ГЛАВА 14

Спустя некоторое время Равель и Аня покинули кладбище. Они не прошли и трех кварталов, как увидели едущий навстречу экипаж Равеля, на облучке которого рядом с кучером сидел Марсель. Убежав от преследователей, Марсель направился к салуну, возле которого, как ему было известно, кучер Равеля обычно ожидал своего хозяина. Они медленно поехали к месту встречи, чтобы дать время улечься поднявшемуся волнению, и уже дважды объехали этот район в поисках, прежде чем встретили Равеля и Аню.

Аня испытала огромное облегчение, увидев Марселя живым и невредимым. Она боялась, что его сломанное запястье помешает ему ускользнуть от погони. Если бы его схватили, она сделала бы все, чтобы добиться его освобождения, но для того, чтобы умилостивить нужных чиновников, ей могли понадобиться несколько дней и масса усилий.

Полиция, как сообщил слуга, была настолько поражена тем, что от них ускользнул нужный им человек, что так больше никого и не задержала. Даже квартеронку, жившую в этом доме, удалось незаметно увести.

Услышав последнюю фразу, Аня подумала, что Равель говорил ей правду, когда отрицал, что квартеронка является его любовницей. Она достаточно хорошо знала его, чтобы понять, что, если бы он отвечал за эту женщину, то не бросил бы ее в подобной передряге. Она также отметила с досадой, что, слишком сосредоточившись на этом моменте, она забыла задать Равелю главный вопрос.

Какова была цель собрания в доме квартеронки? Почему прибытие коррумпированной полиции показалось Равелю настолько опасным? Когда экипаж остановился у дома мадам Розы и Равель вышел из экипажа, чтобы проводить Аню к галерее, ведущей в ее спальню, она озадачила его этими вопросами.

В течение нескольких долгих секунд он молча смотрел на нее.

– Ты никогда не сдаешься, не так ли?

– Это не в моем характере, – сказала она и с удивлением услышала, что ее голос прозвучал как-то уныло.

– Предположим, я скажу, что это собрание не имело к тебе никакого отношения и не представляло никакой опасности ни для тебя, ни для твоих близких.

– Другими словами, это не мое дело?

– Именно.

Она беспомощно развела руками.

– Я не могу оставить это просто так.

– Почему бы и нет? – спокойно сказал он, но за этим спокойствием в его голосе была слышна стальная твердость. – Почему вопрос о том, чем я занимаюсь, настолько для тебя важен, что может заставить тебя совершить эскапады, подобные тем, что ты совершила сегодня ночью?

Она сама устроила себе эту ловушку. Какой ответ она могла дать на этот вопрос, кроме правды, которая заключалась в том, что она испытывала насущную необходимость узнать и понять его? За этим ответом сразу же последует вопрос: почему? А у нее не было ни малейшего желания обдумывать этот вопрос и тем более отвечать на него.

– Назови это любопытством, – сказала она. Если ее ответ и не удовлетворил его, то он никак этого не показал.

– Любопытство, как известно, – очень опасный мотив. Но существовали и другие мотивы, еще более рискованные.

– Это предупреждение?

– Последствия, – сказал он, тщательно подбирая слова, – могут в следующий раз оказаться хуже.

Последствия. Это была холодная констатация тех порывов, которые они пережили сегодня ночью. Неужели для него были всего лишь последствия, не больше, еще одна маленькая месть? Неужели те слова, которые он произносил, ничего не значили и были только средством обеспечить ее уступчивость?

Подняв подбородок, она сказала:

– Последствия для кого?

– Для нас обоих.

Затем он отвернулся и пошел прочь. Аня смотрела, как он спускается по лестнице, и видела гордый разворот его плеч, его легкую походку и голубые блики лунного света в его волосах. Она смотрела ему вслед и чувствовала, как в ее груди растет болезненная пустота, угрожая поглотить ее всю.

Равель заставлял себя идти, ставя вперед то одну, то другую ногу, хотя он чувствовал судороги в ногах от этого усилия, а его мозги, казалось, горячим студнем плескались в голове. Он ничего не хотел больше, только вернуться и заставить Аню выслушать его, прежде чем она поспешит воздвигнуть между ним и собой преграду из страха и ненависти. Он был близок, очень близки к тому, чтобы снова сделать ей предложение. Но был ли смысл в том, чтобы дать ей возможность снова отвергнуть его? И он должен проглотить это, изящно расшаркиваясь? Будь он проклят, если так поступит! Она принадлежит ему! Он заставит ее понять это, даже если для этого он должен будет уничтожить их обоих!

Ночь почти прошла, прежде чем Аня наконец уснула. Но даже тогда ее бесконечно возвращающиеся к одному и тому же мысли не дали ей отдохнуть, а заставляли время от времени просыпаться. Когда она наконец поднялась поздним утром, у нее под глазами лежали темные тени, а лицо выглядело усталым. Она выпила кофе, но оставила нетронутыми горячие булочки и масло, у нее не было ни аппетита, ни сил, чтобы заставить себя одеться.

Она стояла у открытой двери на галерею с чашкой кофе в руках, глядя во двор, когда услышала тихий стук в дверь, которая соединяла ее спальню со спальней сестры. Дверь тут же открылась, и в комнату вошла Селестина.

– Я не побеспокоила тебя, chere? Ты можешь со мной поговорить?

Аня усилием воли попыталась отбросить плохое настроение и забыть на время о своих проблемах. Она тепло улыбнулась сестре.

– Конечно. Хочешь кофе?

– Я уже выпила свой давным-давно, но не отказалась бы от булочки.

– Пожалуйста.

Не дожидаясь нового приглашения, Селестина присела на край кровати рядом с серебряным подносом, покрытым кремовой льняной салфеткой, небольшим серебряным кофейником и корзиночкой, которая тоже была покрыта салфеткой. Она подняла салфетку, выбрала одну из булочек и надкусила ее.

– Итак, в чем заключается наша проблема? – спросила Аня.

Селестина посмотрела на нее и опустила глаза. Сглотнув слюну, она сказала:

– Я хочу что-то спросить у тебя.

– Ну и что же это?

– Это очень личное, и ты, может быть, не захочешь ответить мне.

– Что тебе на это сказать, если ты еще ничего не спросила?

Селестина подняла на Аню свои карие глаза и открыто посмотрела на нее.

– Я не хочу смущать тебя. Иногда ты становишься чересчур американкой, когда дело касается подобных вопросов.

– А, – сказала Аня, начиная понимать, куда клонится разговор, – эти вопросы. Так что же ты хочешь знать? Я была уверена, что мадам Роза все тебе объяснила.

– Да, конечно, – сказала Селестина, впервые почувствовав неловкость. – Она рассказала мне, что происходит и почему, когда мужчина и женщина занимаются любовью. Она сказала, что Муррей будет руководить мною и я должна стараться доставить ему удовольствие, но она ничего не сказала о том, что чувствует в этот момент женщина.

– Я думаю, что это зависит от женщины.

– Ну, Аня, ты же понимаешь, что я хочу сказать! До меня дошли слухи о том, что ты была близка с Равелем Дюральдом. Это приятно? Мне это понравится? Ты должна сказать мне, потому что я скоро выйду замуж и тогда, если мне это не понравится, будет уже поздно!

Аня, подняв бровь, посмотрела на сестру, не обращая внимания на свой легкий румянец.

– Что? Мнение изменилось?

– Нет, нет, – сказала Селестина, разламывая булочку, которую она все ее держала в руках, и скатывая пальцами шарики из мякиша. – Только мне кажется, так много зависит от мужчины.

– Да, – задумчиво сказала Аня, возвращаясь мыслями к той ночи в хлопковом сарае.

– Тебе понравилось? – настаивала Селестина.

Аня сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, а затем медленно сказала:

– Да.

– Но как все это было? Расскажи мне! Не заставляй меня задавать вопрос за вопросом!

– Это было… – Аня замолчала. Что она может сказать, чтобы заставить понять это другого человека, чтобы объяснить бурю чувств и те глубокие изменения в ней, последовавшие затем? Какие слова она может подобрать, чтобы передать это чудо и одновременно не вызвать у нее тревоги?

– Аня! – В голосе ее сестры послышалось отчаяние.

– Это было ощущение невероятной близости, мы лежали так близко друг к другу, и наши тела абсолютно ничто не разделяло, они, переплетаясь, прекрасно дополняли друг друга. Это было полное, глубочайшее наслаждение, и в то же время оно было волнующим, неистовым и не стесненным никакими правилами.

Селестина слегка удивленно и весьма заинтригованно посмотрела на нее.

– Maman сказала мне, что будет больно.

– Немного, но Равель облегчил эту боль.

Сестра закусила губу.

– Интересно, знает ли Муррей, как это сделать.

– Я уверена, зная, как он относится к тебе, он будет чрезвычайно осторожен.

– Да, я полагаю.

– Не беспокойся. Даже если поначалу что-нибудь будет не так, я понимаю, что это с каждым разом становится все лучше.

– Я только думала…

Селестина замолчала и устремила свой взгляд в пустоту. Озадаченная Аня спросила:

– Что ты думала?

– Готова спорить, что Эмиль Жиро знает. У него, вероятно, был большой опыт за границей.

– Возможно, – согласилась Аня, а затем добавила, вспомнив довольно напыщенные сентенции Эмиля о правилах поведения для девушек из приличных семей: – Хотя я как-то сомневаюсь, что в этот опыт входило общение с неопытными девушками.

Бросив на нее сердитый взгляд и нетерпеливо хлопнув рукой по постели, Селестина поспешила вернуть разговор в исходное русло.

– Но как странно представлять тебя и Равеля Дюральда вместе, так, как ты это описываешь. Вы едва знали друг друга и, конечно же, не были влюблены друг в друга. Как это могло случиться?

Аня отвернулась и направилась к балконным дверям.

– Я не знаю.

– Ты думаешь, что то же самое могло быть с другим мужчиной?

– Нет! – немедленно прозвучал Анин инстинктивный ответ.

– Может быть, – сказала Селестина, глядя на нее расширившимися глазами, – может быть, в конце концов это была любовь, одно из этих внезапных чувств, которое вспыхивает между любовниками в опере.

– Скорее это была просто похоть, – глухо сказала Аня.

– А это возможно?

Она неожиданно сделала руками нетерпеливый жест.

– Откуда я знаю? Мой опыт вовсе не так богат!

Селестина спрыгнула с кровати, подошла к ней и положила руку на плечо.

– Я и не думала предполагать, что это так, правда, не думала!

– Я знаю, что ты не думала, – сказала Аня, поворачиваясь к сестре и порывисто обнимая ее. – Я знаю.

Аня позвонила горничной. Они с Селестиной еще поговорили о других вещах, пока пришедшая горничная-мулатка помогала ей надеть утреннее платье и делала прическу. После обеда они с сестрой наденут свои маскарадные костюмы и выйдут на улицу, но время для этого еще не наступило.

Однако волнение этого дня становилось все сильнее и сильнее, с улицы уже доносились звуки веселья, но они знали, что кульминация наступит, когда начнут опускаться сумерки и по улицам пройдет факельное шествие «Мистической группы Комуса». Именно тогда придет наилучший момент, чтобы на несколько часов присоединиться к зрителям. Они не станут задерживаться на улицах долго, так как получили приглашения на «Комусбал», который начнется в театре «Гэйети» сразу же после шествия. Подобные приглашения жаждали получить все, поскольку бал обещал стать не только самым заметным общественным явлением сезона, но и дать гостям возможность близко рассмотреть участников шествия в костюмах, так как бал устраивали те же люди, которые организовали для города это изумительное развлечение.

День был ясным, золотые лучи субтропического зимнего солнца прогревали воздух. Двери, ведущие из салона на галерею, которая выходила на улицу, были распахнуты, и мадам Роза приказала вынести наружу стол с закусками и напитками и несколько кресел, чтобы желающие могли с комфортом наблюдать за происходящим на улице. Многие из соседей сделали то же самое и теперь приветствовали друг друга с балконов и ходили друг к другу, чтобы выпить стакан вина или попробовать особое печенье или соленье. Почти у всех к этому дню был приготовлен специальный пирог, выпеченный из сладкого дрожжевого теста, облитый разноцветной сахарной глазурью. В него запекалась фасо-лина, которая, как считалось, должна была принести удачу в новом, году тому человеку, которому она достанется в куске пирога.

На улице внизу также хватало развлечений. Рука об руку там ходили люди в костюмах кавалеров и индейцев, священников и пиратов, цыганок и королев, венецианцев, турок, китайцев, обитателей южных островов и эскимосов. Две леди, шедшие очень странной походкой, с исключительной безыскусностью и преувеличенно кокетливыми жестами, одетые в платья с кринолинами настолько большими, что они практически заняли собой всю улицу, явно были переодетыми джентльменами. Вдоль по улице их сопровождали сдерживаемые смешки и громкие цветистые комплименты.

Другая группа женщин была встречена с меньшим шумом, но не меньшим любопытством, по крайней мере со стороны женщин. Покрытые густым слоем косметики, увешанные фальшивыми драгоценностями, нарочито одетые в платья куртизанок с полумасками на лицах или в мужские костюмы щеголей с Канал-стрит, шумных моряков или неопытных владельцев плоскодонок, с вытаращенными глазами, они были легко узнаваемы как женщины из борделей. Они не искали клиентов, а скорее наслаждались единственным днем в году, когда терпимо относились к их присутствию в одной из самых респектабельных частей города. В довершение всего в этот день, когда все переворачивалось с ног на голову, не считалось неприличным для дам отважиться на посещение высококлассного борделя, чтобы удовлетворить полнее свое любопытство. Многие пользовались этим приглашением, хотя все при этом скрывали свои лица под масками или под густой вуалью и редко признавались в этом посещении.

По мере того как день близился к вечеру, народу на улицах становилось все больше. Веселье и радость нарастали. Это был день, посвященный смеху, день, когда можно было отбросить все заботы, сбросить с себя постоянную, ставшую тягостной личность и примерить на время другую – веселую, легкую и свободную. Это был день, когда разрешено все, день чистейшего наслаждения без мыслей о завтрашнем дне.

Многие из находившихся на улице, слегка переусердствовав в подготовке к развлечениям в пивных и трактирах, попадавшихся им по пути, были уже слегка подвыпившими и передвигались нетвердой походкой. Они, а также люди, вышедшие на улицу без костюма или маски, и несколько негров, находившихся на улице, стали мишенями для мальчишек, которые, следуя давней традиции, забрасывали их маленькими бумажными пакетиками с мукой, которые взрывались, попав в цель. Некоторые из мальчишек даже швыряли свои пакетики вверх, на галереи, после чего тут же убегали. Мука, стряхиваемая с костюмов и сметаемая с полов галерей, облачком висела в воздухе, медленно опускаясь вниз и покрывая улицы подобно снегу.

Муррей, который прибыл к чаю, также стал мишенью для уличных мальчишек. Его новый шелковый цилиндр был сбит с головы точным попаданием мешочка с мукой, когда он был уже буквально в нескольких шагах от двери в дом мадам Розы. Мука также осыпала его лицо и плечо, и когда он входил в салон, он все еще вытирал лицо платком и отряхивал рукав.

Аня ушла с галереи. Ей казалось, что она не может проникнуться духом веселья, характерного для этого дня, и кроме того, когда на их сторону улицы упала тень, она почувствовала, что замерзла. В жаровне, которая стояла в салоне, тлели угли, и она, свернувшись в кресле перед жаровней, взяла книгу, которую читала мадам Роза, а затем оставила в кресле. Вскоре в комнату вошла Селестина и отправилась к себе в спальню надевать карнавальный костюм к вечеру, а Аня все еще продолжала читать.

Она в десятый раз повторяла себе, что ей уже тоже пора идти и готовиться к карнавалу, когда в комнату вошел Муррей. Она отложила книгу и грациозно поднялась, чтобы поздороваться с ним. Увидев на нем муку, она настояла на том, чтобы он снял свой сюртук и вместе с цилиндром отдал его горничной, чтобы та их почистила. В то же время она попросила девушку сообщить Селестине, что ее жених прибыл.

– Ты очень заботлива, – сказал Муррей, напрасно пытаясь расправить складки на рукавах рубашки, которые образовались под сюртуком. Казалось, он чувствовал себя немного неловко, что было неудивительно. Джентльмен очень редко появлялся, если это вообще случалось, в рубашке перед дамой, которая не была ближайшим членом его семьи. С внезапной болью она вспомнила, что подобные угрызения совести не терзали Равеля.

– Вовсе нет, – сказала она.

– Ты также являешься, если я могу так выразиться, совершенно необыкновенной женщиной.

Аня настороженно посмотрела на него. Женщиной, не леди. Нарочно ли он употребил это слово? Может быть, она всего лишь вообразила себе это, или в его тоне действительно прозвучала фамильярность большая, чем мог бы позволить себе будущий муж ее сестры? С момента своего возвращения она ожидала услышать что-нибудь в этом роде, хотя и не с этой стороны. Было ясно, что далеко не все поверят той истории, которая была придумана в качестве защиты, но она ожидала больше лояльности, или может быть, большей хитрости в сокрытии правды от жениха своей сестры.

– Понятия не имею, почему ты так считаешь, – сказала Аня тоном, который делал невозможным дальнейший разговор на эту тему. – Мадам Роза и Гаспар на балконе, ты можешь присоединиться к ним, если хочешь.

– Я предпочитаю подождать здесь свой сюртук, если ты, конечно, не хочешь остаться одна.

Что она могла ответить? Она вернулась к своему креслу и села.

– Нет, нет, прошу, садись.

Он сел на кушетку, которая стояла возле жаровни под прямым углом к ее креслу, и расслабленно откинулся назад.

– Я так понимаю, что именно тебя я должен благодарить за то, что моя дуэль с Дюральдом не состоялась.

– Кто тебе это сказал?

Покачав головой, он быстро улыбнулся, так что на его щеках показались и тут же исчезли ямочки.

– Два человека, которые скоро будут едины как один, не могут иметь секретов друг от друга; конечно, мне сказала Селестина. И кроме того, я был особо заинтересован в этом.

– Да, полагаю, что так. В тот момент мне казалось, что… я поступаю правильно.

– Я не думал, что ты так беспокоишься обо мне.

Она пожала плечами как можно небрежнее.

– По правде говоря, я не могу рационально относиться к дуэлям с тех пор, как… ну, с тех пор, как погиб Жан.

– Понимаю.

Понимал ли он ее? В его глазах, обращенных к ней, явно не было ничего больше, кроме теплоты. Она сказала:

– Я просто не смогла бы вынести, если бы счастье Селестины было разрушено по такому ничтожному поводу.

– Этот повод не был ничтожным для меня. Как бы то ни было, все позади. Но, поскольку ты находишься, так сказать, на нашей стороне, то я подумал, не могу ли я попросить тебя оказать мне любезность? Я не могу заставить мадам Розу серьезно обсудить наш предстоящий брак. Она улыбается, кивает, соглашается с тем, что ожидать тяжело, но всегда находит какие-нибудь причины для того, чтобы объявить, что выбранная нами дата не подходит. Не можешь ли ты заставить ее понять, что нам не терпится оказаться вместе?

Она снова бросила взгляд на него, пытаясь услышать намек в его словах. Однако она не могла уловить его; он, без сомнения, существовал только в ее сознании. Аня печально улыбнулась ему.

– Мадам Роза может быть весьма коварной, когда она этого хочет, я знаю, и ее почти невозможно уговорить. Тебе лучше приспособиться к ней, рано или поздно она уступит.

Прежде чем Муррей смог что-либо ответить, с балкона в салон вошел Гаспар. Он поднял брови, увидев их вдвоем перед жаровней, но затем сделал шаг вперед, чтобы обменяться поклонами с Мурреем. Когда формальности остались позади, он озабоченно посмотрел вокруг.

– Мадам Роза прислала меня за своей шалью. Она должна быть где-то здесь.

Аня нашла шаль под креслом, куда та соскользнула со спинки. Она присела, чтобы поднять ее, а затем с шалью в руках повернулась туда, где в центре комнаты стоял друг ее мачехи. Отведя глаза в сторону, Гаспар взял шаль у нее из рук, встряхнул тяжелый шелк, отделанный по краям бахромой, и аккуратно сложил его, прежде чем повесить себе на руку.

Без сомнения, в этот день его поведение по отношению к ней было совершенно непривычным. В ее присутствии он явно ощущал неловкость. Единственным объяснением, которое она смогла этому найти, было то, что он знал, что она увидела его на собрании в доме на Рэмпарт-стрит, и не совсем понимал, как ему теперь вести себя с ней.

Аня, наблюдавшая за его движениями, была поражена тем, с какой непринужденностью он чувствует себя в салоне. Точно так же непринужденно он чувствовал себя в салоне у квартеронки. Это впечатление возникло у Ани не без причины. За исключением цвета салон мадам Розы, со всем его вкусом и утонченностью, был практически точным подобием того, который Аня видела этой ночью. Причину этого было нетрудно обнаружить. Гаспар руководил меблировкой обоих салонов, помогал выбирать материал для обивки стен и драпировок, мебель и безделушки. Его рука была так же заметна в салоне на Рэмпарт-стрит у квартеронки, как и в атом. Единственное различие состояло в том, что он оплатил обустройство первого. Следовательно, квартеронка была его любовницей, а не Равеля.

Не Равеля.

Гаспар отвернулся и вышел на балкон, а Аня продолжала как зачарованная смотреть ему вслед.

– Что-то случилось? – спросил Муррей.

– Нет, – ответила она, внезапно радостно улыбнувшись. – Нет.

– Что могло случиться? – спросила Селестина, которая в этот момент вплыла в комнату в водовороте юбок и подала руку своему жениху. – Сегодня Марди Гра, и ты наконец-то здесь! Я думала, ты никогда не придешь!

– Как я мог подвести такую очаровательную леди? – Муррей взял ее за руку и улыбнулся ей.

В своем придворном платье эпохи Людовика XIV, сшитом из красно-коричневого панбархата и украшенном тесьмой и жемчугом, Селестина была великолепна, и она прекрасно это понимала.

– Такая галантность! Я потрясена.

Аня увидела, как сестра подмигнула Муррею, и ощутила внутри странную напряженность. Эти двое были так молоды, и их практически не затрагивали мрачные события вокруг них.

Их беспокоило немногое. Их ухаживание будет развиваться медленно, шаг за шагом, и через год-два его кульминацией станет великолепное венчание в соборе, за которым последует ночь невинных, девственных открытий. У них будет свой небольшой дом на тихой улице в американской части города, затем появятся дети, и день за днем будет течь спокойная жизнь, состоящая из обычных удовольствий, дружбы и удовлетворения. Они могут никогда не испытать моментов изумительного восторга, но в то же время не испытают и глубочайшего отчаяния.

– Но, послушай, где же твой костюм? – сказала Селестина Муррею. – Я думала, ты пойдешь с Аней и со мной на улицу.

– Вы действительно хотите пойти? Это не место для леди. Недалеко отсюда я видел мальчишку, швырявшего тухлые яйца, и при мне двое хулиганов были арестованы за то, что приставали к женщине и пытались утащить ее в аллею рядом с площадью. Меня и самого обсыпали мукой прямо у вас на пороге.

– Надо было надеть карнавальный костюм – тогда ты был бы в безопасности. А что касается Ани и меня, то у нас будешь ты, чтобы защищать нас. И Эмиль Жиро.

– Эмиль? – спросил, нахмурившись, Муррей.

– Ну же, не хмурься, – сказала Селестина, беря его под руку. – Ане тоже нужен мужчина, на руку которого она могла бы опереться в толпе.

– Я не знала, что ты его пригласила, – сказала Аня с вопросительной ноткой в голосе.

– Он прислал записку сегодня утром, – начала Селестина. Муррей проворчал:

– Он сам себя пригласил, самодовольный парижский хлыщ.

– Mon cher! – изумленно воскликнула Селестина.

– Прости, – сказал Муррей, краснея, – просто он меня раздражает.

– Я этого не знала. Может быть, нам следует послать ему записку, сказать ему, чтобы не приходил? – Селестина беспомощно посмотрела на Аню.

Аня наклонила голову, прислушиваясь к звуку шагов на ступеньках.

– Думаю, уже слишком поздно.

Эмиль вошел в комнату с самодовольным видом, который в точности соответствовал его мушкетерскому костюму. Его черный парик был роскошным, усы лихо закручены, шляпа обильно украшена перьями, а отвороты перчаток расшиты драгоценными камнями. Он отвесил собравшимся глубокий поклон, отставив ногу на носок в сторону и положив руку на шпагу, тогда как шляпой в другой руке он в глубоком поклоне обметал полы, как предписывалось этикетом. Но шпага, на которой лежала его рука, была не игрушкой, а настоящим оружием.

Селестина вышла вперед и сделала реверанс.

– Клянусь, ты сегодня просто прекрасен! Мы вполне подходим друг другу, но что стало с той формой казака, которую, как мы с Аней слышали, ты заказывал? По правде говоря, я ожидала увидеть тебя сегодня отважным русским офицером.

– Я проснулся сегодня утром и как-то не почувствовал себя русским, – сказал Эмиль, сделав рукой широкий жест.

– Ты почувствовал себя д'Артаньяном?

– По меньшей мере.

– Наверное, мы должны быть благодарны, – сказал Муррей, натянуто улыбаясь, – что ты не почувствовал себя Адамом.

Эмиль бросил на Муррея твердый взгляд, который задержался на рукавах его рубашки.

– По крайней мере я не оделся клерком.

На какое-то мгновение в комнате повисла тишина, напряжение в которой ощущалось так же отчетливо, как отчетливо был бы слышен звук случайно задетой струны. Селестина переводила взгляд с одного молодого человека на другого, сцепив руки перед собой, и в ее глазах была ясно видна смесь страха и возбуждения. Аня, перед глазами которой уже встала кошмарная картина еще одной дуэли, тут же решила принять удар на себя.

– Муррей, несомненно, собирается выждать время, прежде чем поразить нас. Это очень досадно, так как он сначала увидит все наши наряды. Думаю, ему послужит уроком, если я тоже решу не переодеваться.

– О Аня, нет, – огорченно и разочарованно пробормотала Селестина.

– Ты совершенно права, конечно же, нет, – успокоила ее Аня. – Я выбрала костюм богини, и я с таким нетерпением хочу надеть его, что собираюсь пробыть божеством так долго, насколько это возможно. Но так как я еще не начала одеваться, у Муррея достаточно времени, чтобы вернуться к себе и переодеться.

– Вряд ли имеет какое-то значение, переоденусь я или нет, – сказал он, раздраженно пожав плечами.

– Конечно, имеет! – воскликнула Селестина.

Эмиль сделал движение по направлению к ней, как будто хотел успокоить ее, но остановился, когда Аня взяла его за руку. Аня отрывисто сказала Муррею:

– Ну же, это неподходящий день для споров. Ты можешь вообще не идти с нами, если не хочешь. Но если пойдешь, то решай скорее: пойдешь ли ты в костюме или нет?

Отправляясь на бал неделю назад, Муррей охотно согласился надеть маскарадный костюм, но сейчас, когда внимание всех присутствующих сосредоточилось на его одежде, он ощутил в себе присущее американцам нежелание показаться смешным или забыть о действительности на достаточно долгое время, чтобы получить удовольствие от переодевания. А может быть, он завидовал способности Эмиля казаться естественным и даже выглядеть щегольски в новом облику.

Эмиль не делал ничего, чтобы исправить ситуацию, может быть, из гордости, а может быть, из неспособности отступать. Он, скорее, стоял в положении «смирно», зажав шляпу под мышкой и положив руку на эфес шпаги, – до кончиков ногтей гордый собой и надменный мушкетер, стоически ожидающий окончания спора.

Неожиданно Аню поразила мысль о том, что ни один из присутствующих молодых людей не похож на Жана. Несмотря на общие с ним черты каждый из них был своеобразным человеком. Она слишком многого ожидала от них, ожидала того, чего никогда не бывает в действительности, – сходства с образцом совершенства, который за прошедшие семь лет стал добрее, мягче и благороднее, чем вообще мог бы быть человек. Она пыталась воссоздать их любовную историю в той связи, которая возникла между американцем Мурреем Николсом и ее сестрой, и вложила в эту связь так много своего, что мысль о том, что Муррей может быть убит на дуэли, была для нее сродни перспективе снова потерять Жана. Возможно, она немного сошла с ума. Сейчас ей казалось, что это было именно так, потому что сейчас она поняла и приняла один непреложный факт: Жан мертв.

Жан мертв, и она чувствовала эту потерю, как слабую сладкую боль, которую она никогда не сможет изгнать из своего сердца. Но она все же была жива. Возможно, Равель был прав: наверное, она хоронила себя, пытаясь спрятаться от себя за постоянной работой, культивируя образ, в котором сочетались черты жизни старой девы и ярость от того, что она не может оплакивать Жана вечно. Если это правда, то теперь все не так. Равель доказал ей, что она – женщина, которая дышит и живет, и она была благодарна ему если не за способ, которым он доказал ей это, то хотя бы за сам факт.

Селестина снова принялась увещевать Муррея с выражением обиды на лице. Ее жених, казалось, готов был уступить ее напору, хотя на его лице все еще оставалась тревога. Эмиль, который вспомнил о такте, заметив огорчение Селестины, принялся внимательно изучать свои ногти.

Внезапно с печальным раздражением Муррей согласился отправиться на поиски костюма, даже если это будет всего лишь «домино». Селестина, улыбаясь и приникнув к его руке, направилась вместе с ним к двери, чтобы проводить его. Казалось, опасность была предотвращена, и Аня со вздохом облегчения, извинившись, вышла из комнаты, бессердечно предоставив Эмилю быть свидетелем примирения влюбленных, в то время как она ушла, чтобы одеться к вечеру.

Ее костюм был доставлен из магазина мадам Люссан аккуратно завернутым в папиросную бумагу. Анина горничная тщательно разгладила два больших куска материи – один из белого льна, а другой из мягкой легкой лиловой шерсти с серебряной ниткой и с пурпурной полосой по краю, – а затем повесила их в шкаф. Пока горничная доставала оба эти куска из шкафа и почтительно раскладывала их на кровати, Аня нырнула в ванну, которая уже ожидала ее. Она не стала задерживаться в ванной, так как не хотела опаздывать, поэтому через несколько минут горничная уже оборачивала вокруг нее белый льняной хитон. Аня посмотрела на себя с разных сторон в зеркало и нахмурилась. Хитон сидел на ней более чем неудовлетворительно. Проблема заключалась в ее белье. Хитон требовал мягких драпировок, которые были несовместимы с корсетом. Хитон также оставлял открытыми ее плечи и руки, и, таким образом, были видны короткие рукава лифчика. Единственным решением было убрать все, кроме панталон.

Наконец она была готова. Хитон мягко очерчивал ее руки, плечи, округлые груди и спадал широкими естественными складками, которые на талии были перехвачены широким сетчатым поясом, сплетенным из серебряных нитей и завязанным серебряными шнурами, которые оканчивались пурпурными шелковыми кистями и свисали ниже колен. Для тепла она задрапировалась в шерстяной плащ-гиматий, который закрывал левую руку, а правую оставлял свободной. На ногах у нее были открытые спереди сандалии. Ее волосы вьющимися прядями свободно ниспадали на спину и были перехвачены на лбу кружевной полоской. Чтобы закрыть лицо, она приготовила серебряную полумаску.

Струящиеся линии наряда придавали ей грациозность, и она чувствовала восхитительную свободу без стесняющего корсета. В то же время она испытывала сомнения по поводу появления на публике в подобном костюме. Ночные сорочки, которые носили большинство женщин, да и она сама, были если и не более скромными, то во всяком случае больше скрывали. Они по крайней мере не вызывали у нее чувства распутного осознания собственной полуобнаженности. Она подняла маску к глазам и попыталась улыбнуться. Ей показалось, что ее глаза заблестели через миндалевидные прорези в маске, а изгиб собственных губ показался особенно соблазнительным.

Она резко отвернулась от зеркала. Это всего лишь костюм.

На улицах будут десятки, если не сотни женщин, которые также не будут обременены корсетами, кринолинами и нижними юбками. На самом деле особенно сильный страх вызывало у нее не то, как другие посмотрят на нее, а то, какое влияние окажет этот костюм на нее саму. Она достаточно много узнала о своих чувственных потребностях, достаточно много для того, чтобы жить, балансируя на грани собственного покоя.

Вскоре после этого они вчетвером, Селестина и Муррей, Аня и Эмиль, вышли из дома. На улицах было гораздо больше людей, чем днем, хотя экипажей стало меньше. Уличные фонари были зажжены раньше, чем обычно, и их желтый свет отражался в муке, которая толстым слоем покрывала тротуары и четкие следы которой вели к порогу каждого дома или лавки. То тут, то там виднелись на мостовой зеленые или розовые пятна, где под ногами гуляющих были раздавлены драже.

Повсюду были яркие цвета, звуки, движения. В свете уличных фонарей стеклянные украшения блестели, блестки сверкали, а костюмы сияли ярчайшими оттенками. Две негритянские женщины, одетые, как маленькие девочки, с волосами, заплетенными в торчащие косички, и юбками, которые были чуть ниже колен, прошли по улице, хихикая, – в этот вечер все слои общества смешались. За ними прошел клоун, рядом с которым прыгала пара арлекинов. Мимо них протанцевала Саломея, которая держала на серебряном блюде исключительно реалистически вылепленную из гипса голову Иоанна Крестителя; сквозь воздушные летящие драпировки просвечивали ее обнаженные руки и ноги. На улицах были молочницы и пастушки, множество испанских сеньорит, достаточно русских сенаторов, чтобы заполнить форум, а также достаточно пиратов, чтобы сформировать целый флот. Мимо них в паланкине пронесли Клеопатру, а затем прошел твердым шагом Наполеон, одной рукой держа под руку Жозефину, а другую сунув за сюртук. На углу улицы пели трубадуры в камзолах и обтягивающих штанах с приколотыми на рукавах лентами, а перед ними лежала шляпа. Еще дальше человек-оркестр, неимоверно фальшивя, пытался выдать сокращенную версию «О, Сюзанна!», а на следующем углу моряк танцевал матросский танец под музыку гармоники-концертино.

В воздухе витала пряная смесь запахов, долетавшая с лотков, на которых продавали арахис и конфеты-пралине, жареных креветок и устриц на хлебе с маслом, апельсины и букетики фиалок, обернутые в гофрированную бумагу. Кроме того, из открытых дверей ресторанов доносились ароматы моллюсков, кипящих в масле или в соусе, тушеной говядины, свиных рулетиков, которые поджаривались на вертелах в сочной, трескающейся от жара шкурке, печенья и хлеба, пекущегося в кирпичных печах. Сестры и сопровождавшие их мужчины отказались от обеда, чтобы вкусить от предлагаемого на улицах изобилия, и поэтому они, гуляя, купили по чашке густого, пряного супа из бамии и коричневые кружки пралине, густо пахнущие молоком, сахаром и орехами.

Небольшая вспышка гнева, имевшая место между двумя молодыми людьми, была забыта, как будто бы ее вовсе не было. Они смеялись, разговаривали, указывали друг другу на костюмы, которые казались прекрасными, странными или гротескными, поддавшись общему возбуждению. Через несколько часов день закончится, и наступит великий пост с его покаянием. Заботы, которые на мгновение были отброшены прочь, снова вернутся к ним. Но сейчас для них существовало только наслаждение этим моментом и радость жизни. Это был побег из скучной рутины жизни, побег от долгов и обязательств, которые есть у каждого смертного. В этот небольшой отрезок времени ничто не имело значения, кроме смеха и веселья, а также возможностей, которые предоставляло принятие другого облика, и приключений, ожидавших за углом. Сейчас, в течение еще нескольких часов, которые им предстояли, был Марди Гра, и этого было достаточно.