14
Для Норы не явилось сюрпризом, когда «Картинную галерею Хартискоров» пришлось закрыть из-за того, что Руперт назвал полным отсутствием внимания к делу и разбазариванием фондов. Хотя и не было намеренного обмана, поскольку Хьюберт собирался заняться этим несколько позже (или, по крайней мере, так говорил), но оставалось фактом, что многие художники, работы которых были выставлены в галерее, так и не получили денег от продажи картин. Деньги просто исчезли там, куда часто исчезают растраченные фонды, — растворились в воздухе. Нора была благодарна судьбе, что рядом оказались Руперт, который позаботился о соблюдении процедуры банкротства, а также лорд Джеффри со своим кошельком, заплативший художникам, некоторые из которых были в довольно стесненных финансовых обстоятельствах.
Хотя эта процедура и не вызвала ожидаемого шума и толков, а Хьюберт выражал самое глубокое раскаяние, она видела, что для него уже не осталось каких-либо вариантов и в ее с Хьюбертом отношениях произошло — уже во второй раз — некоторое отчуждение. Не неприязнь — это не случится никогда, но все же отдаление.
Это было необходимо для ее собственного выживания, а выжить ей было необходимо ради Хьюби. Это было как в семье, где растут двое детей, и один все время требует к себе постоянного внимания, гораздо больше, чем другой. Хьюби было уже почти шесть, ему были нужны, да и он имел на это право, забота и внимание душевно здоровой матери, гораздо в большей степени, чем этому взрослому ребенку-отчиму, чья судьба была предрешена еще до того, как Нора его встретила. Ему нужно было или идти ко дну, или выплывать самому. Она лишь молила Бога, чтобы Хьюберт оказался более сильным пловцом, чем они оба предполагают.
Но со своим безразличием, неумением переносить трудности и слабоволием он мог плыть только на короткие дистанции.
Однажды в квартире было обнаружено тело очень красивого юноши, выступавшего на эстраде в женском платье. Те, кто его видел, не могли даже догадаться о том, что это мужчина. Торс несчастного был изрезан геометрическими рисунками, половые органы обезображены. Тут же возникла версия, что он явился жертвой ревнивого любовника. Затем, когда стало известно, что представитель одной из самых известных и богатых семей Англии был постоянным и преданным любовником убитого красавчика танцора, Хьюберт был арестован.
Нора ни разу ни на секунду не усомнилась, что убийца не Хьюберт. Да, он не мог справиться со своим пороком, часто не понимал, что можно, а что нельзя делать, не умел сопротивляться искушениям, но она знала, что в душе Хьюберт мягкий и добрый человек, не способный на столь дикое убийство. И она была убеждена, что скоро все уладится и черная туча подозрения, нависшая над ним, рассеется. Она не покидала дом, поскольку семья была буквально осаждена репортерами, как английскими, так и иностранными. Она изо всех сил старалась сохранить обычный распорядок дня для Хьюби (что было очень непросто, поскольку она не могла позволить гувернантке выйти с ним на улицу).
Совершенно потрясенный случившимся, Джеффри полностью доверил Руперту выступать от имени семьи и взаимодействовать в качестве посредника с полицией, адвокатами и газетчиками: Сам он практически не покидал кабинета, даже обедал и ужинал там, глядя перед собой в пустоту, время от времени встряхиваясь и наливая еще виски, в то время как Нора приносила ему подносы с едой и заставляла хоть немного поесть.
И все же, стараясь ради Джеффри держаться молодцом и охраняя Хьюби от лишних разговоров — прислуге строго-настрого запретили обсуждать происшедшее под угрозой немедленного увольнения, все газеты сжигались немедленно после их быстрого и болезненного просмотра, — она не могла не думать о том, почему имитация женщины, пусть красивая и ослепительная, оказалась столь привлекательной для Хьюберта, когда дома у него была настоящая? И сама же ругала себя за эти несвоевременные мысли, которые не отвечали главной ее задаче — спасти Хьюберта.
Она была счастлива, что, когда Джеффри наконец заговорил, он выразил свою уверенность в невиновности Хьюберта.
— Возмутительно! — с негодованием воскликнул он, а затем еще раз повторял это осекшимся от отчаяния голосом. Однако она не была уверена, верит ли в невиновность брата Руперт, и сомневалась, действительно ли он делает все возможное для его спасения, хотя спустя некоторое время начинала упрекать себя за свои сомнения. Он с утра до вечера занимался проблемой Хьюберта, встречаясь с адвокатами, чтобы разработать стратегию защиты, настаивал, чтобы полиция отпустила его под залог, стараясь, насколько это было возможно, избавить семью от унижения и общественного скандала. Руперт просил ее забрать Хьюби и уехать из Лондона в их загородное поместье, предоставив ему одному заниматься этой грязью. Их ближайшие соседи в провинции жили довольно далеко и были достаточно тактичны, чтобы не нарушать их уединения, и она будет вне досягаемости газетчиков. Ей не нужно будет все время выглядывать из окна, чтобы лицезреть группу зевак, каждое утро собирающихся у их дверей и болтающихся там до вечера, несмотря на присутствие службы безопасности.
— Здесь вы с Хьюби фактически пленники. Там Хьюби, по крайней мере, сможет выходить на улицу и играть, — настаивал Руперт. — И если бы тебе удалось уговорить отца поехать с вами, было бы еще лучше. Я опасаюсь за его здоровье.
— Джеффри не уедет, пока Хьюберт находится под подозрением, да и я тоже. Об этом не может быть и речи, по крайней мере, пока полиция не выпустит Хьюберта. Тогда мы все сможем уехать на некоторое время, пока здесь все утихнет. Но скажи мне, Руперт, почему его все еще не выпустили? Они же не предъявили ему обвинения. Как же его могут держать в тюрьме?
— Они говорят, что так удобнее его допрашивать. И адвокаты, и я считаем, что на этой стадии на них лучше не давить.
— На этой стадии? Что это значит, Руперт? Ты думаешь, будет еще хуже?
— Хотел бы сказать «нет», но должен быть честным с тобой. Ты же хочешь этого, правда?
Она вся сжалась:
— Да, честность — это качество, которое я ценю.
— Ну что ж, все выглядит довольно паршиво.
— Но ты же веришь, что Хьюберт невиновен?
Он загадочно улыбнулся:
— Я верю, если ты веришь.
— Это не ответ! Ты должен сам верить в Хьюберта! — Ей хотелось как следует потрясти его, чтобы он поверил.
— Я делаю все, что могу, Нора. Какая разница, верю ли я лично или нет?
— Именно ты борешься за Хьюберта, а как ты можешь делать это, если не уверен в нем?
— Человечество занималось этим многие столетия.
— И выигрывало?
Руперт пожал плечами:
— Иногда…
— Иногда — это недостаточно! Это же Хьюберт, а не просто неизвестный! Ради него ты должен сражаться до последнего и выиграть!
— О, я борюсь для того, чтобы победить, Нора, можешь мне поверить. Но что касается того, ради кого я это делаю… Давай остановимся на том, что я делаю это для всех нас. Это будет честно?
Достаточно честно, подумала она, однако не очень-то обнадеживающе.
Уже прошло семь дней со дня убийства, а Хьюберт все еще в тюрьме без предъявления обвинения, — ее нервы были на пределе. Хуже всего то, что она не видела Хьюберта с того момента, как его забрала полиция. Если бы она только могла увидеть его, обнять и сказать, что все будет хорошо! Хотя официально ей не было запрещено его навещать, но Джеффри и Руперт считали, что этого делать не нужно. Эти пиявки из бульварных газетенок, эти ублюдки со своими телекамерами будут просто в восторге, они представят ее посещение тюрьмы как визит убитой горем жены супруга, который уже обвинен и приговорен. У нее не было другого выбора, как послушать разумного совета более опытных людей.
Если бы только она была убеждена, что Руперт делает все возможное для спасения Хьюберта, что он рассказывает ей абсолютно все, каждую мелочь о том, что действительно происходит…
Она сидела в комнате, примыкавшей к кабинету. Джеффри, и уже было собралась войти к нему, как услышала, что туда вошел Руперт, и осталась в комнате за дверью. Она решила узнать, что думает Руперт, что действительно происходит и что он расскажет отцу.
Она слышала, как Руперт сказал:
— Удивляюсь, что хоть кто-то может думать, что у Хьюберта хватило бы духу совершить такое преступление. Что-нибудь помельче — это да, например растрата, как в случае с галереей, это в его стиле. Но, ей-Богу, не думаю, чтобы у Хьюберта хватило характера для убийства. Но уж что у него не отнимешь, так это способность позорить нас так безжалостно и так мерзко, что мы теперь вряд ли сможем поднять голову.
Она почувствовала, как ее охватывает гнев, однако заставила себя остаться на месте.
— Теперь уж что поделаешь, — послышался дрожащий голос Джеффри. — Мне интересно знать, что говорит полиция.
— Они еще не готовы предъявить Хьюберту официальное обвинение, если тебя интересует именно это. К сожалению. По крайней мере, если его обвинят и осудят, мы сможем продолжать нормальную жизнь.
Норе пришлось с большим усилием удержаться, чтобы не вбежать в комнату и не вцепиться в лицо Руперта ногтями, особенно когда она услыхала, как в ответ на его бессердечные слова Джеффри с болью в голосе воскликнул:
— Я не желаю этого слышать, Руперт! Я хочу знать, почему они все еще держат его там?
— Они говорят, что им нужно его допросить, отец.
— Но как долго? Арестованные могут выйти на свободу под залог, но мой сын, Хартискор, сидит под арестом, и поскольку ему не предъявлено обвинение, то его под залог отпустить не могут? Это же возмутительно! Ему отказано в его правах!
— Они говорят, что держат его для его же защиты, а не только для допроса.
— Что за черт! От кого они его защищают?
— Они говорят, что если убийца еще на свободе, если предположить, что Хьюберт не убийца, то Хьюберт может стать его очередной жертвой, поскольку Хьюберт был основным любовником этого убитого.
— Но это же полная чушь! Мы должны настоять па том, чтобы его отпустили немедленно! Сию же минуту! Руперт, ты же знаешь, как вести дела, как воздействовать на людей. Сделай это!
— Папа, боюсь, что они и слушать меня не станут, как бы я на них ни давил. Вполне возможно, что даже не имея достаточно улик против. Хьюберта, они все же хотят, чтобы он послужил примером. Показать общественности, что даже сын очень богатого человека, члена Палаты лордов для них не лучше других, что он тоже должен отвечать…
— Как смеют они выбрать моего сына для этого идиотского примера? Закон есть закон, и они не имеют права задерживать человека на неопределенный срок, не предъявив ему обвинения! И совершенно очевидно, что они не могут предъявить ему обвинения, потому что у них нет против него необходимых улик! А чем, черт подери, занимаются наши адвокаты? Почему они не добиваются освобождения Хьюберта? Я этого не потерплю — чтобы Хьюберт сидел в тюрьме, когда он не более виновен, чем грудной младенец!
— Он мог бы находиться там, где еще хуже, отец.
— Хуже? Что может быть хуже для невиновного человека, чем сидеть в тюрьме?
— Если он невиновен. Но виновен он или нет, для Хьюберта будет намного хуже, если он окажется в том месте, где сидят приговоренные к виселице.
Нора ахнула сама, затем ахнул Джеффри. Вероятно, Джеффри стал наливать себе виски, потому что она услышала, как Руперт сказал:
— Тебе не кажется, отец, что ты выпил довольно? Я хочу, чтобы ты, полностью контролируя себя, меня выслушал. Необходимо принять решение…
— Какое решение? Мы знаем, что нам делать. Заставь их освободить его и развеять все подозрения относительно того, что…
— Возможно, не надо так торопиться освободить Хьюберта. По крайней мере, там он недоступен для газетчиков. Стоит ему только выйти, как он попадет им в руки и все выйдет наружу. Ладно, отец, ты знаешь Хьюберта не хуже меня. Он слишком глуп и заносчив, чтобы держать рот закрытым, а уж тогда они обязательно засунут ему туда крючок с наживкой, чтобы вытянуть все, — он коротко засмеялся.
Теперь Нора не могла больше сдерживаться и ворвалась в кабинет.
— Как ты можешь так говорить? У него и без твоих гнусностей положение ужасное! Да и разве твоему отцу мало приходится заниматься всем этим, чтобы ты еще…
— Ты говоришь, мало приходится заниматься? Это я занимаюсь всей этой кучей дерьма, в которую нас затащил твой бесценный Хьюберт. Это я отбиваюсь от газетчиков, не допускаю их ни к тебе, ни к отцу. Это я делаю заявления от имени семьи и не могу ни слова сказать, чтобы мне не смеялись в глаза. Весь Лондон, вся Англия смеются нам в лицо! Толпа обожает наблюдать, как низко падают сильные и могущественные. Вернее, даже не падают, а идут ко дну, так будет вернее…
— А ты, отец, спрашиваешь, чем занимаются наши адвокаты. Кто, как ты думаешь, ползает перед ними на коленях, умоляя взяться за это дело — а ведь эти люди считались твоими друзьями? И почему мне приходится умолять их? Потому что это все такая грязь, что они не хотят пачкать рук — боятся, что эта грязь не отмоется. А кто заигрывает с полицией, пытаясь использовать имя Хартискоров, в то время как они смеются за моей спиной, и разве можно их в этом винить? Они знают, что значит это имя. Это знают все! Гомик! Педераст!
Джеффри закрыл руками уши, и Нора бросилась на Руперта, но тот перехватил ее руку и крепко держал ее.
— Ты говорила, что хочешь, чтобы я был с тобою честен, Нора. Тогда слушай. Только не считай меня виноватым в том, что делает Хьюберт. Ты недавно спрашивала меня, верю ли я в то, что Хьюберт невиновен. Да, я считаю, что он невиновен в убийстве, но он виновен в других преступлениях, разве нет? Он виновен в том, что оказался в такой ситуации, что его можно было заподозрить… Виноват в том, что впутал нас в эту грязь и теперь мы все в ней вывалены!
Он бросился в кресло, как будто из него ушла вся энергия.
— И больше всего я болею не за себя или отца. Мы сможем пережить этот скандал с нашим именем и деньгами. Но когда я думаю, что Хьюберт сделал с тобой! Как ты страдаешь, как кровоточит твое сердце! А Хьюби — такой маленький, такой беззащитный, такой невинный. Вот что бесит меня так, что я перестаю себя контролировать. Я знаю людей! Когда я думаю о том, как это все скажется на нем, — у меня разрывается сердце, но из-за Хьюби, а не из-за Хьюберта…
Из глаз его покатились и потекли по щекам слезы.
— Нора, дорогая, разве ты не видишь, что я сделаю все на свете для тебя и для Хьюби и в конечном счете для Хьюберта. Не имеет значения, что я испытываю при этом, но я знаю, что, в конце концов, я должен заботиться о брате…
Видя его слезы и слыша, как искренне звучит его голос, когда он говорил о своем отношении к Хьюби, когда она услышала его слова: «в конце концов, я должен заботиться о брате», Нора была глубоко тронута. Ей стало стыдно, что она сомневалась в нем. Она даже простила ему его жестокие слова. Она вынула платок, чтобы промокнуть его слезы, блестевшие на щеках.
— Мы все так расстроены, порой даже не понимаем, что говорим. Скорее бы кончился этот кошмар!
— Мне кажется, я знаю, что делать, — с жаром сказал Джеффри. — Мне надо было подумать об этом раньше. Необходимо нанять частного детектива, чтобы он нашел настоящего убийцу.
— Да, отец, — спокойно сказал Руперт. — Я уже подумал об этом. Я уже предпринял кое-какие шаги. Но у меня другая идея — план, как спасти Хьюберта, если все остальное провалится. Именно это я и имел в виду, говоря, что необходимо принять решение.
Лицо Джеффри оживилось.
— Какое решение? И что за план?
— Я думаю, нам необходимо предпринять прямо сейчас следующий шаг… Прежде чем Хьюберту предъявят официальное обвинение, надо объявить его душевнобольным, не способным отличить плохое от хорошего. Необходимо сделать это немедленно!
— Ты хочешь объявить его сумасшедшим? — воскликнула Нора. — Нет, Руперт!
— Я употребил слово «душевнобольной». Это не совсем одно и то же. Адвокаты возможно, используют термин «недееспособный».
— Но по сути это одно и то же! — Она повернулась к Джеффри: — Мы не можем так поступить с Хьюбертом!
Джеффри промокнул вспотевший лоб — он был слишком возбужден, чтобы принять какое-нибудь решение.
— Но ведь мы даже не знаем, собираются ли они предъявить ему обвинение в убийстве, Руперт. Это будет слишком поспешным шагом, если не хуже! Почему надо это сделать сейчас?
— Потому что если мы будем ждать, пока его обвинят, то будет слишком поздно. Тогда судья и слушать ничего не будет. И тогда нам только останется уповать, чтобы он не признал себя виновным, но, боюсь, будет очень трудно найти во всем Лондоне двенадцать приличных людей, которые бы уже для себя не решили, что он виновен. Я разговаривал со многими, я чувствую, чем это пахнет. Поверь мне, если бы Хьюберта судили завтра, то не существует такого состава присяжных, которые бы не признали его виновным.
— Нет, я не верю этому! — закричала Нора.
— Мне очень жаль, но тебе придется, — Руперт взял ее за руку. — Послушай меня, и послушай внимательно. Понимая, что так и может произойти, что признать Хьюберта невиновным будет практически невозможно, адвокат сочтет, что единственным шансом для Хьюберта будет признание его невменяемым. Но именно поэтому это ходатайство будет проигнорировано. Но если мы начнем действовать сейчас и объявим его душевнобольным на основании его моральной аномалии и неадекватного поведения, то, возможно, суд примет это и тогда будет легко организовать и защиту.
— Но если мы это сделаем сейчас, это все равно будет выглядеть так, будто мы верим в то, что Хьюберт виновен даже до того, как ему предъявят обвинение. И если мы, его семья, признаем его виновным, то почему бы не признать его вину и другим? И что это будет означать для Хьюберта?
Она спрашивала Руперта, однако ей ответил Джеффри:
— Это будет означать, что независимо от того, совершил ли Хьюберт убийство или нет, мы, кто заявили о его невменяемости, должны будем также обратиться с просьбой о помещении его в лечебницу для душевнобольных.
— Нет, я категорически против! — заплакала Нора.
— Ах, Нора, Нора, — с сочувствием и отчаянием в голосе произнес Руперт, — разве у нас есть выбор? Разве ты не понимаешь, что душевнобольного не смогут осудить за убийство. Они будут чувствовать, что совершили справедливый поступок, не наказав Хьюберта за то, что он избавил человечество от какой-то мрази.
— Но ведь они изолируют Хьюберта! Мы не можем так с ним поступить!
— Даже если это спасет его жизнь? Понимаешь, Нора, признать человека Душевнобольным еще не значит, что это навсегда. В любой момент врачи могут признать, что в его состоянии наступило улучшение, и его могут выпустить. Его выпустят под наш надзор. Я прав, отец? Скажи Норе, что я прав.
Джеффри долго молчал, но затем кивнул:
— Мы должны сделать все, все, что угодно, если это необходимо…
Руперт схватил Нору за руку:
— Я понимаю, как это для тебя тяжело, Нора.
Она отдернула руку:
— Я думаю не о том, что это будет тяжело для меня.
— Ну конечно. Но ты же знаешь, что там может быть за лечение, в конце концов, Хьюберт скажет, как обычно, что-нибудь вроде: «Простите меня, я был плохим мальчиком, но обещаю, что теперь исправлюсь и буду хорошим». Затем его не только выпустят, но и простят все грехи, и общество опять примет его в свои объятия. Больше всего на свете обожают раскаивающихся грешников.
Нора поняла, что спорить бесполезно. Отец и брат Хьюберта, которые лучше ее разбирались в жизни, уже приняли решение, и Джеффри слабым голосом уже дал Руперту свое согласие на эти действия.
— Давай больше не будем говорить на эту тему. Просто начинай действовать, Руперт. Скажи адвокатам, чтобы они немедленно приступили к делу.
Однако весь этот разговор приобрел чисто теоретическое значение на следующий день, когда другой мужчина в женском обличье — типичный мясник с тяжелым туловищем, волосатыми ногами и большим опытом работы с ножом, — поскольку до того, как он бросил свой нож и сменил его на высокие каблуки и губную помаду, действительно был мясником, — признался в совершении преступления. Совершенно сломленный духом, Хьюберт вернулся домой, к семье.
Руперт был очень мил с Хьюбертом, и Нора была ему благодарна за это. Однако он все еще пытался поднять вопрос о признании Хьюберта недееспособным, оправдывая свою позицию тем, что это может спасти его сильно подорванную репутацию. Однако когда Хьюберт оказался дома и вне опасности, Джеффри полностью отказался от этой мысли.
— Чем меньше будут говорить о Хьюберте, тем скорее обо всем этом забудут.
Нора согласилась, довольная тем, что Хьюберта минует это последнее унижение.
Однако же газетенки продолжали копаться в этом деле, и скандал все еще продолжал оставаться новостью номер один. Они продолжали муссировать имя Хьюберта, поскольку оно звучало гораздо более притягательно, чем имя какого-то жалкого типа, ничем не примечательного, кроме своей сексуальной ориентации. Газеты с жадностью набрасывались на пикантные подробности жизни проклятых богачей.
Этим публикациям удалось удержать общественный интерес на высоком уровне, когда появилась целая серия статей о распутной жизни и развлечениях Хьюберта Альберта Хартискора, который, будучи женат на бывшей певичке из кабаре — Норе Холл, известной «своими женскими достоинствами», — тем не менее искал более экзотические развлечения среди гомосексуалистов и других извращенцев лондонского дна. Всю ту грязь, которую им удавалось добыть, они обильно приправляли собственными вымыслами и домыслами, подкрепляли публикациями интервью с некоторыми из любовников Хьюберта, которые выползли на свет Божий, чтобы поведать о самых омерзительных и гнусных подробностях.
Однако этим газетенкам повезло: когда интерес публики стал потихоньку угасать, это дело опять вызвало всплеск жадного любопытства, когда Хьюберт покончил с собой…
Они бы, конечно, предпочли, чтобы он сделал это каким-нибудь необыкновенным, жутким способом — возможно, пустил бы себе пулю в рот или, еще лучше, в половые органы, чтобы потом истечь кровью. Но Хьюберт просто пошел на чердак и тихо повесился на балке. Как однажды Руперт говорил Норе, у Хартискоров имеется предрасположенность к самоубийству причем не как-нибудь, а в петле.
На полу на чердаке осталась почти пустая бутылка самого лучшего бренди его отца, но не было предсмертной записки. Записка была оставлена в специальном месте, о котором знали только она и Хьюберт — они иногда оставляли друг другу записки в атласе по анатомии человека — это было чем-то вроде их семейной шутки. И хотя эта записка разрывала ее сердце, она подумала, что ни один из поэтов, с которыми ее знакомил в свое время Хьюберт, не мог бы выразить свои мысли и чувства так возвышенно и ярко, как ее нежный, ласковый Хьюберт.
Стоило ей только начать читать, как она поняла, что это не предсмертное письмо, а любовное послание. Он просил ее простить его и одновременно пытался развеять ту печаль, которую, как он предполагал, она могла чувствовать:
«Только не чувствуй себя так, как будто ты проиграла, милая моя девочка. Только настоящие игроки знают, что иногда расклад бывает таким, что даже самые отчаянные и умелые ничего не могут сделать. И только Господь знает, как сильно я любил тебя, и только судьба знает, какую злую шутку она с нами сыграла. Но, возможно, где-то в этом огромном мире еще найдется для нас время и место и, может быть, когда-нибудь через много-много лет мы встретимся в другой жизни, и все будет так, как должно было быть в нашу первую встречу.
А пока мы в этой жизни, я хочу, чтобы ты знала, что если я и испытывал когда-либо ощущение счастья, то это счастье дарила мне ты. Поэтому ты все еще несешь за меня ответственность, как за человека, которому спасла жизнь, и поэтому я даю тебе задание: живи, будь счастлива и не оплакивай меня. Найди себе человека, который бы полюбил тебя так, как ты того заслуживаешь, и позаботился бы о нашем милом «удобстве», и все бы сделал для него так, как этого хотел, но не смог я. И никто лучше тебя не знает, что я говорю не о таких банальных вещах, как деньги или титулы, но о сущности жизни».
«Я постараюсь», — молча поклялась она. Но она не могла выполнить лишь одну его просьбу — не могла не оплакивать его. И вполне вероятно, что в глубине души она будет оплакивать его всю свою жизнь.
Она поцеловала его подпись и залила ее слезами, думая о том, что это не прощальная записка, а любовное письмо. Однако на следующий день еще один документ — официальное заявление, соответствующим образом оформленное у нотариуса, присланное и оплаченное Хьюбертом Альбертом Хартискором накануне того, как он покончил жизнь самоубийством, появилось во всех газетах, включая и желтую прессу, и бульварные листки, опубликовавшие его на первой полосе. В нем говорилось, что женщина по имени Нора Холл, известная обществу под именем леди Хартискор, супруги Хьюберта Альберта Хартискора, не является и никогда не являлась его законной супругой и что отпрыск — ребенок мужского пола, известный как Хьюберт Уинстон Хартискор, — не является его сыном.
И тогда Нора поняла, что это публичное отречение, которое заклеймило ее как женщину, живущую во лжи, и Хьюби как незаконнорожденного, но которое отделило их от его позора, и было настоящим любовным письмом.
