ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Немцы пришли на Джерси, и вдруг все изменилось. Они не были настроены враждебно, и, казалось, единственное, чем они были чересчур обеспокоены, так это тем, чтобы найти общий язык с островитянами. Все их преимущества заключались в том, что они могли купить в магазинах все, что им нравилось, плавали и загорали на золотых пляжах и болтали с местными девицами, которые не возражали против общения с ними. Но вскоре правила и распорядки, которые они установили, отсутствие свободы начало действовать всем на нервы.

София думала, что во многих смыслах страшная скука была еще хуже выворачивавшего наизнанку ужаса, который она испытала, когда в первый раз увидела орды немецкой армии, маршировавшие по улицам. Тут уже стало не до смеха. Все картины, что показывали в кинотеатрах, были немецкие, с английскими субтитрами, танцы, концерты – все должно было заканчиваться до комендантского часа. Для Катрин и Поля это было не так плохо – Катрин все еще посещала танцевальную школу Дональда Журно, где обучалась танцевать чечетку, а Полю и его приятелям казалось очень забавным нарушать огромное количество всяческих правил и при этом не поддаться (хотя Лола пригрозила ему, что она обойдется с ним гораздо хуже, чем немцы, если увидит, как он пролезает под колючей проволокой, пробиваясь на берег, или рисует знаки победы на стенах и тротуарах, – его могли бы легко на этом поймать, а это слишком опасно).

Длинными вечерами единственным развлечением была игра в карты, лото или настольные кегли. Иногда они собирались вокруг пианино и пели, а София играла их любимые песни. Но даже пианино не доставляло ей больше такой радости, как раньше. Оккупация положила конец ее надежде выиграть конкурс в музыкальном колледже – она оказалась отрезанной от предэкзаменационной программы, и подготовка стала казаться ей бесполезной. Поэтому у Софии, озлобленной всей этой несправедливостью, не лежала душа к музыке, несмотря на то, что Лола усиленно заставляла ее заниматься.

Во всех отношениях война – далеко не забава, думала София. Жизнь в оккупированной стране несчастна и жалка.

Когда осенним полднем 1941 года в дверь «Ла Мэзон Бланш» постучал немецкий офицер, София была дома совсем одна.

Выглянув в окно, она заметила его во дворе – такого высокого и официального в безукоризненной серой униформе, – сердце ее чуть не остановилось, и она подумала, как бы сделать вид, что дома никого нет. Но это ей показалось ужасно трусливым, и, кроме того, София не была уверена, что он не видел, как она выглядывает из-за занавесок. Если он на самом деле видел, то может войти силой, а это будет хуже всего. Она нервно подошла к двери и рывком открыла ее.

– Да?

При ближайшем рассмотрении немецкий офицер показался еще выше, и София внутренне содрогнулась. Но, к ее удивлению, он любезно улыбнулся ей и щелкнул каблуками.

– Добрый день, фрейлейн. Ваш отец дома? – спросил он на безукоризненном английском.

– Нет, его нет, и матери тоже. Они ушли на концерт в танцевальную школу к моей младшей сестре.

– А вы не пошли?

– Нет. У меня очень много уроков.

– А! Я думаю, вы одна из студенток, которые хорошо успевают в изучении немецкого языка. Я понимаю, что некоторые не желают изучать наш язык. Это очень жаль. Если мы не будем изучать разные языки, то как мы сможем понимать друг друга? Однако я здесь не по этому поводу. Я пришел сообщить вам, что мне нужен ваш дом, чтобы обеспечить размещение моих людей. – Он сказал все это точно таким же тоном, дружеским и непринужденным, так что в тот миг София не сообразила, правильно ли она его поняла. Конечно, она знала, что немцы реквизировали довольно много отелей и постоялых дворов, как только оккупировали остров, Картре ждали, что «Ла Мэзон Бланш» окажется в этом списке. Но тогда они каким-то образом этого избежали. И вот теперь София с ужасом в глазах смотрела на высокого красивого офицера.

– Мне придется прийти еще раз, когда ваш отец будет дома, и официально переговорить с ним, но, может быть, пока я здесь, вы мне покажете, какие здесь удобства? – сказал он, и София почувствовала, как у нее внутри вскипают пузырьки истерии. Он с таким же успехом мог быть гостем, который просит провести его по комнатам, прежде чем забронировать себе апартаменты на отпуск!

– Нет! – резко ответила она. – Я бы предпочла, чтобы вы подождали, пока они не придут.

В первый раз она заметила, как под его приятной внешностью сверкнула сталь. Холодом вспыхнули его голубые глаза, а улыбка стала напряженной.

– Было бы гораздо удобнее, если бы вы мне сейчас же показали дом, – властно произнес он.

София снова начала дрожать. Она отошла в сторону, и он прошествовал мимо нее в холл, оглядывая все вокруг оценивающим взглядом.

– Г-м-м, мне нравится… Лучше, чем большие отели. Здесь не так безлико. Ну, а сколько у вас комнат? Покажите мне, пожалуйста.

София показала. Ее гнев все возрастал.

– Хорошо, хорошо, – сказал он, когда они завершили обход. – Такая гостиница – идеальное место для некоторых моих людей и моих приятелей-офицеров. Я возьму эту часть дома, – как там вы это называете – «пристройка»? Это будет для нас удобной кухней-столовой.

И тут гнев Софии пересилил страх.

– А где, по-вашему, будем жить мы? – спросила она. Офицер, похоже, удивился.

– О, я вполне уверен, вы себе что-нибудь подберете. В конце концов, для вас пятерых не нужно столько комнат. И можете оставить нам мебель. Она нам очень подойдет. – Он огляделся вокруг, заметил пианино, подошел к нему, открыл крышку и негромко потренькал по клавишам. София пришла в ярость.

– Это мое пианино!

– В самом деле? Так вы музыкальны? Это хорошо. Мой сын тоже музыкальный. И один из наших офицеров – хороший пианист. Мы с удовольствием будем играть на вашем пианино, фрейлейн. А теперь я покидаю вас. Передайте привет вашему отцу – пожалуйста, предупредите его, что я направлю к нему людей на следующей неделе. Всего хорошего. – Он щелкнул каблуками, все так же улыбаясь своей нарочито дружелюбной улыбкой. Когда он ушел, София расплакалась от испуга, ярости и полнейшей беспомощности.

– Но это же такие ограничения! – закричала Лола, когда они вернулись с концерта и София рассказала им, что случилось. – Они не могут так поступить с нами! Я скажу им, что не двинусь из моего дома!

– Такое отношение ни к чему хорошему не приведет, – успокаивал ее Шарль. – Если хочешь знать мое мнение, это так здорово, что тебя не было, когда явился фриц, иначе ты бы уже была в списках на заключение. Если они захотели этот дом, они его возьмут, и больше тут говорить не о чем. Нам и так повезло, что нас так долго не трогали.

– А куда же идти нам? – спросила Лола.

– Ну есть же домик моей двоюродной сестры в Сент-Питере. Мы поедем туда. Он небольшой, но мы разместимся. Нам все равно придется перебираться.

– А что же будет с ценностями и бутылками, что мы зарыли в саду? И со всеми этими овощами? Ты же столько трудился, чтобы вырастить их!

– Мы выкопаем их, когда стемнеет, Поль мне поможет. Картошка уже созрела, морковь и пастернак мы выдернем. Вот с капустой придется труднее – возьмем с собой запас на неделю, а остальное оставим, хотя, надо сказать, я пожалел бы для немцев и ростка брюссельской капусты!

Поль и София переглянулись. К ним в голову пришла одна и та же мысль. Было удивительно, как часто они думали об одном и том же, как близнецы.

– Мы поможем? – зловеще подмигнув, спросил Поль.

– Да, – кивнула София.

В ту ночь, когда все овощи были собраны, они выскользнули во двор, нашли в сарае лейку Шарля и вылили в нее бутылку дезинфицирующего раствора, который использовался для очистки сточных вод пансиона. Чуть-чуть разбавив его водой, чтобы он лучше лился, они распылили его по всей оставшейся капусте и по росткам брюссельской.

– Не хотел бы я быть немцем, чтобы мне приготовили такую капусту на обед, – хихикая, сказал Поль, и София согласилась с ним. Она очень надеялась, что самая большая порция окажется на тарелке того, кто покусился на ее пианино!

С того времени, как они переехали в коттедж, все показалось им гораздо менее приятным.

И даже не столько оттого, что домик был слишком мал, хотя он был, безусловно, очень тесным («Тут даже кошке негде протиснуться», – сказала Лола), только две спальни и маленький чердак под покатой крышей, который Поль превратил в свою комнату и соорудил веревочную лестницу, чтобы забираться туда. И не столько оттого, что это было далековато от Сент-Питера, сколько оттого, что война все продолжалась, а оккупация становилась все более мучительной.

Еды стало не хватать, тут было уже не до роскоши, а так, лишь бы поддержать себя в течение дня. София начала давать уроки музыки дочке фермера в обмен на пол-литра молока и полдюжины яиц, а Лолины небольшие запасы муки, сахара и смородины давно уже вышли, поэтому пироги и пудинги, что она когда-то делала, обратились лишь в сладкие воспоминания. Заваркой им служили стручки гороха и листья ежевики, а Поль и София часто ездили на велосипедах к берегу, проползали под колючей проволокой к пляжу и наполняли банки морской водой, которую потом выпаривали, и получали соль. Но не хватало не "только еды. Шарль, любивший выкурить трубочку табака, перешел на листья щавеля и лепестки роз, а когда износилась щетка Лолы, он заменил щетину кусками веревки.

О новой одежде не шло и речи. Здесь хуже всего пришлось Катрин, которая все еще росла, и даже когда Шарль отрезал носки у ее сандалий, они скоро снова начинали ей жать. Когда же юбки ее становились короткими до неприличия, Лоле приходилось рыться, чтобы сообразить ей что-нибудь новое. Сначала она выходила из положения тем, что укорачивала собственные платья, а когда те износились, она использовала выцветшие ситцевые занавески, висевшие в спальне девочек и которые она забрала с собой, когда их выжили из «Ла Мэзон Бланш».

Когда созрели первые стебли пшеницы на полях неподалеку от домика, все трое детей Картре пошли на ферму и предложили свою помощь и работали усердно, как только могли, чтобы заработать полмешка зерна и принести его домой, Лоле. Однако на следующий день София с отвращением обнаружила, что Поль обжимается в уголке амбара с дочкой фермера – крупной темноволосой девицей в ее возрасте.

София знала, что у Поля пробуждается интерес к девочкам. Она часто видела, как он флиртует, испытывая свою власть над девчонками, которую ему давала его высокая фигура и почти такая же приятная, как у Ники, внешность. Она даже иногда покрывала его, когда он ускользал на своем велосипеде, чтобы встретиться с одной или другой девицей, потому что знала, что Лола этого не одобряет. Но то, что она обнаружила его с коровистой розовощекой дочкой фермера, потрясло ее и вызвало в памяти прекрасный образ старшего брата.

– Как ты мог, Поль? Она же отвратительна! – бранила она его, когда никого не было рядом. Поль лишь злобно усмехнулся в ответ:

– Ты бы не была так плохо настроена, если бы я смог достать для нас немного масла, а может, и ветчины. Чувствуешь запах, как она шипит там вдалеке?

– Но это же безнравственно! – выпалила София, но, по правде говоря, она не могла больше винить Поля. От возможности съесть ломтик-другой ветчины у нее слюнки потекли.

Через пару дней стали известны новости об очередном запрете. Все радиоприемники должны были быть сданы властям.

– Мой радиоприемник! – воскликнул Поль в таком же ужасе, в котором была София, когда она утратила свое пианино. – Я же целую вечность копил на него!

– А как мы будем узнавать, что происходит? – встряла София. – Мы окажемся по-настоящему отрезанными, если у нас не будет радио.

– Боюсь, что ничего другого нам не остается делать, – сказал им Шарль. – Он такой громоздкий, Поль, его будет очень трудно спрятать. Но, может быть… – Он оборвал себя, хитренько подмигнув. – Но, возможно, мы попросим кого-нибудь сделать для нас маленький приемник на кристаллах. Его можно будет легко спрятать. Конечно, это будет рискованно – ведь немцы обойдутся очень жестоко с каждым, кто нарушит такое важное предписание. Если тебя могут оштрафовать за то, что ты едешь в один ряд с другим велосипедистом, или послать в тюрьму за оскорбление Гитлера, то я даже боюсь предположить, какое наказание может быть за незаконное пользование радиоприемником. И все же я готов воспользоваться этой возможностью.

– А ты знаешь кого-нибудь, Шарль, кто мог бы это сделать для нас? – спросила Лола. Она исхудала, ее фиолетовые глаза казались огромными на быстро теряющем округлость лице.

– По-моему, да. Ты помнишь Джека Озуфа? Он был радистом на моем корабле. Я недавно заходил к нему, мы поговорили о прошлом. Я думаю, он смог бы сделать приемник на кристаллах, если мы снабдим его паяльником и еще чем-нибудь, что может ему понадобиться.

– Чем же?

– Ну, тем, из чего делают основной блок для начала. Думаю, для этого подошла бы телефонная трубка. Когда будет темно, Поль, мы с тобой потихоньку сходим и срежем ее из телефона-автомата в конце улицы.

Он посмотрел на Поля и подмигнул ему. Поль с энтузиазмом хихикнул, наслаждаясь вновь обретенной солидарностью с отцом, окрепшей со времен оккупации.

Поль знал, что отец в курсе многих его вылазок и не говорил об этом Лоле, которая пришла бы в ужас от того, как он рискует, вместе со своими приятелями, малюя в городе знаки победы или играя немецкими касками в футбол. Его согревало чувство конспирации оттого, что он не только умудряется избежать возмездия немцев, но главным образом ярости Лолы.

– Когда мы сможем это сделать? – спросил он.

– Чем раньше, тем лучше, я думаю – до того, как кому-то придет в голову такая же идея, – сухо ответил Шарль.

Так что радиоприемник Поля был добросовестно сдан, с Джеком Озуфом состыковались, и в первую же безлунную ночь Шарль и Поль прокрались к телефонной будке, перерезали провод и принесли домой трубку. Сердца их колотились, ладони были мокрыми, но они были так счастливы, словно поймали в плен самого Гитлера.

Когда приемник на кристаллах был готов, Лола завернула его в мешок для обуви Катрин и спрятала в спальне под незакрепленной половицей. Каждый вечер его приносили и слушали новости, а потом снова прятали. И хотя нервы их были на пределе от страха, что их обнаружат, они испытывали чувство глубокого удовлетворения от того, что смогли обвести немцев вокруг пальца хоть в этом.

В конце летней четверти София бросила школу. При таком раскладе дел не было смысла оставаться в школе, и она была очень рада, что ей сразу же удалось найти работу младшего регистратора в одном из стоматологических кабинетов Сент-Хелиера.

– Мистер Шентон говорит, что обучит меня на зубного техника, если я захочу, – сказала она Лоле.

– Фу! – сморщившись, воскликнула Катрин, а Лола просто сделалась печальной.

– Думаю, что на некоторое время это подойдет. Но я все равно надеюсь, что, когда закончится война, ты поедешь в Англию, в музыкальный колледж.

Как-то так получалось, что когда они говорили об окончании войны, то подразумевали, что все сразу встанет на свои места и станет таким, как прежде. И никогда, даже на мгновение, они не допускали мысли, что немцы могут победить.

Как-то раз старший регистратор попросил Софию отправить несколько писем. Был прекрасный теплый день, солнце сверкало на голубых водах залива, и София решила подольше не возвращаться на работу.

Она подошла к пирсу и увидела, как там суетятся люди. София с любопытством приблизилась чтобы узнать, что происходит.

В самом конце причала бросил якорь корабль под немецким флагом.

Как всегда при виде этого ненавистного флага, София закипела внутри от ярости и отчаяния, но когда она увидела, что за человеческий груз спускается по сходням на причал, глаза ее расширились от ужаса. Их было сотни – бородатые, неопрятные мужчины, женщины с всклокоченными волосами и измученными голодными глазами, с детьми – такими тощими, что у них выпирали косточки. Их истрепанная одежда едва не сваливалась с них, ноги обернуты какими-то тряпками, многие шли босиком. Они пошатывались и сбивались в кучу, раскачивались и спотыкались, потому что их слабые ноги забыли, как ходить по суше.

София смотрела во все глаза и дрожала от ярости, не желая видеть это, и в то же время не могла отвести взгляда. Она понимала, что это узники войны, и их отправили на остров, чтобы они примкнули к тем, кто прибыл на Джерси еще весной. Но София не видела никого из тех заключенных. Конечно, она слышала разговоры о них, но поскольку не видела этих людей, то ни на миг не могла представить себе, как они выглядят.

Процессия подошла ближе, проходя так близко к ней, что они могли бы протянуть руку и дотронуться до нее, и София отпрянула, устыдившись своего отвращения, смешанного с жалостью и ужасом, от которого она не могла удержаться. Один мужчина, изможденный, заеденный вшами, нес ребенка, лицо у которого было покрыто язвами, женщина в грязном платье держала у своей тощей груди младенца. Все они смотрели прямо перед собой мертвыми глазами, лишенными надежды. Их сопровождала фашистская охрана, сбивая их в кучу, подгоняя; они безжалостно подталкивали отстающих прикладами. Софии хотелось закричать на них, как они, невзирая на Бога, могут так бесчеловечно обращаться с пленными. Но слова лишь горьким комом застряли у нее в горле.

Когда процессия прошла мимо, она заставила себя сойти с места и пошла, сначала дрожа и спотыкаясь, как пленники, а потом, чуть пообвыкнув, бросилась бежать. София летела, легкие ее разрывались, сердце почти лопалось. Она не остановилась, пока не добежала до кабинета.

В следующее воскресенье после обеда Бернар Лэнглуа работал в церковном приходе в Сент-Питере и заскочил к Шарлю.

За те два года, что на Джерси пришли немцы и Шарль был вынужден закрыть свое агентство «Картре Турс», жизнь Бернара полностью изменилась. Перемены были не к лучшему, как он часто мрачно раздумывал, но в то же время избежать их было нельзя, и поскольку Бернар никогда не был любителем попусту растрачивать энергию, распыляя ее на вещи, над которыми был не властен, то он мог поздравить себя, что даже при таких обстоятельствах дела его идут не так уж плохо.

На следующий день после того, как Шарль огорошил его новостью, что агентство закрывается, он предпринял долгую прогулку вдоль красивой набережной Сент-Клемент. Он все еще пребывал в состоянии полушока после взрыва. Тот факт, что он лишился работы, казался ему незначительным, после того как он соприкоснулся со смертью. Он понял, что мог быть легко убит. Если бы бомба упала вместо улицы на контору, проблемы с будущим волновали бы его меньше всего. В худшем случае, будущего бы не было вообще, а в лучшем – он валялся бы в госпитале с ужасными ранениями, как у той девушки в белом платье. Бернар никак не мог выкинуть ее из головы. Сколько он ни пытался не думать о ней, ее образ все время вставал перед его глазами – ее вялое, переломанное тело, лежавшее в самой гуще завала, пятна крови на белом платье, трепещущий на ветру изумрудно-зеленый шарф. Ночью он просыпался несколько раз подряд, весь в испарине, и лежал, вглядываясь в темноту. Увиденное вновь и вновь вставало перед ним. Но днем здравый смысл Бернара одерживал верх – по крайней мере на уровне сознания. Что случилось, то случилось. Даже если все время переживать это заново, все равно ничего не изменишь. Его не убили и не ранили, и, будучи благодарным судьбе за это, он не должен прекращать помогать своей семье добывать пропитание и обеспечивать крышу над головой. Жизнь продолжается, и он должен строить планы.

Бернар все шел и шел, нагнув голову и засунув руки в карманы. Небо над его головой было ясным, голубым, его портил лишь белый след от немецкого самолета. Через некоторое время сильный бриз прояснил его голову и успокоил издерганные нервы. Но проблема оставалась – что делать, как заработать денег на острове, оккупированном врагом?

Наверное, подумал Бернар, надо было бы уехать и вступить в армию, вместо того чтобы медлить, демонстрируя преданность Шарлю. Подумав о том, что вчера сотворил немецкий самолет с той девушкой, он, конечно, пожалел, что не вступил в армию, – тогда бы он мог лицом к лицу столкнуться с человеком, сбросившим бомбу, а заодно убить нескольких его соотечественников. Но какой бы был сейчас смысл тратить время и сожалеть о том, что не сделано, что толку размышлять о том, что надо было сделать! Единственное, что имело значение, – это то, что он собирается делать сейчас.

И почти тут же, как только он поставил перед собой этот вопрос, Бернар знал, каким будет ответ. И это несмотря на то, что он старался избежать решения этого вопроса, ведь оно ни на йоту не привлекало его. Но через несколько минут, попытавшись представить себе приемлемую альтернативу и не преуспев в этом, Бернар вновь положился на свой здравый смысл.

Делать было нечего – надо возвращаться в электрическую компанию, если они примут его обратно. Его чутье подсказывало ему: это наилучший выход. Неважно, кто сейчас у власти на Джерси, – все равно люди нуждались в основных удобствах: в воде, электричестве, газе, линиях связи – и это будет всегда, как бы плохо ни обернулись дела. Электрическая компания будет обеспечивать его зарплатой, в которой так сейчас нуждается его семья.

Однако Бернар решил, что не позволит снова заманить себя в ловушку конторы. Как только закончится война, он ни за что не останется на вспомогательных должностях. Ведь существует столько интересных ремесел, которые принесут ему гораздо больше пользы, чем умение разбираться в документации электрической компании.

И уже на следующий день Бернар отправился на встречу со своим прежним боссом и высказал ему все, что у него на уме, опустив, конечно, свои планы на время окончания войны. К его огромному облегчению, ему предложили должность ученика инженера – но, конечно, под началом немецкого командования.

В практических делах Бернар схватывал все быстро – во многом ему это давалось легче, чем академические занятия, над которыми он потел в классе. Тут был определенный порядок и метод, благодаря которому он обучался, получал ощутимые результаты. И сейчас, после двухлетнего перерыва, он был способен выполнять ту же работу, что выполняли многие другие, прозанимавшиеся этим всю жизнь. И, уж конечно, Бернар был более квалифицированным, чем его отец, хотя у него хватало ума и такта не распространяться об этом. И еще – благодаря этой работе, приносившей ему деньги, он мог относительно свободно передвигаться по острову, скованному комендантским часом и другими ограничениями.

В полдень, когда ему довелось наткнуться на Шарля, Бернар работал на восстановлении кабеля в Сент-Питере. Он собирался было собрать оборудование и возвращаться назад в Сент-Хелиер, но оглянулся и увидел своего бывшего работодателя, шедшего по противоположной стороне улицы.

Бернар удивился – он слышал, что Картре выгнали из собственного дома, но понятия не имел, что они живут в Сент-Питере. Он громко поприветствовал его, и Шарль, сияя, пересек улицу, так же, как и Бернар, удивленный встречей.

– Бернар! Ну как ты, что ты здесь делаешь? Бернар объяснил ему, и Шарль усмехнулся:

– Я знал, что ты не будешь долго бить баклуши! Надеюсь, это не значит, что я теряю тебя! Я собираюсь возродить агентство, как только закончится эта проклятая война и все вернется в нормальное русло. Понимаешь, мне понадобится твоя помощь.

Бернар ничего не сказал. Сейчас не время, подумал он, говорить Шарлю, что за время последних двух лет он много передумал о том, что будет делать после войны, и что уже принял решение постараться организовать собственный бизнес. Бизнес, связанный с электричеством, может приносить доход, можно будет извлечь пользу и из своих вновь приобретенных знаний, что тоже даст ему шанс встать во главе дела. И если в прежние дни работа в туристическом агентстве представлялась ему отличной стартовой площадкой, сейчас, по прошествии времени, он почувствовал, что, когда «все вернется в нормальное русло», как выразился Шарль, вряд ли его сможет удовлетворить роль сияющего конторского мальчика.

– Как ваша семья? Все в порядке? – спросил он Шарля.

– Настолько в порядке, насколько возможно при таких лишениях. Я тут собирал крапиву, как видишь. Лола делает из нее замечательные вещи. – Он показал па большую сумку, до краев наполненную зеленью. – Послушай-ка, а почему бы тебе не заскочить и не поздороваться с моими, раз уж ты здесь? Они будут рады тебя видеть, я уверен, а ты попробуешь стаканчик отличного Лолиного розового ликера.

– Это так любезно с вашей стороны, но я не хотел бы навязываться…

– Пустяки! У нас почти не было гостей все эти дни, и Лоле этого не хватает. – Шарль печально покачал головой. – Кроме того, похоже, тебе не повредит прохладительный напиток. Сейчас слишком жарко, чтобы работать.

Бернару хотелось побыстрее добраться домой, снять с себя рабочий комбинезон и выпить чаю. Но Шарль так настойчиво проявлял свое гостеприимство, что отказаться было бы просто невежливо. Он начинает здорово стареть, подумал Бернар. На лице Шарля появились глубокие морщины, словно кожи стало вдруг слишком много, а плечи ссутулились: этого не было раньше, когда они работали вместе.

Бернар закончил собирать свои инструменты, закрыл саквояж, и они пошли по улице, которая вела к коттеджу Картре.

– Боюсь, что Поля нет дома, – сказал Шарль, сворачивая на тропинку, которая шла между буйно цветущей гортензией и поворачивала к маленькому коттеджу из серого камня. – Его утомляют тихие домашние воскресенья. Но, думаю, остальных мы встретим в саду.

За коттеджем тропинка проходила под аркой, образовавшейся из вьющихся роз, роняющих на грубый камень, которым был вымощен двор, свои похожие на белые конфетти лепестки. За аркой виднелась клумба, там цвели львиный зев, турецкая гвоздика, а края аккуратной лужайки, на которой стояли два ветхих шезлонга, обрамляли ноготки. На одном из шезлонгов полулежала Лола, небрежно подобрав юбку и зажав ее между колен, на другом – как маленький пушистый котенок, крутилась Катрин. Заметив их, Лола села, в смущении оправляя юбку.

– Ты только посмотри, кого я встретил! – позвал ее Шарль. – Это Бернар. Я сказал ему, что мы очень обидимся, если он не заскочит к нам и не поздоровается со всеми. Я обещал ему стаканчик твоего розового ликера. Надеюсь, там осталось немного?

Лола поднялась с шезлонга. Щеки ее слегка порозовели.

– Боюсь, ликер не так уж и хорош, – сказала она. – Без сахара очень трудно сделать его вкусным. Но я все равно предлагаю вам стаканчик, Бернар.

– Спасибо, это будет чудесно. – Бернар почти не слушал ее и ответил машинально. Несмотря на то, что он вежливо улыбался Лоле, он смотрел на Софию и, не веря своим глазам, думал, неужели эта прелестная молодая женщина – действительно та полнощекая школьница, которую он когда-то знавал.

За эти два года она изменилась почти до неузнаваемости. Она лежала на животе на лужайке, приподнявшись на локтях, расщепляла стебелек маргаритки и лениво вплетала его в венок. Ее волосы, ниспадавшие до плеч, обрамляли лицо, она скрестила согнутые в коленях ноги над нежно-выпуклым задиком с почти детской грацией.

Бернар почувствовал вдруг слабость, у него словно что-то задрожало глубоко внутри; он никогда еще не испытывал такого.

– София, принеси ликер, – попросила Лола. – Я поставила его на мраморную плиту, чтобы держать на холоде.

София аккуратно положила венок на книгу, которую читала, и встала. Как и все на острове, она похудела, но ей это шло как никому. Щенячья припухлость исчезла, и остались лишь ласкающие глаза округлости; она таинственным образом даже стала казаться выше. На ней были шорты, и его взору предстали ее длинные стройные ноги, коричневато-ореховые от щедрого летнего солнца.

Она взглянула на Бернара, когда проходила мимо него, и улыбнулась легкой кокетливой улыбкой, словно понимала, о чем он думает. Бернар почувствовал, что его бросает в краску, и поспешно отвел взгляд.

– Садись, Бернар, – пригласила Лола, показывая на один из шезлонгов.

– Не беспокойтесь, оставайтесь на своем стуле, – я могу сесть на траву. – Бернар уселся на лужайку, украдкой посматривая на дверь кухни в ожидании возвращения Софии.

Она вернулась спустя несколько минут, неся ликер в кувшине, накрытом марлей от мух. Лола не преминула отметить, что София, воспользовавшись случаем, чуть подкрасила губы – сейчас помада была слишком драгоценна, ведь ее невозможно было достать, – но Бернар лишь подумал, как мило выглядит девушка. Он туманно отвечал Лоле на ее вопросы, где он сейчас работает, и вздохнул с облегчением, когда она переключила внимание на Шарля.

– Ты видел кого-нибудь из военнопленных, когда был на улице?

– Издалека. Они опять работали на железнодорожных путях.

– В такую жару! О, это ужасно, ужасно! Чтобы эти фашисты сгорели в аду! Знаешь, Бернар, София видела, как их привезли. Она сказала, что с ними обращались хуже, чем с животными, да, София?

София кивнула. На ее лицо упала тень. Бернар почувствовал, как сердце его опять сжалось.

– Как плохо, что нам приходится слишком часто видеть их здесь, – продолжала Лола. – Железнодорожные пути, которые их заставляют ремонтировать, близко отсюда, и они приходят из лагеря в Сент-Бреладе. Некоторые из них русские, вы знаете об этом? Мои соотечественники, которых используют как рабов! Это разрывает мне сердце!

– А вы слышали о госпитале, что они строят в Сент-Лоуренсе? – спросил Шарль. – У них всего лишь жалкие лопаты, а они должны рыть тоннели в твердой скале, чтобы весь госпиталь находился под землей – от воздушных налетов. Хотел бы я подложить туда бомбу и взорвать все это до основания. – Он тоже говорил со злостью, совершенно не свойственной его характеру, и Бернар отвлекся от созерцания Софии и подумал, как изменила оккупация людей. Она полностью поменяла их взгляды на жизнь и обнажила глубоко запрятанную агрессивность.

Допив свой ликер, он нехотя поднялся. Мать всегда внушала ему, что неприлично злоупотреблять чьим бы то ни было гостеприимством, а Бернар меньше всего хотел произвести неприятное впечатление на Картре. Но даже когда он благодарил за угощение и прощался с ними, голова его была занята. Когда-нибудь, как-нибудь, ему снова надо будет увидеться с Софией. Но захочет ли она увидеть его?

Он еще раз украдкой посмотрел на Софию. Она встала и пошла проводить его к воротам. В какой-то безумный миг ему захотелось спросить прямо там, перед родителями, не выйдет ли она с ним на улицу. Но он, конечно, не сделал этого. Бернар не хотел выставлять себя дураком. Такое важное дело надо тщательно обдумать и спланировать.

У ворот София вдруг приподнялась на цыпочки и надела на Бернара венок из маргариток.

– Это напомнит тебе о деревне, когда ты доберешься до города, – грустно сказала она.

Бернар снова почувствовал, как щеки его вспыхнули, и не только щеки, но и все тело. Он пошел вдоль улицы туда, где оставил свой саквояж, и слова ее музыкой звучали в его сердце, а цепочка из маргариток превратилась в лавровый венок.

Когда на следующий вечер после работы София вышла из зубоврачебного кабинета, она с удивлением увидела поджидавшего ее Бернара.

Она, конечно, обратила внимание на его интерес к себе там, в саду. Каждый раз, поднимая глаза, она видела, что он неотрывно смотрит на нее. И хотя он быстро уводил взгляд, их глаза на миг встречались. Не ускользнуло от нее и то, как он вспыхнул, когда она надела ему венок из маргариток. Но для нее это было игрой, новой игрой, испытанием власти, о которой она не подозревала. Когда Бернар ушел, она почувствовала легкий стыд, что так откровенно флиртовала с ним, хотя ее до сих пор пьянили пережитые ощущения.

Беда в том, подумала София, что она никогда не думала о себе как о привлекательной девушке. Будучи ребенком, она болезненно воспринимала свою полноту и считала себя слишком толстой, чтобы быть красивой, и даже ее отношения с Дитером не заставили изменить мнение о себе. То, что они испытывали друг к другу, было – она чувствовала это, несмотря на то, как она выглядит, – некоей сладкой полудетской привязанностью, романтически окрашенной. Тут и речи не шло о сексуальном влечении. И Дитер, безусловно, оставил ее. Она ни разу не получала от него весточки и в конце концов сочла нужным прийти к болезненному выводу, что он забыл ее.

Но она, конечно же, не забыла его. Но почему-то София иногда думала, что вряд ли когда-нибудь сможет пережить такую всепоглощающую любовь, такое горьковато-хрупкое счастье, нежные грезы, когда ей казалось, что все тело ее поет и взлетает ввысь. Тогда для нее существовал только Дитер – наверное, в жизни каждой женщины существует один-единственный. Первая любовь, совершенная, всепоглощающая, слепая. Все прошло, сказала она себе, и надо оставить это там, где оно должно быть, – в прошлом. Но это оказалось не так просто, ибо, по сравнению с той любовью, все остальные чувства казались бледными и безвкусными, словно в них чего-то не хватало – какого-то волшебства, которое ей было ведомо раньше. Лишь постепенно к Софии пришло сознание того, что она из довольно заурядного ребенка превратилась в желанную молодую женщину, – она словно медленно пробудилась от сна. Сначала она едва замечала оценивающие взгляды, а когда стала их замечать, то едва поверила, что они адресуются ей. Она испытала это как-то раз: когда навстречу ей по улице шел молодой человек, она высоко подняла голову, делая вид, что не замечает его, а потом в последний момент подняла на него глаза, чтобы убедиться, смотрит ли он на нее. Конечно, он смотрел, и это знание вызвало легкий порыв возбуждения где-то в глубине ее души. Через некоторое время ее уверенность в себе начала расти, и она критически новым взглядом посмотрела на себя, пытаясь распознать, что в ней видят другие. Но все равно, ее уверенность уживалась с сомнениями, два полюса соперничали, друг с другом, слали ей разные послания. Все парни лишь смотрели на нее, но они были не знакомы ей, и она никогда больше с ними не встречалась. А когда она имела дело с парнями, которых знала – например, с друзьями Поля, – то обычно настолько боялась быть затянутой флиртом, что вела себя с ними подчеркнуто холодно, и они не осмеливались к ней приближаться.

Размышляя об этом, София приходила к выводу, что это из-за того, что мальчики не считают ее по-настоящему привлекательной. Они просто не могут не смотреть на нее, и поэтому она вела себя сдержаннее, чем когда-либо, так как она не хотела, чтобы они подумали, будто у нее ложные представления о собственной внешности. Это ведь было бы так унизительно!

Но с Бернаром почему-то получилось по-другому. Она знала, что заигрывает с ним, и испытывала от этого удовольствие. Как только он вспыхнул в первый раз, уверенность ее в собственных чарах воспарила, и после этого она была уже не в состоянии остановиться. Только потом она призналась себе, что выказала себя совершеннейшей дурой. И правда, она ни на миг не подумала, что он может снова искать встречи с ней.

Так что когда она вышла из кабинета и увидела, что он ждет ее, то едва поверила своим глазам. Ее первой мыслью было, что он, наверное, хочет, чтобы она передала что-нибудь вроде записки ее отцу.

– Бернар! – сказала она, чувствуя себя неловкой, неуклюжей. Ни следа не осталось от того кокетства, которое придавало ей такую власть над ним там, в саду. – Что тебе нужно?

Бернар покрылся темной краской. Сказать по правде, он чувствовал себя так же неловко, как и София. Он едва не забыл тщательно отрепетированные слова, ведь надо же было что-то сказать!

– Знаешь, какие спектакли сейчас идут в Оперном театре? Ну, там есть одна новая, называется «Снова привет». Мы им помогали поставить одну из сцен – электрическая компания, в смысле. Я подумал: а не захочешь ли ты сходить?

София очень удивилась и какой-то миг не могла вымолвить ни слова.

– Я думала, билеты на постановки Оперного театра дорогие, как золотая пыль, – пролепетала она.

– Так и есть. Но они дали электрической компании несколько дополнительных билетов, и мне удалось схватить парочку для нас – если ты, конечно, захочешь пойти, вот…

– Ну… – София заколебалась, слегка напуганная столь обескураживающими последствиями ее вчерашнего флирта. Потом, увидев настороженный взгляд Бернара, она приняла решение.

– Спасибо, Бернар. С удовольствием, – кивнула она.

Зрелище было превосходным, и София, редко бывавшая в театрах, наслаждалась каждым мигом спектакля. Бернар, выглядевший щеголевато в спортивной куртке и брюках, встретил ее у театра, и недобрые предчувствия, которые она испытывала по поводу своего первого взрослого «свидания», растворились в легком возбуждении. Она гордилась, когда он повел ее внутрь, защищая от толпы, собравшейся вкусить немного развлечений. К моменту поднятия занавеса оказалось занято каждое место, и даже стулья, стоявшие в проходе: многие просто стояли сзади. София заметила двоих немецких офицеров среди толпы и почувствовала себя неуютно. Но вскоре это забылось, как только донесся запах грима, оркестр закончил настраиваться и представление началось. София подумала, а не возьмет ли Бернар ее за руку, но он не шевельнулся, и через некоторое время, когда зазвучала мелодия Айвора Новелло к «Времени сирени», чувства ее взметнулись и в ней воскресли ощущения своей власти над ним, которые она испытала в саду. Она набралась смелости и просунула ладонь в его руку. Они сидели тихо; София была обескуражена собственной прямотой, а Бернар почти не верил своей удаче. И наконец началось большое представление, для которого и оказывала помощь электрическая компания.

– Вот, что мы делали, – с гордостью прошептал Бернар, а София, затаив дыхание, с восторгом наблюдала, как разворачивается действие. Сцена была в полной темноте, а костюмы актеров подчеркивались светом. Когда появилась продавщица цветов с корзиной, наполненной цветами-лампочками, она больше не могла сдерживаться и восторженно зааплодировала.

– Как чудесно! Бернар, какой ты умный! – прокричала она, перебивая шум аплодисментов, и обрадовалась, когда он снова взял ее за руку.

Наконец спектакль закончился, и они начали выбираться наружу. Софии хотелось, чтобы он продолжался вечно. Но вечер был закончен, и она знала, что Поль будет ждать снаружи, чтобы проводить ее домой. Бернару никак нельзя было идти в Сент-Питер – тогда он не успел бы до комендантского часа домой, в Сент-Клемент, и Лола настояла, что нехорошо Софии одной в темноте возвращаться домой. Когда она увидела высокую фигуру Поля, сердце ее упало, но Бернар взял ее за руку и на мгновение притянул к себе.

– София, могу ли я снова увидеть тебя?

– Да, – не колеблясь, ответила София.

Она не была влюблена в него, но ей было хорошо, и она ждала новой встречи. Но в ту ночь, впервые в жизни, она грезила не о Дитере.