ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Это был кошмар, кошмар, от которого она не могла освободиться, даже проснувшись. Он преследовал ее целыми днями и мешал спать по ночам. Ужасные события того вечера выпотрошили и изранили ее тело, обнажили нервы, и к этому еще добавилась постоянная тревога за Дитера. Она не знала, что стало с ним, никто, казалось, ничего не знал, кроме сплетен и разговоров о том, что на дороге был застрелен немецкий офицер. София боялась задавать слишком много вопросов, чтобы не вызывать подозрений и не подвергать Катрин какой бы то ни было опасности.

Но думать об этом было сущим мучением. Знали ли они, что офицера убил Дитер? Его поймали или ему удалось скрыться? Может ли он появиться у нее в домике в поисках убежища? Ну а если, допустим, он придет – что ей тогда делать? Вопросы эти одолевали ее, они кружились у нее в голове, пока ей не показалось, что она сходит с ума. И все время была одна постоянная, самая важная мысль – увидит ли она его снова? Будут ли они когда-нибудь вместе?

В глубине души София знала, что она не может ожидать ничего, кроме самого плохого. И все же она надеялась. Но надежда казалась ей самой страшной пыткой.

Она услышала новости, стоя в очереди в магазине за скудным пайком, который только можно было достать. Немец покончил с собой в связи с уличной перестрелкой в Сент-Питере, пошел к своему командиру и покончил с собой. Слышали, что он был как-то связан с убежавшим подсудимым, что были бы плохие последствия, но что он просто взял и признался во всем. Бог знает почему – в любом случае его бы присудили к казни за столь тяжелое преступление.

Эти слова эхом отдались в голове Софии, она крепко сжала руками корзинку для продуктов. Казнь. Дитера должны были казнить. На какой-то миг София подумала, что сейчас упадет в обморок, потом заплачет. Она повернулась и выбежала из магазина, не замечая любопытных взглядов, преследовавших ее. Ей хотелось лишь побыстрее добраться домой.

Она то шла, то бежала, ноги ее подкашивались, дыхание вырывалось какими-то толчками. Прочь из деревни, вдоль по улице… и вдруг она вспомнила, что прошла мимо места, где все это произошло.

Конечно, она уже не в первый раз умудрялась взять себя в руки и посмотреть на вещи с другой стороны. Даже когда немецкие военные исследовали траву в поисках зацепки, она спокойно прошла мимо, высоко держа голову. Но не сегодня. Сейчас на гравии темнели пятна, их не слишком хорошо смыли, и ей казалось, что они готовы прыгнуть на нее. Здесь Дитер застрелил офицера, который изнасиловал ее. И за это теперь Дитера будут казнить.

София несколько дней чувствовала тошноту, а сейчас она стиснула ее желудок железной хваткой. Оторвав глаза от темневших на дороге пятен, она бросилась бежать, но все еще находилась под впечатлением этого зрелища, и тут дурнота одолела ее и ее вырвало прямо на живую изгородь. По щекам ее текли беспомощные слезы.

– София, ты беременна? – спросила Катрин. София дернулась от удивления, от этого заданного в лоб вопроса. С того времени, как она начала сама подозревать это, она понимала, что наступит момент, когда надо будет признаться. Но все медлила, страшась возмущенного взгляда Катрин и того, что разговор о свершившемся сделает это окончательно реальным.

– Ну? – спросила Катрин, – ты беременна?

Она больше не ребенок, подумала София. Из-за этой войны она очень быстро выросла. Но даже сейчас было нелегко сказать это – а глаза Катрин смотрели на нее, как два прожектора, и солгать она бы тоже не смогла.

– Да, думаю, да, – тихо сказала она.

– О София!

– Я знаю-знаю. Это кошмар. Я все говорю себе, что я не… но я знаю, что это так.

Сестры некоторое время смотрели друг на друга, потом Катрин спросила:

– Что ты собираешься делать?

– Честно, не знаю, – покачала головой София. Они снова помолчали.

Потом Катрин сказала:

– Ты знаешь, как тебя называют?

– Да. Знаю.

– Немецкая кошелка. Моя сестра. Как ты могла? Я бы умерла со стыда!

– А как, ты думаешь, я себя чувствую?

– Тебе надо было подумать об этом до того, как ты начала якшаться с немцами. О да, я знаю, что ты скажешь – ты всегда это говоришь. Это был только Дитер. Но Дитер был немцем, а им нельзя доверять.

– Дитер не виноват! – страстно возразила София. – Я рассказывала тебе уже несколько раз, что произошло. Ты просто не хочешь слушать.

– Я слушала. И это не ужасно – это омерзительно! Все, что я могу сказать, – это почему ты не застрелила офицера, который изнасиловал тебя, пока у тебя была возможность? Почему ты не сделала этого, София?

– Я не знаю. Просто не смогла…

– А я смогла бы.

– Ты не можешь этого знать. Никогда не знаешь, что ты можешь сделать, пока что-то не случается с тобой. А если бы я убила его, меня бы, наверное, так же, как и папу с мамой, депортировали. Что бы тогда случилось с тобой?

– Я как-нибудь устроилась бы. В любом случае война скоро кончится. Сейчас они бы тебя не выслали. Ты должна была застрелить его, София. По крайней мере у тебя бы осталось хоть немного гордости.

– Ну ладно, Катрин, – ядовито ответила София, – хватит пережевывать это. Ты что думаешь, я не хотела сделать этого? Если бы я сделала это, то Дитеру не пришлось бы стрелять и он не был бы сейчас под трибуналом или Бог знает где еще. А если ты скажешь, что тебе все равно, что с ним будет, потому что он немец, то клянусь, я никогда не прощу тебя!

Она прижала руки к губам и проглотила комок слез. Она злилась на себя, что не может сдерживать чувства, злилась и на Катрин за ее непримиримость. Она была так уверена, что сестра поймет ее, когда она объяснит, что произошло. Но все, что Катрин волновало, – это то, что будут думать ее друзья.

– Ты могла бы от него избавиться? – спросила она.

София вздрогнула.

– Избавиться от него? Катрин…

– Ну ты бы могла попытаться. Сильви говорит, тебе надо лишь принять ванну – очень горячую – и выпить немного джина. Может, целую бутылку.

– Что Сильви знает об этом? – набросилась на нее София. – Надеюсь, вы не говорили с ней обо мне?

Щеки Катрин слегка порозовели.

– Нет, мы просто так говорили, в общем… – но голос ее звучал неуверенно.

– Понятно. Ну, раз уж все твои друзья уже знают, то, думаю, поздновато мне скрывать свое положение, даже если предположить, что я и выпью целую бутылку джина, и даже если это подействует, в чем я сомневаюсь.

– Ты хочешь сказать… ты даже не будешь пытаться? – Похоже, Катрин была готова разрыдаться.

– Нет, – ответила София. – Не буду.

– Но…

– Слушай, Катрин, если бы я была уверена, что отец – тот ужасный человек, который меня изнасиловал, то я бы, наверное, попыталась. Но я не уверена. Это может быть ребенок Дитера. Разве ты не понимаешь – я не могу упустить этот шанс.

Катрин вспыхнула:

– Ребенок Дитера!

– Да, может быть.

– Что ж, ты – темная лошадка, София.

– Катрин, пожалуйста, постарайся понять!

– О, я все прекрасно понимаю, – горько сказала Катрин. – Я понимаю, что моя сестра гуляла с немцами, и теперь об этом узнают все. Я не удивляюсь, что тот офицер пришел сюда и изнасиловал тебя, София. Он, наверное, слышал, как ты доступна. А теперь и весь Джерси услышит об этом.

– Катрин, пожалуйста! Ты даже не представляешь себе, как расстраиваешь меня такими разговорами.

– Я расстраиваю тебя?! Вот это да! Так слушай же, София, я готова умереть от стыда. Ты знала, что люди говорят о тех, кто гуляет с немцами, но продолжала делать это, не так ли? И даже не пыталась прекратить встречаться с ним. Ты позволила ему… о, это отвратительно!

– Это не отвратительно, Катрин. Я люблю его.

– Ты называешь это любовью? А я считаю, это значит – быть немецкой кошелкой. Самой настоящей немецкой кошелкой. Но я надеюсь, ты удовлетворена, София. Надеюсь, ты довольна!

София отвернулась, сердце ее болело. Она знала, что это только начало. Будет еще много всего в таком же духе. Но какой толк думать об этом, какой смысл в том, чтобы это внедрилось в ее сознание? Это лишь пустая трата времени и энергии. Она не могла позволить упиваться жалостью к себе. Она знала теперь, что у нее будет ребенок, – вот о чем ей надо много думать и соответственно строить планы на будущее.

По правде говоря, оставался только один ответ. Она с самого начала знала и старалась не думать об этом не из-за ужасной перспективы, а потому, что она окончательно смирилась с тем, что никогда больше не увидит Дитера.

И кроме этого, она не знала, хватит ли у нее мужества решиться на это. Хорошо, что тогда Бернар сказал ей, что он придет, когда бы она ни захотела его видеть. София была уверена, что эти обстоятельства не подразумевают ее беременность от кого-то другого. Она знала, как это ранит его. Он мог бы даже сказать, и совершенно справедливо, в соответствующих выражениях, что это не его проблемы. Но отчаянные ситуации вынуждают прибегать к отчаянным же мерам, а София никогда в жизни не была в большем отчаянии.

Однажды вечером в начале декабря, закончив работу в электрической компании и выйдя на улицу, Бернар разглядел в сгущающихся сумерках жмущуюся к стене фигуру. Он не обратил на это особого внимания. Хотя было всего четыре часа, на улице почти стемнело, и он наклонил голову, спасаясь от резкого ветра. Когда он подошел ближе, некто вышел из тени, и Бернар резко остановился, в удивлении разглядывая встречного.

– София! Что ты здесь делаешь?

– Ну… Вообще-то, жду тебя…

– О! – Ничто не могло пригасить всплеск любви и желания, которые она всегда в нем возбуждала, но теперь он знал, что с этим надо обращаться осторожно. София не любила его, и неважно, что там чувствовал он. Она была к нему равнодушна, и он, осознав это, вел себя уже не как страдающий от любви школьник.

Он почти не видел Софию в последние месяцы. Он вспомнил, что тогда, осенью, она начала странно вести себя, придумывала фальшивые извинения, чтобы отговорить его от визитов к ней, и в конце концов он нехотя пришел к выводу, что она больше не хочет видеть его и старается от него избавиться, напрямую не говоря об этом. Это обидело его, но он принял решение: он пытался завоевать ее, но промахнулся. Лучше изящно выйти из игры. Так что он перестал заходить к ней, а когда она также не сделала ни одной попытки войти с ним в контакт, он пришел к выводу, что был прав в своих убеждениях и что она именно хотела – очень мягко – избавиться от него.

И вот теперь он смотрел на ее слишком тоненькую, дрожавшую от холода фигурку, в пальто, которое, как он вспомнил, когда-то принадлежало Лоле, и почувствовал, как сердце его сжалось. Но какой смысл волноваться, как это было почти год назад? Его самолюбию с тех пор наносили слишком много ударов.

– Почему ты ждешь меня?

Она помялась. Сейчас в ней не было никаких признаков прежней, уверенной в себе Софии.

– Мы можем поговорить?

– Здесь?

– Да нет, не здесь. Ты мог бы зайти?

– Когда?

Она опять поколебалась.

– Когда хочешь.

– Завтра подойдет?

Она кивнула. Ей хотелось сказать, что ни одно время не подойдет для того, что она собирается сделать, но она уже приняла решение и по правде предпочла бы примириться с этим, и чем скорее, тем лучше. Но она понимала, что не имеет права требовать, чтобы он бросился к ней прямо сейчас. Если она нуждается в его помощи, то пусть будет так, как удобно ему, а не ей.

– Тогда завтра, – сказал Бернар. – Около семи?

Она снова кивнула, а он влез на свой велосипед и покатил прочь, оставив ее в дурацком положении и весьма действенно указав ей на ее место.

На следующий вечер ко времени прихода Бернара София ужасно волновалась. Он был так холоден с ней; похоже, он не рад ее видеть. Она все думала, а не изменились ли его чувства к ней. Ведь, в конце концов, прошло довольно много времени с тех пор, как он просил ее выйти за него замуж, и она не могла надеяться, что он будет ждать ее вечно. Наверное, он встретил кого-нибудь еще, а может быть – и при этой мысли желудок ее словно перевернулся, – может быть, он прослышал, что она встречалась с Дитером. Она была осторожна настолько, насколько это было возможно, но не так-то легко было скрыть такие вещи. От мысли, что Бернар мог принять ее за коллаборационистку, ей делалось дурно, но тогда это было нелогично, ибо раз уж он собирается помочь, то ей в любом случае придется рассказать ему правду.

Я не могу это сделать! – в панике подумала София. Но она также знала, что у нее нет другого выбора, а если она вообще ничего не предпримет, то от этого ей будет еще хуже. О Боже, помоги мне, пожалуйста! – взмолилась София, когда услышала, как Бернар стучит в дверь. Пожалуйста, помоги мне!

К ее удивлению, Бернар выглядел очень мило. Поскольку было практически невозможно раздобыть новую одежду с начала оккупации, большинство жителей острова ходили в обносках, и сама София хотела бы, чтобы у нее было хоть что-нибудь приличнее, чем полудетский свитерок из шерсти и юбка, которая была ее лучшим нарядом в 1940 году, а сейчас стала тесноватой в талии. Но спортивная куртка Бернара, хотя и с заплатами на рукавах, выдержала испытание временем, равно как и его кавалерийские твидовые брюки и оксфордские башмаки. Наверное, потому что он на работе может носить комбинезон и рабочие башмаки, подумала София.

Они сели у камина – он давал так мало тепла, что казалось, надо было чуть ли не сесть на него верхом, чтобы хоть немного согреться, – и немного поговорили. Вот если бы она могла достучаться до его сердца, как раньше, подумала София, но между ними все еще сохранялся барьер скрытности, и она не знала, как преодолеть его.

– Ну, – наконец произнес Бернар, – о чем ты хотела поговорить?

София нервно сглотнула.

– Помнишь, ты как-то говорил, что, если мне понадобится твоя помощь, я могу прийти к тебе?

– Да.

– Ты просил меня стать твоей женой. На щеках его чуть дрогнули желваки.

– Да.

– Ну, я думаю, не слишком ли поздно для меня… принять твое предложение?

Мгновение царила изумленная тишина. Даже угольки, казалось, перестали пыхтеть и шипеть и затаили дыхание.

– Что ж, – наконец вымолвил Бернар, – надо сказать, это для меня небольшой шок.

– Ты хочешь сказать, что не хочешь больше на мне жениться?

– Я этого не говорил. Я сказал, что для меня это шок. Ты ведь отвергла меня, а потом – мы ведь почти не виделись в последнее время, разве не так?

– Я знаю. И мне нечего притворяться, что у меня произошло внезапное затмение сердца. Есть причина, Бернар, и когда ты о ней узнаешь, то, вполне вероятно, скажешь, что не хочешь больше меня видеть. Но ты много раз говорил, что если мне нужен друг… а сейчас он мне нужен как никогда.

Бернар посмотрел на ее вспыхнувшее и отливающее розовым в свете камина лицо. Горло его пересохло. На какой-то восхитительный миг он подумал, что все его мечты могут стать явью. Но они, конечно, не станут. Будь осторожнее! – предупредил он себя, но тут же вся его разумная, твердая воля покинула его.

– Скажи мне, София, – попросил он.

Она рассказала ему. Она рассказала о Дитере и о немецком офицере, который надругался над ней. Она сказала ему, что беременна и что не находит себе места, что боится стать незамужней матерью-одиночкой, боится, что ее подвергнут остракизму как «немецкую кошелку», страшится того, чем обернется будущее для ее еще не родившегося ребенка. Она рассказала ему все и оставила только одно: причина, по которой она не хотела делать аборт, заключалась в том, что она надеялась, что ее ребенок – от Дитера.

– Итак, теперь ты все знаешь, – сказала она, закончив.

Бернар молчал. Глаза его затуманились, он прищурился и словно избегал смотреть на нее. Его молчание испугало ее. Она ожидала вспышек гнева или чего-то вроде этого, что доказывало бы его любовь, послужило бы новым ее проявлением. Но полное отсутствие реакции обескуражило.

– Ты хочешь, чтобы я сделал вид, что являюсь отцом твоего ребенка? – наконец спросил он.

Внезапно от стыда она почувствовала слабость. Сказать так – это ужасно, трусливо, лживо и в то же время утверждало ее вину. И Катрин совершенно права – она испытала это на себе. У нее не было права ни на минуту надеяться, что Бернар сделает для нее что-нибудь. Если бы она не зашла в тупик, ей никогда бы не пришло такое в голову. Она ненавидела себя за слабость. Но Боже правый, она столько времени была совершенно одна. И надо было подумать о младенце. Клеймо незаконнорожденного ужасно само по себе, но если станет известно, что его отец – немец, тогда ему вообще не стоит жить.

– Я не прошу тебя жениться на мне навсегда, – быстро сказала она. – Понимаю, что требую слишком многого. Не надеюсь, что ты захочешь меня после всего этого, и тем более не ожидаю, что ты возьмешь на себя ответственность за ребенка от немца. Но если бы ты мог просто… о, я не знаю…

– Сделать вид, что ребенок – мой? – спросил он все таким же ровным голосом. – Ты этого хочешь от меня, София?

Она молча кивнула, склонив голову от унижения.

– Все это здорово потрясло меня. Честно говоря, не знаю, что сказать. – Он встал. – Мне надо подумать.

– Бернар… пожалуйста, не презирай меня.

– Я не презираю тебя, София. Но ты должна дать мне время, чтобы я свыкся с мыслью, что ты… Послушай, я буду держать с тобой связь. Но сейчас мне надо немного побыть наедине с собой.

После того как он ушел, София почувствовала, что дрожит с головы до ног. Она закрыла дверь и замерла на месте, обняв себя руками. При мысли о том, что она сделала, ее окатывали волны стыда. Когда она планировала это, все казалось вполне разумным, но тогда она была в таком отчаянии, так переживала за свое будущее и будущее ребенка, что не могла осознать, в какие передряги ее может вовлечь реальность. Но теперь она больше не может так поступать. Она видела лицо Бернара, когда рассказала ему обо всем, – и это лицо она не забудет никогда, до конца своих дней. Оно навеки запечатлелось в ее памяти, равно как и слова, которые он произнес таким ровным холодным голосом: «Ты хочешь, чтобы я сделал вид, что ребенок – мой?»

София склонила голову, щеки ее пылали, она ненавидела весь белый свет, но больше всего она ненавидела себя. Как она могла представить себе, хотя бы на миг, что Бернар окажется готов узнать столь ужасные вещи? Как она могла быть настолько самонадеянной? Что ж, теперь она знает, что он не готов. О да, он, конечно, не отказался ей помочь вот так, сразу. Он для этого слишком добр. Но он, без сомнения, был потрясен и почувствовал омерзение – и не только оттого, что она наделала, но и оттого, что она попросила его дать младенцу свое имя. Новая волна унижения окатила ее, и она согнулась под ней, мечтая как-нибудь раствориться, исчезнуть в ней, чтобы никогда больше никого не видеть– и особенно Бернара. Она не должна была делать этого, не должна! Ей надо было придумать какой-нибудь иной выход. Все что угодно могло быть лучше, чем тот взгляд Бернара, которым он посмотрел на нее.

София вдруг с удивлением поняла, что больше всего ее расстраивает реакция Бернара. И не потому, что его отказ означал, что ей придется пытаться Бог знает какими способами решать свои проблемы, что само по себе было ужасно. Но она не могла забыть его лицо, то, как он смотрел на нее, – и это было невыносимо.

Я никогда не осознавала, как много может для меня значить его мнение, подумала она. Я милостиво принимала его привязанность, обращалась с его чувствами так, словно они ничего не стоят. И вот только сейчас, когда слишком поздно, я наконец поняла, что они для меня значили. О Господи, что же я наделала!

София прислонилась к двери и заплакала – от боли, унижения и чего-то еще. Новые эмоции, острые, как ножи, и в то же время сладостно-мучительные, захватили ее: мечта не о том, что было, а о том, что могло бы быть. Эти чувства все еще были дразняще-неопределенны, почти призрачны, непостижимы. Если бы Софии пришло в голову словами описать свое состояние, то она, скорее всего, назвала бы это мучительным чувством потери. Но сейчас это не касалось ни родителей, ни Дитера. В глубине души она понимала, что это из-за Бернара.

За неделю, пока она снова не увидела Бернара, София не раз ловила себя на том, что постоянно думает о нем.

Как нелепо, думала она, что человек, которого ты знаешь столько лет, вдруг заполняет все твое существо, и ты начинаешь думать о нем, как только просыпаешься. Возможно, включился механизм самосохранения, притягивавший ее к человеку, который, как она надеялась, мог предложить ей гнездо, где она смогла бы вскормить растущее в ней дитя. Но она вдруг обнаружила, что за ее тягой к Бернару стояло не только желание безопасности и надежности, но и физическое влечение. Каждый раз, когда она представляла себе его лицо, ей казалось, будто сладостно-острые струны звенели внутри нее, она вспоминала томление страсти, испытанное ею, когда его руки обвивали ее. Это было глупо, неразумно, но странно волнующе, и все же отчаянно угнетало ее, тем более теперь, когда Бернар стал для нее недоступен. Почему она не чувствовала к нему ничего подобного тогда, когда была желанна ему? Вот, вот оно, еще одно безумие в этом безумно-перевернутом мире!

Временами – обычно в те часы, когда она утром просыпалась с дивно-свободным ощущением, когда ее не терзала тошнота, – София позволяла себе думать, что Бернару она все еще дорога. В конце концов он обещал держать с ней связь, возможно, когда он свыкнется с мыслью о ее положении, он даст ей еще один шанс. Но оптимистичное настроение обычно не задерживалось. София тут же лицом к лицу сталкивалась со своим выходящим за рамки приличия поступком и не могла представить себе, как Бернар может простить ее – или тем более любить – сейчас, когда он знает о ней всю правду.

Самое лучшее, что она сможет сделать, когда война окончится, – это уехать в Англию. Она найдет работу, чтобы обеспечивать себя и ребенка, там никто не будет указывать на нее пальцем и обвинять в коллаборационизме. Она надеялась, что в Англии никто не будет знать о ней, и людям будет все равно, кем она была. Она лишь надеялась, что ей удастся уехать до рождения ребенка – лишь бы скорее закончилась война.

День проходил за днем, и каждый был похож на предыдущий. София жила как заведенная, стараясь планировать свою жизнь и в то же время не слишком много думать о своих проблемах и невзгодах. Но они всегда приходили к ней по ночам – эти обвиняющие затененные лица, они шепотом высказывали свои сомнения ветру, который со свистом проносился вокруг домика, стучал в ставни.

И вот однажды вечером, когда она выходила из зубоврачебного кабинета, то увидела на улице Бернара. Он стоял и ждал ее.

Застенчивость овладела ею, когда она увидела, как он стоит там со своим велосипедом.

– Бернар.

– София, я все обдумал. – В голосе его слышались новые для него жесткие нотки. Сердце Софии оборвалось.

– Прости меня, Бернар. Мне не надо было… Он перебил ее.

– Я женюсь на тебе и дам младенцу свое имя – принимая во внимание, что мы будем жить семьей, если бы все… было нормально. Для остальных я хочу, чтобы мы выглядели как обычная счастливая семья. Но хочу кое-что прояснить и для тебя. Если я когда-нибудь узнаю, что ты меня хоть как-то обманешь, я не только брошу тебя – черт меня побери, – но я сделаю так, что весь Джерси узнает правду! Ты понимаешь, София?

– О Бернар.

– Ты понимаешь? Я не буду с тобой возиться и не позволю еще раз выставлять себя дураком.

Она кивнула. У нее вдруг ослабли коленки, она была на грани слез.

– Я больше никого не хочу, Бернар. Я буду тебе хорошей женой, обещаю. Я по правде люблю тебя, Бернар. – Она положила руку ему на рукав, и он коротко засмеялся. – Это правда, я люблю тебя. Я не понимала этого, пока не увидела, что могу тебя потерять…

Она оборвала себя. Он не сделал ни малейшего движения к ней. Она вдруг испугалась этого нового Бернара. Раньше она всегда чувствовала, что может обвести его вокруг своего мизинца. Ну а теперь он сдерживался. Он был уязвлен, но повернул эту боль так, что она стала его преимуществом, использовал ее для самозащиты. Не так-то просто будет сломать эти баррикады. Если она хочет, чтобы он не только женился на ней, но и полюбил ее, ей придется снова завоевать его.

Она дрожала в своем тоненьком пальтишке, желудок ее болел от голода, а вечная тошнота снова подкатывала к горлу. София была ошеломлена всем тем огромным бременем, что лежало на ней – перспективой произвести на свет ребенка и остаться при этом одной в целом свете. Но уже пробуждались "зерна надежды. Он когда-то любил ее, она заставит его полюбить ее снова. Она уверена, что он никогда не пожалеет о своем решении жениться на ней.

Бернар и София поженились очень тихо, выполнив только необходимые формальности. Никто не приподнял даже бровь от удивления. Жители острова, которые в обычных условиях разглядели бы увеличившуюся талию, были поглощены собственными делами, каждый ждал прибытия парохода Красного Креста, на котором должны были прибыть продукты, сигареты и шоколад – блаженство, о котором островитяне и не мечтали в течение месяцев голода!

Бернар переехал в Сент-Питер и вместе с Софией начал восстанавливать их оборвавшиеся было отношения. Это был долгий и деликатный процесс, тем более что теперь они поменялись ролями. Перевес сил оказался теперь на стороне Бернара, а София трепетала и была исполнена решимости сделать ему приятное. И постепенно, день ото дня в их дом возвращалось тепло, между ними медленно вырастало доверие, и все это скреплялось глубоким физическим влечением, которое Бернар всегда испытывал к Софии и на которое она начала отвечать взаимностью.

Она иногда думала, что ее женский опыт мог бы сделать ее фригидной. Но, напротив, то, что она была в положении, казалось, придавало новые оттенки ее чувственности. Сочетание благодарности, восхищения и уважения, которые она испытывала к новому, сильному Бернару, создавало благоприятную обстановку и рождало надежды на будущее.

Но, несмотря на все это, равновесие между ними было нарушено. И никогда чаша весов не качнется в обратную сторону.

– София, а что ты сделала с радиоприемником Поля? – спросил одним майским вечером Бернар. София, поглощенная мытьем тарелок после ужина, почувствовала, как резко сжался ее желудок.

– А что?

– Я подумал, что можно было бы выкопать его. Война фактически окончена, немцы больше не навредят нам. Сегодня я слышал на работе, что завтра по радио будет выступать Уинстон Черчилль. На Роял сквер и в Говард Дэвис Парке устанавливаются громкоговорители, чтобы люди могли его услышать, но, думаю, ты не в том состоянии, чтобы стоять сейчас в толпе, ведь так?

– Да, так, – согласилась София, слегка массируя себе спину. Сегодня она как-то по-особому неважно себя чувствовала, а тянущая боль в пояснице становилась все более и более настойчивой. Она не поняла, что никак не может избежать ее.

– Я покажу тебе, где он, – сказала Катрин, отбросив посудное полотенце. – О, как это чудесно! Все говорят, что войска прибудут сюда завтра или, самое позднее, послезавтра. А когда они появятся, я пойду на пирс и буду наблюдать за ними. Может, Ники и Поль прибудут с ними! Кто знает? И папа с мамой скоро смогут вернуться домой.

Они пошли в сад, а Катрин смотрела, как они вскапывают небольшой пятачок земли возле куста шалфея. Она чувствовала себя как-то странно. Она хотела бы испытывать такое же волнение, как Катрин и Бернар, так же, как они, радоваться, что война закончилась, но почему-то это казалось ей не таким уж и важным делом. Конечно, это было облегчением – знать, что скоро все вернется в нормальное русло и они больше не будут бояться голода. Но суетиться и кричать от восторга – нет, она сейчас просто не может этого сделать.

– Ну вот! – воскликнул Бернар, входя в кухню с коробкой из-под печенья, в которой хранился приемник. Он поставил его на стол и тряпкой обтер пыль. – Ну, а теперь я подключу его к граммофонным усилителям, чтобы вам лучше было слышно. Завтра, в три часа – не забудьте, ладно?

София не ответила. Приемник пробудил у нее старые воспоминания, она подумала, что, если бы не это, Дитер все еще был бы жив.

– София! – подтолкнул ее Бернар. – Это будет исторический момент. Ты не должна пропустить его.

– Не волнуйся, не пропущу, – пообещала София. Но она пропустила.

Ночью у Софии начались нешуточные боли. При первых лучах солнца Бернар отправился за акушеркой, а та послала за доктором. София была уверена, что ребенок скоро родится. Доктор, однако, был уверен в меньшей степени. Ему не понравилось положение плода. Он решил, что должно пройти еще несколько часов. В течение всего долгого утра, когда на пирсе толпились люди, смотревшие, как отплывают немцы, Катрин сидела возле кровати Софии, вытирая мокрое от испарины лицо, сестры и держа ее за руку. У нее не было сил видеть ее страдания. Она слушала речь Черчилля, но слышала лишь стоны Софии, доносившиеся сверху. София металась в кровати, крутилась, пытаясь скрыться от этих всепоглощающих страданий.

– Вы должны что-нибудь сделать! – умолял Бернар, когда, придя с работы, он увидел, что младенец все еще не родился. Но доктор, хотя и было видно, что он волнуется и напряжен, отказался.

– Я думаю, надо немного подождать, не предпринимать пока радикальных мер. Я думаю, что ваша жена в состоянии сама родить ребенка.

– Я просто хочу освободить ее от всей этой боли! – чуть не возопил Бернар, он был почти вне себя, а это было так непохоже на него. – Как мы можем допустить, чтобы это так продолжалось?

– Дорогой мой, так идет из поколения в поколение, – устало сказал доктор. – Завтра она забудет обо всем, вот увидите.

Солнце садилось, красный огненный шар над возбужденным островом, оно осветило комнату Софии последними розовыми отблесками, и наконец – наконец! – началось таинство рождения.

Около десяти часов Бернар и Катрин, сидевшие на кухне, услышали сильный мучительный стон Софии и первый икающий вопль младенца.

– У вас сын, – сказал доктор. – Я думаю, в свете того, что сегодня должно произойти, вы должны назвать его Виктором – или даже Уинстоном.

София лежала на подушках, она была без сил, но в то же время на подъеме.

– О нет, мы уже придумали имя, – срывающимся от усталости голосом произнесла она.

– И какое же?

– Мы собираемся назвать его Луи.

София взяла младенца на руки. Она смотрела на сморщенное личико с маленьким, как пуговка, ртом, который так жадно сосал ее грудь, на большие голубые глаза и пушок светлых волос, покрывавших слегка заостренную головку, и волна любви переполнила ее. Обстоятельства его зачатия и все ужасное время, которое последовало вслед за этим, остались теперь позади. А то, чего она боялась больше всего на свете – того, что она посмотрит на него и поймет, что это ребенок того ненавистного офицера, что изнасиловал ее, – этого на случилось. Ничего не было такого в младенце, что указывало бы на то, чей это ребенок. В любом случае для Софии это не имело значения. Он был здесь, она любила его, и неважно, кто его отец. Он был почти ее, ее – и ничей больше, этот мягкий, сладко пахнувший молочком, полностью зависящий от нее комочек.

О, если бы она была уверена, что он никогда не будет страдать, как страдали они все эти последние пять лет! Если бы она сумела сохранить его в любви навсегда! София крепко прижала к себе малютку и пообещала, что ничто не причинит ему боль, если в ее власти будет предотвратить беду.