Книга: Дочь роскоши
Назад: ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

– Мама, как ты думаешь, мы когда-нибудь снова увидим Ники? – спросила Катрин.
Это было зимним вечером, после комендантского часа. Вся семья, за исключением Поля, предупредившего, что будет ночевать у приятеля, собралась вокруг кухонного стола. Они играли в «семерку» и слегка дрожали от холода, потому что огонь едва тлел в камине. С топливом было плохо: Поль и Катрин приносили домой палки отовсюду, сколько могли найти, рыская по полям и лесам, но частенько им не удавалось найти ничего, кроме жалких щепок.
– Ну конечно, мы его увидим! Что такое ты говоришь! – Лола взяла карту и положила ее на стол.
– Но он уже так давно уехал, а мы от него не получали никаких известий и…
– Мы не можем ничего от него получить, потому что он в Англии, а Джерси полностью отрезан, – сказал Шарль. – Ты же знаешь это, Катрин.
– Да, но это отвратительно! Отвратительно! – закричала Катрин.
– Конечно, это так, но мы должны молиться, чтобы Ники был жив и здоров, как и мы, – сказала Лола. Голос ее был ровным, но измученные глаза говорили сами за себя – можно, конечно, смотреть на все философски, но когда уже столько времени ты ничего не получаешь от сына, а последней новостью о нем было, что он ранен, и, скорее всего, тяжело, то не волноваться невозможно. – Когда-нибудь все это закончится, – произнесла она, но замерзшая, уставшая Катрин, которая к тому же была сыта собою по горло, лишь взвыла, отвечая на свои сокровенные мысли:
– Да, но когда?
– По-моему, мы сегодня уже достаточно поиграли в карты, – сказал Шарль. – Давайте закончим игру и соберем их.
– О папа… – Они все дернулись, услышав какой-то шум, и голос Катрин замер.
– Что это было? – резко спросила Лола.
– Там кто-то во дворе… – Шарль уже вскочил на ноги. Шум раздался вновь – как будто кто-то в темноте ощупью пробирается по гофрированной жестяной крыше односкатного сарая.
– Осторожно! – предупредила Лола. Шарль поспешил к двери, а София, соскочив со стула, взяла кочергу из камина и последовала за отцом. Сердце ее колотилось, но она была полна решимости: если кто-то пытается украсть их скудные запасы топлива или овощей – они не позволят ему сделать это, ни за что!
Шарль с опаской поднял засов и открыл дверь.
– Кто там? – крикнул он. – Что ты там делаешь?
Мгновение царила тишина. София слышала лишь прерывистое дыхание, потом в темноте возникла какая-то фигура. София подняла кочергу, но, к ее удивлению, Шарль схватил ее за руку:
– София, не надо!
В следующую минуту в полоске света, которая просачивалась из-под двери, фигура материализовалась в пошатывающегося изможденного бородатого мужчину. Он держался за стену, чтобы не упасть. Шарль как раз вовремя сделал шаг ему навстречу: ноги мужчины, казалось, больше ни секунды не могли удерживать его. Шарль обхватил его, и человек почти ввалился на кухню.
– Боже мой! – шепнула Лола. – Это один из пленных!
Было похоже, что весь Джерси наполнен военнопленными. Их сейчас здесь были тысячи – поляки и чехи, евреи из Эльзаса и русские, а также испанцы, прибывшие первыми. Тем августовским днем София смотрела на них во все глаза, потому что никогда не видела никого, похожего на них, они все сливались у нее перед глазами в единую массу, маршировавшую на принудительные работы. Их заставляли возводить береговые укрепления, строить железнодорожные пути, которые было почти видно из окон коттеджа Картре, прокладывали туннели в горах, чтобы строить бункеры и подземный госпиталь. Но София все равно не могла привыкнуть ко всему этому ужасу, выработать в себе иммунитет к их тяжелому положению. Когда бы она ни видела их, бесчеловечное к ним отношение, ее наполняла бессильная ярость. Конвойные были совершенно равнодушны к пленным, они напевали, проходя по улицам, устраивали себе развлечения, пытались завоевать расположение островитян.
Но было так мало людей, кто мог бы помочь пленным. Иногда, когда София видела их, выстраивавшихся в очередь к полевой кухне за своим дневным пайком – жидкой похлебкой, – она брала с собой несколько ломтей хлеба и бросала неподалеку от них, но они, хотя и страдали от голода, слишком боялись своих охранников, чтобы подобрать хлеб. Все они вызывали жалость, но среди них некоторые просто надрывали нежное сердце Софии – похожий на скелет паренек, ненамного старше Катрин, с ужасным сухим чахоточным кашлем, еще один – безостановочно, конвульсивно дрожащий.
Иные из них исчезали, и на другой день их нельзя было увидеть в процессии. София пыталась убедить себя, что их перевели в другое место, но в душе она знала, что это не так; они мертвы, похоронены в братской могиле без всяких почестей, без памятников или хотя бы знаков, где они лежат, не оплаканные никем, кроме как их товарищами по несчастью, которые сами были настолько измождены и больны, что у них уже не оставалось сил на эмоции.
Случалось, что какой-нибудь из пленных убегал и находил приют на фермах или в отдаленных домах, но наказанием за помощь их была немедленная депортация. София как-то спросила Лолу, что она будет делать, если к ним придет военнопленный и попросит о помощи. Лола резко ответила, что жалость – это хорошо, но безопасность семьи должна быть на первом месте. Но сейчас, однако, столкнувшись с такой ситуацией, она ни минуты не колебалась:
– Скорее, Шарль, тащи его сюда и закрой дверь!
София отпрянула, когда человек, все еще поддерживаемый отцом, чуть не столкнулся с ней. Одежда его выглядела ветошью, рваньем, глаза от голода запали, стали огромными, над всклокоченной бородой заострялись треугольные скулы, обтянутые голубоватой кожей.
Шарль усадил его на стул, и он плюхнулся туда, вконец ослабленный. Потом, когда он что-то хрипло и едва внятно пробормотал, Лола прижала руки к губам.
– О Боже, он русский! Шарль, дай ему, ради Бога, немного бренди!
Много раз Картре хотелось утопить свою печаль в бренди, что они выкопали в саду «Ла Мэзон Бланш» и перевезли сюда, спрятав в игрушечную коляску Катрин. Но бутылки казались им слишком драгоценными, чтобы откупорить их просто так. Они были как страховка от того, чтобы дела не стали еще хуже – поэтому, считалось, что их надо открыть только в случае крайней необходимости. И вот сейчас она пришла, эта необходимость. Шарль пошел к кухонному шкафу, вытащил большой полуторалитровый фарфоровый кувшин, висевший на одном из крючков, и вытащил бутылку. Этикетка давно пропала, но когда Шарль открыл бутылку, повеяло запахом бренди – сильным, почти выворачивающим желудок. Он налил немного в стакан и поднес к губам мужчины, но тот пребывал в легком забытьи и не мог пить. Когда Шарль наклонил стакан, бренди заструился по густой бороде мужчины. Однако через несколько минут алкоголь начал оживлять его, он слегка вздрогнул, глотнул и что-то пробормотал по-русски.
Лола села перед ним на корточки и заговорила на своем родном языке, хотя за столько лет общения на английском русский показался ей каким-то странным, неудобным. Потом она поднялась и устремилась к кладовке.
– Надо найти ему что-нибудь – он умирает с голоду.
В глиняном горшке лежали остатки хлеба, предназначенного для завтрака; Лола отрезала кусочек и намазала его тонким слоем драгоценного масла, который заработала София уроками музыки. Пленный ел с жадностью.
– У нас есть еще что-нибудь, что можно ему дать? – спросила София. – Может, обед Поля?
– О да! – Лола забыла об этом. Сегодня у них был вкусный обед: тушеные овощи с лесным голубем, которого удалось добыть Шарлю. На нем было очень мало мяса, но от запаха, которое оно придавало овощам, изо рта текли слюнки. Лола приберегла порцию Поля.
Пленный немного приходил в себя, и как только прошла опасность его обморока или – Боже упаси – смерти, прямо здесь, на кухне, Шарль стал постепенно раздражаться.
– Сколько времени прошло с тех пор, как он сбежал? – спросил он у Лолы, после того как она поговорила с мужчиной на русском.
– Он говорит, что сбежал с принудительных работ сегодня, после полудня, – через несколько мгновений ответила она.
Шарль нахмурился.
– Значат, они уже хватились его. Что ж, мы сделали все, что могли. Теперь ему придется уходить.
– Нет! – бросила Лола.
– Как это «нет»?
– Мы не можем вышвырнуть его, Шарль. Сейчас ужасно холодно. И я не думаю, что они пойдут разыскивать его сейчас, в такое время.
– Как ты можешь быть так уверена?
– Не могу, но…
– А что мы будем с ним делать?
– Здесь есть чердак. Поля сегодня нет. Он может поспать там.
– Ты с ума сошла! У него же полно блох!
– Ну пусть тогда спит в сарае. Я устрою ему постель, дам пару одеял. Ну пожалуйста! Он один из моих соотечественников, ему так плохо. И, кроме того, он ненамного старше Ники. Разве тебе не было бы приятно, если кто-нибудь так же по-доброму отнесся к нему в таком положении? Боже милосердный, а, насколько мы знаем, он как раз в таком положении!
Шарль покачал головой. Здравомыслие подсказывало, что давать приют беглецу в высшей степени глупо, но он по опыту знал, что спорить с Лолой, упершейся на своем, – бесполезная трата времени. И кроме того, он думал, что она права – вряд ли они пойдут в такое время разыскивать беглеца, коли уж не сделали этого раньше.
– Давай-ка выключим свет – нечего афишировать, что мы еще не спим. Можем обойтись и свечкой. Катрин, отправляйся спать. София, принеси старые одеяла, о которых говорила мама.
Огонь потух, и кухня стала быстро остывать. Когда Шарль открыл дверь, чтобы выглянуть наружу, на кухню ворвался поток холодного воздуха, и русский закашлялся.
– Нельзя выставлять его за дверь, как собаку! – запротестовала Лола. – Прислушайся только к его кашлю – он может заболеть воспалением легких, если за ним не присмотреть. Слушай, а почему бы ему не поспать здесь, на полу? Я положу еще полный совок опилок, и у него по крайней мере будет одна ночь передыха, перед тем как ему снова придется искать себе пропитание.
Шарль вздохнул. Он уже начал чувствовать усталость. Может, не было вреда в том, чтобы поступить так, как хочет Лола, да и в любом случае вряд ли можно быть довольным, спасая свою шкуру, когда знаешь, что заставляешь жертвовать собой кого-нибудь другого. Больше того, если немцы придут с обыском, вряд ли они будут искать в доме, скорее в сарае – и тогда вполне можно будет сделать вид, что он заполз сам по себе, а если немцы увидят, что пленный заполз под их старые одеяла, тем более поверят, и рассказ покажется им правдоподобным.
– Тогда только на сегодня, – нехотя согласился Шарль. – Но утром ему надо будет уйти.

 

София плохо спала, ей все время мешали сны. Большую часть ночи она думала о русском там, внизу, и прислушивалась к приступам его сухого кашля. Но ближе к рассвету она задремала, а потом и заснула тяжелым сном и вдруг резко проснулась и начала дрожать с головы до ног, услышав громкий стук в дверь.
– Что это? – в ужасе спросила Катрин. Она сидела в кровати, натянув простыню до подбородка.
София молча покачала головой. Она знала, что так и должно быть. Пришли немцы, они разыскивают сбежавшего пленника. Но губы ее отказывались говорить, а руки-ноги – двигаться.
– Подождите минутку! – услышала она голос Шарля, который прокричал эти слова на очередной стук. – Что там случилось? Мы еще спим!
Наверное, они пытаются спрятать русского прежде, чем открыть дверь, поняла София. Но где? В этом коттедже негде было спрятать даже котенка – разве что на чердаке Поля. О, почему же они сразу не позволили ему туда пойти? Что бы значили несколько блошек по сравнению со всем этим?
Эта мысль возродила к жизни ее парализованные конечности. София отбросила одеяло и встала с кровати. Дверь на чердак Поля открывалась длинным шестом. Она схватила его, вставила в ручку и повернула. Шарль вел русского наверх. Как только дверь чердака открылась, София сбросила вниз веревочную лестницу.
– Быстрее! – прошипела она.
Русский неуклюже полез наверх. Когда он втянул лестницу, София закрыла дверь и поставила шест обратно в угол. Он со стуком упал. Лола бросила старые одеяла на постель Катрин.
– Вы оставайтесь здесь! – приказала она. Девочки сделали, как им сказали. Они, побледнев, сидели, обнявшись, в своих ночных рубашках и прислушивались к голосам внизу. Потом, к их ужасу, послышались тяжелые шаги по лестнице, и в комнату вошел немец.
Катрин всхлипнула от страха, когда он стянул с кроватей одеяла, а София, хоть и непроизвольно дрожала, все же высокомерно посмотрела ему в лицо. На щеках ее выступил слабый румянец. София подумала, что он наверняка заметит, что эти истрепанные старые одеяла явно не относятся к их хоть и выцветшим, но чистым постелям, но он вроде бы не обратил на это внимания. Может, все обойдется…
И тут пленник начал кашлять.
София застыла от ужаса при первом сдавленном кашле, а потом последовал пароксизм, который нельзя было сдержать. Голубые холодные глаза немца обратились к двери на чердаке.
– Что там? – пролаял он.
Лола побелела как мел, глаза ее потемнели от страха.
– Ничего. Это спальня моего сына.
– А у вашего сына – у него плохой кашель, да?
– Да.
– Я так не думаю! Покажите мне своего сына, а?
Шарль и Лола обменялись взглядами. Они попались и поняли это. Но ни один из них не хотел позволить врагу увидеть, как они будут валяться у него в ногах.
– Ублюдок! Смотри за собой! Я тебе ничего не покажу! – вызывающе закричала Лола, а Шарль тем временем попытался перекричать ее:
– Она тут ни при чем! Они все ни при чем, только я. Я ответственен! Я – слышите?
Немец подошел к окну, рывком распахнул его и позвал своих. Он говорил по-немецки, но можно было понять смысл его слов.
– Он здесь! Кажется, я нашел его! – Потом он вытащил револьвер и повернулся к Шарлю. – Сейчас же открой дверь, или я буду стрелять.
– Сам открой!
Шарль с вызовом посмотрел на немца, а София инстинктивно потянулась к Катрин, пытаясь защитить ее. Потом она потрясенно закричала: дверь чердака открылась изнутри, и русский с силой, рожденной отчаянием, спрыгнул оттуда. Он рухнул на немца, сбив его с ног. Револьвер щелкнул, пуля вылетела и, не принеся вреда, застряла в потолке. Двое мужчин катались, сцепившись, по полу. Девчушки в ужасе прижались друг к другу. Тут по лестнице загремели три пары башмаков, и солдаты ворвались в комнату. В какие-то доли секунды все было кончено. Русского одолели и поставили на ноги, двое немцев заломили ему руки за спину, а третий все бил и бил его кулаком по лицу, пока голова пленного не свалилась набок. Кровь текла у него изо рта и носа.
– Заберите его! – приказал немец, а потом повернулся к Шарлю и Лоле. – А вы, двое, – собирайтесь. Вы арестованы!
Какое-то время Лола высокомерно смотрела на него, ее фиолетовые глаза похолодели от ненависти. Потом она отбросила блестящую прядь волос через плечо, задрала подбородок и с презрением плюнула в лицо немца. Он тут же вытянул руку и так сильно ударил ее, что София услышала, как треснула кость. Лола чуть не упала. Потом он вытащил из кармана платок и стер плевок.
– Сука! – сказал он по-английски. – Ты заплатишь за это. И раз уж у тебя такой горячий нрав, я думаю, ты обойдешься без пальто. Пошли!
Он вытолкнул Лолу из комнаты и дальше вниз, по лестнице. София и Катрин прильнули к окну и смотрели, как Шарля и Лолу волокут по тропинке, к поджидавшей машине. Катрин начала тихо рыдать, дыхание ее участилось, и, когда Шарля и Лолу запихнули в машину, ее тельце на миг замерло, а потом она начала пронзительно кричать:
– Мама! Мама! О нет… нет!
София стояла с дико расширившимися глазами, словно птичка, готовая к полету. Пульс бился у нее в горле, адреналин гудел по венам так, что все ее тело содрогалось. Надо что-то сделать – она не могла просто так стоять и смотреть, как они забирают ее родителей!
Дверь машины лязгнула, взревел мотор.
– Мама! – снова закричала Катрин, и София крепче сжала ее, прижимая маленькое, искаженное, залитое слезами личико к своей груди.
– Все в порядке, – услышала она свои слова. – Все будет хорошо.
Но уже сердцем чуяла, что ничего хорошего не будет. Она тоже непроизвольно закричала, как и Катрин, от этой несправедливости и ужасного бессилия, поняв, что ничем в мире она не сможет помочь, чтобы спасти своих обожаемых родителей от судьбы, ожидавшей их.

 

Как и боялась София, Шарль и Лола предстали перед судом, их допрашивали и приговорили к депортации. Несмотря на все усилия, ни одному из детей Картре так и не позволили повидаться с ними.
Проходили дни, какие-то сумбурные, нереальные. София думала, что это похоже на жизнь в забытом, заброшенном мире. Они все еще находились в смятенных чувствах от пережитого потрясения, все еще не могли оценить весь этот ужас, что с ними произошел. Каждое утро София просыпалась, ожидая услышать резкий голос Лолы, заполняющий собой маленький коттедж, или лишенное мотива посвистывание Шарля, долетавшее на второй этаж, – хоть что-нибудь, чтобы развеять этот кошмарный сон. Но когда холодная, пустая тишина распространялась по домику, до нее доходило, что это не сон, а вместе с этим глубоко внутри нее возникала боль, она росла, расширялась и вползала в горло мучительным спазмом. И быстро, чтобы не давать ему целиком овладеть ею, она вскрикивала, отбрасывала одеяла и спускалась на кухню готовить завтрак. Она заставляла себя проходить мимо комнаты родителей и не заглядывать в нее, хотя слишком хорошо представляла себе неестественный порядок – кровать, которую она заправила, когда их так бесцеремонно вытащили оттуда в утро ареста (они так и не спали у ту ночь), косметические баночки Лолы, аккуратно расставленные на туалетном столике, на каждой – крышечка, трубка Шарля, лежавшая в пепельнице, и его старая куртка с залатанными рукавами, висевшая за дверью.
Все останется так до их возвращения, пообещала она себе, с мебели будет стерта пыль, все останется на своих местах. И если иногда в ней оживал страх, что они никогда не вернутся, она тут же отбрасывала его. Она должна верить, что однажды они вернутся, – когда кончится война. Она должна верить. Это единственный способ не сойти с ума. Она не могла позволить себе развалиться – она должна была быть сильной, чтобы заботиться о других.
И Катрин, и Поль очень тяжело восприняли случившееся. В те первые дни Катрин не могла ничего делать – только плакала. София никогда не слышала, чтобы она рыдала во сне, теперь же она едва позволяла Софии хоть на секунду оставить ее. София могла понять ужасное состояние беззащитности и печали, которое владело сестренкой, ведь Катрин еще во многом была ребенком, вокруг нее всегда суетились и больше всех любили, как младшую в семье. Но постоянное присутствие Катрин и ее слезы заставляли Софию с большим напряжением сдерживать себя. Что же касается Поля, то София вскоре обнаружила, что не может ожидать от него той моральной поддержки, на которую могла бы рассчитывать. Он много гулял, на целые часы исчезал из дома и часто возвращался намного позже комендантского часа. София была в ужасе, что его тоже поймают и станут допрашивать оккупационные власти; много ночей она стояла у окна, всматриваясь между занавесками в темную ночь. Она взволнованно молила Господа, чтобы Поль вернулся, а нервы ее разрывались на кусочки.
Но когда он был дома, то все равно его как бы не было, ибо он слонялся повсюду, словно привидение; он молчал, если она не заговаривала с ним, и отворачивал нос, когда она к нему обращалась.
Он тоже плакал. Как-то ночью София спустилась на кухню и обнаружила его сидящим за кухонным столом. Он склонил голову к сжатым рукам и горько рыдал. Это зрелище усугубило ее собственные переживания и в то же время наполнило беспричинным гневом. Она знала, что это нечестно – Поль ведь тоже имел право на эмоции, – но она почувствовала, что он предал ее тем, что сломался. Он был ее старшим братом, разве она не могла хоть немного опереться на него? Она постояла в проеме, глядя на него и не зная, что делать. А когда он поднял глаза, София испугалась его искаженного, залитого слезами лица.
– О София, мне так жаль… – Он закрыл глаза руками, и она увидела, как напряглись костяшки его пальцев. – Мне так жаль…
– Ну же, Поль, возьми себя в руки, – сказала она, понимая, что говорит как Лола. – Это ужасно, я знаю, по нам придется все это вынести. Если мы будем рвать себя на части, никому от этого лучше не будет.
– Но мне надо было быть здесь! – Голос Поля звучал приглушенно. Слюни смешались со слезами и потекли по подбородку.
– О чем ты говориль?
– Мне надо было быть здесь, когда это все случилось!
София вздохнула.
– Все это глупости, сам знаешь. Даже если бы ты был здесь, ничего бы не изменилось. А на деле могло бы обернуться еще хуже. Они могли бы арестовать и тебя.
Поль не ответил. Наверное, она права, подумал он, но от этого ему не стало легче. Сейчас ужасная, неизъяснимая вина давила на него с такой тяжестью, что он не мог точно выразить, почему так тяжело переживает случившееся. Но не мог и признаться в этом. Он не хотел видеть, как его самообвинение отражается в глазах сестры.
Да, ничего бы не изменилось, если бы я был здесь в ту ночь, уговаривал себя он. Это так. Но он не мог простить себе, что последние слова, которые он сказал своим родителям, были лживыми. Пока их арестовывали, он обманывал родителей, а заодно и своего брата, ибо в ту ужасную ночь, когда к ним пришел просить убежище русский, Поль не ночевал у своего приятеля, как сказал. Он провел ночь с Вивьен Моран.

 

Как-то раз он совершенно случайно встретил ее в городе, она подбежала к нему узнать, нет ли каких-нибудь новостей о Ники. Она, конечно, должна была бы знать, что новостей быть не может, – ведь связь с кем бы то ни было вне острова была невозможна. Но она все равно спросила, потому что, разговаривая с Полем, она могла хотя бы косвенно пообщаться с человеком, которого обожала и, казалось, не видела уже целую вечность.
Вив уже оправилась от ран, полученных во время бомбежки. Ужасные повторяющиеся головные боли, которые терзали ее вначале, стали приходить реже и уже не были столь мучительны, ее крепкое молодое тело быстро поправлялось. Но, несмотря на то что уже прошло четыре долгих года с тех пор, как уехал Ники и она сделала аборт, внутри Вив была все та же зияющая пустота. В первые дни она оберегала это ощущение почти с молитвенной преданностью, эта боль каким-то образом хранила в ее сердце живого Ники. Но позже образы начали стираться в ее памяти, и Ники стал казаться ей печальным и сладким сном. Она как бы вернулась к прежним временам и жадно потянулась к «жизни» со своими приятелями, казавшимися ей когда-то такими привлекательными. Но погоня за удовольствиями уже не так закабаляла ее, а веселость ее была хрупкой и вымученной. Вив теперь смотрела на все гораздо глубже, сильнее, она страдала по Ники и всем сердцем мечтала вновь пережить все, что было между ними.
Сначала, когда она заметила Поля, то на какой-то миг, от которого остановилось сердце, подумала, что это Ники. Уж не в первый раз ей так казалось, и она шла за каким-нибудь незнакомцем по улице, только для того, чтобы убедиться, когда он обернется, что нет никакого сходства. Но это чаще всего случалось в первые после разлуки дни, когда она все еще была одержима тяжелыми мыслями. Теперь это оказалось потрясением иного рода, от него так же сжимались внутренности, но оно было понятнее, поскольку с того времени, когда Вив видела Поля в последний раз, он вырос и стал так похож на своего брата, что это привело ее в замешательство.
При ближнем рассмотрении, конечно, их сходство не было столь разительным. Лицо у Поля круглее, чем у Ники, без тех углов и плавных линий, что делало Ники таким разрушительно-притягательным. Волосы были прямее, они падали ему на лоб с пробора, глаза же – светло-карие, а не искрящиеся фиолетовые, как у старшего брата. Но так же, как Ники, Поль был высоким, хорошо сложенным, а их семейного сходства было явно достаточно, чтобы заставить сердце Вив биться быстрее.
В тот первый день у Вив ничего не было на уме – она просто хотела поговорить о Ники. Но потом поняла, что не может забыть Поля. В ту ночь она грезила о нем, это были страстные, спутанные грезы, и когда она проснулась, с ней осталась особая аура, словно каким-то непостижимым образом оба брата слились и превратились в одно целое.
Вив навела справки и узнала, что Поль бросил школу и работает клерком-счетчиком в банке. Однажды вечером она подкараулила его, когда он уходил с работы, и сделала вид, что это случайная встреча. На этот раз она была полностью готова разочароваться в нем. Она не была глупой и понимала, что в своем мучительном одиночестве пытается использовать Поля как замену Ники. Но когда она увидела его, все повторилось. Пусть Поль на три года моложе ее, пусть он – не Ники, но все равно в нем было чудесное эхо Ники, оно затрагивало глубочайшие струны ее памяти и чувств и приносило легкий неуловимый вкус острого возбуждения.
Они начали регулярно встречаться, и вскоре Вив стала мечтать заново пережить то, что у нее было с Ники. Ей уже не хватало только того, чтобы быть с тем, кто похож на Ники, кто его кровь и плоть, она захотела пойти дальше. Необходимость эта превратилась в физическое влечение, это стало навязчивой болью, пронзавшей ее тело, и когда она была с Полем, то чувствовала, как ее плоть, каждый мускул ее тела напрягается навстречу ему, каждый нерв, каждая пора взывает, чтобы их любили и ласкали. Порой, когда встречались их глаза, сердце ее билось так сильно, что она едва могла дышать.
Однажды вечером, когда они брели куда-то в полумраке, Вив почувствовала, что больше не может это выносить. Она поймала его руку и повернулась к нему лицом. В тот момент она и хотела этого, и боялась – боялась, что он убежит, боялась, что если он поцелует ее, то хрупкий призрак прекрасного желания исчезнет. Но Поль удержал ее руки, прижал ее к себе, и, когда его губы коснулись ее рта, она почти поверила, что это Ники. Запах его кожи был таким же, линии его тела превратили мечту в реальность. Темное плещущееся море вздымалось, чтобы встретиться с небом без звезд, и Вив почувствовала, что она висит между морем и небом.
Такая случайная встреча – случайная, – а ей хотелось большего! Она конструировала, планировала, соблазняла, а Поль – хотя и чувствующий себя немного виноватым – был желанным партнером. Сексуальная привлекательность Вив завораживала сама по себе, и то, что она была подружкой Ники, каким-то образом привносило новый смысл в ту силу, благодаря которой Поль чувствовал, что если захочет, то сможет разрушить весь мир.
Поль всегда считал себя чем-то вроде тени Ники. Наверное, это судьба всех младших братьев, которые всегда пытаются быть вровень со старшими, задающими тон. А Ники всегда был таким золотым мальчиком, красивым, всеобщим любимцем, и все, что он делал, у него получалось хорошо. Он никогда не кричал на Поля, никогда не унижал его, но даже из-за столь рыцарственной натуры Ники Поль чувствовал себя уязвленным. Никогда он не будет таким, как Ники, никогда у него ничего так хорошо не получится, и люди никогда не будут любить его так, как брата. Он чувствовал себя неуклюжим, безнадежно глупым, пробираясь сквозь собственное детство и стараясь выбраться из отрочества.
И только когда Ники уехал, Поль начал становиться самим собой. Его быстрое возмужание совпало с осознанием, что на Джерси он был единственным сыном Картре, и впервые в жизни Поль почувствовал уверенность в себе. Он экспериментировал с нею – со своей властью, проявляя ее над девушками, с которыми встречался. Они кружились вокруг него, строили глазки, искали его внимания, давали понять, каким они его считают привлекательным, и Поль словно вырастал с каждой победой.
Но с Вивьен Моран было как-то по-другому. Она не была из тех девиц, которые бегали за ним. В глазах Поля она была чуть ли не богиней. Он издалека любовался ею, когда Ники ходил к ней на свидания, и она еще больше возвышала брата в его глазах. Он и сейчас боготворил ее. Но ему просто не приходило в голову, что он может овладеть ею.
Когда он поцеловал ее в первый раз, то весь дрожал от ужаса и в то же время от сильного желания. Он благосклонно подумал, что не показал этого и она не узнала о его сбивчивых чувствах. И, к его изумлению, она захотела снова поцеловать его. И даже не только поцеловать! В темноте он прижимал ее к себе, пока почти не обезумел от страсти, и даже осмелился просунуть руки под ее джемпер. Дотронувшись до ее твердых теплых грудок, Поль уже думал только о том, как хорошо будет заниматься с нею любовью. И потом он всегда думал, что идет по следам Ники даже в том, что ярко поддерживает пылающий огонь страсти.
И скоро Поль оказался полностью покоренным Вив. Он постоянно думал о ней, мечтал оказаться с ней наедине – по-настоящему наедине. Но никому в семье он не сказал, что встречается с Вив. Поль очень хотел бы похвастаться их отношениями, но его всегда останавливали угрызения совести. Он понимал – его родственники, и, наверное, София тоже, будут считать, что он обманывает Ники. И когда Вив как-то вечером обронила, что ее мать собирается уехать на уик-энд, и предложила Полю приехать к ней, конечно же, не сказал об этом родителям. Поль был вне себя от волнения, но все же сумел сохранить спокойное выражение лица и сказал им, что ночь проведет у своего приятеля из банка. К его облегчению, родители вроде бы поверили ему.
Так же, как и Картре, Моранов вышвырнули из собственного дома, но им разрешили остаться в коттедже в их же поместье. Коттедж был выстроен для управляющего или садовника, хотя его никогда не использовали по назначению. Лоретта и Вив продолжали пользоваться своим плавательным бассейном и кортом и проводили тонкую линию между добрососедскими отношениями с немецкими офицерами и противостоянием им же. Были островитяне, которые считали Лоретту Моран коллаборационисткой, чуть ли не немецкой кошелкой, как называли женщин, чересчур любезных с немцами, но, строго говоря, они были не правы. Лоретта просто выживала – она была достаточно красива в свои сорок пять, чтобы уметь обходиться с мужчинами, не давая им ничего взамен.
Да, у нее был «приятель» в Розеле – художник, частый гость дома на знаменитых вечеринках у бассейна. Туда их с Адрианом забросила судьба в те смутные предвоенные дни. А теперь, из-за того, что в течение трех лет в силу обстоятельств они с мужем жили врозь, Лоретта поняла, что старая дружба расцвела с новой силой, и стала проводить уик-энды в Розеле. И сегодня как раз был один из таких уик-эндов.
Когда они приехали в дом Вив, Поль от нервного возбуждения дрожал как струна. Он прекрасно понимал, что должно произойти, его безумно волновала эта перспектива, но в равной степени он замирал от ужаса, что вдруг что-то не получится и он разочарует Вив. Он накручивал в кармане влажными от пота руками драгоценный пакетик «писем из Франции», который ему удалось раздобыть, – это было на самом деле подвигом, так как дефицит не ограничивался топливом, едой и одеждой.
И хотя покупать их было весьма неловко, все же наличие пакетика в кармане придавало ему ощущение мужественности, а уверенность в себе росла. По крайней мере Вив не обвинит его в том, что он беспечен! А если все получится не так, как он надеется, если он неправильно истолковал ее намерения, тогда ей незачем знать, что у него тоже были на нее какие-нибудь виды.
Поль раньше никогда не бывал дома у Вив, и особняк Моранов произвел на него большое впечатление. Ему стало не по себе, когда он увидел, что просторные земли поместья содержатся немцами в порядке. Их собственный сад не годился бы этому в подметки! А коттедж, в котором Вив и ее матери позволили остаться, выглядел просто чудесным – маленький домик с эркерами и большим камином.
– Как вам удается раздобыть топливо? – спросил он Вив, думая о том, что его семье приходится бросать в огонь опилки и щепки.
– О, нам его достают фрицы! – беззаботно ответила она. – Я думаю, они чувствуют себя обязанными нам за то, что живут в нашем доме.
Сегодня она выглядела особенно красивой – в кремового цвета свитере и в широких, похожих на пижамные, брюках табачно-коричневого оттенка. Лишения войны, казалось, не затронули ее, во всяком случае не так, как большинство островитян. Это было еще одной причиной, отчего люди бросали понимающие взгляды, когда она проходила мимо. Но опять-таки их подозрения были совершенно беспочвенны. У Вив был такой же размер, как и у ее матери, поэтому изысканный гардероб Лоретты мог легко обеспечить их хорошей одеждой на несколько лет вперед.
– Я приготовила ужин, – сообщила она. – Но предупреждаю тебя, я не слишком искусная повариха.
Голос ее слегка дрожал, и вдруг Поль подумал, а отчего она сама нервничает. Трудно в это поверить, но ведь никогда не знаешь наверняка. В конце концов, он сам был внутри как трясущееся желе, но ведь умудрялся как-то скрыть это. Но Вив… невозможно представить ее иной, чем уверенной в себе.
Он пошел за ней на кухню, хотя меньше всего думал о еде. На медленном огне стояла сковородка, Вив подняла крышку и потыкала вилкой овощи.
– Почему репа так медленно готовится? – спросила она, и опять в ее голосе почувствовалось нервное напряжение. – Картошка уже готова – смотри! – Как нарочно, картошка развалилась и превратилась в липкую массу. – О Господи! – застонала она. – Ну что за беда! Я же говорила, что не слишком хорошо готовлю.
– По-моему, ты прекрасна во всем, – сказал Поль, пораженный собственной смелостью.
– О Поль! – Внезапно ее зеленые глаза заблестели, а лицо смягчилось. Поль почувствовал, как у него засосало под ложечкой.
– Иди сюда, – грубо сказал он.
Она подошла, все еще с вилкой в руках. Он забрал вилку, положил на стол. Потом притянул Вив к себе и поцеловал. Он почувствовал, как тело ее прижимается к нему, ощутил страстную готовность ее губ и под всепоглощающим порывом совсем забыл о своей нервозности.
Боже, как она была прекрасна и как он хотел ее! Тело ее прильнуло к нему, и когда он просунул руки под ее кашемировый свитер, то обнаружил с трепетом возбуждения, что под ним не было бюстгальтера. Столько девушек заковывали себя в метры жесткого эластика и резины, но на Вив не было ничего, кроме шелковистой комбинации. Он начал ласкать ее грудь, чувствуя под пальцами соски, отвердевшие и поднявшиеся навстречу его прикосновениям. Она застонала, выгнула спину и прижала свои бедра к его, а он просунул руку за пояс ее просторных брюк. На мгновение он удивился: ее комбинация была длиннее, чем он ожидал, она закрывала ее живот и ягодицы и соединялась между ног широкой полоской шелка. Но, к его облегчению, на ней все равно не было стягивающего корсета.
Сердце его от страха, что она может остановить его, билось так сильно, что он едва мог дышать, он скользнул рукой под шелк и потихоньку, дюйм за дюймом пробирался по ее гладкой коже, пока пальцы его не наткнулись на мягкий кустик волос на лобке и твердый, и в то же время податливый бугорок под ним. Он нежно коснулся влажных складок, и из-за их возбуждения его тело стало непереносимо вздрагивать от желания. И тут, как только он подумал, что прямо сейчас кончит, она отпрянула от него. Щеки ее горели, глаза по-прежнему ярко светились. Он попытался опять притянуть ее к себе, но она взяла его за руку и повела в маленькую уютную гостиную. Там она сняла подушки с дивана и кресел и бросила их перед камином. Поль хотел схватить ее и положить на пол, но она освободилась, скрестила руки и стянула через голову свитер. У него вырвалось громкое восклицание: он увидел ее грудь – полную, молочно-белую в мерцающем свете камина, с темными и напряженными сосками. Ему показалось, что он никогда в жизни не видел ничего более прекрасного.
Она выскользнула из брюк – они вместе с шелковой комбинацией упали на пол – и предстала перед ним совершенно нагой. Поль зачарованно смотрел на каждый изгиб ее тела, искренний восторг на мгновение сдержал его страсть. Она подошла к нему, расстегнула пуговицы на рубашке и приложила руки к его груди. Ногти ее тихонько царапнули его кожу, а Поль зарылся лицом в ее груди, он целовал и посасывал их, почти не замечая, что она продолжат раздевать его.
И опять страх охватил его – он боялся, что слишком быстро подбирается и слишком жадно впивается в это райское блаженство, которое было так близко. Он боялся, что может сделать ей больно, и в то же время ему докучала надоедливая мысль, что надо как-то надеть «письмо из Франции» и сделать это так, чтобы это не выглядело глупо и не испортило бы возвышенную атмосферу. В тот момент он снова был трепетавшим юнцом – младшим братом Ники, не имевшим ни опыта, ни умения. Вив отпустила его, легла на подушки перед камином, протянула к нему руки – и порыв внезапной страсти сразу все упростил. Ники превратился в тень, здесь была одна только Вив и его безудержное желание.
Все закончилось слишком быстро. И еще до того, как прекратились последние содрогания, он понял, что в конце он выплеснул себя полностью, – он просто не смог сдержаться. Вив все еще извивалась от страсти под ним и стонала, и он возобновил свои движения, хотя знал, что сила его угасла. Он молил, чтобы она вновь вернулась к нему, пока «письмо из Франции» все еще оставалось на месте. С вдохновением, рожденным отчаянием, он отклонился и стал ласкать ее лоно пальцем, потом почувствовал, как тело Вив выгнулось, сотрясаемое глубинными спазмами. Пот капал с лица Поля. Его страсть превратилась в побеждающее искусство, пришедшее от понимания того, что он приносит ей наслаждение. Она достигла кульминации и, не сдержавшись, вонзила ногти ему в спину, обвила ногой его крепкие бедра и закричала. Вопль ее прозвучал как-то странно. Он почувствовал, как тело ее расслабляется, откатился прочь, схватившись за «письмо из Франции». Вдруг ему показалось очень важно не наследить на светлом ковре, хотя несколько минут назад эта мысль даже не приходила ему в голову.
– Где ванная? – спросил он, чувствуя неловкость и стесняясь, словно только что не переживал этих прекрасных мгновений.
Она ответила. Голос ее все еще был глухой от страсти – так, по крайней мере, ему показалось. Он взял свою рубашку и унес с собой. Почему-то он стеснялся сейчас своей наготы и в ванной надел рубашку прежде, чем вернуться.
Вив лежала там, где он ее оставил, ее прекрасное тело по-прежнему освещалось огнем камина. Он наклонился и потянулся к ней, чтобы поцеловать, но она отвернулась.
– Вив?! – осторожно спросил он и заметил блестевшие на ее щеках слезы.
Его охватила нежность, а с нею вернулась и сила.
– Все хорошо, – сказал он, отбрасывая ее волосы с лица. – Правда, все хорошо. Оно не соскочило.
Она не ответила, лишь глубоко сглотнула. Ему в голову пришла другая мысль.
– Я ведь не обидел тебя?
Она опять промолчала. Все та же неподвижность, слезы, и вдруг тело ее содрогнулось.
– Тебе бы лучше одеться, – сказал он. – Ты простудишься.
Его слова каким-то образом вывели ее из оцепенения. Из ее глаз потекли слезы, и она в рыданиях начала раскачиваться из стороны в сторону.
– Вив! – испуганно спросил он. – В чем дело? Что случилось?
Сначала она не могла выговорить ни слова. Лишь шептала что-то сквозь слезы.
– Как я могла? Как я могла это сделать? О Господи, прости меня!
– Вив, не надо! – умолял он. – Мы же хотели этого, оба хотели, разве не так? И тебе это так нравилось, Вив…
Вдруг она села. Глаза ее сверкали из-за слез.
– Ты не понимаешь! Не понимаешь, что я наделала!
– Ты занималась со мной любовью. Это что, так плохо?
– Да! Да!
– Но почему? – Он был обескуражен, обижен. – Почему это было плохо?
– О Поль! – Она спрятала лицо в ладонях. – Ты просто не понимаешь!
– Чего не понимаю?
– Я занималась любовью не с тобой, а с Ники.
Он похолодел. Внезапно он почувствовал, что земля разверзлась под ним и он падает, падает в такую темную глубокую пропасть, что никогда не сможет оттуда выбраться.
– Ты не понимаешь? – рыдала Вив. – Я подумала, что мне будет так же хорошо, как когда-то с ним. Я предала вас обоих. О Поль, мне так жаль! Не смотри на меня так, пожалуйста!
– Я думал, ты хотела меня, – деревянным голосом произнес Поль.
– Я хотела, хотела! Только… О, у меня в голове все смешалось. Ты и Ники – вы так похожи.
– Ты хочешь сказать, что совсем не хотела меня? – таким же бесцветным голосом сказал Поль.
Она поглядела на него сквозь слезы.
– Нет, это не так. Я именно хотела тебя… Я так думаю. Но…
– А когда до этого дошло, оказалось, что я – не Ники. – Боль охватила его. Ему захотелось ударить ее, обидеть Вив так, как она обидела его. Но почему-то даже сейчас он не мог этого сделать. Он слишком любил ее.
– Нет, ты не Ники, – сказала она тоненьким неверным голоском.
– Ну и что же он делал не так, как я? В чем моя ошибка? – Он склонялся к обиде и злости на себя, вместо того чтобы обрушить их на Вив.
– Ты все сделал хорошо, Поль. Ты не виноват… – Она перестала плакать и печально смотрела на него.
– Не пытайся представить, что все было хорошо, Вив. Не жалей меня. Я понимаю, что по сравнению с ним я, наверное, показался тебе неумелым…
– По крайней мере, ты не сделал меня беременной, – сказала она. – Во всяком случае, надеюсь на это.
В какой-то миг до него дошел смысл ее слов, прорвав туман жалости и презрения к самому себе. Он с открытым ртом уставился на нее, а она вдруг хрипло и коротко рассмеялась:
– О дорогой. Я не это хотела сказать. Ну что же, теперь джинн выпущен из кувшина, не так ли?
– Ты была беременна от… Ники? – Он запинался на каждом слове. Казалось, смысл сказанного ускользал от него. – Но когда? Как?
– Думаю, «как» – вполне очевидно, – возродилась к жизни прежняя насмешливая Вив. – А что касается «когда» – то как раз перед его отъездом.
– А он знал?
Она покачала головой:
– Нет, говорю же тебе. Это было как раз накануне его отъезда.
– Ну и что же случилось? Если ты была… что случилось с младенцем?
– Я сделала аборт. О, не смотри на меня так, Поль. У меня ведь по правде не было выбора. Я не горжусь своим поступком, но сейчас уже ничего не сделаешь.
– Но я думал, что аборты – незаконны.
– Так оно и есть. Но деньги могут купить почти все, сам знаешь. Это назвали не абортом, а аппендицитом, перитонитом или чем-то там еще. Послушай, я на самом деле не хочу об этом говорить. Мне не надо было говорить тебе. По-моему, это неправильно, раз об этом не знает Ники.
Поль сильно стукнул кулаком по полу.
– Ники, Ники, Ники! Ники здесь нет – здесь я!
– Знаю. И я же сказала: «Прости». – Она вдруг резко встала. – Слушай. Мне надо посмотреть, что там с тушеным мясом. И я включу бойлер, чтобы мы смогли искупаться.
Она вышла на кухню. Поль потрясенно закончил одеваться. Ему казалось, будто его прибили десятитонным молотом. Он возлагал такие надежды на этот уик-энд, а все обернулось так ужасно. И не только на личном уровне. Были низринуты сразу две иконы – его брат-герой, которого он боготворил, уехал, оставив подружку беременной, и его богиня, которая сделала аборт Поль почувствовал боль в желудке. Он не знал, как ему теперь находиться здесь. У него промелькнуло в голове, что ему, наверное, лучше бы пойти домой. Комендантский час уже наступил, но не было ничего страшного в том, если он пробежит несколько кварталов и прочистит свежим воздухом легкие, а потом закроется у себя в чердачной комнатке, где по крайней мере можно остаться наедине со своими мыслями. Но он знал, что ему придется отвечать на вопросы. Шарль и Лола будут вправе проявить подозрительность, если он вдруг появится в дверях.
Впоследствии Поль всем сердцем желал, чтобы в ту ночь послушался своего инстинкта и вернулся домой. Он не спас бы Лолу и Шарля, но по крайней мере был бы там. Вместо этого он остался с Вив, несмотря на то, что атмосфера между ними создалась весьма напряженная. Они выкупались, один за другим, в большой металлической ванне, потом поели, сколько смогли, неаппетитного тушеного мяса с овощами и потом уснули, каждый в своей кровати, даже не поцеловав друг друга на ночь. На следующее утро Поль пошел домой; случившееся все еще тяжелым бременем угнетало его, а дома он обнаружил, что родители арестованы. Чувство вины сломило его, просто перевернуло, затопило. Он проклинал себя за обман, за все.
В тот день, когда Шарль и Лола были приговорены к депортации в концентрационный лагерь в Германии, Поль уговорил полную бутылку бренди – ту, из которой едва пригубил русский военнопленный, но это ему не помогло, хотя на некоторое время дало блаженное забытье. Когда он отошел от похмелья, то снова выпил целую бутылку виски. А когда не осталось ни одной, он начал слоняться по дому в тягостном молчании, окончательно чувствуя себя в ловушке.
И когда к нему в первый раз пришла эта мысль, он отогнал ее, но она все возвращалась и возвращалась, чтобы терзать его снова, и с каждый разом, что он думал об этом, побег казался ему все более возможным и желанным. Джерси превратился в остров-тюрьму, где он сидел вместе со своей виной и несчастьем; даже то, что он находился в нескольких милях от Вив, доставляло ему новые муки. Поль думал о маленькой шлюпке отца, на которой тому удалось сплавать в Дюнкерк. Он полагал, что на ней можно будет удрать в Англию. Если он убежит, если ему удастся выбраться в Англию, то по крайней мере он сможет примкнуть к армии и сделать что-нибудь полезное в борьбе с врагом. Это будет лучше, чем просто сидеть здесь, беспомощным, бессильным, и, быть может, это облегчит хоть как-то ужасное бремя вины и заставит его лучше отнестись к себе.
Одной темной безлунной ночью Поль выскользнул из коттеджа, пока сестры спали, и пошел к сараю, где хранилась шлюпка. Его не пугало путешествие, он вырос на море, море было у него в крови, а о том, что может с ним случиться, если его поймают, он не позволял себе думать. Кроме того, сказал он себе, это будет лишь высшая справедливость, если его подвергнут депортации или даже расстрелу.
Но его не поймали. К тому времени, когда утром София встала и обнаружила короткую записку, в которой Поль объяснял свой поступок, он был уже довольно далеко от Джерси, направляясь в Англию. И в первый раз с того ужасного дня, когда он оставил Вив и вернулся домой, чтобы узнать, что родители его арестованы, Поль почувствовал умиротворение.

 

Когда Бернар узнал, что Поль сбежал с Джерси, то пришел в ярость. Он подумал, что при нормальных обстоятельствах он бы лишь приветствовал такое мужество, но сейчас обстоятельства были отнюдь не нормальны. Всего несколько недель назад выслали Лолу и Шарля. София и Катрин остались совсем одни.
С того августовского вечера, когда Бернар водил Софию в театр, они довольно часто виделись. Они гуляли, ходили в кино (там шли преимущественно немецкие фильмы с английскими субтитрами), даже ходили на танцы, и поскольку в романтическом плане их отношения не продвигались столь быстро, как надеялся было Бернар, то он призвал себя к терпению. Меньше всего он хотел бы все разрушить и отпугнуть ее. По крайней мере он видел ее два-три раза в неделю, и она вроде бы наслаждалась его обществом. Насколько он мог утверждать, дружеские отношения всегда могли бы перейти в более глубокое чувство – в любовь. Может быть, она уже сейчас любит его, думал он, когда пребывал в оптимистическом настроении, просто она слишком стеснительна, чтобы открыто выказывать свои чувства. Да, наверное, это так, а тогда почему она встречается именно с ним, а не с другими ребятами? Но он продвигался тихими шагами, потому что чересчур боялся потерять ее. Я не перенесу этого, думал Бернар, если она скажет, что не хочет больше меня видеть. Без Софии ему незачем будет жить.
Бернар сделал все, чтобы поддержать их в те ужасные дни, когда арестовали и выслали Шарля и Лолу, хотя иногда и задумывался, достаточно ли он им помогает. На самом деле никто не смог бы ничего сделать, чтобы смягчить этот ужас. Иногда Бернару казалось, что София просто хочет побыть одна. Она знала, что он здесь, что он заботится о них, и это было самое большее, что он мог сделать. Все остальное могло бы оказаться вторжением в их семейное горе.
Однако утром, когда Поль уплыл с Джерси, Бернар понял, что больше не может быть сторонним наблюдателем. Отъезд Поля все изменил.
Он узнал это из пересудов – кое-кто из электрической компании был в банке, который весь гудел, как улей, – у Джерси появился новый герой, и все хотели поговорить о нем. Бернар, однако, был в гневе и потрясении – он не представлял, как Поль смог так безответственно обойтись с сестрами. Он сообщил своему начальнику, что ему надо отлучиться на час, и, не дожидаясь разрешения, пошел в стоматологический кабинет, чтобы повидать Софию. Ее там не было – у нее выходной, объяснил старший регистратор. Он сел на велосипед и поехал в Сент-Питер, но и там никого не обнаружил.
Бернар обошел вокруг коттеджа, заглядывая в окна и чувствуя себя совершенно беспомощным. София, наверное, в ужасном состоянии, подумал он, – осталась одна с Катрин, не знает, куда обратиться. Кроме того, она ведь очень волнуется – то, что Поль сумел удрать с Джерси в маленькой шлюпке и его не поймали, еще не означает, что он ушел далеко от берега. Его мог засечь патруль, его могли подстрелить, он мог попасть в бурю – в это время года канал довольно опасен. А кто мог бы поручиться, что его не расстреляют из пулемета с воздуха или не вышвырнет обратно в море, когда он нелегально заявится в Англию? С ним могло случиться все что угодно, и для Софии, которая все это прекрасно понимала, было более чем достаточно оснований для беспокойства.
Бернар вернулся ко входу в коттедж, посмотрел на верхние окна, раздумывая, что же делать. Может, ему пойти поискать Софию? Но он понятия не имел, где бы она могла быть.
Пока он стоял там, нервно переминаясь с ноги на ногу, какой-то велосипедист завернул за угол, слегка покачиваясь на неровной дороге, и соскочил с велосипеда у ворот.
– Привет, Бернар! Что ты здесь делаешь? – спросила София.
Бернар почувствовал безотчетное раздражение.
– Где ты была? Я беспокоился о тебе!
– Из-за чего? Я была в магазине, чтобы купить еду, вот и все. И я не ждала тебя, разве не так? Ты ведь должен быть на работе?
– Да, вообще-то должен. – Бернар еще больше раздражался ее совершенным самообладанием. – Я попросил разрешения отлучиться ненадолго, потому что думал, что ты расстроена. Но, похоже, я ошибся.
– О Бернар! – На лице Софии было написано раскаяние. – Прости, что не поняла тебя. Входи, сейчас я поставлю чайник. Мне как раз повезло купить четверть фунта настоящего чая. Думаю, просто миссис Филипс, продавщица, пожалела меня.
Бернар прошел за ней в тесную кухню.
– А где Катрин?
– В школе. О, ради Бога, не смотри так, Бернар. Ты что, ожидал, что мы разорвемся на части из-за того, что Поль уплыл и бросил нас? Уверяю тебя, если бы это должно было случиться, то случилось бы тогда, когда выслали папу и маму. По крайней мере, Поль уехал по собственной воле.
В голосе ее не слышалось волнения: Бернар озадаченно посмотрел на нее. Это была не его София, эта странно спокойная молодая женщина, которая умеет держать себя в руках и стоически выдерживает превратности судьбы. Это было не похоже на нее.
Она двигалась по кухне, вытаскивая из корзинки, прикрепленной к велосипеду, продукты, кипятила чайник.
– Ты знала, что Поль собирается уехать? – спросил Бернар.
Она покачала головой:
– Я была в шоке, но, по-моему, я уже привыкла к шокам. Да и пора уже – столько их было.
– Ну… и что ты будешь делать?
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, ты сейчас совсем одна…
Она коротко засмеялась.
– А что ты ожидаешь от меня? Буду продолжать работу и заботиться о себе и Катрин.
Бернар проглотил комок в горле.
– Но у тебя есть выбор.
Она посмотрела на него, держа чайник в руке.
– Например?
– Ты могла бы выйти замуж за меня.
Он почувствовал, как вспотели его ладони, он едва верил, что выговорил это. Он много недель хотел спросить ее об этом, мечтал о ней, но боялся взять быка за рога.
Но теперь, когда уехал Поль, ничего на свете ему не хотелось, как только заботиться о ней. Желание это пересилило страх ее отказа. Ну как она может дать ему сейчас от ворот поворот? У нее больше никого нет, он ей нужен. Даже небольшая твердая нотка в ее голосе и холодок в глазах не отвратили его. Это просто защитная реакция на все, что с ней случилось, подумал он. Сердце Бернара сжалось от любви. Один Бог знает, что за будущее уготовано им. Но по крайней мере он будет заботиться о Софии и Катрин как только сможет. Он почему-то уверился, что с ними все будет в порядке.
София озадаченно смотрела на него.
– Выйти замуж за тебя?
– Да. О, я понимаю, мы не так долго встречались, но я по-настоящему люблю тебя, София, очень люблю и не могу вынести даже мысли о том, что ты тут одна, с Катрин, пока немцы… Я могу сделать тебя счастливой, София… настолько счастливой, насколько ты сможешь быть, несмотря на все эти несчастья.
– Нет, – еле слышно ответила она. Неожиданно появились слезы, они наполнили ее глаза и побежали по щекам. Она поставила чайник и подняла обе руки, чтобы вытереть их, но слезы все текли, они заглушали ее голос. Она дрожала всем телом. – Бернар, это так хорошо с твоей стороны – я тебя не заслуживаю, правда, нет. Но я не могу выйти за тебя замуж. Это будет нечестно.
– Нечестно? Для кого это будет нечестно – для меня? Меня это не волнует. Ты что, не понимаешь – я люблю тебя и хочу о тебе заботиться. Это единственное, что имеет для меня значение.
– Нет, нет – не это. Ты заслуживаешь большего, чем я могу дать тебе. Я вся выжата как тряпка. У меня не осталось никаких чувств – ничего. Так мило, что ты предложил… Но со мной будет все в порядке, правда.
Бернар почувствовал дурноту, все получилось так плохо.
– София…
– Пожалуйста, Бернар, не принуждай меня. Я очень благодарна за твое предложение, но не принимаю его. Не сейчас.
Он повернулся к двери.
– Ну хорошо. Я вижу, что мне лучше уйти.
– Нет, пожалуйста, не уходи. Я не хочу, чтобы ты чувствовал… О Господи, я не знаю, как сказать. Я буду очень жалеть, правда, Бернар, если ты больше не придешь ко мне. Я буду скучать по тебе. Но я не могу выйти за тебя замуж. Не сейчас. О, пожалуйста, ты должен понять…
Слезы беспрепятственно текли у нее по щекам, и каким-то образом они оказались друг у друга в объятиях. Бернар крепко прижимал ее к себе, а она рыдала. Он почему-то почувствовал себя лучше. Он мог понять, откуда эти слезы. Они были более естественны, чем это ее твердое спокойствие. К тому времени, когда она выплакалась, он почувствовал, что теперь надежды у него гораздо больше. Она оттолкнула его, а теперь не хочет, чтобы он уходил. Возможно, когда она переживет эти ужасные времена, то и решит по-другому.
София заварила чай, они выпили его, смакуя, как «настоящий»…
– Ну а теперь мне, пожалуй, лучше пойти на работу, – наконец сказал Бернар, вставая. – Прийти мне вечером? – Она кивнула, и он быстро притянул ее к себе, теперь оба уже не испытывали неловкости, когда он поцеловал ее.
– Послушай, любовь моя, я больше не буду об этом говорить, но помни, что в любое время, если ты переменишь решение… мое предложение остается в силе.
София опять кивнула:
– Спасибо, Бернар. Я не заслуживаю этого, но… Я не забуду…
Когда он ушел, она опустила голову на руки и зарыдала снова, словно сердце у нее разрывалось.
Назад: ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ