ГЛАВА 15

– Что вы думаете о нравах жителей Лондона? – спросил Генрих у Джона Мортона, который был теперь архиепископом Кентерберийским, сменив на этом посту Бурчье.

– Относительно вас, Ваше Величество? – кивнул Мортон в ответ на улыбку Генриха. – Священники рассказывают мне, что никогда ранее не было так много и таких пылких молитв за здоровье определенного человека. Смею заверить, что если бы враг подошел к этому городу, его жители закрыли бы ворота и сражались.

Генрих вздохнул.

– Молюсь, чтобы никогда не было необходимости оказывать мне подобное одолжение.

Архиепископ молча смотрел на стекающие по стеклу маленького окна в личном кабинете Генриха дождевые капли. Кабинет был небольшой, красивой комнатой позади спальни, обставленной с изрядной роскошью и предназначенной для конфиденциальных разговоров. Генрих пользовался им, если ему хотелось побыть одному или побеседовать с кем-либо в частном порядке. Хотя он проводил здесь обычно немного времени, но это время имело для него огромное значение.

– Нет никакой причины откладывать наше путешествие по стране, за исключением, конечно, погоды. – Мортон сделал паузу, а затем медленно продолжил: – Вы должны ехать. Вам необходимо сменить обстановку. Вы устали, сын мой.

Генрих исповедался, и эти слова были взяты из его исповеди. Король сжал губы.

– Неужели я выгляжу слишком озабоченным? Элизабет, в свою очередь, нет.

– И как она может быть озабоченной, – подумал он. – Что это за брак? Я слежу за ней. Она следит за мной.

– Я не решаюсь взять ее с собой, – напряженно добавил, он. – И не решаюсь оставить здесь.

– Вы устали, – повторил Мортон. – Вы должны оставить ее здесь, сир, что будет лучше как для вашего здоровья, так и в политических целях.

Генрих беспокойно зашевелился. Он знал, что, несмотря на упоминание Мортона о его здоровье, опасность для него представляли не физические потребности Элизабет.

– Она хочет поехать. Я не желаю обидеть ее.

– Пообещайте ей следующее путешествие по стране. Необходимо, чтобы в этот раз король появился один. На Севере…

Быстрый раздраженный жест прервал повторение слов о том, что на Севере слишком сильны позиции приверженцев Йорка, и что там скорее будут приветствовать Элизабет как королеву, чем Генриха как короля.

– Как обстоят дела с Францией?

Мортон не выказал удивления от перемены темы беседы.

– Я еще не получил известий, но ожидаю со дня на день, нет, с часу на час, известие о том, что договор утвержден.

– И они непременно освободят Дорсета?

– Это второе условие.

– Я хочу, чтобы мне дали знать об этом в любое время дня или ночи. Пошлите за мной в спальню Ее Величества, если не сможете найти меня в моей.

Теперь Мортон был удивлен. Все обсуждения государственных дел обычно тщательно проводились в стороне от апартаментов Элизабет.

– Хорошо, Ваше Величество. Есть ли нечто особое в этом разговоре, о чем бы я не был осведомлен?

– Нет. Это всего лишь глоток меда, который позволит проглотить горькую пилюлю. Когда мы встретились впервые, Ее Величество хотела, чтобы я освободил Дорсета. Она заводила об этом разговор несколько раз, испытывая естественно большую привязанность к… – Генрих сделал паузу, – своей семье. Когда у меня будет известие о том, что он освобожден, я сообщу ей, что не могу взять ее в путешествие по стране, и в качестве утешения предложу ей присутствие ее брата.

Архиепископ с облегчением вздохнул. Все советники Генриха были настроены против того, чтобы Элизабет сопровождала его. Он выслушал их как всегда терпеливо, но до сего момента не признавался в том, что же оказывает на него большее влияние: желание своей жены или совет своих министров.

Через три дня, в самый подходящий момент, когда Генрих занимался своими обычными дневными делами, поступили, наконец, новости. Был доставлен пакет с письмом Дорсета, учтивым, полным многословных благодарностей и бессмысленных торжественных заверений в искренней преданности. Генрих решил, что Элизабет будет довольна, хотя сам почувствовал отвращение.

Этой же ночью, во время своего обычного визита к жене, он принес с собой письмо. Сначала любовь, потом новости или сначала новости, но уже без любви, раздумывал Генрих. Физическое влечение не занимало его мысли, потому что все его сексуальные желания были полностью удовлетворены в течение последних двух месяцев. Он просто хотел знать, какой же из этих двух вариантов меньше всего рассердит Элизабет. За последние несколько недель она стала еще более нервной и склонной ожесточенно спорить с ним из-за любого пустяка. Если это тот милый характер, который нахваливала Маргрит, то Генрих с трудом мог себе представить, какой же она тогда считала сварливым. Когда он пожаловался ей на это, Маргрит бесстрастно посмотрела на сына и посоветовала уже более яростным тоном не обижать свою жену.

Вопрос о том, с чего начать – с новостей или с любви – так и не был решен. Элизабет встала, как только увидела его, и нервно выпалила:

– Что случилось, Генрих? В чем дело?

– Ничего плохого. У меня есть новости для тебя. Одни немного разочаруют тебя, зато другие очень хорошие.

– Плохие новости?

Ее голос дрожал, а глаза расширились, как у испуганной лошади. Генриху хотелось закричать, что она должна признаться и облегчить свою душу, что он простит ей все, что бы она ни сделала. Вместо этого он сказал успокаивающе:

– Не плохие, а хорошие новости. Я заключил договор с Францией. Через несколько недель твой брат Дорсет будет дома.

Элизабет покачала головой.

– Нет, на твоем лице написано совсем другое. Но ведь ты не намерен причинить вред Дорсету, правда?

Генрих закрыл глаза и глубоко вздохнул.

– Я не намерен причинять вреда никому, мужчине или женщине, кто бы это не сделал по отношению ко мне. Успокойтесь, мадам.

– Мадам! Мадам! У меня есть имя. Ты что, не можешь называть меня по имени?

– Элизабет, успокойся. Если ты хочешь теперь пилюлю, которую я подсластил, то вот она. Я решил не брать тебя в путешествие по стране. Мне совершенно ясно, что ты не совсем хорошо…

– Я должна поехать! Я поеду! Генрих, ты не можешь оставить меня здесь. Я хочу поехать.

С побледневшим лицом она выскользнула из кровати и направилась к нему, распахнув халат, под которым было обнаженное тело. Генрих не успел осознать свои эмоции и подчинить их себе, и на его лице отразилось такое отвращение, что Элизабет вскрикнула и отпрянула в сторону. В то же мгновение дверь распахнулась, и появились Чени и Уиллоубай с наполовину обнаженными мечами. Как ни быстро они действовали, Генрих был быстрее. Он запахнул халат Элизабет и обнял ее рукой. Затем он обернулся к дверям и улыбнулся.

– Ее Величество лишилась самообладания, услышав известие о договоре с Францией и освобождении ее брата. Пришлите к ней ее дам.

– Нет, – прошептала Элизабет, вцепившись в него, – нет, Генрих, не уходи. Я хочу поговорить с тобой.

– У нас будет для этого достаточно времени, когда ты будешь более сдержанной. Я уезжаю не завтра.

– Генрих, я не это имела ввиду. Я подумала о другом. Мне холодно.

Это была правда. Она дрожала, и Генрих чувствовал холодные прикосновения ее пальцев в тех местах, где она сжимала его халат, они были похожи на лед в бархате. Он подал знак, и фрейлины королевы удалились.

– Возможно, если ты скажешь мне, почему ты так настаиваешь на том, чтобы ехать со мной?..

– Не знаю. Я боюсь.

– Меня или за меня?

Она вела себя так, как будто не слышала его, но ее глаза показывали, что у нее на уме.

– Говорят, что ты никогда не передумаешь после того, как примешь решение.

– Это не совсем так, но здесь я не передумаю.

Его определенность, казалось, успокоила ее. Элизабет перевела дрожащее дыхание и сказала:

– Иди в постель.

Генрих недолго колебался. Он решил, что это небольшая плата за то, чтобы избежать устроенной ею сцены, но когда он начал машинально ласкать ее, она схватила его руку.

– О, нет. Пожалуйста. Я не могу.

– Тогда что же ты хочешь от меня, Элизабет?

– Обними меня. Обними меня. Я боюсь.

Генрих уступил ей, но его попытки скрыть свое облегчение и свою действительную, даже если и временную, неприязнь по отношению к ней закончились явной неудачей, хотя он и не заметил никаких изменений в своей манере общения. Элизабет снова расплакалась, серьезно рассорилась с ним и выставила его вон. Генрих сдержал свой гнев и крепился в течение нескольких адских недель, но эта сцена имела эффект, которого он не ожидал. В течение трех недель его пребывания в Лондоне Элизабет никогда больше не касалась этой темы, и тем самым причинила ему еще больше душевных страданий, чем когда-либо в прошлом.

Элизабет внезапно стала скучной и покорной, такой, какой она была до того, как они поженились, не приветствуя и не отвергая его знаков внимания, и теперь Генрих начал понимать, насколько он зависел от ее остроумия и веселых манер, чтобы оживить государственные обеды и официальные приемы. Он даже скучал по ее злым ссорам, потому что они возбуждали его и разительно отличались от политических заседаний, на которых никто не осмеливался спорить с королем. Его мнение иногда оспаривали, но аргументы всегда предлагались логично и бесстрастно. Элизабет никогда не была логичной, часто бывала непоследовательной, и всегда во время спора была охвачена волнением. Довольно часто теперь его ночные визиты к ней заканчивались после обмена формальными любезностями, но растущее внутри Генриха чувство обиды не мешало ему видеть, как Элизабет страдает. Она с каждым днем становилась все бледнее и тоньше.

Для Генриха было мукой и облегчением одновременно поцеловать ее на прощание десятого марта, вскочить на лошадь и знать, что ему не придется приходить к ней этой ночью. В Варе его огромная свита остановилась, чтобы дать лошадям отдых и перекусить. Генрих выпил больше, чем обычно, и его настроение поднялось. Он уговорил Неда Пойнингса и Джона Чени, который был почти таким же сильным, как Уильям Брэндон, устроить рукопашную схватку, а сам испытал свое мастерство в стрельбе из лука, соревнуясь с Оксфордом. Оба стреляли настолько плохо, возможно, из-за того, что переусердствовали в своих военных приготовлениях, что профессиональные стрелки разбили их в пух и прах.

Ройстон принял их той же ночью с поистине королевским гостеприимством: горели костры, люди приветствовали их громкими возгласами. Генрих и его свита ели за чей-то счет, а Эджкомб довольно хихикал и подсчитывал деньги, сэкономленные на их содержании.

На следующее утро они были уже в Кембридже. Король удостоил чести своим посещением как город, так и университеты, но за его непринужденной вежливостью не укрылось, что именно университеты привлекали его внимание. Генрих посещал университеты один за другим, слушая преподавателей, изучал помещения и вызывал испуг у Динхэма и Ловелла своими обещаниями финансовой поддержки. Они провели в Кембридже еще один день. Но на следующее утро пошел дождь, и двор энергично проклинал все и всех, пробудивших у Генриха такой жгучий интерес к образованию. Они не могли больше оставаться в Кембридже – это привело бы к разорению хозяев, поэтому им пришлось поехать дальше.

Генрих оставался в приподнятом настроении. Он скакал под дождем, радостно размахивая своей промокшей шляпой и приветствуя всех, кто не побоялся дождя и вышел посмотреть на него. Он смеялся над своим дядей, который отчаянно пытался сохранить его сухим, постоянно меняя ему плащи. Когда они добрались до Хантингтона, зубы у Генриха стучали от холода, но он находил это даже забавным. Он потребовал себе горячего вина в серебряном кубке, отвергнув предложенный хозяином красивый стакан из венецианского стекла. Хозяин испугался, потому что считалось, что серебро служит противоядием. Генрих похлопал его по плечу и рассмеялся еще больше. Он объяснил ему, что его зубы внезапно восстали против холодной величавости его головы и могли проделать дырки в стакане.

К счастью, ливень закончился той же ночью. На следующий день еще моросил дождь, но они двинулись вперед. Генрих сказал, что дождь не может помешать настоящему англичанину, который родился мокрый, крестился мокрый и обычно тонул, если покидал свою страну. Шестнадцатого марта они прибыли в Питерборо, где Генрих несколько часов изучал архитектуру собора вместе с Брэем, который был, к тому же, хорошим знатоком этого дела. Они посетили несколько богослужений, и Генрих с восторгом слушал хор, голоса которого, казалось, возносились через большие арки к небесам. Он восхищался также равнинами, потому что родился среди холмов Уэльса.

В любом случае, казалось, что ничто не может рассердить его. Он встречал каждого с улыбкой и вежливым вниманием: от владельцев огромных корпораций, которые становились перед ним на колени, предлагая богатый денежный дар, до бедной женщины, которая боязливо поднесла ему в подарок кроликов. Она сказала, что видела его в церкви, и голос ее был таким тихим от страха, что Генриху пришлось нагнуться к ней, чтобы услышать. Она подумала, что если король так любит Бога, то он не откажется принять даже такой бедный подарок в знак благодарности за мир, который он принес. Генрих нашел для нее золотую монету, понимая, что ее привела к нему не столько его любовь к Богу, сколько надежда на вознаграждение. Несколько часов он таскал за собой одного из кроликов, гладя его по нежному меху и скармливая ему сочную зелень.

Той же ночью Генрих отправил кроликов Элизабет вместе с письмом, которое честно писал по несколько строчек в день. Особо он просил ее позаботиться о маленьких комочках пуха, которые он ей послал.

В Стамфорде и Или все было по-прежнему. Генрих все еще пребывал в счастливом состоянии, но был очень рад, когда они прибыли четвертого апреля в Линкольн. Там они провели неделю, и он смог побыть немного один. Он немного устал от того, что постоянно был на виду во время больших церемоний.

Пасха была отпразднована в Линкольне с должной торжественностью. После прослушивания нескольких богослужений Генрих вышел на крыльцо, где, несмотря на свои пышные одежды, стал на колени и омыл ноги двадцати девяти нищих. Он пешком прошел через самые бедные части города, раздавая милостыню беднякам, заключенным и прокаженным, за которых молился. Его действия были традиционными, но искренность короля и отсутствие у него неловкости завоевали сердца жителей. Линкольн полюбил его.

Последующие несколько дней празднества были не менее впечатляющими. Генрих никогда не пил много, но той ночью он так напился, что ему пришлось повиснуть на Пойнингсе и Чени, когда они вели его к кровати. Никто из них не стоял устойчиво на ногах, все смеялись, пока с Генриха не сняли одежду. Когда он только начал наслаждаться немного пугающим чувством покачивания на волнах, его стал трясти дядя.

– Гарри, Гарри, проснись. Есть новости, которые ты должен услышать.

Такие новости могли быть только плохими. Генрих медленно сел в кровати и, чтобы выиграть время, замигал, делая вид, что еще не полностью проснулся.

– Ну что ж, – зевнул он, – что это за новости?

Джаспер подал жест, и в комнату шагнул Хью Конвей.

Его поклон был коротким, но не лишенным уважения.

– Ваше Величество, лорд Ловелл и Стаффорд покинули убежище.

Генрих облизал губы и провел рукой по лицу.

– И тебе понадобилось разбудить меня, чтобы сказать это? – мягко спросил он. – Неужели никто, кроме меня, не может отдать приказ, чтобы взяли под наблюдение опозорившихся предателей?

– Генрих, проснись, – раздраженно повторил Джаспер. – Эти люди Глостера выжидали более чем полгода. Мы не предпринимали по отношению к ним никаких мер. Если они покинули убежище, значит, чтобы поднять восстание, а единственная часть страны, которая поддержит это восстание, это та, куда мы направляемся – Йоркшир.

– Я проснулся. Конвей, ты прибыл из Колчестера? Колчестер был тем местом, где скрывались мятежники?

– Нет, сир.

Генрих закрыл глаза, как бы защищая их от слепящего света. Он не хотел задавать следующий вопрос.

– Тогда откуда у тебя эти новости? Я оставил тебя в Лондоне.

Он услышал глухой стук – это Конвей упал на колени.

– Простите, Ваше Величество. Я служу вам с тех пор, как впервые прибыл к вам из Бретани, но клянусь, что не предам своего осведомителя. Я честный человек. Я скакал так быстро, как только мог. Я передал вам сообщение точно в таком виде, в котором получил его, но я не могу сказать вам, кто приказал мне сделать это.

– Итак?

– Вы можете резать меня на части, Ваше Величество. Но клянусь, что я не заговорю.

– Давал ли я когда-либо повод думать, что могу подвергнуть пыткам своих друзей? Раз уж ты здесь, Конвей, оставайся. Но сейчас отправляйся-ка ты, парень, в постель и не говори ерунды. – Генрих открыл глаза и холодно осмотрел собравшихся вокруг него озабоченных вельмож. – Должен сказать, что я не понимаю, за что Господь наказал меня таким сборищем дураков. Я не спрашиваю, кто предложил эту безумную идею разбудить меня среди ночи, чтобы сказать, что мне необходимо ехать туда, куда я и так собираюсь ехать. Дядя, тебя этот упрек не касается. Я знаю слишком хорошо, что они заставили тебя сделать то, на что не осмеливались сами. Спокойной ночи.

Они ушли, им ничего больше не оставалось делать. После разговора с королем сложившаяся ситуация уже не казалась такой серьезной, как раньше. Чени застенчиво извинился перед Бэдфордом, но Джаспер сказал, что он действовал правильно и будет делать то же самое в любой подобной ситуации.

– На сей раз Его Величество, конечно, прав. Что мы можем сделать среди ночи? В любом случае мы направляемся в Йоркшир. Но в следующий раз, возможно, понадобятся немедленные действия. Приходи ко мне в любое время. Я возьму на себя ответственность.

Генрих не слышал слов своего дяди, потому что стены были толстыми, а дверь плотно прикрыта, но он знал, о чем они говорят. Ему не нужно было бояться, что его упрек вызовет в будущем беззаботность. Он еще плотнее закутался в покрывало, но было бесполезно обманывать самого себя в том, что он дрожит от холода. Она знала, подумал он, будучи не в силах назвать Элизабет по имени. Его дрожь все усиливалась, пока он не испугался, что кровать заскрипит, и его люди ворвутся в комнату.

В действительности важнее для него был вопрос не о том, что Элизабет знала, а об ее соучастии. Знание – это ничто. Возможно, она не понимала, что после соответствующего предупреждения заговор можно подавить в зародыше, и без всякого сомнения она пыталась защитить тех, кто ей был дорог. Генрих не принимал во внимание, что ответная реакция Элизабет во время занятий любовью говорила о том, что она его любит. Она просто вела себя так и отвечала бы подобным образом любому мужчине, достаточно сильному, чтобы удовлетворить ее. В конце концов, он сам получал от нее наслаждение без всякой…

С приглушенным стоном Генрих повернулся и зарылся лицом в подушки. Как бы он не проклинал ее, какими бы ругательствами не осыпал ее белоснежное тело, ее остроумие и злой язык, она была дорога ему. Это признание не имело никакого значения. То, что он вынужден был сделать, только причинит ему еще большие страдания. Даже если она и не вовлечена в заговор… Но как это могло случиться? За ней наблюдало много надсмотрщиков. Даже ее дамы шпионили за ней. Во всяком случае, она должна получить хороший урок.

Боже мой, что же с ним происходит, если он постоянно находит ей оправдания. Ее действия ясно доказывали ее причастность, хотя даже шпионы не смогли найти никаких доказательств этому. Но были ли они сами правдивы? Ее красота могла ослепить человека. Она ослепляла и его. Без всякого сомнения, именно поэтому она истерично настаивала на своем участии в его путешествии на север. Она бы сбежала, чтобы присоединиться к мятежникам, возможно, даже захватила бы его в качестве пленного или убила в постели. Просто следить за ней недостаточно. Ее следует заключить в тюрьму.

Но в тот день Генрих не смог решиться на это, так же как и на следующий. Если не считать сообщения Конвея, страна казалась спокойной. Где бы ни проезжал Генрих, люди выстраивались вдоль дороги и приветствовали его; титулованные вельможи и простые дворяне приходили, чтобы поцеловать ему руку и заверить его в своей преданности. Генрих разослал наиболее мелких дворян из своей свиты, чтобы тайно разведать новости и подготовиться к переезду из Линкольна в Ньюварке. Перед городом его встретила делегация со слезами на глазах.

– В городе чума, – сказали они.

Нет, они приглашали его, даже очень сердечно, но в целях собственной безопасности ему следовало ехать дальше. Генрих не сделал попытки проверить это заявление. Он вернул предложенный городом денежный дар, чтобы они использовали его для помощи больным и оплаты богослужений по душам умерших, и двинулся к Ноттингему. Его приветствовали там одиннадцатого апреля, почти с истерической радостью. Было уже известно о восстании в Йоркшире. Лорд Ловелл собрал огромные силы вокруг Миддлхэма, замка – излюбленного места Ричарда Глостерского, а Стаффорды планировали наступление на Вустер. Генрих осмотрел свою пораженную ужасом свиту и покачал головой.

– Никто не поверит, что вы подняли вместе со мной восстание и поклялись умереть на Босвортском поле в случае поражения. Трусливо – именно так вы выглядите. Неужели за восемь месяцев пребывания у власти вы настолько ослабли, что даже не можете положить колец ошибочному энтузиазму горстки дураков? Гилдфорд, нам не понадобятся тяжелые пушки для этой компании. Скачи обратно в Линкольн и подними там войска. Девон, отправляйся в Нортумберленд и передай, чтобы собрали отряд людей и отправили его ко мне. Оксфорд, ты будешь командовать как обычно, организуя людей по мере того, как они будут прибывать.

Раздался смущенный смех. Конечно, теперь они больше беспокоились, чем раньше, когда им нечего было терять, кроме своих жизней, но Генрих, которому было что терять, совсем не казался обеспокоенным. Он продолжал спокойно распределять задания, пока не остались свободными только его дядя и Нед Пойнингс.

– И ради Бога, – в конце произнес Генрих, – помните, что не дело заниматься какими-либо расчетами. У нас за спиной вся верная мне страна. Держите выше головы. Нед, пойди немного отдохни. У тебя впереди долгая поездка. Дядя, останься со мной. За дело, господа.

После того как остальные ушли, Джаспер обнял своего племянника за плечи.

– Гарри, так ли ты спокоен, как кажешься? Ты укладываешься спать, но по твоим глазам я вижу, что ты не спишь и плохо ешь.

– Это восстание нисколько не беспокоит меня. У них нет настоящего лидера, у них нет даже соломенного чучела, чтобы воздвигнуть его в качестве короля. Думаю, что я также знаю, кто стоит за всем этим, но я не уверен, что знаю, как мне действовать. – Он покачал головой, когда Джаспер был готов задать ему вопрос. – Нет, у меня такой сумбур в голове, что лучше я не буду говорить об этом. А сейчас, дядя, нам необходимо разделить наши силы. Как только прибудет немного людей, ты возьмешь их и пойдешь на Ловелла. Оксфорд и я останемся здесь, готовые прийти к вам на помощь или защищать Вустер.

– Ты знаешь, что я никогда не оспариваю твои приказы, Гарри, но… Я бы лучше остался с тобой, дитя мое. – Джаспер отошел и уставился в окно. – Однажды я пришел слишком поздно.

Генрих подошел к дяде и обнял его с любовью.

– В этот раз нам нечего бояться. Мои силы будут больше, но я думаю, что мы даже не вступим в бой. Ты готов ринуться в любую опасность. Я, откровенно говоря, не хочу сражаться, если этого можно избежать. Поэтому, как только выступишь, объявишь о полном прощении любого, кто сложит оружие и мирно вернется к себе домой. Это та причина, по которой ты должен отправиться один. Вся страна знает о той любви, что связывает нас. Они поверят, что я выполню то, что ты обещаешь, но они могут не поверить, если это пообещает кто-нибудь другой.

– Хорошо, Гарри, ты прав. У тебя более мудрая голова и тверже сердце, чем у меня. – Его лицо вспыхнуло. – Глупые, упрямые дураки! Они не понимают, какое сокровище им дал Господь.

– Да уж, – рассмеялся Генрих, – какое я сокровище. – Затем он успокоился. – Но ты говоришь правильно. Это глупцы, не имеющие злых намерений. Будь мягок. Неблагоразумно избивать до смерти глупого ребенка.

Когда Джаспер ушел, Генрих отправился в спальню и попросил оставить его одного. Он лег и попытался уснуть, отложив все неизбежные дела. Но, в конце концов, разволновался от самой неприятной задачи, с которой когда-либо сталкивался. Ему необходимо было отдать распоряжение Неду Пойнингсу, которому предстояло скакать две ночи. Он сел и написал краткий и точный приказ. Чтобы не было сомнения, написал его своей собственной рукой, подписал и скрепил своей личной печатью. Вызвали Неда Пойнингса, который один прошел в спальню, где нашел своего хозяина в непривычном состоянии отчаяния. Он был очень удивлен, потому что не считал ситуацию серьезной, хотя и был убежден, хорошо зная Генриха, что частично самоуверенность короля была притворной.

– Ваше Величество?

Генрих поднял голову.

– Ты должен ехать в Лондон, Нед.

– Вы получили более плохие новости?

– Нет. Ты доставишь приказ заключить… заключить мою жену в Тауэр.

– Что?!

Не обращая внимания на его глухое восклицание, Генрих продолжил:

– Это должно быть сделано как… как можно более мягко. Постарайтесь убедить ее, что это делается в целях ее безопасности в это смутное время, но ее дамы должны быть отлучены от нее. Моя мать, которой я также написал письмо, порекомендует тебе новых дам, которые смогут прислуживать Ее Величеству.

Генрих поднес сжатый кулак ко рту и начал грызть указательный палец. Почему-то он сказал не те слова, которые намеревался произнести. Если Нед выполнит эти приказы, то Элизабет едва ли получит хороший урок.

– Извините, сир, но… Ведь Ее Величество не могла принимать участия в этом деле. Вы следили за ней. И нет ничего, никакой причины…

– Она знала, – вяло произнес Генрих. Пойнингс открыл было рот, чтобы снова протестовать, но король оборвал его. – Не спорь со мной. Я не намерен причинить Ее Величеству вред, но и не намерен также допустить, чтобы она причинила вред мне. Вот приказ, вот письмо к моей матери.

– Храни Господь Ваше Величество, – сказал Пойнингс, но ему не нравилось ни то, как выглядит лицо его хозяина, ни его голос.

– Да поможет тебе Бог, Нед.

На следующий день Генрих переехал в Ланкастер без объяснения своим людям причины, но сам он понимал, что это был суеверный страх. Именно в Ноттингеме Глостер ожидал известия о его наступлении. Скоро прибыли новобранцы из Линкольна, а затем, к большому удовлетворению короля, хорошо вооруженный отряд из Нортумберленда. Генрих оставил его при себе, но добавил немного своих людей в армию из Линкольна, что позволило Джасперу сразу же выступить с отрядом почти из трех тысяч воинов. Сведения о передвижениях мятежников продолжали поступать, и как только оказалось, что Ловелл гораздо более опасен, чем Стаффорды, Генрих снова передвинулся севернее к Понтфрактскому замку. Он прибыл туда двадцатого апреля, установив свой опорный пункт в этом надежно защищенном месте, чтобы двинуться на Йорк при появлении любых признаков того, что мятежный город планирует атаковать его дядю с тыла. Здесь он выжидал, в то время как у его свиты постоянно повышался боевой дух по мере того, как приезжали местные магнаты, чтобы заявить о преданности и готовности сражаться за своего короля. Генрих сохранял такую же твердую уверенность, его характер не изменился, и он готов был радоваться так же, как и в первые дни своего путешествия по стране. И если у него были темные круги под глазами, то это только потому, что он был слишком занят приготовлениями к наступлению и обороне, которые добавились к его повседневным делам. Вся свита знала, что каждую ночь король работает допоздна, поэтому, когда прибыл Пойнингс, заляпанный грязью и понурый, то он был сразу же доставлен к королю. Генрих взглянул на него, а затем отвел взгляд в сторону, как бы желая не замечать очевидного. Тем не менее он подавил этот ребяческий порыв, положил перо и жестом приказал придворным очистить комнату.

– Ну? – произнес он таким суровым голосом, какого Пойнингс никогда от него не слышал.

– Я… Ваше Величество, я…

Генрих вскочил на ноги, его лицо исказилось.

– Ее Величество в безопасности?

– Да, в безопасности, но не там, где вы приказали.

Пойнингс побледнел и впервые действительно испугался Генриха. Он никогда ранее не видел короля таким взбешенным. Он знал, что в его присутствии Генрих более свободно выражал свои чувства, но он никогда не видел его в таком состоянии, как сейчас.

– Где? – закричал Тюдор. – Где?

– Там, где вы оставили ее, в Вестминстерском дворце. – Его безудержный гнев мгновенно утих, и Пойнингс собрал все свое мужество в кулак. – Я умоляю вас, Ваше Величество, выслушать меня, а потом делайте со мной все, что хотите.

– Говори.

– Когда я прибыл в Лондон, Ваше Величество, у меня упало сердце. Я никогда ранее не чувствовал себя трусом. Прикажите мне встретиться лицом к лицу с вооруженными людьми, и я докажу свое мужество, даже если умру, но я не знал, что я должен был делать, если бы Ее Величество расплакалась или отказалась. Я не смог бы заставить ее идти силой, и я знал об этом.

Генрих отвернулся. Он не был уверен в том, что у него самого хватило бы сил сделать это.

– Мне показалось, что женщины лучше ладят с женщинами, поэтому я поехал сначала к вашей матери. Ваше Величество, она была… – Пойнингс заколебался. Спина короля не выражала ничего, он был тверд, как камень. – Она была очень расстроена моим известием. Она… Она прямо запретила мне выполнять ваш приказ. Она сказала, что не верит в это, и потребовала показать ей приказ. Сир, я не смог… Мог ли я притронуться к вашей матери? Она вскрыла пакет и уничтожила приказ.

Он ожидал смерти от повторения королевского гнева, но Генрих спокойно стоял спиной к нему, опираясь на стол.

– Ваше Величество, я знаю, что должен был выполнить ваш приказ. Мне нет оправдания. Я виновен. Графиня Ричмондская написала вам письмо и послала меня к доктору Фоксу. Вот письмо. – Он прошел вперед и положил его на стол. – Доктор Фокс в пути. Он будет здесь завтра или послезавтра, так как не может скакать, как я.

Печать письма Маргрит была вскрыта еще до того, как последние слова вылетели из уст Пойнингса.

«Дорогой мой царствующий милостью Божьей Король и сын, – говорилось в письме. – Я сделала то, что при других обстоятельствах считалось бы изменой, и этим подорвала твое доверие к одному из твоих наиболее любимых и преданных слуг. Пожалуйста, сын мой, если ты будешь разгневан после того, как прочитаешь мое письмо, то пусть твой гнев падет на мою голову, а не на него. Я не смогла разрешить ему выполнить твой приказ. По правде говоря, если бы он настаивал, то я позвала бы стражников и заключила его в тюрьму. Твоя жена ждет ребенка, и с этим не все обстоит благополучно. Ты поверил в то, что она чувствовала за собой вину, и поэтому так страдала. Я не смею поклясться относительно того, что она знала, но я верю в то, что ее слезы и страхи были вызваны беременностью. Это общий удел женщин. Я уверена, что ты причинил бы вред той надежде, которую она носит в себе, если бы сделал ее еще более несчастной, удалив от нее слуг, к которым она привыкла, и испугал ее внезапным заточением. Я сама переезжаю во дворец, и клянусь тебе своей жизнью, которая дала жизнь тебе, что буду охранять ее так, что она ничего не сможет сделать. Умоляю тебя простить неповиновение матери, которая любит тебя больше жизни, нет, больше, чем надежду на райскую жизнь, и верить, что твоя мать поступает так только ради твоего же блага».

– Ты знаешь, что здесь? – спросил Генрих глухо.

– Нет, Ваше Величество. – Пойнингс переступил с ноги на ногу, утомленный и изнервничавшийся.

– Садись, пока не упал, – более естественно произнес Генрих и толкнул его в кресло. – Слава Богу, что ты пошел сначала к моей матери. Королева беременна. Я мог причинить вред своему собственному ребенку, если бы ты выполнил мой приказ.

– Королева ждет ребенка! – усталое лицо Пойнингса озарились радостью.

Настоящий союз домов Ланкастера и Йорка положил бы конец войнам Роз раз и навсегда. Если бы приверженцы Йорка захотели принять Генриха, мысленно сделав оговорку, что он является в действительности регентом своего сына, то это их дело, пока они не причиняют хлопот. Пойнингс сказал бы больше, но глаза Генриха вновь устремились на письмо матери. Он нашел то предложение, которое искал. «Твоя жена ждет ребенка», – но следующие слова, которым он не придал раньше значения, бросились ему в глаза, «и с этим не все обстоит благополучно». Было ли неблагополучно с самой Элизабет или с тем, как она вынашивала ребенка? Похоже, это одно и то же, и после перечитывания оставшейся части письма была возможна любая интерпретация. Генрих уселся в кресло, волнение охватило его, и он почувствовал головокружение.

– Ты можешь стоять, Нед? – Пойнингс сразу же вскочил на ноги. – Ты лучше меня или твое удивление меньше… хотя я предполагаю, что оно должно быть больше. Я никогда не думал… Захвати немного вина и возвращайся один.

Пойнингс не хотел думать над тем, почему король должен был страдать от такого известия. Он подал Генриху полный стакан вина и поставил графин рядом с ним на стол. Часто ответная реакция короля отличалась от других людей, но это?

– Я думаю, что, невзирая на то, сколь хорошим является это известие, мы не должны еще говорить об этом. Мне кажется, что моя жена не беспокоится о том, чтобы сообщить его мне. Без сомнения, у нее есть на то свои собственные причины. И что более важно, моя мать пишет, что с ней не все благополучно. Вдруг у нее случится выкидыш… Возможно, чем меньше людей будет знать об этом, тем лучше.

– Мне очень жаль.

Волна симпатии могла относиться к политическим затруднениям Генриха, но король предположил, что она была вызвана его личными страданиями. Он понимающе улыбнулся Пойнингсу, наполнил свой стакан и снова выпил.

– Садись, – сказал он после долгой паузы, затем быстро взглянул на него и улыбнулся. – О, нет, это слишком бесчеловечно. Ступай, найди себе постель. Завтра тебе нужно будет вернуться в Лондон. Я должен написать Элизабет. Кроме того, если по какому-либо счастливому стечению обстоятельств она не слышала о том, что случилось здесь, то ее нужно оберегать от новостей. Моя мать, я знаю, хорошо позаботится о ней, но может быть есть что-нибудь, что я могу сделать… или послать ей. Какая глупость! Что я могу найти здесь из того, чего нет в Лондоне? Я несу чепуху только для того, чтобы говорить. Ступай, ложись в постель. Ты валишься с ног.

Тем не менее Пойнингсу совсем немного удалось отдохнуть той ночью. Вскоре после того, как он заснул, его разбудили радостные крики. Еще один гонец проскакал через большие ворота Понтфракта. В этот раз Джон Чени не колебался и сам раздвинул занавески на кровати короля.

– Ваше Величество, – закричал он, – герцог Бэдфорд шлет хорошие новости.

Генрих прищурил глаза от внезапного света свечей, которые держал Чени. Он встал так быстро, что было ясно, что он не спал. Чени протянул ему запечатанное послание, но Генрих, все еще прикрыв глаза, хрипло сказал ему:

– Читай.

– Его Королевскому…

– Джон! Сообщение, а не все это.

– Да, сир. Бэдфорд пишет: «Вы были правы, как обычно, мой дорогой Гарри. Объявление об амнистии затронуло сердца мятежников. Многие из них повиновались сразу же, и многие бежали. Ловелл бежал, бросив своих людей, как трусливый предатель. Тем не менее я не знаю, хорошо это или плохо. Это определенно означает, что не будет битвы, но я боюсь, что мы не сможем поймать предателя, потому что на севере полно убежищ, где он может спрятаться. Я выжидаю поблизости, пока не станет ясно, что все спокойно, и занимаюсь поисками предателя. Мой дорогой король и мой уважаемый племянник, я ожидаю дальнейших приказаний».

Благоговейно перекрестившись и пробормотав благодарственную молитву, Генрих улыбнулся Чени.

– Сообщи об этом в замке.