Александр Васильевич Кикин был «комнатным» при Петре I и влиятельным лицом при царевиче Алексее Петровиче. Однажды он возымел смелую мысль убить государя и во время сна приставил ему к уху пистолет, спустил курок, но оказалась осечка. Он взвел еще раз, прижал и – снова пистолет осекся. Тогда Кикин бросил оружие на пол, разбудил Петра и сказал ему с твердостью: – «Государь! над тобою совершилось чудо: я послан от Бога сказать тебе, что промысел Божий хранит тебя, и не будет страшна тебе сила вражеская, ни внешняя, ни внутренняя, Я хотел убить тебя, вот и пистолет перед тобою, но он дважды осекся. Голова моя в твоих руках, делай со мною что хочешь». – «Послов не секут и не рубят, – ответствовал Петр, – иди с Богом!»

Один царедворец, как кажется знаменитый камергер Монс, желая поглумиться над шутом Балакиревым, спросил его: – «Правду или нет говорят при дворе, что ты дурак?» – «Не верь им, любезный, – отвечать шут. – Они ошибаются, только людей порочат. Да и мало ли что они говорят. Вот, например, теперь как ты в случае, то и тебя величают умным. Но ты, любезный, не верь им, пожалуйста, не верь!» – Пристыженный царедворец больше не подсмеивался над Балакиревым.

После неудачных попыток Сорбоннской академии убедить Петра Великого соединить православную церковь с католической, польский посланник при петербургском дворе, Огинский, ревностный папист, сильно хлопотал об этом деле. Раз, на ассамблее у Меньшикова, они заговорили с Петром о соединении церквей, но государь хранил упорное молчание. Увлекшись своим предметом Огинский сказал: «Если ваше величество совершите такое великое дело, то его святейшество благословит вас византийской короной». – «Благодарю усердно за такую незаслуженную милость, – отвечал Петр и, обратясь к своим вельможам, сказал улыбаясь, посматривая на Огинского: – Слышите ли, господа? Папа отнял у султана Греческую империю!» Вельможи, недоверчиво улыбаясь, обратили взоры на Огинского. «Не верите? – продолжал Петр, – так я прибавлю вам, что папа корону греческую дарит мне. Кланяюсь ему за такую милость, а вас, господин Огинский, жалую своим комендантом в Царьграде». Пристыженный посланник замолчал. После этого о соединении церквей не было и помину.

Как-то Балакирев (Иван Емельянович), придворный шут Петра Велпкаго, играя и шутя с придворными, нечаянно разбил статую, изображавшую Юпитера. Зная время, в которое государь проходил через ту комнату, Балакирев, закрывшись простыней в виде мантии, подобно Юпитеру, привял его положение. Государь прошел и не заметил обмана; но, возвращаясь назад, увидел на полу обломки статуи (бывшей из алебастра), взглянул на пьедестал и удивился. – «Не дивись, Алексеич, – сказал Балакирев, – это я разбил твою статую и хочу занять ее место». – Государь засмеялся, приказал позвать государыню, рассказал ей про новые проказы Балакирева, и долго оба смеялись на мнимую статую.

Один славившийся при Петре I силач очень разгневался за какую-то резкую остроту, сказанную ему д’Акостой. – «Удивляюсь, – сказал шут, – как ты, который можешь легко поднимать одною рукою до шести пудов и переносить такую тяжесть через весь Летний сад, не можешь перенести одного тяжелого слова?»

Однажды, при Петрe I, был дан официальный обед в Кронштадте; на нем присутствовал сам царь, царевич и многие знатные лица, между которыми находился Захар Данилович Меншуков, весьма любимый государем за его познания в мореплавании. Под конец обеда Меншуков напился сильно пьян и принялся жалеть о расстроенном здоровье царя, приговаривая со слезами: «Коли умрешь, на кого ты нас оставишь?» – «У меня есть наследник», – отвечал Петр, забавлявшийся наивностью опьяневшего гостя. Меншуков презрительно взглянул на царевича, усмехнулся и сказал жалобно: «Ox! Ведь он глуп, все расстроит!» Петр перестал смеяться: его кольнула в самое сердце правота замечания, но не желая казнить бедного пьяницу, он только возразил со строгостью: «Дурак! Сего в беседе не говорят!»

Придворному шуту д’Акосте привелось обедать у одного вельможи (кажется, то был граф Яков Вилимович Брюс, потихоньку занимавшийся астрологией), за столом которого много говорили об астрологах и соглашались, что они весьма много предсказывают, а ничего не сбывается. Сам хозяин вельможа, старавшийся не обнаруживать свои астрологические занятия, при этом внушительно заметил: «Не ложно, господа, таких по звездам угадчиков почитают за безмозглых скотов». – Позвав того же вельможу с другими гостями к себе на обед, д’Акоста велел приготовить телячью голову, из которой сам предварительно съел мозг. Когда эту голову подали на стол, вельможа, осмотрев ее, спросил: – «Чья была эта безмозглая голова?» – «Телячья, сиятельнейший граф, но теленок этот был астролог», – отвечал д’Акоста.

Придворный шут д’Акоста, будучи в церкви, купил две свечки, из которых одну поставил перед образом Михаила Архангела, а другую ошибкой перед демоном, изображенным под стопами Архангела. Дьячок, увидев это, сказал д’Акосге: «Ах, сударь! что вы делаете? Ведь эту свечку ставите вы дьяволу!» – «Не замай, – ответил д’Акоста, – не худо иметь друзей везде, в раю и в аду. Не знаешь ведь, где будем».

Шут Балакирев и жизнь свою окончил острой шуткою: он просил, чтоб по смерти его тело его обернули рогожей и положили на чистом воздухе, в поле, да просил положить возле него и Алексеевичеву дубинку (которая в то время стояла праздною и уже никому не была нужна), чтоб ни зверь, ни птица не посмели тронуть его тела. Это было шутовское, но едкое подражание изречению Диогена.

По взятии Риги император Петр I наградил генерал-фельдмаршалов князя Меншикова и графа Шереметева гаками (участками) в завоеванной земле. Один из этих гаков принадлежал рижскому гражданину, который, не зная за собой никаких преступлений, просил государя объявить, за что у него отнята земля. Монарх, выслушав его просьбу, сказал ему, что если он прав, то может судом отыскивать принадлежащее себе. Гражданин написал просьбу на Меншикова, как на насильственного завладетеля его гаком; судьи приняли просьбу, во Меншиков объявил, что гак пожалован ему государем. Дело, по повелению монарха, продолжалось; Петр I сам призываем был в суд, на скамью подсудимых, и наконец решено было возвратить гак просителю, а государя обвинили. Когда монарх выслушал решение, то поблагодарил судей за беспристрастие, поцеловал каждого из них в голову и сказал, что когда он повинуется закону, тогда никто не дерзает делать противное.

Шут Балакирев обедал у одного иностранца. На стол стали подавать попеременно разные супы. По мере появления их Балакирев стал постепенно раздеваться. Дамы выбежали из-за стола. «Что это значит?» – спросил Балакирева рассердившийся хозяин. – «Хочу переплыть море супов», – отвечал придворный шут.

«Данилыч, – спросил однажды Балакирев князя Меншикова в веселой беседе, при собрании многих вельмож: – знаешь ли ты, что колеса и судьи наши походят друг на друга?» – «Как так? – спросили многие в один голос. – Ты что-то врешь!» – «Нет, не вру: не подмажь-ка тех и других, то так заскрипят, что заткнешь уши».

После одного сражения, в 1708 году, Петр I предложил Карлу XII мирные условия и послал их через польского дворянина в шведскую армию; но Карл, привыкший предписывать мир со своим неприятелям только в их столице, отвечал, что он будет договариваться о мире в Москве. Когда царю Петру Алексеевичу передали этот высокомерный ответ, он сказал: «Брат мой Карл всегда хочет быть Александром; но я надеюсь, что он не найдет во мне Дария».

Петр Великий часто занимался такими делами, который отправляют самые мелкие подданные. Он был производим в чины теми, которыми повелевал, и наряду с прочими служащими получал жалованье по штату. Раз, получая жалованье, он сказал окружавшим его: – «Понеже сии деньги заслужил я, как и другие офицеры, службою отечеству, то и могу я их употреблять куда мне заблагорассудится; но напротив того деньги, с народа собранные, остаются для государственной пользы и для охранения того же самого народа: ибо я обязан буду некогда отдать в них отчет Богу».

Раз на вечеринке у одного из вельмож царь Петр Алексеевич до того раскуражился от неумеренного употребления пунша, что посулил в самозабвении веселым собеседникам своим огромные (по-тогдашнему, и ныне весьма легко проигрываемые даже по маленькой в преферанс и стуколку) суммы денег, за которыми и приказал явиться к нему завтра. Но, проснувшись на другой день, бережливый государь сильно тужил о вчерашних посулах. Жаль ему стало казны, а делать нечего: обещано царским словом. Каялся он в своей опрометчивости и царице, которая передала этот разговор Балакиреву. – «Скажи, матушка, царю, чтоб он не печалился, – возразил шут. – Утро вечера мудренее. Я так отделаю попрошаек, что и поминать об обещании они не посмеют». – От царицы шут пошел к царю в кабинет. «О чем вздыхаешь, дядюшка?» – спросил он, став перед государем. Петр повторил и ему то же, что говорил Екатерине. – «Только-то? Есть о чем тужить. Не горюй, Алексеич, положись на меня: я выручу тебя». – Сев у дверей царского кабинета, шут начал медленно строгать лучинки. За этим делом нашел его первый из вчерашних собеседников царя, явившийся о требованием, чтоб его, по вчерашнему царскому слову, сейчас же впустили в кабинет. – «А которая ты спица в колеснице?» – спросил шут. И не дождавшись ответа, продолжал: – «Дядя Алексеич спить; и таким, как ты, входить не велит; а мне, дураку, приказал, чтобы я тогда только к нему впускал, когда кончу то, что он мне заказал. Прочь, не мешай». – «Да что же это, шут, дурак, делаешь?» – выпытывал вчерашней собеседник. – «Колышки строгаю». – «На кой ляд?» – «А на тот, что царь вспомнил старую пословицу нашу русскую: Кто старое помянет, тому глаз вон». Нечего и говорить, что после этого никто не заикнулся напомнить царю о посулах, сделанных в хмельной час.

Однажды Петр I дал князю Меньшикову приказание по одному делу; по князь утверждал, что дело это надо исполнить иначе. Государь не соглашался и отложил до другого времени. При этом находился Балакирев, которому показалось неприличным противоречие Меньшикова, притом же и совершенно несправедливое. На другое утро у государя было много вельмож и между ними сам князь. Царь начал говорить о вчерашнем деле; некоторые соглашались с ним, а другие принимали сторону Меньшикова. Вдруг является Балакирев; под мышкою курица, а в руках решето с десятком яиц. Поставив решето на стол, а курицу пустив под ноги государя, он подал ему письменное от имени её прошение, в котором вышеозначенная курица жаловалась на яйца, что они ей не повинуются; а потому просит за ослушание сделать из них хорошую яичницу. Государь прочел просьбу прежде про себя, а потом вслух и спросил: справедлива ли курицына жалоба? Многие засмеялись и утверждали правомерность жалобы. Тогда государь, передав просьбу курицы князю Меньшикову, приказал исполнить по ней в точности и без отлагательства. Князь отлично понял смысл жалобы, и потому поданную вскоре яичницу кушал совсем без аппетита, тогда как другиe смаковали с наслаждением.

Однажды князь Ромодановский, будучи весьма доволен забавными шутками Балакирева, велел поднести ему романеи в кубке дорогой цены. Балакирев, осушив кубок и сунув его в свою высокую шутовскую шапку, начал прощаться с князем. – «Куда ты? – спросил князь. – Да посуду-то разве позволено тебе брать с собою?» – «Известное дело, – отвечал шут. – Не ты ли сам, княже, велел подать мне кубок? я и беру его о собою; во-первых, потому что он мне поднесён; а второе, чтоб показать царю нашему, что и я чего-нибудь стою. Царь по двору твоему не ездит, а пешком проходит, и романею твою хоть и пьёт, да кубков не берёт. А я, Дормядошка пустая голова, я по двору не хожу, романею твою пью, и кубки с собой беру. Прощай, княже, спасибо за угощение». – И был таков. Князь Ромодановсюй много смеялся этому приключению, a на другой день рассказал о нем царю, – и смеялась оба.