они заплатили тысячу долларов. Частенько по утрам она просыпалась от сильной сердечной аритмии. Они были совершенно беспомощны в этом безжалостном месте, и оба боялись умереть здесь.

Когда они беседовали с представителем страховой компании, он поинтересовался, если ли у них иждивенцы. Они покачали головой и ответили — нет, а потом она спросила:

— А мой отец?

А чиновник спросил, зависит ли он от них материально, и она сказала, что нет, тогда он возразил:

— Тогда он не иждивенец.

И объяснил им, что им не нужно страхование, так как у них нет никого на иждивении. И их жизни, которые в Париже означали друзей, работу, отдых, погоду, изменили свой смысл. У Бена осталась единственная цель — зарабатывать деньги, у Флоренс — готовить обеды. И все их склонности, привязанности, предпочтения оказались прочно привязанными к их действиям, так что даже без большого количества денег они жили довольно сносно.

В Париже они не замечали, что становятся старше, и не замечали, что не были богаты, и их друзья не возражали против того, чтобы ходить пешком по бульварам. Бен продавал свои эскизы, а она помогала отцу составлять каталоги и делала небольшие переводы с французского на английский.

Когда-нибудь у них будет дом за городом и машина. Пока у них есть медицинская страховка и заем в банке. Они стали старше, но все еще недостаточно. Кажется, что у них нет возраста, потому что нет ничего, что указывало бы на него. Нет детей, нет машины, нет дорогой добротной мебели Голый пол и разрисованные окна. Они все еще только начинают.

У Бена в кабинете два стола: на одном он раскладывает листы бумаги, прикрепляя их к бледно-зеленой поверхности прозрачной клейкой лентой, а на другом стопочками сложены бланки и счета. Большую часть времени он проводит, разбираясь в счетах, а не занимаясь своими рисунками, с повторяющимися сатирами, скачущими через золотые ветви, повторяющимися же листьями и цветами, фруктами и пчелами. Их сущностью стала необходимость соответствовать, идти в ногу со всеми, держаться на плаву. Он переехал сюда, чтобы добиться успеха, заработать деньги, а теперь обнаружил, что он на волне долгов и случайностей, как планктон в бушующем океане, который мягко поднимается и опускается вместе с колебаниями рынка и от которого ничего не зависит.

У Бена было свое собственное мнение по очень многим вопросам, которым он отказывался поделиться. Он почти всегда держал его при себе. Он был удивительно красив до двадцати пяти, был интересным до тридцати. Невинное лицо и мягкие светлые волосы, точеный профиль, как будто нарисованный кистью большого мастера, узкие запястья и лучистые глаза. Когда он учился в Вене, девушки были от него без ума. Он позировал обнаженным с одной из них в объятиях для картины одного довольно известного художника «Персей и Андромеда». Художник жил в Грабене, и картины его продавались как открытки в художественных магазинах. С возрастом черты Бена потеряли свою утонченность, но тогда он уже жил в Париже. Он был общителен: держался свободно и был остроумен в разноязычном обществе людей со сходными судьбами. Его родители были спокойные респектабельные люди, которые преподавали живопись в какой-то художественной школе, в Калифорнии; когда они получали от него письма, написанные на фирменной бумаге разных отелей, они считали, что он прожигает жизнь.

Бен временами чувствовал в себе способность летать. Он пользовался успехом у богатых женщин, привык к тому, что за него платили другие, ему казалось, что нет ничего дурного в том, чтобы весело проводить время. Его приятели критично относились к немодным туфлям или к грязным волосам, но никогда не критиковали поступки друг друга. Каждое мгновение его жизни было столь полным, что единственное, чего хотелось, так это еще немного того же самого, еще одного такого же мгновения. Не вставало даже вопроса о борьбе — за что?

С Ниной он объездил все самые прекрасные уголки Европы, он присутствовал на свадьбах ее друзей, флиртовал с другими девушками, что часто угрожало спокойному течению его повседневной жизни.

Он сидел на обедах, где чуть ли не каждая женщина за столом была с ним близка, и в этом он видел подтверждение своему исключительному обаянию. Но годы шли, и он наконец понял, что любой другой мужчина знал этих женщин так же хорошо, и то, что он считал своим личным триумфом, было просто подтверждением обыденного отношения к любви.

А затем он долго топтался на одном месте. Его стало посещать странное чувство потери, это было как похмелье: быстро исчезающее, неприятное, без определенных причин. Он ждал внимания, к которому привык, но его не было; глаза окружающих безразлично скользили по его лицу, тогда как раньше они бы засветились, ожидая приглашения. Потом Нина уехала путешествовать без него и не вернулась, решив пожить в Индии, в Кашмире. Он думал, что это просто ее прихоть, но появился управляющий дома и заявил, что рента не уплачена, и поинтересовался, будет ли он платить или съедет. И поскольку он не мог позволить себе жить столь роскошно, он съехал.

Он раздался в кости, его волосы поредели, и он понял, что дальше он не может жить так, как прежде, что ему нужно что-то делать.

Он вернулся в Вену, собрал документы, достал свой студенческий портфель, созвонился с людьми, которые производили декоративные ткани. Он занимался самобичеванием, считая, что ему наконец приходится расплачиваться за прошлые хорошие времена. Он настолько привык, что другие за него платят, что в первые годы своей работы художником-декоратором он нередко замирал у стола, клал на него кисточку и ждал, что его кто-то спасет.

Бен упустил свой шанс, он промелькнул, пока он спал, читал журнал в фойе аэропорта, думал о следующем блюде. Все прошло. А теперь он самый обыкновенный человек, которого все еще посещают мысли о том, какой должна была бы быть его жизнь: записная книжка в кожаном переплете на прикроватном столике в «Ритце», вечеринка в замке, куда гости прибывают на вертолете, официанты, предлагающие ему кубинские сигары. Париж у его ног.

И вот он не в Париже, а в Нью-Йорке, сидит за своим письменным столом с кисточками, ручками, линейкой и скальпелем, который он использует для того, чтобы срезать ошибки. В два ряда, по семнадцать в каждом, выстроились баночки с краской. Здесь нет тридцати четырех цветов, они повторяются: желтый, два кобальта, три зеленых… Он только что закончил тропическую серию — двадцать четыре листа, четыре варианта по шесть рисунков каждый: пальмы, туканы, манго и ананасы. Не самая лучшая его работа. Он всегда заботился о том, чтобы все оттенки цветов были тщательно воспроизведены на нежном шелке… Ему сорок восемь, и он сдался.

Это состояние было общим у них с Флоренс. Это было в них еще до того, как они встретились, и именно это их объединяло, эта уверенность, что шанс упущен, прошлое изломано, и будущее ничего не изменит. В тот вечер, когда они встретились, он долго разглагольствовал по поводу упущенных возможностей, — это был его обычный трюк. Он заметил странную девушку в мужском свитере, на лице которой не было никакой косметики и которая выглядывала из-за своей челки, как испуганный зверек, запертый в клетку здравого смысла.

— Я бы хотела стать очень старой, но при этом пребывать в добром здравии, величественной и возбуждающей любопытство, — сказала она.

— Почему? — спросил он, хотя понял, что она имела в виду.

— Потому что в этом случае вы уже больше ничего не ждете, — ответила она.

— А чего ждете вы? — поинтересовался он.

— Ничего, — ответила она. — Поэтому проще быть старой.

Она улыбнулась ему грустными глазами, и выражение ее глаз сделало улыбку правдивой. Чему можно было доверять, так это покорности.

Их разочарования очень подходили друг другу; они притворились, что полюбили друг друга.

Ей нравилось, что он похож на морщинистого ребенка, на старую куклу. Она так долго общалась со статуями, что с куклой было даже проще. Старинные и сломанные вещи были привычными; через призму оплошностей и упущений она могла видеть, что было прежде, не то, что есть. Ей нравились его нервные руки, то, как у него перехватывало дыхание, его американский акцент. Они говорили о туфлях ручной работы, о тростях и минеральных источниках. Через несколько дней они вместе отправились в Виши, где остановились в большом белом отеле и где пили воды из оловянных чашечек, которые наполняли водой из позолоченных кранов женщины в белых шапочках. И еще они лежали на большой белой кровати и прикасались друг к другу медленно и осторожно. Без одежды он выглядел гораздо моложе. И ее, и его кожа была гладкой, при опущенных шторах неторопливо они исследовали друг друга как любопытные дети.

Так продолжалось долго. Его прикосновения были легки и неторопливы. Им была не нужна страсть, лишь спокойная игра с телами друг друга, обнаженными и прохладными. Все так сдержанно, так спокойно, что жар и страстное желание, вызванные ладонями и губами, уходили куда-то в область солнечного сплетения.

Для него это равнодушие было привычной хитростью. Когда он был молод и красив, женщинам приходилось им овладевать, его нужно было долго упрашивать и, более всего, в постели; тогда результат определялся степенью его благосклонности, теперь это было его искусство. Ей нравились его ленивые ласки, она принимала их, но она не позволит ему войти в нее. Все что угодно, только не это.

— Больно? — прошептал он ей, когда его тело оказалось сверху.

— Нет, — ответила она, — но я сейчас заплачу, не надо.

Он уступил. Возбуждение само по себе было достаточно приятным.

Они были вместе уже десять лет, и он ни разу не вошел в нее. По ночам она плакала в его объятиях из-за кошмаров, о которых никогда не рассказывала. Они держались за руки в самолетах, думая о смерти. Они вместе заполняли бланки и вместе лгали окружающим, что они семейная пара. Последние пять лет они даже не дотрагивались друг до друга в постели, она спала во фланелевой ночной рубашке, а он в старой футболке. Они делили пищу и деньги, они делили друг с другом жизнь, их судьбы были неразрывны. Они оба для себя однажды решили, что посредственное нормально, и теперь старались быть таковыми. На него иногда нападали приступы воспоминаний о кожаной записной книжке на мраморном прикроватном столике в дорогом отеле, но он никогда об этом не рассказывал. Если бы он стал говорить о прежней роскоши, то лишился бы того, что имел сегодня.

А у нее по-прежнему был Феликс, который был мертв, мертв вот уже пятнадцать лет.

2

Зимы в Нью-Йорке очень солнечные; от этого они не становятся короче, но солнечный свет опровергает зимнюю спячку. С первого года жизни здесь она была очарована фестивалями: оранжевые, желтые и белые зубки кукурузы из леденцов на День Всех Святых, алтей на День Благодарения, шоколадные деревья на Рождество, шоколадные сердечки в День Святого Валентина и шоколадные яйца на Пасху. Всякий раз, когда темп замедлялся, она уже знала, что пора выйти и купить конфет.

День Святого Валентина, звонит Дебора; Флоренс зажала телефонную трубку между плечом и подбородком и что-то помешивает в кастрюле. Она готовит сладкое.

— Хоть бы один цветок! — говорит Дебора.

— Ну, ты же знаешь его совсем недавно, — говорит Флоренс, ставя кастрюлю на стол и открывая холодильник.

— Дерьмо, убила бы его! — продолжает Дебора.

— Но еще только четыре часа, — успокаивает ее Флоренс. — Может быть, когда ты приедешь домой, тебя будет ждать огромный букет роз.

— Я для него в постели делала все, а ты думаешь, он хоть раз… — настойчиво возмущается Дебора.

Флоренс поджимает губы. Она не желает слышать ни о чем подобном.

— Давай лучше о цветах, — перебивает она. — Я уверена, что все будет в порядке, вот увидишь.

— В прошлом году я получила цветы от трех мужчин сразу, — говорит Дебора. — Хотелось бы мне знать, что же произошло на сей раз. Боже, в прошлом году я даже не ходила заниматься гимнастикой!

Флоренс тоже занималась гимнастикой несколько лет назад, но результат совсем не оправдывал усилий. К тому же там было общество женщин, которые ей совсем не нравились, такие, как Дебора.

— Тебе-то полнота не грозит, — говорит Дебора. — Ты можешь есть все что угодно и не набираешь ни грамма.

— Гм, — буркнула Флоренс.

— Это потому что ты высокая, а мне приходится постоянно следить за собой, — добавляет Дебора. — Далеко не каждый мужчина любит чувствовать студень под рукой.

Флоренс опять что-то размешивает, добавляя масло и сахар.

— Конечно, Бен не станет глазеть по сторонам, он не из тех, — говорит Дебора, но это явно не комплимент.

«О, но он смотрит», — может возразить Флоренс, или: «Он смотрел». Это чтобы сбить с Деборы высокомерие и самонадеянность.

Дебора добавляет:

— Он никогда так не поступит с тобой.

«У него есть подруга!» — хочется ей крикнуть Деборе просто для того, чтобы та заткнулась.

Ей известно, что Дебора живет в мире постоянных сражений с мужчинами, что ее возбуждают кровь и страсть.

— Я чувствую, что не должна с готовностью принимать поражение, — говорит Дебора.

— Но я не думаю, что это можно считать поражением, — возражает ей Флоренс.

— Без цветов на День Святого Валентина?! — кричит Дебора как резаная, и Флоренс хотелось бы знать, что по этому поводу думает секретарь Деборы.

— Понимаешь ли ты, какое это оскорбление! — продолжает она. — После всего того, что я сделала для этого парня?! Он просто не понимает, как ему повезло… Сейчас, можешь себе представить, я могла бы быть в Солнечной Долине с тем итальянцем, у которого ресторан на Амстердам-авеню.

— Так почему же ты не там? — спрашивает Флоренс, открывая поваренную книгу — ей еще раз нужно проверить пропорции. Она была уверена, что знает, как это готовить, но, должно быть, кое-что забыла.

— Из-за него! Я вычислила, что если останусь в Нью-Йорке, мы вместе проведем День Святого Валентина. Ты посмотри, сколько нервов я затратила на это ничтожество, Флоренс, это просто преступление!

— Ты знаешь его так мало, — говорит Флоренс. — Неделю? — Она считает: двенадцать, шестнадцать унций, потом масло, черт, она положила слишком много масла.

— Две недели! Ты что думаешь, я безумная? Две недели! Для Нью-Йорка это же уйма времени!

Бен очень чувствителен к переменам погоды. У него подскакивает давление, когда очень холодно. Батарея горячая; рукой он ощущает, что зеленая пластиковая панель в центре его рабочего стола стала клейкой — она коробится. Он любит сидеть лицом к окну. Но каждую зиму, потеряв терпение, он перетаскивает стол на середину комнаты. Он не знает, куда еще его поставить, и уже испробовал все варианты: угол, окно, левая стена, правая. Однажды на протяжении трех месяцев, весной, стол стоял лицом к двери чулана, куда они сваливали все их летние вещи.

Флоренс вошла в пальто и обняла его. Он потерся щекой о рукав ее пальто.

— Это мое пальто, — говорит он. Это является семейным ритуалом, потому что она носит его уже три года.

— Я собираюсь пойти за продуктами, ты хочешь чего-нибудь? — спрашивает она.

— Не знаю, — отвечает он.

— Хочешь пойти со мной? — спрашивает она. Когда стол стоит посреди комнаты, Бен нуждается в том, чтобы его водили гулять или в кино, чтобы он не начал пить.

Он закрывает глаза и не видит комнаты, открывает их — она уже не та, он все забыл.

— В кулинарию или бакалею? — спрашивает он.

Бен знает, что она не предложит ему пойти в супермаркет, — это как туалет, и никогда не упоминается в приличной компании.

В кулинарии светло-желтый пол, неоновый потолок, салаты за пуленепробиваемым стеклом, окаймленным блестящим хромом. Повсюду ряды коробочек с рисунками: снопы пшеницы, ветви винограда, кисти ячменя, помидоры, яблоки, груши, початки кукурузы, рой пчел… Все рисунки представляли собой что-то среднее между фотографией и простой графикой. Композиции на упаковках дополняют счастливые дети, фермеры и чернокожие полные женщины — они прикованы к большим коробкам со стиральными порошками и другими моющими средствами. На всех коробках с кашами почти всегда сияет солнце, а на коробках со стиральными порошками — белые облака. На туалетной бумаге — ангелы и птички. Бена такие магазины всегда приводят в замешательство. В его сознании эти рисунки не имеют ничего общего с пищей.

В бакалее совсем другое дело. Здесь все реально. Сахар и горчица, соль и мука в обыкновенных бумажных пакетах, орехи с маленьким совочком в них, дорогие, но настоящие овощи в деревянных ящиках. Если бы не цены, Бен мог подумать, что бакалейщик умышленно копирует старую, добропорядочную Америку, которую он любил вспоминать из своего детства в Калифорнии. Прошлое возвращалось к нему в виде громадного грейпфрута и вафель.

Ему не нравилось это соседство кулинарии и бакалеи. «Господи, дай мне силу изменить то, что я могу, и мудрость примириться с тем, что я не в силах изменить».

— Пойдем вечером, — говорит он.

Итак, он не идет. Она решает, что, после того как купит масла и сливок, зайдет в кафе и посидит с журналом за чашкой кофе с полчаса, только бы не быть дома. У нее наберется достаточно мелких монет, которые она насобирала по всему дому, чтобы купить журнал за четыре доллара, и это не покажется дорого. Использование мелочи это тоже своеобразная форма экономии.

— Может быть, макароны? — говорит она.

— Ты, кажется, называла их спагетти, — отвечает он.

— Мы называли их pâtes, не приписывай мне это. Ты, возможно, называл их спагетти.

Над головой яркое зимнее небо. Витрина каждого магазина была украшена сердцами, продавец одного из магазинов поздравляет ее с Днем Святого Валентина, у нее замерзли руки. Она останавливается перед аптекой — витрина украшена гирляндой из кусков мыла в форме сердца, и она решает купить Бену подарок.

Он слушает радио. Звучит Шопен.

— Радиостанция «Нью-Йорк Таймс», — говорит сердечный женский голос, как будто сообщает приятную новость.

Мужской голос продолжает:

— Стравинский… Шостакович… Римский-Корсаков… Бородин… Берлиоз… Гуно… Чайковский… балет…

Бен выключает радио и начинает шарить глазами по столу, но тут раздается телефонный звонок.

Кейти приглашает их сегодня вечером на обед.

— Я в последний момент решила собрать всех, — сказала она.

Бен оживляется.

— Нам что-нибудь принести? Флоренс готовит какой-то десерт.

— Великолепно, — говорит Кейти.

Он забывает спросить, сколько будет народу.

— Как ты мог? — упрекает его Флоренс, разматывая шарф. — Я готовила лишь для нас двоих. Если там соберется человек шесть, то смешно будет принести такой крошечный пирог. Перезвони ей.

У Кейти собралось пять человек. Квартира была в новом доме; стены казались толстыми, паркетный пол был уложен в шахматном порядке. Здесь был Эд, который издает небольшой демократический информационный бюллетень, и Филлис, его жена, художница; Фрэнк, который работает с производителями шелка в Китае, и Глория, которая работает в офисе мэра. Кейти одна.

Для начала она подала салат на блюде в форме сердца. Он был холодный и имел вкус не то помидоров, не то клюквы — Флоренс не смогла точно определить.

Эд и Филлис женаты четыре с половиной года; а перед тем, как пожениться, они год жили вместе. Эд интересный, высокий, со светлыми волосами и густой бородой. Филлис уже была однажды замужем, и у нее шестилетний ребенок; она говорит, что только теперь обрела свое счастье. Фрэнк не из тех, кто способен остепениться, но они с Глорией живут уже двенадцать лет. У нее бывают любовные приключения, о которых Флоренс знает, потому что Глория ей об этом рассказывает. Как правило, это интрижки с более молодыми людьми из Бруклина. Глория носит браслет на лодыжке и никогда не выходит без косметики. Кейти разведена. Единственной ее страстью является ненависть к мужу, Роберту, на деньги которого она живет. Это довольно значительная сумма, но Кейти как-то сказала Флоренс:

— Мне все равно, сколько их, я надеялась, что буду замужем до конца своих дней, и деньги не могут возместить мне одиночества.

Филлис и Эд с недавних пор на диете, это даже больше, чем диета — «новый подход к питанию», как они говорят. Эд гордится тем, что сбросил уже шесть фунтов, и горд тем, что он называет своим новым сознанием. Флоренс не пьет; она просит кока-колу. Кейти никак не может найти нужного стакана.

— Это не имеет значения, я могу попить и из банки, — кричит ей Флоренс, но когда она подносит ее к губам, Эд останавливает ее.

— Это очень опасно, — говорит он.

— Я не порежусь, — возражает Флоренс.

— Я имел в виду не это, — говорит Эд.

— Что она, грязная? — спрашивает Флоренс. — Я уверена, что в доме Кейти не может быть грязной банки, — говорит она и делает глоток.

— Доказано, что алюминий вызывает рак, — говорит Эд. К нему приковано всеобщее внимание.

— Он прав, — говорит Глория.

— Микроэлементы, — продолжает Эд. — Вызывают карциному, как и мыло для мытья посуды.

— Я всегда очень тщательно мою тарелки, — говорит Филлис.

— Я надеюсь, в посудомоечной машине вся эта гадость как следует смывается, — замечает Кейти.

— Осторожность никогда не помешает, — говорит Эд. — Я сам из династии жертв рака. Нужно просто стараться исключить риск.

— Вы видели последний номер «Нью-Йорк Таймс»? — спрашивает Глория, чтобы переменить тему. Можно поговорить о мэре, погоде, политике, о планах… сегодня вторник.

— Синдром Уипла? — спрашивает Фрэнк.

Они могли бы поговорить о политике или о любви, поскольку сегодня День Святого Валентина, но проще говорить о том, что имеет к ним непосредственное отношение, как они считают. По вторникам в «Нью-Йорк Таймс» раздел здоровья выявляет очередного врага человеческого тела, определяет его происхождение. Каждую неделю нужно быть в курсе чего-то, нужно знать, чего бояться…

— Одна женщина думала, что ее будут лечить от колита, а вместо этого ей отрезали ногу, — сказала Филлис.

Фрэнк рассказал о молодой девушке, у которой во время операции выявили опухоль мозга.

— Так что же такое синдром Уипла? — спрашивает Флоренс.

— О, — отвечает Глория, — это ужасно и поразительно.

— Продолжай, Филлис, — говорит Глория.

Она поворачивается к ней:

— Обычно все самое плохое случается с женщинами, вот что я имею в виду.

— Что же при этом происходит? Пожалуйста, объясните же кто-нибудь, — просит Флоренс.

— Позвольте объяснить, — говорит Эд. — Синдром Уипла поражает мужчин в возрасте от двадцати восьми до сорока лет. Это постепенное ослабление осязания, подвижности, сексуального интереса, постоянное желание спать, отсутствие аппетита, головные боли, потеря способности разумно мыслить…

— Вы хотите сказать, что они превращаются в женщин? — спрашивает Флоренс. Глория громко смеется, а Филлис выглядит испуганной.

— Нет, все значительно серьезнее, — возражает Эд, решив быть серьезным. — Это постоянно ведет к слабоумию и смерти.

— И как же быть? — интересуется Флоренс.

— Они нашли лекарство, не правда ли?! — с надеждой в голосе спрашивает Кейти.

— Полная безнадега! — с усмешкой замечает Бен.

— Вы уже за границей опасного возраста, потому так и циничны, — обиженно произносит Филлис.

— Спасибо, — откликается Бен.

— Да, — продолжает Кейти, — лекарство, кажется, уже есть, но у него есть побочные эффекты, я, правда, забыла какие.

— В основном, облысение, — поясняет Эд, — увеличение веса, потеря зрения.

Бен громко смеется.

— Ну, это чепуха, есть вещи и пострашнее.

— Именно, — говорит Эд. — Я сейчас работаю над экономическим проектом для Центральной Америки. Прежде чем мы что-то сможем сделать, нам нужно полмиллиарда долларов…

Флоренс предлагает Кейти помочь убрать со стола.

— Ты выглядишь слегка подавленной, как он с тобой обращается? — спрашивает ее Кейти на кухне.

— Кто? — удивляется Флоренс.

— Бен.

— О, чудесно, — отвечает Флоренс.

— Ладно, — говорит ей Кейти. — Представляешь, сегодня мне звонил Роберт.

— И что он хотел? — поинтересовалась Флоренс.

— Ну, ты же знаешь, что сегодня День Святого Валентина. Не правда ли, мило с его стороны?

— Так что же он сказал? — допытывается Флоренс.

— Ах, он просто интересовался, когда мне будет нужен дом на острове, — в июле или в августе. Ну и по поводу медицинской страховки, ничего особенного.

— Что еще? — продолжает расспрашивать Флоренс.

— Ну, что еще он мог сказать!

— Но ты же говоришь, что он был мил. — Флоренс всегда строго логична, это именно то, что ее друзья в ней не любят. Это единственный способ для Флоренс чувствовать, что она действует, живет.

— Да ничего особенного, просто важно, что он позвонил именно сегодня. Я думаю, что это что-то да значит.

И не собираясь больше ничего объяснять, Кейти протягивает ей стопку тарелок и ставит на поднос пирог, который испекла Флоренс…

— Меня это просто не интересует, — говорит Бен в комнате.

Филлис поворачивается к нему.

— Почему? — спрашивает она, но это не вопрос, а скрытый вызов.

Бен поднимает руки вверх.

— Просто не интересует. Может, у меня синдром Уипла.

— Это из-за твоего искусства, Бен! Оно отнимает у тебя слишком много времени.

— Я не занимаюсь искусством, Филлис. Я оставляю это занятие для женщин.

Филлис продолжает:

— Дешевый прием. Тебе следовало бы рисовать, а не терять время на образцы для простыней. Ты понимаешь, о чем я говорю?!

— Но я не хочу рисовать, — возражает Бен.

— Минутку, — вмешивается Глория. — Вы вправе распоряжаться только своей жизнью. Я не думаю, что стоит спорить о карьере Бена.

— Но я к ней не стремлюсь, — говорит Бен.

— Вот это и обидно, — говорит Филлис.

— Перестаньте, — опять встряла Глория. — Он говорит так, чтобы вызвать к себе сочувствие.

— Я сказал это просто ради забавы, — усмехнувшись, сказал Бен. — Люди думают, что жизнь это только продвижение по службе, успех…

— Ты хочешь сказать, что тебе на все наплевать?! — спрашивает Филлис. — Прекрати притворяться, что у тебя нет никаких чувств!..

— Я понимаю, — опять вступает в разговор Глория, — почему тебе все это неинтересно. Ты просто ничего не даешь обществу.

— Ты отрезал себя от Америки, когда уехал, Бен, — раздраженно добавляет Филлис. — Ты забыл, кто ты есть и откуда взялся! Париж и Вена, конечно, прекрасны, но сейчас ты в Америке. — Филлис перевела дыхание.

Флоренс все еще стоит на пороге комнаты с горой тарелок в руках.

Что значит — ты сейчас в Америке, подумала она. Это значит, что ты должен думать о том, что есть такая вещь, как будущее. Ты должен интересоваться Центральной Америкой, потому что она близко, а Европа слишком далеко, от тебя совсем не ждут, что ты будешь интересоваться Парижем или Веной. Ты должен бороться за жизнь даже в том случае, если каждое утро просыпаешься с мыслью о том, нет ли у тебя рака. Ты должен притворяться, что хочешь жить. Бедный Бен, она любит его потому, что он так же мало верит в жизнь на земле, как и она. В каком-то смысле им даже легче в Нью-Йорке, где каждый день так жесток и где даже маленькое милосердие означает победу. Флоренс открывает рот, чтобы защитить его, но все, что она может сказать, это:

— Пирог?..

— Уже пять лет, как вы здесь, — продолжает Эд. — Не пора ли открыть глаза?

— Восемь, — поправляет его Бен. — И что же я должен сделать? Остановить войны, спасти весь мир? Продолжай. Я знаю, что бы я ни сказал или ни сделал, все это не имеет ровно никакого смысла.

Эд удрученно качает головой.

— Сделать можно много. Начать с того, что нам нужно полмиллиарда долларов, чтобы начать работать над проектом для Центральной Америки. — Когда он говорит, он проверяет свой пульс — новая привычка.

Глория направляет дискуссию в практическое русло.

— Нам нужно найти людей, которые будут собирать этот фонд, продавать произведения искусства, распространять обращения, принимать в члены, — может быть, ты смог бы разработать значок, Бен?

— Значок сделаю я, — вмешивается Филлис.

— Да? — с усмешкой оборачивается к ней Эд.

— Вот видите? — говорит Бен. — Вы во мне не нуждаетесь.

— Твой пирог превосходен, — говорит Глория Флоренс.

— У всех у нас есть какая-то цель, — говорит Кейти. — Все мы к чему-то привязаны, Бен. Какая цель у тебя?..

Бен прикуривает сигарету:

— Я просто хочу как-то устроиться, — отвечает он. — У меня нет никаких иллюзий по поводу своей значимости в этом мире.

— Ты не должен курить, — замечает Эд.

Флоренс достает сигарету и прикуривает нарочито медленно.

— Я знаю, что Бена многое волнует, но он это держит в себе, просто не хочет этого показывать, — говорит Кейти.

— Все дело в том, что вы слишком долго жили в Европе, Бен. Вы не принимали участия в жизни Америки. Вы с Флоренс здесь такие же чужие, как и в Париже. — Это говорит Фрэнк. — Держу пари, что вы даже ни разу не голосовали…

— Кофе? — предлагает Кейти. Все дружно отказываются, лишь слышен голос Эда.

— Без кофеина?

Флоренс чувствует ногу Бена рядом со своей, настойчивая просьба уйти. Она поднимается.

— Нам пора, — говорит Флоренс.

— Нам тоже, — поддерживает ее Филлис. — Эти споры просто убивают меня, в спорах рождается истина, верно?..

— Я к Кейти больше не пойду, — говорит Флоренс.

Бен обнимает ее.

— Они не могут простить тебе Парижа, — продолжает она. — Как будто это дало тебе что-то, чего нет у них.

— Ну, я думаю, так оно и есть, — отвечает он.

Они идут вдоль пустынной холодной улицы, на которой расположены антикварные магазины, смотрят сквозь витрину на колонны, диваны, кровати, консоли, ширмы…

— У папы была такая же, — говорит она, показывая на тахту.

Бен смотрит на ограду. Она удивительно похожа на ту, какая была у загородного дома Нины.

— Как ты думаешь, сколько… — начинает она, но останавливается.

Их прошлое выставлено в витрине этого магазина, но купить его невозможно.

— Я думаю, — говорит Бен, — мы что-то делаем не так. Нужно избавиться от ностальгии, если мы хотим достичь своей цели.

«Но ведь прошлое — это все, что у меня есть, — думает Флоренс. — Все, что у меня когда-то было».

— Ты прав, — отвечает она.

Позже, когда мимо окон такси проносятся новые серебристые здания, она спрашивает:

— А мы приехали сюда, чтобы достичь чего-то? Именно поэтому мы приехали сюда?

— Я не знаю, зачем мы сюда приехали, — отвечает Бен. Все, что он знал, до того, как уехал, было заменено рисунком, фотографией, лозунгом.

«Мы потеряны», — думает Флоренс.

3

Этот вечер Бен проводит в барах. Это места, куда приходят выпить его друзья художники, в одном из баров меню написано прямо на стене. Сейчас он у Сэма в Вест-Сайде. Сэм — поэт, и… бармен. У него болят ноги оттого, что он всю ночь проводит за стойкой, и он носит тапочки на войлочной подошве. Бен сидит на стуле, который слишком высок и слишком изящен для того, чтобы быть удобным.

— Посмотри, они опять начали пить, — говорит Сэм, протягивая Бену четвертый бурбон.

Он имеет в виду посетителей, но Бен отодвигает стакан от края стойки. Он желает сливовицы, но у Голди этого нет. Он вспоминает Рим, ему хочется попробовать ликер из артишоков и укропа, удивительный на вкус, хочется малины, шнапса со вкусом маленьких желтых слив.

— Ну? — спрашивает Сэм. Он проявляет такое сочувствие, что Бену кажется, что все его проблемы не столь уж велики. На нем старое пальто, шея замотана шарфом. Сэм считает Бена элегантным. Ему тоже хотелось бы обладать такими аристократическими манерами; ему хотелось бы знать, как этого можно достичь. Сэм честен и правилен, и всегда остается молодым.

— Я никогда не видел тебя здесь так поздно, — говорит Сэм.

— Сюда противно добираться, — говорит Бен. Он знает, что такое шторм и наводнение, грязевой поток и землетрясение, но ядовитые испарения на улицах зимой все еще пугают его.

— Тебе нужно привыкнуть к подземке, — говорит ему Сэм.

— Никогда, — возражает ему Бен. — Жизнь слишком коротка.

Сэм подходит к нему через несколько минут.

— Пойдем, — говорит он. — Будет лучше, если ты расскажешь о своих проблемах.

Бен молча уставился на свой стакан.

— Как скажешь, — проговорил он, глядя на дно стакана.

— Думаю, тебе лучше перестать пить, — говорит Сэм.

— Невозможно перестать делать то, к чему ты привык.

— Это не так, — качает головой Сэм. — Я пробовал наркотики и завязал. Привык жить с Сашей и ушел. Воровал машины, перестал. Человек способен совершенствоваться.

— Ты так думаешь? — спрашивает Бен.

— У меня не было выбора. Жизнь может быть хорошей, но для этого ты должен сам постараться сделать ее такой.

— Я старше тебя, — говорит Бен, — и все это ерунда. Позволь мне сказать тебе, что ты не прав.

— Чепуха, — возражает Сэм.

— Разве ты сейчас счастливее, чем был в двадцать лет?

— Черт возьми, конечно. Когда мне было двадцать, я был в исправительной колонии.

— А теперь ты счастлив, подавая напитки? — спрашивает Бен.

— Это нечестно, — возражает Сэм. — Кто ты такой, чтобы судить? Когда могу и хочу, я работаю над книгой.

— И ты счастлив? — снова спрашивает Бен.

— Нет, мне еще много хочется, но я разумный взрослый человек, и не могу быть счастлив. Но я, по крайней мере, не сумасшедший.

— Она сумасшедшая, — говорит Бен.

— Она? — спрашивает Сэм, радуясь, что наконец начинается исповедь, к которой Бена подтолкнуло его сочувствие. — Да?

— Флоренс, — говорит Бен.

— Я понял, — отвечает Сэм.

— Я не могу этого объяснить. Она очень замкнута.

— Когда она стала такой? — допытывается Сэм тихим голосом.

— Она всегда была такой, — поясняет Бен. — Именно это мне в ней и нравилось.

— Если ты ее выбрал именно поэтому, — рассуждает Сэм, — то может быть, меняешься ты сам? Ты не думал об этом?

Бен озадачен.

— Нет, — говорит он.

— Жизнь — это постоянные изменения.

— Нет, — опять возражает Бен. — Лишь до определенного момента, потом все останавливается.

— Ты не прав, — возражает Сэм. — Может быть, тебе нужно чего-нибудь новенькое. Ты просто еще не осознал этого. Если ты изменишь свою точку зрения лишь слегка, то ты увидишь…

— Так случилось, что я люблю свое прошлое, — говорит Бен. — Оно было чудесным.

— Ты не можешь быть привязан к чему-то так долго. Если ты любишь кого-то, дай волю чувствам.

— Это глупейшая мысль, какую я когда-либо слышал. Что это значит?

— Если ваши с Флоренс отношения стали плохими, может быть, их прервать, вот что я имею в виду, — говорит Сэм.

Бен задумался.

— Может быть, тебе стоит встретиться с кем-нибудь, — предлагает Сэм, наливая себе пиво.

— С кем-нибудь, что это значит? Найти другую женщину, завести роман?

— Нет, просто встретиться с кем-нибудь, чтобы поговорить.

— С другой женщиной, чтобы потрепаться, но не спать?

Сэм становится нетерпеливым.

— Поговори с доктором.

— Но со мной все в порядке, — говорит Бен.

— Она тянет тебя назад.

— Но я никуда не стремлюсь.

— Возможно, стремился бы… — с видом знатока говорит Сэм.

— Найти жену получше и, как все, карабкаться вверх по лестнице. В этом для меня слишком много Калифорнии. Я оставил дом, чтобы избавиться от этого. Я не…

— Ты ведешь себя так, будто что-то ей должен, — перебивает его Сэм. — Это как долг чести, не так ли?

Он старается спровоцировать Бена. Если бы люди чувствовали меньшую ответственность за других и большую за себя! Каждую неделю Сэм посещает группу, где именно об этом и идет речь — о личной ответственности.

— Послушай, послушай, — говорит он, — я уверен, что она сумеет о себе позаботиться. Она существовала до того, как встретилась с тобой, и будет существовать и дальше. Когда с тобой расстанется.

— Не спорю, — соглашается Бен. — Я на двенадцать лет старше ее.

— Ты должен побеспокоиться о себе, — говорит Сэм. С тех пор, как они стали друзьями, ему ужасно хочется, чтобы Бен был похож на него, ну, хотя бы немного.

Флоренс снится сон. Семейный пикник на опушке леса. У матери светлые волосы, у отца — темные, это счастливая улыбающаяся пара, будто сошедшая с этикетки. Два маленьких мальчика в полосатых рубашках и шортах бегают вокруг расстеленной на траве клетчатой скатерти. Один из них открывает корзинку и начинает распаковывать сандвичи, завернутые в вощеную бумагу. Два динозавра выходят из леса, привлеченные запахом сандвичей. Они выше деревьев, больше домов. Быстро двигаясь на своих громадных лапах, они добираются до скатерти. Родители скрылись в лесу. Динозавры, покончив с сандвичами, съедают детей…

Она с криком проснулась, потянулась к Бену, но его рядом нет. Свет проникает в комнату через плотные шторы, и от этого комната кажется бело-голубой… У Флоренс в голове рождаются всевозможные вопросы, на которые у нее нет ответа.

Через несколько дней раздается звонок от Джекоба, в пять утра. Флоренс снимает трубку.

— Привет, дорогая! — слышит она. Рядом с ней вздрагивает Бен.

— Папа, — говорит она и садится по-турецки на кровати — старая привычка.

В это время отопление еще не работает, в комнате прохладно. Флоренс хочет перейти в кухню, к другому аппарату, но это означает попросить Бена подержать трубку, а потом ее повесить, — слишком много для спящего человека. Вместо этого она не говорит, а шепчет.

— Ты что, спишь? — спрашивает Джекоб.

— Нет, — отвечает она.

— Я могу позвонить позже, — предлагает Джекоб.

— Нет, нет, все в порядке, — лжет она. — Что-нибудь случилось? — Она вспоминает о каталогах в кладовке, которые лежат там несколько месяцев, а она клялась распространить их.

— Ничего, — говорит он. — Как ты? Как Бен?

— Может быть, ты все-таки позвонишь позже? — предлагает она. — Еще рано.

— О Господи! Я думал, что у вас сейчас вечер, перепутал время.

— Все в порядке, папа. Что ты хотел сказать?

— Мне просто хотелось поговорить с тобой. Звонила Сильви. Она хотела знать, как тебя найти.

Сильви?! Какое-то мгновение Флоренс не могла сообразить, о ком идет речь.

— Кто? — переспрашивает она.

— Сильви Амбелик. Дочь Сюзи, твоя подруга.

— Сильви… — произносит Флоренс.

Голос Джекоба доходил до нее волнами.

— Она переезжает в Нью-Йорк. Я дал ей твой номер.

— Лучше бы ты этого не делал, — говорит Флоренс.

— Вы с Беном должны пригласить ее пообедать. Я говорил ей, что ты великолепно готовишь, но она мне не поверила.

— Лучше бы ты этого не делал! — снова говорит Флоренс, уже громче.

Бен ворчит, хватает подушку и накрывает ею голову.

— Ну что же делать? Это же папа.

И еще раз в телефонную трубку:

— Я не хочу ее видеть.

— Ну, поступай как знаешь. Я перезвоню позже. Иди спи. — Голос Джекоба, такой короткий, пропадает. Флоренс кладет трубку. Она была неласкова с ним и причинила ему боль.

— Ты закончила? — спрашивает Бен из-под подушки.

— Ты же слышал, что я положила трубку.

— Ты разбудила меня, — бормочет он. — Сколько сейчас времени? Середина ночи. Почему он звонит в это время?

— Он перепутал время. Пожалуйста, не надо. Он стареет. — Бедный Джекоб. Как ему, должно быть, одиноко.

— Я тоже старею, а люди не дают мне спать, — откликается Бен. Флоренс уже не может заснуть.

Она не виделась с Сильви пятнадцать лет.

Флоренс все время ловила себя на мысли о Сильви. Ей кажется, она видит ее на Мэдисон-авеню, со светлыми волосами, в меховом пальто и коричневых ботинках. Несколько кварталов она идет за незнакомой женщиной, затем обгоняет ее и заглядывает ей в лицо — нет, не Сильви. Она боится встретиться с ней и в то же время не может дождаться ее звонка. Она решает сама позвонить отцу и узнать номер Сильви. Ей хочется узнать, какой стала Сильви. Но она ассоциируется у нее с неудачами, и Флоренс чувствует, что если увидит Сильви, то все, что она построила, мигом развалится: ее относительно спокойная жизнь, Бен… Земля разверзнется, и на этот раз гореть ей в огне.

Однажды, когда она пришла из магазина, Бен сказал:

— Звонила Сильви.

Флоренс не отвечает. Он кладет перед ней листок бумаги. Она ставит на него тарелку. Позже, вечером, он спросил:

— И все же, кто такая Сильви?

— Некто, кого я не хочу видеть, — отвечает она.

Позже он уходит и проводит вечер с Сэмом.

— Ей будет полезно встретиться со старыми друзьями, — произносит Сэм в середине разговора.

Когда Бен возвращается домой, Флоренс еще не спит, читает книгу о Вене. Он смотрит на обложку.

— Я не знал, что тебе это интересно.

— Есть много вещей, которые меня интересуют, но ты об этом не знаешь, — отвечает она.

Потеплело. За окном их гостиной на деревьях набухли почки.

Однажды она переходила улицу. Стоя на перекрестке в ожидании, когда загорится зеленый свет, Флоренс почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Она обернулась. На нее из машины смотрел мужчина. Флоренс почувствовала состояние, которое было ей хорошо знакомо, но которое она не могла определить словами. На светофоре зажегся красный свет, и машина уехала.

Сильви позвонила снова. Флоренс покорилась обстоятельствам и взяла трубку из рук Бена.

— Ты думаешь, мы узнаем друг друга? — спросила Сильви.

— Надеюсь, — отозвалась Флоренс. Они договорились встретиться за ленчем.

— Прошу прощения, что не позвонила раньше, но я подыскивала квартиру, встречалась с декораторами и была страшно занята. Ну и жизнь здесь! Как вы выдерживаете этот темп?

— Справляемся, — ответила Флоренс. — Где вы жили все эти годы?

— Монте Карло, Женева, в основном. Итак, до завтра. Я заказала в «Ларнак» столик на час дня. До скорого свидания.

«Ларнак» — первое французское слово, которое употребила Сильви. Флоренс не имела никакого представления о том, где это заведение, и справилась в телефонной книге. Там такого не было. Она пошла к Бену и сказала:

— Человек, которого я не видела пятнадцать лет и которого не хотела видеть, только что пригласил меня на ленч в ресторан, которого не существует.

— Позвони в справочную, — советует он.

Это новый ресторан на Шестнадцатой улице. Как случилось, что Сильви так хорошо со всем здесь знакома, удивлялась Флоренс. Она натягивала через голову один из свитеров Бена, как вдруг остановилась. Может быть, ей вообще лучше не ходить? Другой мир ее раздражал.

4

Сильви сидит на своем месте в зале, которое стало постоянным за те три недели, что она живет в Нью-Йорке. Ресторан обслуживается молодыми итальянцами и часто посещается ими же, только немного постарше. Она в лисьем манто; Сильви не холодно, но манто она не снимает. Ее светлые волосы разбросаны по меху, дополняя гамму цветов, и мужчинам кажется, что они видят сон. Они ей так и говорят. Темные очки в красной оправе, такого же цвета губная помада, в ушах изумрудные серьги в золотой оправе. Тяжелая золотая цепь с кулоном из сапфира. Золотые часы с золотым браслетом. Платье из светло-бежевого кашемира. Цвета притягивают взгляды: красный, голубой, зеленый, золотистый. Она ни на кого не смотрит. Нет нужды обращать внимание на незнакомцев.

Она часто пудрит нос, так как беспокоится, чтобы он не блестел. Осторожность никогда не помешает в отношении того, что могут заметить люди. Для Сильви тридцать пять лет — трагедия, а это уже не за горами. Она беспрестанно смотрится в зеркало и поправляет прическу. Когда-то Сильви была девушкой и хотела многого достичь, а теперь она уже всего добилась. Пятнадцать лет с Марком — чудо! Никогда не уходит мужчина, всегда женщина, и у нее было достаточно развито чувство здравого смысла, чтобы всегда помнить об этом. Она оставалась рядом с Марком, невзирая на свои любовные увлечения. Потому что, как внушала ей мать и продолжает внушать до сих пор, после двадцати пяти все лучшие мужчины уже разобраны…

Она в нетерпении смотрит на часы. Флоренс опаздывает. Раньше с ней этого никогда не случалось, она не такой человек. Не такой?.. Или казалась не такой? Сильви раздражена. Она оказывает Флоренс любезность, пытаясь поддерживать с ней отношения, когда в том нет особой нужды. Если она никогда не звонила, то это было не от недостатка преданности, а от усталости, которая возникала после каждой попытки общения. Тот факт, что она разыскала Флоренс в Нью-Йорке, убеждал Сильви в том, какой она замечательный человек.

Час тридцать.

— Сильви, — вдруг слышит она свое имя, произнесенное на французский манер.

Перед ней стоит высокая женщина в мужском пальто. С ненакрашенным лицом и коротко остриженными волосами. Она уже и забыла, что Флоренс такая высокая. И прежде чем поздороваться, прежде чем протянуть руки своей старой подруге, она видит, что Флоренс выглядит на десять лет моложе, чем она, как будто время не коснулось ее.

— Ах, какими молодыми мы были, — говорит Сильви, когда Флоренс садится.

Это как будто еще одна стена между прошлым и настоящим, подчеркивающая разницу между ними.

— Я не пью, — говорит Флоренс, когда официант спрашивает, какое вино она желает.

— После белого вина за ленчем вторая половина дня проходит как во сне, — говорит Сильви.

— Мне не нравится то, что происходит со мной после вина, — говорит Флоренс. Она заказывает pâte и спагетти с мясным соусом. Сильви советует ей попробовать карпаччио. Флоренс не знает, что это такое, и она объясняет ей, что это тоненькие кусочки недожаренной говядины.

— Не думаю, что мне это понравилось бы, — возражает Флоренс, — я хочу спагетти.

Сильви отмечает плохо обработанные ногти с запекшейся кровью в уголках, потертый край мужского свитера и великолепную атласную кожу. Руки Флоренс, когда она держит меню, слегка дрожат. Сильви нарочно роняет свою сумку, так что все содержимое вываливается на пол: бумажник, записная книжка, квитанция из прачечной, очки в футляре, ключи отеля, коробочка с аспирином, губная помада, расчески и пудра. Флоренс опускается на колени, чтобы все собрать.

— Вот, — говорит она, складывая вещи на стол своими изящными руками.

— Прошу прощения, — отзывается Сильви, как будто они незнакомы.

Флоренс все еще держит в руках образчики шелка, которые выпали из сумки Сильви, и вдруг замечает, что ногти на ее руках не обработаны. Флоренс быстро кладет образцы на стол.

— Ты замечательно выглядишь, — говорит Сильви.

— Ты тоже, — сдержанно отвечает Флоренс. — Мех, бриллианты, ты просто гранд-дама.

— Это все появляется не сразу, — замечает Сильви.

Она смотрит на Флоренс, чтобы сделать ей комплимент, но не находит, по какому поводу.

— Расскажи мне о себе, — просит она.

— С чего начать? — спрашивает Флоренс. — Мы переехали сюда с Беном восемь лет назад, ты его не знаешь. Он появился через несколько лет после…

— После всего того, — доканчивает Сильви.

— Да, да. Он рисует, я делаю переводы с французского, иногда на французский. У нас спокойная жизнь.

— Спокойная жизнь? Ты считаешь, что это возможно? — спрашивает Сильви.

— Конечно, возможно, — отвечает Флоренс. Она оглядывается вокруг, замечает, что люди, окружающие ее, лучше одеты, даже более элегантно, чем в Париже.

— Я не привыкла ко всему этому, — признается Флоренс.

— Так ты живешь в отрыве от жизни, вот чудесно. У тебя есть где отдохнуть за городом?

— Мы проводим уик-энды за городом летом как и все остальные, — отвечает Флоренс.

— Где? — спрашивает Сильви, — я не знаю, где лучше, в Ист-Хэмптоне или Саутгемптоне. О Господи, это же еще одно дело, о котором я забыла подумать.

— Там, где есть дома у наших друзей, — поясняет Флоренс, — туда мы и ездим.

«Своего дома у них нет, — думает Сильви. — Нет бриллиантов, нет дома».

— Когда вы сюда приехали, вы знали кого-нибудь? — спрашивает Сильви.

— Бен знал. Он здесь учился, а родом он из Калифорнии. У него здесь немало друзей.

— Ты им нравишься? — спрашивает Сильви, и Флоренс вспоминает, что для нее было очень важно нравиться друзьям Марка.

— Возможно. А как Марк?

— Мы вместе уже пятнадцать лет, представляешь? Моя жизнь так сложна, — признается Сильви. Вошедшая в ресторан пара поприветствовала ее. Она кивает, машет в ответ рукой, прикладывает руку к уху, она позвонит. — Это Гранты, ты их знаешь? — спрашивает она.

Флоренс отрицательно качает головой. Сильви называет имена других людей в ресторане, но Флоренс никогда не слышала о них.

— Нет, нет, — отвечает она, — это совсем не мой мир.

— А какой твой? — серьезно спрашивает Сильви.

— У меня нет никакого, — отвечает Флоренс.

«Нет бриллиантов, нет дома, нет определенного круга», — думает Сильви. Она понимает, что Флоренс не богата, но полное отсутствие собственности?..

Флоренс почувствовала это и старается найти хоть какие-то достижения, что-то хорошее в своей жизни.

— Бен чудесный, — говорит она. — Он добрый, нежный…

— Не знаю ни одного доброго мужчины, — говорит Сильви. — Хотя иногда хотелось бы, но я сомневаюсь, чтобы добрые мужчины были сексуальны. О Господи, возможно, я ошибаюсь по поводу твоего мужа, но ты же понимаешь, о чем я говорю?..

— Я об этом вообще больше не думаю, — говорит Флоренс.

— О чем же ты думаешь? — спрашивает Сильви.

— О том, что чувства притупляются с годами, — отвечает Флоренс.

— Как ты права! — с готовностью соглашается Сильви. — После проведенных вместе нескольких лет все уже совсем не то. Наступает момент, когда все перестает быть сексуальным…

Они говорят по-французски, но это слово выделяется по-английски. Флоренс вспоминает бар «Секси», в котором она как-то была в Париже.

— Мне бы тоже хотелось, чтобы в моей жизни было что-то простое и настоящее, с одним человеком, вот как у вас с Беном…

Флоренс слегка махнула рукой, как бы говоря: не думай, что это уж столь великолепно. Их глаза встретились, и обе рассмеялись.

Сильви взяла со стола хлебный шарик и бросила его в воздух, попыталась поймать и упустила: он упал в ее стакан.

Флоренс смеется. Сильви тоже, обе чувствуют себя свободнее.

— Видишь, — говорит Сильви, — это не так просто.

— Я очень рада тебя видеть, правда, — говорит Флоренс почти искренне.

Сильви хочется все ей рассказать. Настоящие друзья так редко встречаются. В ее глазах слезы, она заставила Флоренс смеяться, она любит ее. Она наклоняется к ней.

— Я переехала сюда, потому что я влюблена, — говорит она, раскрывая свой секрет, и Флоренс внезапно видит прежнюю Сильви, которую знала еще до Феликса.

— Он американец? — спрашивает Флоренс.

— Нет, швед, но большую часть времени он проводит здесь, а я хочу как можно чаще быть рядом с ним.

— А что говорит Марк?

— Он соглашается, что в Европе все катится под гору и что разумно иметь квартиру в Нью-Йорке и что мы были дураками, не сделав этого раньше. Конечно, сам он живет в Женеве. — И она смеется.

— И тебе все это удалось устроить?

— Я стараюсь быть благоразумной, так что, если играть правильно, можно добиться всего, чего хочешь, — говорит Сильви.

Флоренс уже забыла о том, что в жизни бывают победители. Долгое время ей казалось, что единственный способ жить — это прятаться от всех.

К столу подходит мужчина. Он стоит, расставив ноги, рядом с Флоренс и рассказывает Сильви по-французски какую-то историю о лодке. Флоренс давно не слышала французской речи, и она околдована. Сильви представила ее, как свою лучшую давнюю подругу, и Флоренс, слыша убежденность в ее голосе, верит этому. Он пожимает ее руку, задерживает в своей чуть дольше, чем следовало бы, спрашивает Сильви, где Марк. Когда он уходит, Флоренс все еще чувствует тепло его пальцев.

— Он то, что надо, — говорит Сильви, — хороший, вы могли бы поладить.

— Мне никто не нужен, — возражает Флоренс, но уже как-то нерешительно, и ее слова звучат несерьезно.

— Сейчас лучшее время, — говорит Сильви. — Как-нибудь вечером ты должна пообедать со мной и Терри.

— Но как тебе это все удалось? — спрашивает Флоренс.

— Что? А, переехать сюда? Боже, почему тебя это так интересует? Пустяки. Настоящая проблема состоит в том, чтобы видеться здесь с человеком, которого люблю, и сохранить счастье Марка, и других…

— Других? Других любовников? — спрашивает Флоренс.

— Любовников? Никто в Париже больше не говорит слово «любовник». Либо кто-то есть в твоей жизни, либо никого нет.

Флоренс хочется знать:

— Так есть и другие тоже? Как это у тебя получается?

— В твоей жизни тоже было много людей. В твоей и твоего женатого мужчины, — говорит Сильви.

Флоренс не хочет, чтобы Сильви что-либо вспоминала.

— Он не был женат, — резко бросает она.

Сильви замечает, что лицо Флоренс каменеет, глаза опущены. Ей кажется, что Флоренс не одобряет ее.

А Флоренс пытается найти слова, которые следует сказать. Он везде вокруг них, он принимает угрожающие размеры — Феликс. Переменить тему, уйти от этой громадной тени. Она не может найти нужных слов. Годы молчания, под которыми был похоронен Феликс, не оставили ничего, кроме молчания.

Сильви чувствует, что краснеет, как будто сделала что-то неправильное.

— Я знаю, что это звучит неубедительно, — говорит она, беря Флоренс за руку, — но если я была бы счастлива с Марком, все было бы иначе…

Флоренс не отнимает руку у Сильви. Как будто рука Сильви может спасти ее от страха. Если она будет слушать, ей не придется говорить самой.

— Мне просто нужна любовь, чтобы жить, — говорит Сильви.

По лицу Флоренс вдруг начинают течь слезы. Она сильнее сжимает руку Сильви. Глаза Сильви нежны.

— Мне тоже, — соглашается Флоренс, — но я… — Она не должна плакать. Она себе этого не позволит. Она убирает руку, улыбается Сильви. Сильви закуривает сигарету.

— И ты никогда не приезжала в Париж? — спрашивает Сильви, вытирая уголки глаз.

— Нет, — отвечает Флоренс, — не было необходимости. Папа сам иногда приезжает сюда.

— Мама рассказала мне все. Должно быть, это было ужасно.

— Там ничего не осталось.

— Ничего? Даже этой большой статуи при входе? Куроса, кажется.

— Нет.

— У твоего отца были такие красивые вещи.

— Все прошло. — На твердой почве неудач отца Флоренс чувствовала себя уверенно. Она рассказывает Сильви о паре этрусков, заставляя ее поклясться, что она сохранит тайну.

Тепло руки Сильви и ее глаза позволяют ей чувствовать, что она еще может спастись.

Когда она возвращается с ленча домой, Бен спрашивает:

— Ну как?

— Нормально, — отвечает Флоренс. — Все было совсем неплохо.

5

Сильви, до того как позвонить Флоренс, была страшно одинока в Нью-Йорке. Бруно не приезжал так часто, как того хотелось. Он объяснял это очень просто: «Есть дела». Она недоумевала: раньше ведь тоже были дела. Переезжать обратно в Женеву было поздно; на деньги Марка она купила здесь квартиру, наняла декоратора, выбрала краски, обои, мебель. Ей придется остаться до тех пор, пока квартира не будет отделана.

У Сильви здесь были друзья, но они были не настоящие. Женщины с такими же солидными квартирами, как у нее. Они гостеприимны, но осторожны. Они сразу заметили, что Сильви всегда готова найти взаимопонимание с мужчинами, но они ведь были их мужьями. Эти женщины много путешествуют, им известны все сплетни, и им известно, что Сильви и Марк не женаты, хотя у них есть ребенок. Они настоящие американки, для которых имеет значение написанное слово, и их отношение к Сильви очень сдержанное. Они выясняют друг у друга по телефону, кто она и есть ли у нее свои собственные средства. Да защитит нас Господь от бедных иммигрантов, а более всего от таких, которые знают, как надо улыбаться нашим мужьям. К тому же в Нью-Йорке мужчины не боятся изменить свою жизнь. Сильви может быть опасной.

Когда она вместе с Флоренс, она становится сама собой. Как будто она жила настоящей жизнью, лишь когда ей было восемнадцать, а то, что она представляет собой сейчас, не более чем постскриптум.

Сильви реально существовала до того, как начала лгать, еще до рождения Клаудии. Флоренс ощущала себя так же.

— Ты когда-нибудь скучаешь по Парижу? — спрашивает Сильви, когда они с Флоренс бегают по дорогим салонам на Мэдисон-авеню.

— Конечно, скучаю, но куда я теперь поеду? — спрашивает Флоренс в ответ. Сильви не отвечает.

С тех пор как она вернулась в ее жизнь, Флоренс стала мечтать о квартире в Париже. Темно-зеленая гостиная и длинные широкие холлы, овальные ручки на окнах, искусно отделанные двери, крошечные медные выключатели. Цвет, детали надолго остаются в памяти, не то что предметы обстановки, которые быстро меняются и никогда не остаются теми же самыми.

Флоренс хочет вернуться в те времена, когда еще была жива Джулия, когда еще не было Феликса, этрусской пары, когда еще не ушел Мишель. Она смотрит в свое собственное прошлое, представляя, что будущее может быть лучше того, что уже было. До того, как она все это разрушила. Флоренс страстно желает вернуться домой, в прошлое. Напрасна ее недавняя вера в спокойную жизнь с Беном.

— У меня есть здесь чудесный медиум, — сказала ей как-то Сильви.

— Нет, нет, — ответила Флоренс, думая: «Я больше не попадусь в эту ловушку».

— Она не просто предсказатель судьбы, она ко всему подходит с научной точки зрения, она гораздо лучше Розы.

— Я не хочу, — возражает Флоренс и все же спрашивает: — А что она сказала тебе по поводу твоего переезда в Нью-Йорк?

— Она сказала, что это опасно, но необходимо. И что я многому научусь.

Флоренс думает, что со стороны Сильви большая смелость делать что-то, что сулит опасность.

Флоренс мерит вязаные платья, и Сильви замечает, что длинные ноги Флоренс крепки в бедрах, что ее ягодицы маленькие и по-прежнему упругие. Глаза одной женщины наблюдают за другой, холодные и критичные, опасающиеся наткнуться на совершенство.

Сильви рассматривает свое лицо в зеркалах магазинов; ее косметика расплывается через несколько часов, ей приходится все время припудривать нос, и прическа разваливается. Она моложе Флоренс, но выглядит старше. И хотя она хочет вытащить Флоренс из той раковины, в которую та спряталась, хочет вернуть ей прежнюю красоту, она не желает, чтобы это заходило слишком уж далеко. Но есть ли способ контролировать лучшие порывы?..

Сильви рассказывает Флоренс о косметичках, массажистках, парикмахерах в Женеве и Монте-Карло: о женщине, которая пальцами чувствовала каждый мускул, идущий вдоль ее позвоночника, о мужчине, который точно знал, какого цвета должны быть ее волосы. Без них ей так тяжело! Потом она рассказывала о мужчинах, которые пользовались ее ухоженным телом, но она никогда не могла назвать их своими. Сильви так и сыплет именами и названиями; Флоренс она напоминает мадам Амбелик.

Сильви считала, что мама была права, называя ее «очень естественной». Иногда она признавалась, что ее слишком много для одного мужчины, в ней избыток страсти, Марк порой считает, что у нее не хватает чувства здравого смысла, благопристойности, благоразумия, уважения к другим. Но он никогда не обвинял ее в нарушении долга. У него ведь тоже есть другие женщины. Он не хочет нарушать привычного распорядка жизни, вот и все. Они вместе присутствовали на обедах, вместе отдыхали, путешествовали, у них была Клаудиа.

— А ты? — спрашивала она Флоренс.

— Я верна, вот и все, — отвечала Флоренс.

Она не собиралась признаваться Сильви в том, что пятнадцать лет у нее не было мужчины.

Воздержанность — это искупление. Хорошо, что Феликс мертв. В противном случае у нее была бы обычная жизнь, дети, любовь. Хорошо, что страсть никогда не вернется. Если она вновь позволит этой страсти захватить ее, она умрет или убьет кого-нибудь. Над ней вечно висит имя Феликса. Яд, вечная смерть.

Она молчит, она осторожна. Сильви начинает думать, что Флоренс вообще никогда не была безнравственной. Ну уж нет! И в то же время Флоренс сохранила какую-то удивительную чистоту, это поражает Сильви. Может быть, ей удастся сделать подругу красивой, одев ее как надо, сделать ее желанной настолько, что она покинет этого ужасно мрачного Бена.

Наконец Флоренс задает вопрос, который ее волнует больше всего, который возникает в ее голове всякий раз, когда она видит Сильви:

— А где же твой ребенок?

— Когда у Клаудии закончатся занятия в школе, она приедет — на Пасху. Я не знаю, то ли перевести ее сюда на третий семестр, то ли позволить закончить учебный год там. И к лету мне нужно найти загородный дом.

Флоренс облегченно вздыхает. Ребенок, Клаудия, школьные семестры, дом на лето… Феликс здесь ни при чем. Она хочет верить в лучшее и становится немного легкомысленной.

Флоренс все еще делает маленькие переводы, даже старается брать работы немного больше, теперь она быстро тратит деньги. Чеки, которые она выписывает на счет, который они делят с Беном, вызывают у нее головокружение, но ей это нравится. Она чувствует в этом подготовку к следующему шагу, к лучшим временам. Флоренс ощущает себя новой, энергичной и естественной.

Повсюду, где они бывают, им встречаются интересные мужчины. Высокий грек останавливает их, когда они идут по Пятой улице:

— Сильви! Какие красивые французские девушки!

Не девушка, а девушки, во множественном числе, все это заставляет Флоренс покраснеть под легким слоем пудры, которой она стала пользоваться.

— Тебе он нравится? — спрашивает Сильви, когда уходит. — Мы можем как-нибудь пообедать с ним.

— Нет, нет, — откликается Флоренс.

— Ты должна поводить меня по антикварным магазинам, — говорит Сильви. — Я должна сделать квартиру жилой.

Квартира состоит из комнат, похожих на пещеры, с лестницей, которая поднимается из холла, выложенного мозаикой, на второй этаж. Флоренс старается показать Сильви вещи, в которых она разбирается лучше: старинную мебель, статуэтки, китайские ширмы, головы Будды, но Сильви реагирует только на современные коллекции. Руки Сильви всегда тянутся к складкам шалей, которые опытные антиквары складывают на стуле у двери, чтобы соблазнить европейских иммигрантов.

Если Флоренс привлекает то, что разрушается, то Сильви любит вещи новые, гладкие на ощупь, простых очертаний. Флоренс понимает, что Сильви понравились бы ужасные безделушки из последних каталогов ее отца, но ей не хочется потрафлять ее дурному вкусу. Вместо этого ей хочется немного развить, кое-чему научить ее.

Флоренс выше того, что предлагает жизнь Сильви — золото на запястьях и большая коллекция сумочек из натуральной кожи. Но, когда она видит, какими взглядами провожают Сильви мужчины, она знает, что тоже хочет этого, ужасно.

То, что замужние женщины Нью-Йорка видят в Сильви, Флоренс тоже видит. Автоматический намек на интимность с каждым мужчиной, рассказы на ушко, сплетенные руки и полуприкрытые веки для любого.

— Он тоже из твоей жизни? — вкрадчиво спрашивает Флоренс, когда еще один элегантный мужчина отходит от их стола, на этот раз в японском ресторане, который посещается в основном французами.

— Нет, — отвечает Сильви, — уже нет, но нет причин отталкивать кого бы то ни было.

Флоренс иногда кажется, что, возможно, она наказывает себя слишком сурово: ей приходит в голову, что скромность и осторожность уже изжили себя, что можно жить иначе.

— Ты действительно не хочешь влюбиться? — спрашивает Сильви.

— Я слишком стара для этого, — отвечает Флоренс.

— Не сходи с ума. Ты определенно несчастлива с Беном. Мне бы очень хотелось видеть тебя счастливой, разве ты не хочешь иметь ребенка?

— Слишком поздно, — опять возражает Флоренс.

— Женщины имеют детей в сорок, сорок пять! О чем ты говоришь! Как будто твоя жизнь уже кончена, — говорит Сильви. — Даже слышать этого не хочу.

Флоренс вовсе не хочет, чтобы ей кого-то находили. Она лишь наблюдатель в жизни Сильви. Она не может быть на нее похожей, не может снова спать с кем-то. Иначе опять произойдет трагедия.

— Вот увидишь, я все-таки найду тебе кого-нибудь, — настаивает Сильви.

— Нет, правда, мне никто не нужен. Я и так счастлива, — говорит Флоренс.

Проходят недели и даже месяцы, прежде чем атмосфера роскоши, окружающая Сильви, оказывает свое действие на Флоренс, которая сначала думает: «Лишние траты». А потом: «Какая щедрость». Сначала она смотрела на Сильви сверху вниз, а потом поняла, что хотела бы быть такой же.

Флоренс вспоминает женщин в отелях, которые продавали свое тело, пока она лила слезы. Внезапно ей показалось, что все может перемениться, что она может продавать себя, а не слезы. Чудо может свершиться. Это не просто фривольные ленчи и бессмысленно проведенные вечера, — это удача и солнечный свет.

— Мне приходится быть очень осторожной из-за Марка, — говорит Сильви, рассказывая Флоренс о Бруно.

— Но если у него есть другие женщины, разве имеет значение то, что и у тебя есть другие мужчины?

— Не имеют значения все другие, но Бруно, — она понижает голос, когда произносит его имя. — Он мне очень дорог.

— Но если ты его так любишь, то почему бы тебе не уйти от Марка и не жить с Бруно? — спрашивает Флоренс.

— Я не могу этого сделать. — Сильви подавлена. — Пока не могу. Все должно оставаться на своих местах. Я должна думать о Клаудии.

Ей кажется немного странным, что Флоренс ни разу не попросила показать ей фотографии Клаудии и никогда не спрашивала о девочке. Она решила, что это потому, что у Флоренс никогда не было своих детей.

— Но она уже достаточно большая, чтобы понять тебя, если ты вдруг уйдешь от Марка, не так ли? — спрашивает Флоренс. Для Сильви это звучит жестоко.

— Мне было больно, когда мои родители развелись, — говорит Сильви.

— Ну, у меня никогда не было матери, — говорит Флоренс. — А что же будет с Бруно?

— Я сама ничего не знаю, но Боже мой, как я люблю его! — восклицает Сильви.

— А что, действительно существует опасность, что Марк все узнает? — спрашивает Флоренс.

— Нужно быть осторожной. Он очень хитер, старый Марк. Он задает вопросы, а ты даже не знаешь, что у него на уме, а когда понимаешь, то уже поздно. К тому же люди такие подлые.

— Только не в Нью-Йорке, — возражает ей Флоренс. — В Нью-Йорке они честные. — Она думает о Кейти и Глории.

— И в Нью-Йорке они подлые, — говорит ей Сильви. Она думает о женах некоторых своих знакомых.

Сильви подарила Флоренс часы — новая итальянская модель, из бронзы, под старину.

— Это больше тебе подходит, чем серебро или золото, — говорит Сильви.

Флоренс благодарна.

— Я годами не думала о времени, — говорит она.

— Может быть, поэтому ты и не состарилась, — замечает Сильви.

— О Господи, лучше бы мне на них не смотреть, — восклицает Флоренс, посмотрев на часы. — Мне пора бежать домой, готовить обед для Бена.

Они сидят в пока еще пустой гостиной Сильви.

— Останься! — просит Сильви, — мы можем вернуться в отель и выпить чаю.

— Не могу, — отказывается Флоренс. — Мне еще нужно купить продукты для обеда.

Сильви говорит ей о магазине, который работает допоздна и торгует готовыми блюдами, мясными салатами, холодными цыплятами. Флоренс и так почти перестала готовить для Бена. Когда она впервые распаковывала пластиковые пакеты с едой, он жестко спросил:

— Мы собираемся принимать гостей?

— Для разнообразия, — ответила Флоренс.

Они едят, сидя друг против друга. Бен носом уткнулся в книгу. Она представляет Сильви в ресторане ночного клуба, ее окружают восхищенные иностранцы. Или в постели с Бруно, шторы задернуты, на столе накрыт легкий ужин.

— Почему я до сих пор не знаком с Сильви, раз она столь близкая твоя подруга? — спрашивает Бен.

Флоренс колеблется.

Столик в ресторане заказан. Сильви одна. Бруно только что уехал из города. Она вся светится, на ней новый итальянский костюм. Ее волосы распущены, серьги запутались в них, она старается быть любезной с Беном, который заявляет, что не слышит ее из-за ресторанного шума. Сильви расплачивается. Флоренс ловит для нее такси, а они с Беном идут домой пешком. Она не спрашивает мужа, что он думает о Сильви, но он говорит ей это сам:

— Она шлюха, — говорит он. — Что ты делаешь рядом со шлюхой?

Так что, когда приезжает Марк Грандо и Сильви приглашает их обоих к обеду, Бен говорит:

— Ты иди, а я не желаю ее видеть.

Флоренс договаривается с Кейти, что она пригласит Бена в этот вечер на обед, а сама покупает новое платье, которое стоит столько же, сколько билет до Парижа. Она прячет его, чтобы не увидел Бен. Он уходит раньше, чем она, на прощание говорит кислым голосом:

— Желаю хорошо провести время.

Она достает платье и вешает на крючок в ванной комнате. Пока она принимает ванну, складки на платье расправятся. Платье черное, строгое и открытое.

Флоренс аккуратно пудрит лицо. Она даже не узнает себя в зеркале, видит там строгую и властную женщину, которая не похожа ни на Джекоба, ни на Элизу. Перед ней совсем новая женщина.

Прежде чем уйти, она надевает часы, которые не совсем подходят к платью, но они новые, и Сильви будет приятно видеть, что она их носит.

6

Ресторан небольшой. Сильви, вся в золотых блестках, машет ей, стоящей рядом с метрдотелем и щелкающей маленькой черной бархатной сумочкой.

Флоренс представлена людям с длинными именами и непроницаемыми лицами, ее усаживают между пожилым послом какой-то неизвестной страны и Марком, — это значит, что ей оказали честь.

— Очень рад снова тебя видеть, — говорит Марк по-английски, с тем же акцентом, что и у Сильви. У него крупные, загорелые руки. Его лицо начинает напоминать черепаху; маленькие глазки с тяжелыми веками, нос заострен, рот маленький. «Ему, должно быть, пятьдесят шесть, пятьдесят семь теперь, — думает она, — а тогда, когда он бегал за Сильви, ему было около сорока». Он просит ее рассказать о своей жизни.

— О, — говорит Флоренс, — лучше расскажи мне о своей. — Ей не хочется рассказывать о Бене и переводах.

— Твой отец закрыл магазин, верно? — спрашивает Марк. — Жаль. Хороший был магазинчик. У него были такие чудесные вещи.

«Не говори о моем отце, пожалуйста», — думает Флоренс. Она улыбается.

— Да, он закрыл его уже десять лет назад.

— А что он… — продолжает Марк.

— Пожалуйста, расскажи мне о Женеве, всегда хотелось там побывать. Увы, не привелось, — просит она, чтобы остановить поток его вопросов.

Но он не хочет говорить о Женеве.

— А что ты думаешь о том гнездышке, которое Сильви свила здесь для меня? — спрашивает он.

«Для меня», отмечает Флоренс, вместо того чтобы сказать «для нас». Может быть, именно это имела в виду Сильви?!

— Вам будет здесь очень хорошо, — отвечает она. — Думаю, Сильви замечательно сделала ремонт. С американскими подрядчиками так трудно иметь дело.

Она чувствует себя неловко в новом платье, сидит прямо, старается элегантно есть, откусывая маленькие кусочки. Во время первой перемены блюд она замечает, что глаза посла, сидящего слева, скошены в глубокий вырез ее платья. Она одергивает платье.

— Не делайте этого, — шепчет ей старик по-французски. — Вы были так очаровательны.

Она оборачивается к нему и видит глаза, налитые похотью.

Посол наклоняется к ней и говорит:

— Это редкость — встретить неиспорченную женщину.

Она краснеет.

— Я не ошибся? — спрашивает он. — Вы давно здесь живете?

— Да, — отвечает она.

— Удивляюсь, что мы с вами не встречались, — говорит он. Его глаза изучают ее полуобнаженную грудь. — Кто, вы сказали, ваш муж?

— Я не говорила, — отвечает Флоренс.

— Вы случайно не та женщина, на которой женат сеньор делла Балле? — продолжает он.

— Нет, нет, — говорит она. — А кто такой сеньор делла Валле? — продолжает она, стараясь казаться беззаботной.

— Посол Аргентины, — поясняет он. — Игрок в поло.

Он кажется ей очень старым. Узловатые пальцы, дряблая, морщинистая кожа, привычка подставлять ухо к лицу собеседника. Семьдесят? Восемьдесят?

— Итак, как тебе тут жилось? — спрашивает Марк. Когда она поворачивается к нему, то чувствует, как сучковатая лапа посла накрывает ее руку, обещая дальнейшую фамильярность.

Что она делает? Ее рука накрыта ладонью посла, а Марк задал ей вопрос, и она никак не может вспомнить какой. На нее вопрошающе смотрит несколько пар глаз.

— Да, — наугад отвечает она Марку, — спасибо.

— Как ты проводишь время? — спрашивает Марк. — Путешествия, отдых?

— Нет, — отвечает Флоренс. — Я много времени проводила с Сильви. Все время.

Последние слова она сказала на всякий случай, чтобы у Сильви было алиби.

— Вы, верно, вспоминали старые добрые времена, — замечает Марк.

— Конечно, — соглашается Флоренс.

— Но, — добавляет Марк, — я не уверен, что прошлое всегда уж такая хорошая вещь.

Сильви разговаривает с мужчинами, которые сидят по обе стороны от нее, и с женщиной, которая сидит напротив. Мужчина напротив только что продал Брака, мужчина слева только что купил Пикассо, а женщина напротив упустила Тьеполо.

Сильви слышит, как Флоренс говорит «мой Коро», и думает: может быть, все последние недели она слышала что-то не то, что квартира, где Флоренс живет с Беном, просто обман. Ей вообще трудно поверить в честность Флоренс, потому что она сама совершенно другая.

Флоренс старается принимать активное участие в разговоре, она то улыбается, то делает удивленные глаза. Нога посла прижата к ее, и мышцы реагируют помимо ее воли.

Сильви откидывает назад голову и хохочет. Флоренс наблюдает за ней, как когда-то наблюдала за своим учителем танцев, чтобы понять, что нужно делать. Она сама пробует беззаботно смеяться, и когда откидывает голову назад, то пальцы посла касаются ее локтя.

Она ощущает тепло его прикосновения и придвигается к нему ближе, чтобы еще раз почувствовать его руку. Ею владеют животные инстинкты; он лысый старик, но Флоренс обдает волна желания. Человек с лисьим лицом просит Сильви показать браслет, новый подарок Марка, и она протягивает ему руку, и ее запястье лежит в его руке, топаз и бриллианты сияют как грех, Флоренс видит, как его пальцы обнимают запястье Сильви, а нога посла вновь начинает придвигаться к ее бедру.

А теперь уже рука посла дотрагивается до браслета Сильви, до ее руки, и Флоренс ловит себя на том, что думает: «Он мой».

— Здесь почти так же хорошо, как в Париже, — сказала пожилая дама в красном с техасским акцентом.

Ее тело наклоняется влево, в сторону старика.

— Все мы теперь здесь, — говорит Марк. — С Европой покончено.

Все внимание Флоренс приковано к собственным ощущениям. Рука старика достигла нижней части ее спины. Сильви подмигивает ей.

— Скажите, моя дорогая, — говорит посол, — у вас комплекс?

— Да, я люблю мужчин постарше, — отвечает она. Это именно то, что следовало ответить. Стол превратился в общество шлюх и финансистов. Все это она еще вчера презирала. Флоренс опять посмотрела на Сильви: на ее плече — мужская рука. Марк беседует с дамой, сидящей справа от него, и не обращает никакого внимания на Сильви, которая любит Бруно, это ее секрет. И какой прок от верности Флоренс, которой она гордилась? Все кажется таким пустым и пошлым.

«Как все это дешево», — думает она позже, лежа на софе в гостиной посла и продолжая ласкать старика. Она благодарна ему за то, что во время обеда он заставил ее кровь пульсировать быстрее, а теперь ей хочется быть такой же дешевой, как Сильви, хочется быть вещью, шлюхой.

— Сними эту ненужную вещь, — говорит он, указывая на ее трусики.

Она стягивает с себя трусики. Внезапно она чувствует смущение от того, что стоит обнаженная в его гостиной.

— Подойди, — говорит он. Это приказ, и она подвигается на несколько футов к софе, он гладит рукой ее волосы на лобке, наклоняется и притягивает ее к себе. Потом пальцами раздвигает волосы и целует ее горячее лоно. Сильными руками он держит ее за ягодицы. Она подгибает колени и громко дышит, ей кажется, что именно так она и должна себя вести.

— Не нужно театра, — говорит он, отстраняясь. — Не притворяйся. — Она стоит обнаженная и ждет прикосновения его рта, когда он начнет снова. Но на этот раз пальцы щиплют ее, и она вскрикивает.

— Ш-ш-ш, — произносит он.

Она начинает дрожать.

— Прекрати, — говорит он. — Владей собой! — Его рука шлепает ее по бедрам, и он опять хватается за ягодицы.

— Не нужно, — говорит она.

— Ты, маленькая шлюха, — говорит он. — Что ты хочешь? Скажи мне.

Только не это. Она не может попросить об этом.

— Скажи! — Его голос холодный и жестокий.

Это посвящено памяти Феликса. Его могиле.

— Говори, — приказывает он.

Ей нужно защитить Феликса. Никто не может войти в нее. Не может?..

— Я хочу… — с трудом произносит она. — Я хочу, чтобы ты вошел в меня.

— Не говори мне, что мне нужно делать, — отвечает он, — попроси об этом.

— Пожалуйста, — просит она, вздрагивая.

Он наматывает ей на голову свою влажную рубашку, так что она ничего не может видеть.

Что-то мягкое пытается войти в нее. Она придвигает бедра, она хочет этого.

Она чувствует внутри себя его палец, он исследует ее, все ее чувства сосредоточены сейчас вокруг этого пальца. Входит второй палец. Они ощупывают ее, раздвигают.

А потом она чувствует что-то длинное и прямое внутри себя, гладкое, прохладное и твердое. Оно двигается так легко, так глубоко, что ей больно.

— Нет, — говорит она. И хочет сказать, что это не живое. Она старается сдвинуть повязку, и наконец видит, что он заталкивает в нее. Свеча.

Она поднимается, чтобы запротестовать, но он толкает ее обратно. Свеча двигается дальше, а он наблюдает, как она входит в нее и выходит. Из-под края повязки она видит, что он наконец возбудился, он вынимает свечу, блестящую и влажную, и осторожно кладет ее на стол. И вот наконец он внутри нее, внутри молчаливого тайника, последнего святилища Феликса.

Она плачет, потому что с Феликсом покончено. Она забыла, что был еще кто-то после него.

Его ритм неравномерный, акт короткий. Пока она плачет, он содрогается.

Позже он протягивает ей носовой платок, чтобы вытереть лицо, и спрашивает, хочет ли она провести с ним ночь. Она надеется, что ей заплатят. Ей хочется опуститься еще ниже, чем она спустилась сейчас, ей хочется быть настоящей проституткой.

Она счастлива.

Она едет домой в такси: в ее руке зажато пятьдесят долларов, а в маленькой черной бархатной сумочке лежит визитная карточка.

— Так где ты была? — спрашивает Бен. Он лежит на кровати и курит сигарету. — И откуда у тебя это платье?

— Мы ездили танцевать, — отвечает она; это оправдание было бы хорошо пятнадцать лет назад.

— Я не верю тебе, — говорит он.

— И не нужно, потому что это ложь, — отвечает она.

Он не спрашивает ее, что же она делала на самом деле. Возможно, он не хочет этого знать.

Когда она выходит из ванной, Бен делает вид, что спит, хотя рядом в пепельнице тлеет недокуренная сигарета.

7

Что ей теперь делать? Она лежит в постели и пытается понять, что же произошло на самом деле. Как Золушка, она думает о своем платье, которое спрятано за старыми халатами в ванной комнате, и о визитной карточке в сумочке. Обещание романа, вальса. Сладкие мечты! Но на этот раз нет принца.

Она постарается быть хорошей и посвятит себя Бену.

На завтрак она приготовила кашу. Это была самое безобидное, чем можно было заняться. Ирландская каша, которая готовится в белой кастрюльке и варится три четверти часа. Прошлая ночь будет похоронена и не испортит ее жизнь. Она начала кипятить воду для кофе, а затем вспомнила кое о чем, взяла стремянку и полезла на полку за кофейником. Им так давно не пользовались.

Она расставила чашки, разложила льняные салфетки, масло, поставила маленькую тарелочку с изюмом для каши. Сытная, сладкая детская пища.

Она улыбается Бену, когда он возвращается с газетой.

— Каша, — говорит он, — и настоящий кофе.

Она опять улыбается. На ней старый бежевый махровый халат и бронзовые часы Сильви на руке.

Они садятся за стол. Бен наливает кленовый сироп в тарелку, берет горсть изюма и большой кусок масла. Он перемешивает все это и тянется за ложкой.

— Хорошо, — говорит он.

Флоренс довольна. Она протягивает руку к изюму. Ее рука над тарелкой, ее пальцы берут пять или шесть изюминок. И когда она поднимает руку, она слышит внутренний голос: «Ничего хорошего не случится, если ты съешь вот эту». Ее рука послушно замирает. В этой горсточке одна плохая. Она высыпает изюминки на стол и дотрагивается до них указательным пальцем. «Эта?» — спрашивает она голос. Голос молчит. Это, наверное, означает одобрение.

— Ну, как там толстые коты? — спрашивает Бен.

Она не отвечает. «Эта?» — спрашивает она про себя. На шестой изюминке голос говорит «Вот эта».

Пять изюминок на тарелке, а шестая лежит на столе. Она такая же, как и другие, но она плохая, ее нельзя трогать! Она бросает остальные изюминки в кашу.

— В чем дело? — спрашивает Бен. — С тобой все в порядке?

Она решает, что делать с плохой изюминкой. Выбросить, чтобы Бен не съел ее по ошибке? Или она нехороша только для нее?

— Возьми сироп, — говорит он, придвигая к ней бутылку.

Она протягивает к ней руку. «Ничего хорошего не случится, если ты съешь это», — говорит голос.

Флоренс хочется сиропа. Она держит руку на бутылке. Может быть, голос ошибся.

«Ничего плохого не случится, если ты откажешься от сиропа», — опять говорит голос, и она убирает руку с бутылки.

— Может быть, масла? — спрашивает Бен. — Ты будешь масло?

Флоренс отрезает кусочек холодного масла и бросает его в тарелку.

— С тобой все в порядке? — опять спрашивает Бен.

— Да, — отвечает Флоренс. Пресная каша не лезет в рот. Ей хочется сахара или сиропа.

— Ты, вероятно, переутомилась вчера вечером, — замечает Бен.

Флоренс не отвечает.

Он не хочет спрашивать. Он знает, что все те люди гадкие, распущенные, тупые и никчемные. Ему известны рассказы о Марке Грандо. Сильви он считает мусором. Ему было плохо в тот вечер у Кейти, и он быстро вернулся домой на такси. Он ждал Флоренс, чтобы рассказать ей, но она вернулась такая странная…

Он протянул руку и достал конверты из кармана куртки.

— Почта, — громко говорит он, чтобы привлечь ее внимание.

Целая пачка дорогих кремовых конвертов.

Бен раскинул их, как игральные карты. Он читает надписи в левом верхнем углу конвертов.

— Движение за выживание… Конгресс… Общество борьбы с раком… — Он смотрит на нее. — Ничего личного, — замечает он.

— Так всегда, — откликается она.

Он вскрывает один из конвертов ножом для масла.

— Тридцать долларов, — говорит он.

— Они всегда хотят тридцать долларов, — безучастно говорит она. — Почему?

— Я думаю, это самое меньшее, что они могут попросить, зная о наших доходах.

Ему не следовало этого делать, не стоит напоминать ей об их доходах. Он пытается сменить тему.

— Ты ее сегодня увидишь? — спрашивает он.

— Кого? — спрашивает Флоренс.

— Сильви, конечно.

— Я не знаю, — говорит она. Она ест медленно, прислушиваясь к внутреннему голосу. Может быть, он что-нибудь скажет о Сильви.

— Я думал, тебе нужно сдавать перевод.

— Да, — соглашается Флоренс, — в туристическое агентство.

— Тебе лучше сделать это вовремя, — замечает Бен.

— Я никогда не опаздываю.

— Этот мир, — вдруг произносит Бен, — разрушит тебя прежде, чем ты поймешь, что случилось. Будь осторожна.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я прошел через все это, не забывай, я знаю этот мир. Ты не готова для такой жизни.

— Какой жизни? — спрашивает Флоренс, вставая. — Эта жизнь, этот мир!.. О чем ты говоришь? Все, что я сделала, это пошла пообедать с моей старой подругой и некоторыми ее друзьями. В чем трагедия?

«Если бы он знал, — думает она. — Если бы он только знал», — говорит ей внутренний голос.

Бен думает, что она, как обычно, принимает душ, но он не слышит шума воды; некоторое время он прислушивается, стоя у двери ванной, потом открывает ее, чтобы посмотреть, что она делает.

Она в ванне.

— Не помню, чтобы ты раньше принимала ванну, — говорит он. — Ты всегда принимала душ.

— Сегодня я решила принять ванну, есть возражения?

Как он может возражать.

Она осторожно намыливает тело. Бен наблюдает за ней тридцать долгих секунд, затем, смущенный, покидает ванну.

Как она могла захотеть этого отвратительного старика? Этого старика! Неужели она вновь захочет его увидеть?

Достаточно того, что произошло. Я — Флоренс Эллис и веду спокойную жизнь с Беном. Я чище и проще, чем все это.

Она не хотела его, не могла хотеть его, кожа на руках, как перчатки, которые велики на два размера, дряблое тело — разве это можно любить?..

Но если не любишь, не может быть больно. Самое спокойное, это не любить. Спокойнее всего не хотеть.

Она знает, что ей следует оставить Бена, но она будет ждать и посмотрит, что случится. Не нужно никакого определенного плана. Она одевается и идет к своему письменному столу в гостиную, где через несколько часов добивает перевод.

Флоренс тщательно готовит ленч для Бена, а он опять интересуется:

— Ты увидишь сегодня Сильви?

Она даже ей не звонила. Она просто не представляет, как будет благодарить за первую часть вечера.

— Думаю, что отнесу работу, раз уж я ее закончила, — отвечает она Бену. Он утвердительно кивает, и она начинает красить губы.

Мужчины на улице обращают на нее внимание, но те, которые встречаются на улицах Нью-Йорка в середине дня, совсем не то, что может пожелать для себя приличная женщина.

Она сдает перевод, а на обратном пути домой обнаруживает, что находится недалеко от дипломатической миссии страны посла. Совсем не то место, где ей хотелось бы оказаться.

Мужчины на улице. Ей кажется, что она знает их всех, вот этого в рубашке и с большими руками, который считает мелочь в ожидании автобуса, и вон того, с рулоном бумаги под мышкой, и вот этих двух, в чем-то ярком желтом и зеленом.

Она замечает лимузин, который медленно едет сбоку от нее. Стекла затемнены, и она не видит, кто там внутри. Может быть, старый посол? Она всматривается в окна, но вспоминает, что точно не помнит, как он выглядит.

Бедный Бен. Добрый, хороший, спокойный, медлительный, кроткий Бен. Чем ближе она к мужчинам на улице, тем дальше она от Бена.

Она не хочет видеть посла, не хочет видеть Сильви, тем не менее в шесть тридцать она перед отелем. Будет подло не зайти, невежливо просто оставить записку.

В холле мужчина в вечернем костюме.

— Мисс Амбелик? — повторяет за ней клерк. — О, номер мистера Грандо. Конечно.

Несколько секунд он слушает, что ему говорят по телефону.

— Она просит вас подняться.

Лифт слишком быстро едет. Два упакованных чемодана стояли около дивана. Марк собирается в Калифорнию, а потом в Японию.

Марк с кем-то разговаривает по телефону; Сильви кладет руку на плечо Флоренс и тащит ее в спальню.

— Слава Богу, — говорит она, закатывая глаза. — Скоро отчалит.

— Разве он не собирался сегодня уезжать? — спрашивает Флоренс.

— Его толком не поймешь. Он почти что решил остаться еще на одну неделю, и это было бы ужасно. А потом внезапно сказал, что завтра ему нужно быть в Париже, а это плохо.

Флоренс не стала спрашивать почему. Она сидит на краю кровати. На ней валяются скомканные колготки. Она механически протягивает руку и начинает сворачивать их.

— Это сделает горничная, — говорит ей Сильви. — Оставь. Лучше давай выпьем. И попьем чаю. Ты вчера хорошо провела время?

— Да, — отвечает Флоренс, — спасибо. Это было…

— Ты им понравилась, — перебивает ее Сильви. — Бутылку шампанского, чай на двоих, картофельные чипсы, — делает она заказ по внутреннему телефону. — Ты голодна?

Флоренс кивает. Ей нравятся маленькие сандвичи, которые подают в отеле.

— Я тоже, — говорит Сильви. — Сандвичи и несколько пирожных. И побыстрее, пожалуйста.

Марк стоит в дверях спальни.

— Ничто во мне не вызывает такой восторг, как две женщины на кровати, — говорит он.

— Ах, Марк, перестань, — отвечает Сильви. — Заходи. Итак, какие планы?

— Я определенно не еду в Париж. Это не вписывается в мой распорядок. Прошу прощения, Флоренс, так приятно снова тебя видеть. Как ты?

Она встала, чтобы не быть одной из женщин на кровати. Они чмокнули друг друга в щеку. Его кожа более упругая, чем у того старика. Он не такой уж противный, в конце концов. Лучше, когда мужчина становится похожим на черепаху, чем на бульдога.

— И что ты собираешься делать? — спрашивает Сильви, желая узнать его планы.

Марк смотрит в глаза Флоренс, она — в его.

Сильви в ванной, причесывается. Она нарочно роняет флакон с духами.

— Моя дорогая, — кричит Марк. — Что случилось?

Сильви не отвечает. Две унции духов растекаются по полу. Она отодвигает в сторону осколки ногой, выходит и говорит Марку:

— Позвони горничной. Нужно там прибрать.

Марк берет телефонную трубку и вызывает горничную.

Флоренс наблюдает за спектаклем, который разыгрывается перед ней. Она опять сидит на кровати, скрестив руки. Она надеется, что, может быть, они подерутся, она любит наблюдать настоящие семейные баталии. Это будет забавно.

— Ты не хочешь лететь завтра в Париж, не так ли? — спрашивает Марк.

— В Париж? — медленно произносит Сильви. Как будто она никогда не слышала этого слова раньше.

Флоренс поднимается, берет со стола журнал для туристов и открывает его на странице со статьей о винных погребах Бордо.

— Моя! — восклицает она. — Это я переводила для французского туристического агентства.

Марк отводит глаза от Сильви и поворачивается к Флоренс:

— Я не знал, что ты работаешь, — говорит он.

— Да, конечно. Конечно, это макулатура, но… — Она хочет сказать, что ее денег хватает, чтобы платить за квартиру, но вспоминает о том, что слова «квартплата» нет в обиходе у Марка.

Сильви опять снимает телефонную трубку. Она разговаривает очень громко.

— Вы говорите, он приезжает завтра? Ну, тогда мне просто необходимо заехать к нему. Со всеми материалами? Просто чудесно. Да, хорошо, я буду в десять.

— Кто это? — спрашивает Марк, поворачиваясь к Сильви.

— Драпировщик. Как видишь, я не могу завтра лететь в Париж.

— Его нужно доставить туда завтра.

— Ну, может быть, ты пошлешь курьера? Ты же так обычно и делаешь.

— Но не с Ренуаром. — Марк идет в сторону гостиной.

— Ренуар? — говорит Флоренс. — Ренуар должен вернуться в Париж?

— Ш-ш-ш! — произносит Сильви.

— О, я привыкла к этому, — говорит Флоренс. — Как ты думаешь, что все эти годы просили меня делать отец и Мишель? Я каталась с ними в Италию и обратно для чего, как ты думаешь?

— Это не подделка, — говорит Сильви. — У Марка есть подтверждение галереи, но мне он не нравится, поэтому он и отправляется обратно.

— Мне нужно сделать еще один звонок, — говорит Марк и выходит из комнаты.

Сильви вскакивает и обнимает Флоренс.

— Дорогая, я не хотела сказать ничего такого, клянусь, это правда. Ты же знаешь. Я прошу прощения, пожалуйста, не обижайся. Твой отец никогда ничего такого не делал.

— Ты права, — говорит Флоренс.

Сильви раскаивается. Меньше всего ей хотелось причинить боль подруге. Она усаживает ее опять на кровать и садится рядом.

— Вчера вечером ты всем так понравилась, ты знаешь? Мирабел Уайт считает, что ты очень красива, а Джинни Макгрэт хочет пригласить нас на ленч…

Флоренс ожидала услышать имена мужчин, но их не последовало.

— Это очень важно. Если ты не понравишься женщинам, они отрежут тебе все пути. Очень хорошо, что ты им понравилась. Послушай, Мирабел хочет, чтобы ты пришла к ней на обед на следующей неделе.

— Но она же совсем меня не знает, — возразила Флоренс. — Это та, что была в красном платье?

— Нет, в зеленом. Кстати, а не хочешь ли ты отправиться в Париж? — шепчет она Флоренс на ухо.

— В Париж?

— Короткое путешествие. На «Конкорде». Очень быстро, туда и обратно. Хотя ты можешь пробыть там столько, сколько захочешь. — В ее голосе появляются просительные нотки. — Ты так поможешь мне! Иначе он пошлет меня с этой ценной картиной, и я не смогу встретиться с Бруно. Мы закажем тебе номер в «Ритце». Ты будешь довольна.

«Будем играть роль Золушки», — думает Флоренс. У нее в запасе уже есть джокер. Вряд ли Золушке следовало трахаться с первым попавшимся старым мерзавцем. Она должна была ждать принца.

— «Ритц», — произносит она. — Бену он нравился…

— Ах, нет, — возражает Сильви. — Марк не станет платить за два билета. Это только для тебя — твоя награда.

— Награда? — спрашивает Флоренс.

— Конечно, — отвечает Сильви, — за все тяжелые годы.

Марк возвращается в спальню.

— Флоренс, дорогая, а не хочешь ли ты отправиться в Париж на пару дней?

— Ты сможешь повидаться с отцом, — добавляет Сильви.

Флоренс встает, и Марк приближается к ней. Ей бы хотелось, чтобы все происходило только между ним и ею. Ей этого хочется, но если это произойдет с Марком, то это плохо.

— Пойдем, уточним детали, — говорит он, обнимая ее за талию и направляясь к софе в гостиной. Теперь она знает, что надо делать.

— Тебе есть, где остановиться в Париже? — спрашивает он.

Сильви — ее фея, а она сказала — «Ритц».

— М-м-м… — мычит Флоренс, слегка отодвигаясь от него. — В общем, нет.

В дверях стоит Сильви.

— Я сказала, Марк, что мы закажем ей «Ритц» на пару дней.

— Вот она, — говорит Марк. В углу стоит деревянный футляр, несколько футов длиной и два фута шириной. Он плоский, похожий на кейс.

— Хочешь посмотреть? — спрашивает Марк.

— О нет, не стоит.

— Я еду в Париж, — сообщает она Бену, когда возвращается домой.

— Убегаешь?! — говорит он.

— Марк попросил меня отвезти кое-что, — отвечает она, стараясь придать важность своим словам.

— Девочка на посылках, как шикарно! Марк оплачивает и гардероб, или только билет?

Она промолчала. Через полчаса посыльный приносит билет из «Эр-Франс». Флоренс прячет его, так как не хочет, чтобы Бен видел, что она летит на «Конкорде».

— Итак, когда же ты отправляешься? — спрашивает он. Она сидит на кровати и пытается дозвониться в Париж, чтобы сообщить отцу о своем приезде.

— Завтра, — говорит она. — Есть возражения?

Он засовывает руки в карманы.

— Нет, никаких. Когда ты возвращаешься?

— Через несколько дней. Ты не находишь, что это волнующе? Я ведь не была там восемь лет. Что тебе привезти из Парижа?..

— Где ты остановишься? — спрашивает он позже.

— Сильви и Марк закажут мне номер в отеле. Я позвоню тебе оттуда.

«Ритц» прозвучало бы слишком вызывающе.

Назад: Часть вторая

На главную: Предисловие