«Лично я все эти недели, с 19 ноября до конца декабря, следил за ходом событий, связанных со Сталинградом, с крайней озабоченностью. Первое мое впечатление, еще на Оберзальцберге, – это катастрофа.

В начале ноября я накоротке побывал на Донском участке фронта и получил там такие сведения о состоянии войск, которые едва ли позволяли рассчитывать на длительный успех.

Когда я осведомлялся у офицеров, к примеру, о численном составе их частей, они, в принципе, отвечали в позитивном духе, но потом добавляли такое, от чего можно было прийти в полное смятение. В частях в среднем теперь не имелось и половины штатного состава, командиры с этим уже как-то примирились.

Поскольку в течение декабря русские постоянно наращивали свои силы, я просто не мог поверить в то, что наши войска ввиду своей слабости смогли бы оказать им крепкое сопротивление. Германское войско за шесть месяцев с июня 1942 года, сражаясь без какого-либо подкрепления, исчерпало теперь свои силы. Вот почему в декабре 1942 года я никаких перспектив успешных оборонительных боев здесь не видел.

Позиции 6-й армии в Сталинграде не могли быть сданы, ибо никоим образом не приходилось рассчитывать на то, что ей еще удастся пробиться к линии фронта наших войск. В конце декабря 1942 года я видел задачу этой армии в том, чтобы как можно дольше сковывать русские силы, дабы они не подвергли дополнительной угрозе наш фронт. Но вызволить ее из Сталинграда и спасти было уже невозможно.

Я твердо убежден в том, что точно так же думал и Манштейн, несмотря на все его тщетные попытки помочь 6-й армии. Свою задачу он видел в том, чтобы закрыть огромный район прорыва, снова сомкнув линию фронта.

С 1 декабря я регулярно получал почту из котла от начальника штаба 6-й армии генерал-лейтенанта Шмидта и его первого офицера-порученца капитана Вера. Шмидт писал мне 1 декабря 1942 года: “Мы уже заняли все наши опорные пункты для круговой обороны. Оружия у нас достаточно, но боеприпасов мало, хлеба и горючего тоже, нет ни досок, ни дров, чтобы обшить землянки и топить печки. А люди – просто на удивление уверенные в победе, но силы их, к сожалению, с каждым днем слабеют”.

А 8 декабря Бер написал мне: “Состояние войск, к сожалению, крепко выражаясь, говенное, что, впрочем, вполне объяснимо при 200 граммах хлебной пайки в день и размещении под открытым небом. Потери не пустячные, а выдержка образцовая”.

Он же позднее: “Здесь, на задворках прочих событий, мы кажемся сами себе в данный момент какими-то преданными и проданными. Хотел бы сказать тебе совершенно здраво: жрать нам просто нечего. Насколько я знаю немецкого солдата, следует трезво считаться с тем, что психическая сопротивляемость становится совсем малой и при сильных холодах придет тот момент, когда каждый в отдельности скажет: а насрать мне теперь на все, – и наконец медленно замерзнет или будет захвачен русскими в плен”

И еще одно письмо: “Дело дошло до того, что немецкий солдат начинает перебегать”

Самому Беру потрясающе повезло: 13 января он вылетел из котла с военным дневником армии при себе. Мой брат, начальник оперативного отдела штаба 71-й дивизии, а потом армии, после выздоровления вернувшийся в котел, писал мне: “Прекрасным происходящее здесь не назовешь. Нет сомнения – дело идет к концу”.

Я показал фюреру полученные мною письма и прочел главные места. Он молча принял их к сведению. Только однажды сказал мне, что судьба 6-й армии накладывает на нас большую обязанность в борьбе за свободу нашего народа. В январе 1943 года у меня сложилось впечатление, что Гитлеру стало ясно: борьба против русских и американцев, то есть война на два фронта, ему уже не по силам».