Версальские веселости, за двести лет до наших дней происходили, обыкновенно, на счет провинциалов, составлявших второй и третий разряд депутатов в дворянском собрании. Мэр города Тура, замеченный потом в свете своим умом, сидя за столом на званом обеде между двумя молодыми придворными, старавшимися его одурачить, сказал им:

– Господа, при всей моей неловкости, я вижу, что вы хотите посмеяться надо мной, а потому, чтобы доставить вам удовольствие, я скажу вам мою настоящую цену: я не дурак и не фат, я только занимаю место между ними.

Один хвастливый и трусливый генерал французской армии времен Людовика XV, носил пред войском свою шляпу а la tapageuse, т. е. кокардой назад.

– Эта кокарда, – заметил один из его офицеров, – часто видела врага.

Знаменитый польский магнат XVIII века Карл Радзивилл, воевода виленский, чрезвычайно любил шутки и невинную и забавную ложь, в роде «не любо – не слушай, врать не мешай». Однажды спросил у него король польский Станислав Понятовский: – «Жива ли, князь, ваша знаменитая борзая собака, о которой вы мне рассказывали чудеса?» – «Жива, ваше величество, но ослепла». – «Так уже она больше не может ловить зайцев дюжинами?» – промолвил король. – «Извините, ваше величество, – сказал Радзивилл, – слепота не помеха: выезжая на охоту, я привязываю на шею моей слепой борзой собаки зрячую болонку, и дело идет по-прежнему».

По возвращении Бурбонов в Париж, многие из прежних чиновников лишились мест, без всякой причины, единственно для очистки вакансий. Новый начальник тюльрийской библиотеки призвал к себе одного из библиотекарей и спросил его: – «Знаете ли вы латинский и греческий языки?» – «Нет». – «Так извольте подавать в отставку: мне на вашем месте нужен человек, знающий древние языки». – «Извините, я не подам в отставку, – отвечал чиновник: – я нахожусь при отделении французских книг, где вовсе не нужно знания древних языков, служу честно и усердно пятнадцать лет, и вовсе не намерен оставлять этого места». – «Я вам приказываю подать в отставку», – сказал гневно начальник. – «Не подам». – «Так вас выгонят». – «Увидим». – «Увидим!» —

Чиновник вышел из кабинета.

На другой день позвали его к начальнику тюильрийского управления, который сказал ему грозно: – «Извольте сейчас же, cию же минуту подать в отставку, не то я вас выгоню!» – «Не подам в отставку, и вы меня не выгоните. Если я виновен в чем-либо – отдайте меня под суд, а выгонять не смеете: я служу королю, а не вам». – «Знаете ли вы, с кем говорите?» – «Знаю, что вы и герцог, и в чинах, и в милости, а все-таки в отставку не подам». – «Вот же я с вами справлюсь, бунтовщик этакий! Вон! Идите вон!» – Чиновник вышел. В приемном зале его встретил и остановил секретарь главного начальника и сказал: – «Что это вы наделали? Как это вы позволили себе противиться воле начальника?..» – «Потому что моя родная тетка камер-фрау при герцогине Беррийской», – отвечал простодушно чиновник. – «А… мы этого вовсе не звали, – промолвил секретарь. – Извините». – На другой день начальник библиотеки приехал к бедному чиновнику, стал извиняться, обнадежил его, что его оставят на месте, да еще и наградят, потому что все это произошло «от недоразумения, и пр. и пр.»

Караульному из швейцарцев было, однажды, при Людовике XV, запрещено впускать кого бы то ни было в Тюильри. Какой-то простолюдин подошел к входу. «Вход воспрещен», – сказал швейцарец. – «Да мне же не нужно входить, мне нужно пройти к королевскому залу. – «Ну если нужно только пройти, – прибавил швейцарец, – то вы можете пройти: проход не запрещен».

Маршалу герцогу Дюрасу в 1780 году, был поручен надзор за театрами. Журналист Линге, в одной из своих статей дурно отзывался о маршале за его нападки на одну танцовщицу. Маршал приказал сказать автору, что он изобьет его своим маршальским жезлом. – «Тем лучше, – возразил Линге, – можно, по крайней мере, будет говорить, что он хоть раз употребил свой жезл».

Несколько рыцарей мальтийского ордена рассуждали между собой о грозившей им, будто бы, опасности от турок, которые, как говорили, шли на них в числе ста тысяч. Один из рыцарей, по имени Сампсон, был чрезвычайно маленького роста. Кто-то из компании, шутя сказал: – «Господа, вам нечего страшиться; разве у нас нет Сампсона? Его одного достаточно для уничтожения всей турецкой армии». Шутка эта произвела большой смех, и рыцарь-карлик, обиженный этой насмешкой, обратился к говорившему: – «Вы правы, сударь, но, чтоб успех был вернее, мне нужно иметь одну из ваших челюстей, и я уверен, что наделаю чудес».[По библейской легенде силач Самсон истребил целое войско, сражаясь одной ослиной челюстью].

Госпожа Ментенон в одном из своих писем говорит, что где-то в деревне мужики выражали ей свои опасения насчет здоровья ее и короля, по случаю скотского падежа, свирепствовавшего тогда.

Госпожа Монтеспан, занявшая в сердце Людовика XIV место госпожи Лявальер, сделала визит своей подруге, которую не застала дома. Она приказала швейцару доложить барыне, по её возвращении, об её визите. – «Ты меня знаешь?» – прибавила она. – «Еще бы, – отвечал швейцар, – ведь вы купили должность госпожи Лявальер.

Жена маршала Люксембургского считалась другом и покровительницей литераторов. Одна из ее подруг спросила у нее однажды, для чего она сделала Лагарпа своим кавалером? – «Ах, он так хорошо подает руку, моя милая!» – отвечала она.

Шут королевы Елизаветы, Скагон, долго не смевший показываться к ней на глаза за свои острые и смелые выражения, наконец, получил позволение явиться к ней. Увидев его, королева сказала: – «Не приходишь ли ты снова упрекать меня в моих ошибках?» – «Нет, ваше величество, – отвечал шут, – я не имею обыкновения говорить о том, о чем все толкуют».

Тот же Скагон взял у королевы, заимообразно, пятьсот фунтов стерлингов, уплаты которых королева, по прошествии срока, настоятельно потребовала. Узнав, что королева на другой день поедет мимо его дома, он составил план, как отделаться от платежа. Вследствие этого заказал он себе гроб, лег в него и, в ту самую минуту, когда королева проезжала мимо, велел приятелям своим вынести его из дому. «Кого хоронят?» – спросила Елизавета. – «Верного слугу вашего величества, Скагона», отвечали ей. – «Как! Скагон умер? А я и не звала даже, что он болен! Жаль!.. Хотя Скагон был предерзкий шут и остался должным мне лично пятьсот фунтов стерлингов, но я охотно бы подарила ему эти деньги, если б он только был жив». При этих словах, Скагон приподнялся в гробу, говоря: «Покорнейше благодарю ваше величество! Не удивляйтесь: милости вашего королевского величества так целебны, что даже воскрешают мертвых!»

Ривароль, знаменитый остряк при дворе Людовика XV, – довольно злобно защищался от упреков придворных в том, что получает жалованье при дворе. Он любил при этом вспоминать слова Мирабо: – «Я оплачен, но я не продан», – при чем он переставлял: – «Я продан, но не уплачен».

В одной битве французскому солдату оторвало ядром обе руки. Полковник его предложил ему червонец. – «Вы, вероятно, полагаете, – отвечал гренадер, – что я потерял перчатки?»

Когда Гарлей был возведен в звание старшего президента парламента, прокурорский корпус пришел просить его покровительства. – «Моего покровительства, – сказал он им, – плуты не получать, а честные люди в нем не нуждаются».

«Я очень люблю разговаривать, – говорила герцогиня Майнская госпоже Сталь, – меня слушают все, а я – никого».

Один придворный, которого принц Гастон Орлеанский очень жаловал, прогуливался с вам в самый жаркий летний полдень. Он из учтивости держал шляпу в руках. Во время разговора, принц заметил, что он любить своих друзей с жаром. – «Моя голова замечает это уже с час», – отвечал придворный.

Бурвале и Тевенин, приобревшие громадный имения при Людовик XIV, спорили между собой в одном кружке капиталистов. В разгаре спора Тевенин сказал Бурвале: – «Вспомни, что ты был моим лакеем». – «Я сознаюсь, – отвечал тот, – но если б ты был моим лакеем, то и до сих пор был бы им».

Граф Вальбель, старинный любовник госпожи Аржансон, который, как говорят, произвел не одного генерала под балдахином своей постели, просил министра дать ему какую-нибудь важную должность. – «Я вижу только две должности», – сказал ему Аржансон, – которые были бы приличны для вас: управление Бастилией или Инвалидным домом; но если я вам дам Бастилию, скажут, что я вас туда сослал; если же я вас отправлю в Инвалидный дом, то скажут, что моя жена вас туда поместила».

Один герцог, будучи вице-королем Неаполя, отправился на галеры в один из тех праздников, в которые он имел право освобождать одного из каторжников. Все те, которых он расспрашивал о роде преступлений, содеянных ими, приискивали различные предлоги для извинения своих проступков. Только один чистосердечно признался ему в своих преступлениях. – «Пусть сейчас же выгонят этого негодяя, – сказал герцог, – его сообщество способно только испортить честных людей, находящихся здесь».

Преемник герцога Вандомского в управлении провинцией принял кошелек с тысячью луидоров, который был ему поднесен, по обычаю и больше для проформы, при вступлении его в должность. – «Но, – сказали ему как-то раз, – ваш предшественник отказался бы от этого кошелька». – «О, – возразил новый губернатор, господин Вандом был неподражаемый человек».

Кто-то хвалил некоторых государственных мужей, говоря, что только они поддерживают государство. – Это справедливо, – заметил один из слушающих, – деловые люди поддерживают Францию точно так же, как веревка – повешенного».

Барон Андре, гугенот, взяв (в XVII в.) у католиков замок Монбризон, развлекал себя зрелищем бросания гарнизонных солдат в пропасть. Их взводили на платформу, устроенную над башней, и бросали вниз тех, у которых не хватало духу броситься caмим. Только один солдат спас свою жизнь. Он два раза разбегался с одного конца платформы до другого и каждый раз останавливался па самом краю пропасти. Андре сказал ему сердитым голосом, что довольно двух раз искать брода. Солдат смело отвечал: – «Ну, так я вам даю найти его с четырех раз». – Ответ этот так понравился барону, что он солдата помиловал.

Пивовар Сантер играл кровавую роль во время первой французской революции. Он был начальником Тампля, где был заключен Людовик XVI и его семейство. Три раза в сутки, всегда со шляпою на голове, он входил в комнаты своих жертв и обходился с ними по-республикански. Он привел короля к суду Конвента, и 21-го января он же провожал Людовика XVI на гильотину. Когда в последний раз несчастный король хотел сказать несколько слов народу, Сантер закричал: «Вы здесь, гражданин, для того, чтоб умирать, а не для того, чтоб говорить.»

В 1861 г. в Италии появилась брошюра Марка Моне под названием: «История завоевания обеих Сицилий» и Гарибальди прислал автору следующее письмо: «Позвольте мне сделать вам небольшое замечание. Я не завоевал Сицилии, а только помогал благородному стремлению народа, который всегда желал своей свободы. В мае сицилийские патриоты помогли мне образумить бурбонских генералов, а 7-го сентября потомки Мазаниелло приготовили мой въезд в Неаполь; стало быть лишь жители Калабрии и Базиликаты имеют право на благодарность отечества.»

В 1861 году, когда знаменитый в то время Гарибальди низложил неаполитанское королевство, он скромно жил у себя на острове Kaпрере, где все жившие тогда с ним заняты были важным делом увеличения дома Гарибальди. Полковник Дейдери привез из Генуи план, по которому в то время работал один каменщик из Мадалены, и Гарибальди сам помогал ему. Он строил стену на развалинах ветряной мельницы, которую сам поправлял нисколько лет тому назад. Рука, державшая знамя при Варезе, Коме, Калатафими, укладывала камни и возводила стену, вместе с каменщиком, который сказал: «Я вижу, генерал, что вы лучше умеете командовать войском, чем класть стену.» – «Ты прав, – отвечал Гарибальди: – я лучше буду привозить тебе камни, а ты строй.» И недавний диктатор начал возить камни на ручной тележке.

В 1815 году, во время опустошения французских музеев англичанами, Веллингтон находился у герцогини Дюра на вечере, который должен был окончиться представлением небольшой пьески. Спектакль долго не начинался, вопреки желанию английского полководца; он приблизился к сцене, устроенной в зале, и поднял угол занавеса, чтобы увидеть, скоро ли будет все готово. Госпожа Дюра тотчас крикнула ему: – «Милорд, здесь нечего взять!»

Маршал Лобау производил маневр батальону нациoнaльнoй гвардии во дворе Тюильри. Он скомандовал: – «Сомкнись, колонна, направо, беглым шагом, марш!» – Национальная гвардия повернула налево и побежала врассыпную. Тогда маршал начал кричать: – «Заприте решетки, не то мои утки уйдут в воду».

Герцогиня Баварская, дофина Франции в царствование Людовика XIV, была слабого здоровья, что делало ее скучной и задумчивой. Ее обвиняли в странностях и страдания ее называли притворством. «Мне совершенно понятно, – говорила она, – что я должна умереть, чтоб поправить мою репутацию.»

Французский посланник при венецианском дворе, во время аудиенции жаловался на то, что республика пославшая поздравить его государя, по случаю значительной победы, одержанной им над Испанией, в то же время послала к королю Испании заявление о своем сожалении, по случаю его потери. Дож отвечал посланнику, что это не должно его удивлять, так как счастливейшая республика придерживается в этом случае слов Апостола: «радоваться с теми, кто в радости, и печалиться с теми, кто в печали».

Рюйтер, самый знаменитый адмирал, которого когда-либо имели голландцы, умер от раны, полученной им в битве против французов, немного времени спустя по смерти Тюренна. Госпожа Севинье, узнав эту новость и вспоминая, что после Тюренна восемь человек были возведены в маршальское достоинство, которых она величала «мелкой монетой Тюренна», язвительно сообщала об этом госпоже Гриньян: «Голландская газета сообщает, что враги потеряли на море то же, что мы на земле, и что Рюйтер был их Тюренном. Если бы голландцы могли чем-нибудь утешиться, я бы не жалела их, но я уверена, что у них никогда не хватит ума назначить зараз восемь адмиралов.

В 1682 году, епископы Франции предложили упразднить должность священников; не достигнув этого сразу, они возобновили свою просьбу во время регентства герцога Орлеанского. Этот герцог сказал им: – «Упразднение должностей священников мне кажется разумным, но упразднение епископов разве менее разумно?» – Прелаты замолчали и с тех пор не было и разговора об этом.

Антоний Левский, разговаривая однажды с Карлом V о делах в Италии, предложил ему отделаться убийством от всех князей, имевших владения. – «А что бы стало с моей душой?» – сказал ему император, – «У вас есть душа? – возразил Антоний, – в таком случае откажитесь от империи».

Одного посланника Людовика XIII, при испанском дворе, хотели принудить воздать некоторую почесть, которая не согласовалась с инструкциями, полученными им от своего государя. Он никак не хотел подчиниться тому, чего требовали от него испанцы. Король Испании, думая привести в смущение посланника, сказал ему вслух: – «Разве у короля Франции нет другого посланника, кроме вас, которого он бы мог прислать ко мне?» – «Государь, – возразил посланник, – без сомнения у короля, моего повелителя, есть люди умнее меня, которыми он может располагать; но он думает, что по королю и посол».

Знаменитый Бюре пригласил к себе на обед герцога Шуазеля. За десертом, в январе месяце, поданы чудесные персики, отличного вкуса и очаровательного запаха. На лице всесильного министра выразился восторг; но узнав, что эти фрукты стояли не менее луидора за штуку, сказал гордому амфитриону: – «Когда я буду иметь честь получить снова от вас приглашение, то не угощайте меня такими лакомствами; по совести, они слишком дороги». – «Я должен повиноваться вам во всем, – отвечал новоявленный крез, – как ни неприятно мне в подобном обстоятельстве сообразоваться с вашими желаниями». В следующем году Шуазель был снова приглашен па обед к Бюре. Снег покрывал улицы Парижа; Сена замерзала. В доме Бюре герцогу представилась следующая картина: в великолепном зале смиренная корова убирала персики, еще лучше прошлогодних, небрежно наваленные в серебряные сосуды, – «Вы требовали, – сказал Бюре герцогу, – чтоб вам не подавать более персиков, я соображаюсь с желанием вашим».

В 1745 году граф Саксонский, изнуренный болезнью, принял начальство над войсками в Нидерландах. «Как можете вы в таком слабом состоянии, в котором находитесь, – сказали ему, – браться за такое большое предприятие?» – «Дело не в том, чтоб жить, а чтоб ехать», – отвечал герой.

Во время отпевания тела маркизы Помпадур, муж ее, д’Этиоль, разумеется, давно утешенный и сделавшийся философом, вошел в церковь.

– Вы предъявите свои права, как наследник маркизы? – спросили его.

– Нет, я не возьму ничего, что стоило стольких слез, – отвечал д’Этиоль.

Жанна Пуассон стоила Франции тридцать шесть миллионов.

«Познакомьте меня с этим человеком, – говорил кардинал Ришелье, когда он слышал, что дурно говорят о ком-нибудь, – наверно окажется, что он не без достоинств, потому что все настроены против него».

Иоанн Фридрих, курфюрст Саксонский, попав в плен к Карлу V, гордо отвечал этому государю, грозившему ему отрубить голову: «Ваше императорское величество, вы можете сделать со мной все, что захотите, но никогда меня не устрашите». Действительно, когда пришли ему объявить его смертный приговор, он был им так мало смущен, что сказал герцогу Брауншвейгскому, с которым играл в шахматы: «Окончим партию».

Когда кардинал Мазарини почувствовал приближение своей кончины, он представил Кольбера Людовику XIV и сказал: «Государь, я много должен вашему величеству, но я думаю рассчитаться с вами некоторым образом, давая вам Кольбера». Впоследствии Кольбер доказал, насколько заслужил он эту похвалу.

Версальский парикмахер, имевший свое заведение по соседству с местом заседаний конституционного собрания, написал на своей вывеске: «Я брею духовенство, причесываю дворянство и чиню мещанство».

Граф Лароге, известный в царствование Людовика XV своими блестящими любовными приключениями и роскошью, поглотившей его громадное состояние, привлек, за свою смелость в выражениях, большое количество предупреждений от полиции, которые он называл своей перепиской с королем. В одно утро он вошел к своему другу, графу Сегюру, с лицом, сиявшим радостью. – «Откуда у тебя, – спросил его Сегюр, – этот сияющий вид?» – «Друг мой! я счастливейший из людей: я окончательно разорен!» – «Вот странное, по-моему, счастье, от которого можно повеситься». – «Ты ошибаешься, мой милый! – возразил Лароге, – до тех пор пока мое состояние было только расстроено, я был завален делами, притесняем, находился между страхом и надеждой; ныне же, когда я в пух разорился, я свободен от всякого беспокойства и всякой заботы».

Жену маршала Абре, несмотря на ее утрированную набожность, знали за большую любительницу вина. Однажды, глядясь в зеркало и замечая, что нос ее чересчур красен, она спросила вслух сама себя: – «Да где же взяла я такой нос?» – «В буфете», – возразил один острослов, который услыхал ее.

По взятии Макона, герцог Ришелье поспешно отправился в Марли, где тогда находился двор. Как только узнали, что он взошел в сад, всякий торопился к нему навстречу. Сам король пошел к нему навстречу и каждый желал слышать, что скажет монарх герою.

«Знали ли вы о смерти привратника этого замка?» – спросить Людовик XV. – «Государь, я с ним не был знаком», – отвечал Ришелье, растерявшись от такого странного приема.

Ничего нет подобного хладнокровию генерала Кюстина во время сражения. Один из его адъютантов, Барагэ-д'Иллье, читал ему депешу во время битвы. Пуля пробила письмо между пальцами адъютанта. Барагэ-д’Иллье останавливается в замешательстве смотрит на генерала. – «Продолжайте, – отвечал Кюстин, – пуля вырвала не более одного слова».

Бассомпьер, известный придворный и остряк времен Генриха IV, спросил однажды у капитана Стрика: который ему год? – «Право не знаю, – отвечал капитан, – и наверное не помню, а должно быть или 58, или 48» – «Как так, ты не знаешь своих лет?» – спросил, смеясь, Бассомпьер. – «А на какого черта мне знать их? – возразил старый солдат. – Я считаю свои доходы, стада и деньги, потому что их можно у меня украсть; во лет своих не поверяю никогда, потому что никто не может украсть их».

Герцог Карл Виртембергский, охотившись однажды в Шварцвальде, остановился отобедать в одной гостинице, где ему так надоели мухи, что он обратился к хозяйке и полусердито, полушутливо сказал: – «Ты бы накрыла лучше за печкой особый стол для мух; право неприлично, что они, неприглашенные, так надоедают мне». – Умная хозяйка поспешила исполнить это приказании и, приблизившись почтительно к герцогу, произнесла: – «Кушанье подано; не благоугодно ли будет вашей светлости приказать мухам отправиться к своему столу».

Французский генерал, завистник и льстец, говорил герцогу Энгиенскому, впоследствии великому Конде, только что выигравшему знаменитое сражение при Рокруа в 1643 году: – «Что могут теперь сказать завистники о вашей славе?» – «Я вас спрашиваю об этом!» – отвечал вопросом герцог.

В прежнее время в Версале существовало обыкновение, для праздника Тела Господня, снимать гобеленовые обои и развешивать их по дороге процессии. Эти обои и тогда считались вещью чрезвычайно драгоценною, а потоку для сохранения их принимались некоторый особе меры. Чаще всего около них ставили часового из солдат королевской стражи. Раз пришлось исполнять обязанность одному швейцарцу. – «Ты встанешь вот против этих обоев, – сказал ему полковник, – Ходишь ходить с ружьем взад и вперед, не показывая виду, для чего именно ты поставлен?».

Это было в одиннадцать часов утра. Процессия прошла в час, и как только она удалилась, драгоценные обои сняли и внесли во дворец. Вечером в тот же день, полковник, проходя по улице, увидал солдата своего полка, преважно прогуливающегося взад и вперед с ружьем на плече. – «Что ты здесь делаешь в такую пору?» – опросил он солдата. – «Я не показываю виду, полковник, для чего я тут поставлен», – отвечал очень серьезно простоватый швейцарец ломаным французским языком. Тогда командир вспомнил приказание, отданное им поутру солдату, который так оригинально понял свою обязанность.

В несчастный день Хиарийского сражения, Катина, хотя и раненый, старался соединить свое войско. Один из офицеров сказал ему: «Куда хотите вы, чтоб мы шли? Смерть впереди нас». – «А стыд позади», – возразил Катина.

Герцог д’Эпернон видел постепенное падение своего кредита при дворе по мере того, как возрастал кредит кардинала Ришелье. Однажды он, сходя с лестницы сен-жерменского дворца, встретил кардинала, всходившего по ней. – «Что нового, герцог?» – спросил кардинал. – «Что вы поднимаетесь, а я спускаюсь».

Ле-Камюс, епископ беллейский, был однажды в гостях у кардинала Ришелье, который спросил его, что думает он о двух новых книгах: «Государь» Бальзака и «Министр» Силона? – «Ничего особенного, монсиньор!» – «Однако же скажите, что вы думаете?» – «Да… что «Государь» ничего не стоит, а «Министр» и того меньше».

Гуго Гроций, в бытность свою в Париже в качестве посланника, повредил себе как-то ногу и вынужден был прихрамывать. – «Не упадите», – сказал ему однажды шутя французский король. – «Ваше величество, – возразил Гроций, – я давно уже знаю, что почва во Франции весьма скользка».

Маршал Фабер, при осаде Турина, в XVIII в., был ранен в ногу из мушкета. Тюрен и кардинал Ла-Валет увещевали его отнять ногу, согласно с мнением всех хирургов. – «Не должно умирать по частям, – сказал Фабер, – смерть возьмет меня всего или ничего не возьмет». – Ему не отняли ноги и храбрый маршал вылечился от раны.

В битве при Року, Видаль, сержант Фландрского полка, подавал руку князю Монако, своему полковнику, чтоб свести его в лазарет. Вдруг пуля раздробила ему руку. Сержант, не растерявшись, переменил только руку, сказав: – «Возьмите вот эту, князь, та никуда более не годится».

Иван Гьюйтон, отличившийся при осаде Ла-Рошели, когда кардинал Ришелье осаждал это убежище кальвинизма, гражданину, выставлявшему ему на вид крайность, до которой доведены были жители города, весьма хладнокровно отвечал: – «Я никогда не соглашусь сдать город до тех пор, пока хотя один из нас, чтоб запереть ворота, останется в живых».

Когда Мирабо отправлялся в конституционное собрание, то брал всегда с собой в карету чемоданчик с разными вещами. Кто-то спросил его о причине такой странности. – «Я делаю это потому, – отвечал депутат, – что человек, пользующийся почетом во время революции, должен быть всегда готов или бежать или взойти на эшафот».

Однажды посланник Карла Великого в Турции был позван на аудиенцию к султану Солиману. При входе в залу он заметил, что для него не приготовлено стула и, сообразив, что это сделано с оскорбительным умыслом, он преспокойно снимает свое верхнее платье, кладет его на пол и садится, как будто это так и быть должно. Тогда он начинает очень твердо, ясно и спокойно излагать свое мнение, и когда аудиенция была окончена, он выходит из залы с тем же невозмутимым спокойствием, оставив платье свое на полу. Кто-то заметил ему о том, но посланник отвечал с достоинством: «Посланники моего короля не имеют привычки уносить стулья, на которых им приходится сидеть».

Когда герцог Люксембургский входил в церковь в минуту молебна, принц де Конти сказал, указывая на множество завоеванных знамен, украшающих в эту минуту храм: «Господа! Пропустите обойщика этой церкви».

Когда Людовик XIV осаждал Амстердам, городские власти собрались в ратуше для совещания и, видя, что оборона долее невозможна, они решились с общего совета передать королю ключи от города и объявить себя побежденными. Один очень старый бургомистр, утомленный продолжительными прениями, задремал под шумок так крепко, что его насилу добудились, когда понадобилась его подпись. Протирая глаза, старик спросил: – «В чем дело?» – «Мы все согласились вручить французскому королю ключи от города». – «Да разве он их спрашивает?» – «Нет еще!» – «Э, господа, к чему же вы меня разбудили, подождали бы, чтоб он их потребовал!»

Маркиз Бово, находясь в Берлине, куда он был послан для поздравления короля Пруссии, только что взошедшего на престол в 1740 году, не знал, когда увидел первые движения прусских войск, предназначались ли они против Франции или против Австрии. Прощаясь с маркизом, его величество сказал ему, говоря о наследственных землях Карла VI, оставленных Mapии-Терезии, его дочери, на которые Франция не была без некоторых прав, на которые прусский монарх также хотел иметь права: «Я думаю, что начинаю играть в вашу игру; если ко мне придут тузы, мы разделим их».

Маркиз Рокмон, жена которого очень любила мужчин, спал всего раз в месяц с своей женой, чтобы избегнуть злословия в случай ее беременности, и, уходя из спальни, говорил: – «Я спас честь моего имени. Пусть пожнет тот, кто посеял».

Некий бретонский дворянин, человек весьма молчаливый и лаконический, никогда не задавал никому вопросов, а на предложенные ему – отвечал односложными словами. Он обедал у княгини, которая уверяла своего гостя, офицера, начальника швейцарской гвардии, в невозможности заставить его разговорить. Офицер подсаживается к бретонцу и начинает ему предлагать вопросы, обыкновенные за столом: – «Какой кушаете вы суп?» – «Рисовый». – «Какое пьете вино?» – Белое» – и десяток других вопросов, получивших подобны же ответы. – «Милостивый государь, – продолжает офицер, – вы родом из Сен-Мало?» – Да». – «Правда ли, что этот город охраняется собаками?» – «Да». – «О, как это странно!» – «Не страннее того, что короля Франции охраняют швейцарцы!» – «Извольте видеть, княгиня, – возразил офицер, – я же заставил его говорить!»

Герцог Б., низенький ростом, дурной собой и калека, говорил, показывая своих лакеев, двух высоких и красивых малых: «Вот какими мы их делаем», и прибавлял, показываясь затем сам из-за них: «и как они нам это возвращают».

В Швейцарии в одно и то же время были запрещены «Орлеанская Дева» Вольтера и «Книга ума» Гельвеция. Магистрат Базеля, в обязанность которого входило следить за цензурой и разыскивать эти книги для отобрания их, писал в сенат: «Во всем кантоне мы не нашли ни ума, ни девы».

Прокурор весьма часто делал визиты Ботрю, которые последнему не очень-то были приятны. В одно утро, когда он пришел, Ботрю приказал сказать своему лакею, что он в постели. – «Сударь, он велел сказать, что дождется, пока вы встанете». – «Скажи, что я болен». – «Он говорить, что может дать вам лекарство». – «Скажи ему, что я умираю». – «Он желал бы с вами проститься». – «Скажи, что я умер». – «Он желает окропить вас святой водой». Ботрю вынужден был принять докучливого посетителя.

Первый президент Белльевр, человек весьма ученый, любил иногда покутить в приятельском кругу и хорошо покушать. Вина свои он считал самыми лучшими во всем Париже. Выходя однажды из парламента, Белльевр был встречен графом Фрески и двумя советниками, которые подали ему прошение следующего содержания: «Мы, нижеподписавшиеся, имеем честь испрашивать благосклонного разрешения господина первого президента на отпуск из погреба его шести бутылок бордосского вина, которое должно быть выпито за здоровье его милости в таком-то месте». Белльевр серьезно прочел эту бумагу и приписал внизу: «Разрешается взять двенадцать бутылок по тому уважению, что и я явлюсь туда же. Такого-то числа, месяца и года. Первый президент Белльевр».

Маркиз Д.*** долго страдал удушливым кашлем, над излечением которого аллопаты тщетно истощали свое искусство. Наконец, больной обратился к помощи гомеопата, который дал ему понюхать каких-то крупинок из склянки. Но и это лекарство не помогло, хотя маркиз несколько раз прикладывался к склянке. Больному наскучило это лечение, и чтоб отвязаться от гомеопата, он спросил, сколько ему следует заплатить за это лекарство? «Пятьсот франков», – отвечал эскулап. – Больной очень рассердился за такое требование, вынул из бумажника ассигнацию в 500 франков, и, поднеся ее к носу гомеопата, сказал: «Извольте понюхать эту бумажку», – и потом спрятал деньги в бумажник.