ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Из всей семьи Картре тяжелее всех смерть Ники подействовала на Катрин.

Лола едва смогла понять, что произошло, – она отключалась от всего, кроме своих насущных потребностей, а София стала почти философски смотреть на жестокости судьбы. И не потому, что ее не взволновала смерть Ники: она очень тяжело переживала это, и вначале ей показалось, что больше горя она уже не вынесет. Но она была не способна больше погружаться в ту безмерную печаль, которая охватила ее при известии о смерти Дитера, к тому же ей через столько пришлось пройти, что чувства ее притупились. Кроме того, ей надо было поддерживать Бернара да еще двоих маленьких детей. Она не могла позволить себе разорваться на части.

Поль был потрясен, получив известие о смерти брата, его мучили угрызения совести и чувство вины – он понимал, что это, видимо, его письмо довело Ники до крайности. Но вскоре его крепкий инстинкт самосохранения взял вверх. Он не имел никакого отношения к тому, что Вив бросила Ники, уговаривал он себя, а их любовь с Ники закончилась задолго до того, как они с Вив встретились вновь. Так что он вряд ли может обвинять себя. И хотя ему было стыдно из-за всего этого, все же в его смешанных чувствах присутствовало облегчение, которое возобладало над другими эмоциями. С одной стороны, он не собирался сталкивать Ники с Вив, с другой – смерть Ники навсегда отодвинула тот ужас, что всегда висел над ним: Вив может бросить его и вернуться к своей прежней любви. Он никогда не забывал своей боли и унижения в ту давнюю ночь, когда, предавшись с ним любви, Вив призналась, что она использовала его как заместителя Ники. Страх, что нечто подобное сможет повториться, висел над Полем как дамоклов меч, так что несмотря на то, что он горевал о своем брате, который был для него героем, в то же время небольшая частичка его души радовалась, что никогда в жизни Ники не будет ему соперником.

Катрин же была безутешна. Она обожала Ники, для нее он был героем, старшим братом, который баловал и поддразнивал ее. И если Поль пытался смягчить свою вину, Катрин считала себя виноватой во всем, ответственной за то, что случилось.

– Ты не должна обвинять себя, Катрин, – ласково сказала София. – Это не было твоей виной.

Но Катрин качала головой.

– К чему ты это говоришь, София. Это именно было моей виной. Если бы я не сказала ему про младенца…

– Но он не из-за этого покончил с собой.

– Может, не из-за этого, но это было последней соломинкой. Да, было. И ничто меня в этом не разубедит.

– Мы все виноваты, – сказала София. – Мне не надо было оставлять его тогда одного. Я должна была понять, в каком состоянии духа он находится, мне надо было убедиться, что у него нет возможности хранить свои обезболивающие таблетки, но я этого не сделала. Это само по себе оправдывает тебя – он уже давно для себя это решил – иначе не стал бы копить столько таблеток. Наверное, он получал лекарства по рецепту гораздо чаще, чем ему требовалось, чтобы сделать такой запас, и он прятал их, это было вроде гарантии, на тот день, когда он больше не сможет выносить жизнь.

– Но я довела его до крайности, – сказала Катрин. Несмотря на ужасное горе, она не плакала. Сначала она не позволяла себе плакать, так как думала, что если начнет, то никогда не сможет остановиться, и хотя тело ее словно отяжелело от бремени невыплаканных слез, они теперь не шли. Катрин бродила в каком-то ошеломленном оцепенении, как после катастрофы, которая погрузила весь ее внутренний мир во тьму и сделала бессвязными мысли.

Накануне похорон вина и горе настолько сдавили Катрин, что она почувствовала, как внутри нее вот-вот что-то разорвется. Она слышала, как София говорит с кем-то по телефону, отдавая распоряжения. Понимая, что больше не может находиться в доме ни минуты, Катрин молча вышла на улицу.

Несмотря на то, что был октябрь, в воздухе все еще витали отголоски летнего тепла. Катрин упрямо шла, наклонив голову навстречу сильному ветру с моря. Она понятия не имела, куда шла, и только оказавшись на экспланаде, поняла, что направлялась в «Ла Мэзон Бланш», где все они так были счастливы.

Сейчас, в конце сезона, отель не был заполнен. Пристройка, что служила им домом, была закрыта, а гости, проводившие запоздалые каникулы, размещались в основном здании. В это время дня вестибюль был тихим, и только Бренда – регистратор – сидела за столом и с увлечением читала любовный роман. Когда вошла Катрин, она подняла голову, смутившись, что ее застали за чтением, и не зная, что сказать человеку, недавно потерявшему близкого.

– О мисс Картре, мне так жаль, я…

– Ничего, – сказала Катрин. – Мне ничего не надо. Я просто..

Она побрела, не закончив предложения, и Бренда в тревоге посмотрела ей вслед. Катрин обычно всегда любила поболтать!

Катрин прошла через холл к задней двери, которая была открыта, поскольку вела к небольшому плавательному бассейну, выстроенному там, где раньше был огород. В бассейне никого не было, вода в нем казалась такой холодной и голубой при свете октябрьского солнца. Катрин прошла через лужайку, упиравшуюся в конец сада. Здесь сейчас росли цветы и кусты, но яблоня по-прежнему была там – дерево, на которое любили карабкаться Ники и Поль, и которое Шарль всегда грозился спилить, потому что оно вытягивало из земли все соки. Она посмотрела вверх, вспоминая, как они собирали последние оставшиеся яблоки, чтобы забрать их с собой, когда немцы выгнали их из дома. Ей казалось, что события того года подвели черту под ее детством. До того дня все словно купалось в лучах бесконечного джерсийского лета, а все проблемы, что у них были, решались так же легко, как поцелуем успокаивалась боль в ободранной коленке. Катрин подошла к дереву, вытянула руки и обхватила шишковатый ствол, прижавшись лицом к холодной грубой коре. Но слезы все не шли, и только горько-сладкие воспоминания и боль от собственной вины заполонили ее.

Ее мысли прервало прикосновение сухого прутика. Недовольно обернувшись, Катрин увидела аккуратно одетого молодого человека, стоявшего на лужайке позади нее. Она настолько растворилась в своих воспоминаниях, что на миг забыла, что отдыхавшие в гостинице могли прогуливаться по саду, и поэтому удивленно и сердито спросила:

– Кто вы? Что вы здесь делаете?

– Извините меня… – Он умолк, глядя на нее. – Вы Катрин, не так ли? Я Джефф Макколей. Я друг Ники. Я приехал на похороны.

Джефф Макколей – он был в госпитале вместе с Ники. София просила его приехать, в надежде, что он вытянет Ники из депрессии, но он не приехал. Катрин почувствовала приступ враждебности, словно он лично был виноват в смерти Ники.

– Немного поздно, не правда ли? – горько спросила она.

Джефф Макколей был потрясен.

– Да, – тихо сказал он. – Думаю, да. Послушайте, мне правда очень жаль, что все так случилось. Я не хотел вам мешать. Я вас оставляю – с миром.

Он повернулся, чтобы уйти, но Катрин вдруг захотелось, чтобы он остался. Он был связан с Ники, был тем, кто знал ее брата в те годы, когда она не могла быть с ним.

– Мне не надо было так говорить, – извинилась она. – Пожалуйста, не уходите. Расскажите мне о Ники – когда он был в армии. Расскажите о нем – пожалуйста!

– Ну, тут особенно нечего рассказывать, – немного неловко сказал он. – Я не знал его в армии, только в госпитале. Я знаю, что он очень тяжело переносил то, что был парализован. Думаю, этого мы все боялись больше всего, и мне повезло. Но все равно я никогда не думал, что Ники… у него была такая сила воли. Это как раз доказывает, что никогда не знаешь… – Он оборвал себя, но Катрин молчала и ждала, и через мгновение он продолжал: – У меня тоже было повреждение позвоночника, но оно оказалось излечимым, слава Богу. Когда я был в инвалидной коляске, мы с Ники устраивали гонки по лужайке.

– И кто выигрывал?

– Обычно он. У него были такие сильные руки. Он говорил, что это от гребли и плавания. Господи, не могу поверить, что он умер.

– Я тоже, – сказала Катрин. Она снова почувствовала, как что-то разрывается у нее в голове, но на этот раз боль горячей влажной волной сдавила ее глаза.

– Он был отличным парнем, по-настоящему отличным парнем, – продолжал Джефф. – И он столько думал о тебе, ну, обо всех вас, но никогда не переставал говорить о своей маленькой сестренке…

Катрин едва слышала его. Кажется, я заплачу, подумала она. Все это время я не могла плакать, а теперь перед этим незнакомцем я собираюсь зарыдать.

Простите меня, хотела сказать она, намереваясь убежать и скрыться, но вместо слов у нее вырвалось рыдание, она прижала руки к лицу, отвернулась, а слезы хлынули из ее глаз нескончаемым потоком. Боль внутри нее разрасталась, и она согнулась от этой муки, а Джефф беспомощно стоял рядом.

Наконец разрывающие душу рыдания стали смолкать, хотя плечи ее все еще содрогались, а руки по-прежнему закрывали лицо.

– Простите меня, – сказал он. – Я не хотел огорчить вас.

Катрин молча покачала головой, все еще не глядя на него, мгновение спустя безуспешно порылась в поисках платка. Джефф достал свой чистый неиспользованный платок и протянул ей. Она молча взяла его, высморкалась, еще поплакала и снова высморкалась.

– Право же, мне так жаль, – снова сказал он.

– Нет, это вы должны меня простить. – Она повернулась, посмотрела на него красными распухшими глазами. – Я обычно не плачу перед незнакомыми мне людьми.

– Но это исключительный случай.

– Больше, чем вы думаете. Я плачу в первый раз с тех пор, как это случилось.

– И это помогло? Вы чувствуете, что вам стало хоть немного легче?

– Еще нет. – Она снова высморкалась. – Но, может, будет легче.

– Надеюсь. Послушайте, я остановился в «Ла Мэзон Бланш», но не хотел мешать…

– Вы не мешаете, – искренне ответила она. Это было все равно что глоток свежего воздуха – поговорить с кем-то, кто хорошо знал Ники, и не с членом семьи, кто так же переживал, а с тем, кто не был так потрясен, как родные. Жизненная сила Джеффа немного компенсировала ужасную пустоту, которая образовалась внутри нее после ухода Ники.

– Не уходите, – попросила она. – До тех пор, пока вам не захочется. По крайней мере не сейчас.

И чудесным образом он понял то, что ей было нужно.

– Я не спешу, – сказал он.

Он рассказал ей, что сам родом из Йоркшира и так же, как Ники, был ранен в последнем бою перед тем, как пала Франция. После окончания войны он выполнял разную работу, потому что никак не мог устроиться на определенном месте, а сейчас оказался в Лондоне, обслуживал офисное оборудование.

– Я не знаю, сколько еще времени проработаю там, – сказал он. – Я привык к работе на воздухе, но у меня по-прежнему проблемы со спиной, а это по крайней мере дает мне заработать на жизнь. А вы? Что вы делаете?

– Я все еще учусь в школе, но скоро закончу и пойду в колледж, стану учительницей.

– Вы такая умная, а?

– Нет, не очень, – покраснела она. – Но я люблю детей и всегда мечтала учить их.

– Хотел бы я быть умным. Я никогда хорошо не учился в школе. Вечно у меня были неприятности.

Она улыбнулась. Быть умным – не так уж важно, хотелось ей сказать, но она испугалась, что это прозвучит свысока.

А потом разговор неминуемо вернулся к Ники.

– Я хотел приехать и навестить его, когда мне написала София, – сказал Джефф. – Я чувствовал, что все ужасно, но так был связан собственными проблемами.

Если бы я приехал, я смог бы помочь. В конце концов, я был там. Я бы понял. Я никогда не прощу себе, что даже не попытался приехать.

– Что толку теперь так думать, – сказала Катрин, забыв, что минуту назад она ненавидела его по той же причине. – Я тоже винила себя, ужасно винила за то, что сказала Ники. Но, мне кажется, те, кто остались жить, всегда чувствуют вину, когда кто-то умирает. Что, если бы ты сделал или сказал что-то другое, то тогда, наверное, человек остался бы в живых. Но сомневаюсь, что это правда. Никого винить нельзя.

– Наверное, вы правы.

– Я уверена, что права, хотя до сих пор этого не понимала. И я так злилась. Злилась на себя за то, что сказала, злилась на Поля и на Вив, злилась на Бога, который допустил все это, и даже на Ники.

– А теперь вы больше не злитесь?

– Сейчас нет. Но, может, завтра я опять, буду злиться.

– На похоронах? Она кивнула.

– Джефф, спасибо, что вы здесь. Не знаю, что бы я делала без вас.

– Все хорошо. – Вдруг он засмущался. – Но я ведь ничего не сделал. Слушайте, Катрин, если вы приедете в Англию в педагогический колледж, вы заглянете ко мне, а? Я буду рад вас снова увидеть, только…

Он оборвал себя. Она точно знала, что он хочет сказать. Они смогут быть друзьями, хорошими друзьями, но сейчас не время говорить об этом.

– С удовольствием, Джефф, – сказала она.

Он улыбнулся, кивнул и оставил ее в саду. Катрин еще немного поплакала, но сейчас это были мягкие, исцеляющие душу слезы. А потом она пошла домой.

Вив не знала, идти ей или нет на похороны. Она хотела пойти и в то же время – нет. Она боялась увидеть остальных членов семьи Ники, боялась того, что скажут люди, и больше всего боялась собственных чувств.

В конце концов она решила, что не может оставаться дома, но и пойти с Полем тоже не может.

– Почему нет? – резко спросил он, когда она сказала ему об этом, потому что снова вдруг почувствовал себя на втором после Ники месте, и устыдился этого. – Почему ты не можешь пойти со… – Он умолк. Поль собирался сказать «со мной», но заменил – «с семьей».

– Я не думаю, что они захотят меня видеть.

– Чепуха.

– Не чепуха. Они никогда не любили меня. А теперь будут меня ненавидеть.

– Не думаю, что это правда. Я не ненавижу тебя. Она холодно посмотрела на него.

– Ну это другое, не так ли? Нет, я не могу разделить траур вместе с семьей, Поль. Я не имею права. И я меньше всего хочу нагнетать обстановку и сделать ее хуже, чем она есть.

– Если ты так чувствуешь, то я не думаю, что могу чем-то помочь.

– Правильно.

– А потом?

– Посмотрим.

Поль почувствовал, как им овладел привычный страх.

– Если ты собираешься выйти за меня замуж, то рано или поздно родственники должны будут привыкнуть видеть нас вместе.

– Возможно, но сейчас неподходящее время.

– Надеюсь, ты еще не раздумала выходить за меня замуж?

В первый раз он спросил ее об этом две недели назад, как раз перед тем, как решил написать Ники. Письмо должно было постепенно подготовить к этой новости. Он спросил ее, и она согласилась и, казалось, на самом деле хотела выйти за него замуж. Но сейчас, когда это случилось, она стала опять странно вести себя, поэтому все его старые сомнения снова вылезли на поверхность – а не потому ли она приняла его предложение, что лучшего варианта у нее не было? В театре она не была слишком уж счастлива – она «отдыхала», ждала, правда без особого энтузиазма, когда начнется сезон рождественских представлений для детей, а это, безусловно, вынуждало вести себя так, к чему она не привыкла. И хотя ее отец явно старался вытащить семью после сокрушительного разорения на биржевом рынке, он не мог поддерживать ее, а при таком ограниченном доходе, привыкшая к экстравагантности Вив была безнадежной хозяйкой и не умела строить свой бюджет и экономить. Полю не хотелось даже думать об этом. Но после того, как он сказал ей о расширявшемся семейном бизнесе, она стала принимать его всерьез. И хотя ему неприятно было признаваться даже себе, он откладывал разговор о женитьбе до тех пор, пока не сказал ей о своих планах на будущее – что когда он оставит службу в военно-воздушных войсках, то вернется обратно на Джерси и станет работать в сети роскошных отелей, которую планировал создать Бернар.

– Я думаю, у старины Бернара есть кое-что на примете, – сказал он Вив. – Туристы начинают стекаться на Джерси, потому что дорога сюда гораздо легче и дешевле, и нам надо подумать, как извлечь из этого максимум пользы.

– А что ты будешь делать? – спросила Вив.

– Помогу организовать спектакль, разумеется. Не забывай, мне принадлежит четвертая часть всего наследства, а сейчас всем ведают Ники и Бернар. Я не уверен, как справляется сейчас Ники, а Бернар не знает, как довести отель до высококлассного уровня. Я хочу сказать, если вспомнить, где он вырос, Боже упаси! Не удивлюсь, если он не знает, как пользоваться ножом и вилкой. Но если я войду в дело, то смогу организовать все наилучшим образом. – Он бросил на нее хитрый взгляд. – Разумеется, с твоей помощью.

– С моей?

– Ты все знаешь о светских приличиях и обществе, Вив. Твоя помощь будет неоценима.

– Ты предлагаешь мне работу?

– Похоже, да. До тех пор, пока, конечно…

– До каких пор?

– Пока ты не решишься выйти за меня замуж.

– Да.

– Да?

– Да Я решаю выйти за тебя замуж.

– О Боже!

– Поль, мне двадцать восемь лет, и я сомневаюсь, что мне сделают лучшее предложение. Мне нравится мысль о контроле над отделкой интерьера для гостиниц, если ты именно эту работу предлагаешь мне, и кроме того… Ты мне вполне нравишься. Но меня беспокоит только одно: будешь ли ты мне нравиться, когда переоденешься в штатское, или меня возбуждает твоя форма?

Он засмеялся, хотя не был вполне уверен, что именно из-за того, что она сказала. Было ли это шуткой? Но восторг оттого, что она приняла его предложение, не позволил ему слишком волноваться по этому поводу. Он не знал, чего можно ожидать от Вив, и никогда этого не знал, но непредсказуемость была частью ее привлекательности. Черт возьми, он наверняка знал лишь одно – что он любил ее сильно, до боли. Он хотел бы представить ее миру как свою женщину, но какое-то противное ощущение всегда преследовало его: он сознавал, что она никогда полностью не будет его так, как она принадлежала Ники.

Но в любом случае, что хорошего это принесло Ники? Когда жизнь сняла с него стружку, когда он перестал быть золотым героем, она бросила его. У Вив не было времени предаваться потускневшим мечтам. И когда пришло время, она безжалостно поступила с ним.

От понимания этого ему стало дурно, но какая теперь разница! Вив была его наваждением, и он почему-то решил, что она останется с ним, хотя не осталась с Ники. И сейчас это стало подтверждаться. Она будет рядом с ним на похоронах Ники. Но вряд ли она будет честной.

В ночь накануне похорон Ники Поль все пил и пил. Еще со времен войны он обнаружил, что с помощью бутылки можно добиться временного забвения, можно расслабиться и снять стресс и забыть о потере друга и о страхе за собственное будущее, – так было всегда, когда достаточная доза алкоголя начинала циркулировать в крови. Он не только пил, но и сыграл несколько партий в покер и понтон со старыми друзьями. И понял, что те проблемы, которые не смог решить виски, решило возбуждение, полученное от выигрыша в карты.

Первый раз в жизни он принял подобные меры, чтобы облегчить ноющее чувство собственной беззащитности. Но уж, разумеется, не в последний раз.