– Ты живешь все там же! – удивился Ким.

В «Рице» Николь, уже ставшей парижской знаменитостью, оказывали чуть ли не королевские почести, но Ким заметил, что она почти ничего не ела и даже не выпила шампанского, заказанного им. Она объясняла это волнением, от которого всегда теряла аппетит. Она была так счастлива, говорила она, почти в буквальном смысле без ума от радости. Наконец Ким вернулся! Теперь можно было мечтать о будущем! Она решила не работать в этот день, взять себе выходной, что она редко позволяла себе, и они пошли пешком по своему старому маршруту вдоль Сены, к дому, где жила Николь, на улицу Де-Бретонвильер на Иль-сен-Луи.

– Естественно, – сказала Николь. – Почему ты подумал, что я могла переехать?

– Успех! Деньги! Почему бы и нет? Ты же перевела свой магазин, – сказал Ким. – Я был уверен, что ты сменишь и квартиру. Я ожидал увидеть нечто роскошное, с центральным отоплением. Хотя бы на авеню Фош!

– О нет, – сказала Николь, остановившись у порога, где они впервые поцеловались. – Видишь? У меня тот же самый ключ!

Они вошли в ее квартиру, упали в объятия друг друга, слились воедино и разъединялись только для того, чтобы слиться вновь. Ими овладел радостный экстаз, они продлевали мгновения, которые никто не мог отнять у них. Наконец они обрели способность говорить.

– Я никогда, никогда больше не покину тебя! – произнес Ким почти в слезах, думая о том, сколько времени он потерял вдали от Николь, без ее запаха, без звука ее голоса, без ее тихого, понимающего присутствия. – Никогда!

– Никогда? – Она хотела, чтобы он сказал это еще раз. Она испытывала чувство большее, чем любовь, большее, чем желание, большее, чем привязанность. Он был частью ее самой. – Никогда?

– Никогда! Я был дурак, что уехал, – сказал он. – Без тебя я только наполовину мужчина.

– А я наполовину женщина.

Они целовались, дотрагивались друг до друга, пробовали друг друга, терялись друг в друге и снова обретали себя друг в друге. Они были трепетны и сильны, податливы и требовательны, раздвоены и цельны. Оба осознавали это: едва они нашли друг друга, как обрели самих себя.

Когда же захватывающая дух новизна встречи иссякла, и укрепилась их уверенность друг в друге, и пришло спокойствие, они начали говорить о том, как повезло Киму, что он нашел нового издателя, – это везение он приписывал их беседам на Гэрупе прошлым летом.

– Я бы никогда не смог добиться этого, если бы не ты, – сказал он Николь, – Ты вдохновила меня на борьбу…

Они говорили об огромном успехе Николь и ее официальном признании на выставке «Арт Деко».

– Я замечаю, что все самые хорошенькие девушки Парижа стараются быть похожими на тебя, – сказал Ким. – Одно удовольствие ходить по улицам этого города, куда ни посмотрю, везде вижу тебя.

– Мне говорят об этом, но мне это кажется невероятным. Я никогда и не думала об этом. И представить себе не могла. – Николь пожала плечами, не в состоянии найти слова, чтобы выразить то, что с ней произошло. – Ты знаешь, что они копируют мои туфли? Мою сумочку! Даже мою стрижку! Вот это никак не входило в мои планы! – сказала Николь, польщенная, хотя и пораженная тем, что женщины брали с нее пример. – Лео говорит, что, если я дам своим духам номер, он сможет продать их.

– Ну и как? – спросил Ким. – Дашь духам номер? Знаешь, это неплохая идея.

– Говорят, что Шанель уже подумывает об этом и готовится это использовать. Во всяком случае, мне не нравится эта идея с номером. Слишком безлично, – сказала Николь. – Духи – это то, чем женщина непосредственно касается своего тела. Духи – это очень личное, а номер – это так безлично. Я бы хотела название – настоящее имя для своих духов. Но я не нахожу такого, которое действительно бы мне нравилось.

– Я могу найти, – сказал Ким. Они сидели в гостиной Николь, завернувшись в большие пушистые белые халаты из ткани для полотенец. Была уже ночь, и огни пароходов на Сене, и огни с набережной отражались от воды и ложились на блестящий кремовый потолок комнаты. Обстановка – большой дубовый стол, софа с позолотой, неизвестного происхождения стулья – сейчас не выглядела так убого, как в тот вечер, когда Ким в первый раз пришел сюда вместе с Николь. Но весь вид квартиры создавал впечатление, будто в ней никто по-настоящему не жил, что никто не заботился о ней. Странно, что Николь, такая утонченная, жила в столь невзрачной обстановке. Ким задавал себе вопрос: почему? – Я могу придумать первоклассное название.

– Правда?

– Ты должна назвать их своим именем, – сказал Ким. – Ты должна назвать их «Редон».

– И не подумаю, – сказала она ровно и холодно, таким тоном, какого Ким никогда раньше не слышал от нее. – Этого не будет никогда.

– Но почему? В газетах тебя все называют Редон, – возразил он, не уловив в ее голосе приближения грозы. – В американских журналах пишут об «образе Редон». Каждый сразу же поймет, чьи это духи. Это была бы сенсация!

– Это было бы ложью! – сказала Николь, жестко глядя на Кима. – Это было бы катастрофой!

– Но это же логично, Николь, – сказал Ким, увлекаясь собственной идеей и желая доказать Николь, насколько она хороша. – Ты же сама сказала, что хочешь чего-то совсем нового, чего раньше не было. Никто раньше не называл духи своим именем. А это имя прекрасно! Легко произносится! Каждому известно!

– Я не собираюсь быть в этом деле первой! Это слишком эгоистично! Это дурной вкус. Ужасно! Никогда, никогда, никогда!

– Николь, вот уж не думал, что ты так упряма. Ты сама себе противоречишь! Я не понимаю тебя.

– Ну и что, что не понимаешь, – сказала она. – Зато я понимаю. Это не имя! Не настоящее имя!

– О чем ты говоришь? Почему не настоящее?

– Неважно! Я отказываюсь говорить на эту тему! – На этот раз Николь сказала это с такой силой, что Ким сдался. Она не на шутку рассердилась, еще немного, и пришла бы в ярость. Ему не хотелось, чтобы ее гнев обратился на него.

Они вышли пообедать в небольшое бистро по соседству и, стараясь не возвращаться к вопросу о духах Николь, говорили и все не могли наговориться. В ту ночь они уснули обнявшись, сплетясь телами, как им было предназначено судьбой.

Николь приснился сон: вернулся домой ее отец. Она, отец и мать обедали вместе. Мать выглядела молодой и красивой; отец тоже был красив и, как всегда, элегантно одет. Он обещал Николь, что завтра утром он разрешит ей просмотреть все его образцы и даст ей любой материал и отделку, которые она выберет, а когда она с этим закончит, он возьмет ее с собой пообедать. Они будут только вдвоем. Отец и дочь. Но наутро, когда она проснулась во сне, отца уже не было. Она поняла, сама не зная почему, что отец и мать снова поссорились. Она подошла к двери и выглянула наружу. Ее отец уходил от дома по улице, высокий, красивый, элегантный. Она окликнула его, а потом побежала за ним. «Отец, отец!» – звала она его во сне, но он не обернулся и не ответил. Он все время уходил от нее и отказывался признавать ее существование.

Николь проснулась, испытывая бессильный гнев, еще более сильный, чем тот, когда Ким уговаривал ее дать духам имя «Редон». Никогда она не была так раздражена, но этот ее гнев и пугал и освобождал ее. В течение всего дня увиденный сон возвращался к ней в самые неподходящие моменты, заставая ее врасплох. В течение следующих трех недель ей снился все тот же сон, он возвращался к ней и днем с той же ясностью, с тем же бессильным гневом. В ночь перед тем, как она должна была обедать с Лео Северином, ей снова приснилось то же самое, только на этот раз конец был другим. «Отец, отец!» – звала она во сне, и, как всегда, ее отец уходил от нее, не обращая на нее внимания. Только в тот раз на этом сон не кончился. Она продолжала звать отца, и когда он так и не обернулся, она начала плакать и потом вдруг неожиданно для себя начала выкрикивать вслед ему проклятия, обвиняла его в том, что он не замечает ее, делает ей больно; что он унижает и позорит ее тем, что обращается с ней, как с пустым местом. Так в разгар крика, проклятий, слез, струящихся по ее лицу, она и проснулась. Сначала она не могла понять, спит она еще или нет, но потом, когда проснулась окончательно, поняла, что испытывает чувство огромного облегчения и спокойствия после бурных событий, происшедших во сне. У нее было такое чувство, будто она наконец-то сумела постоять за себя и отплатить за обиды, мучившие ее с давних пор.

– Твоя идея навела меня на мысль, – сказала Николь Киму утром, когда они сидели за кофе с молоком и рогаликами.

– Правда? – с любопытством спросил Ким, припомнив странный отпор, который дала Николь его предложению. Тогда он почувствовал опасность.

– Я нашла название для духов. Мне оно пришло в голову посреди ночи, – сказала она. – Я назову их «Николь».

– «Николь»! Ну, поздравляю! Это гораздо лучше, чем «Редон»! – сказал Ким. – Более женственно. Более интимно. Поздравляю!

Николь улыбнулась и промолчала. Она намазывала джем на рогалик и была очень довольна собой. Какая ирония судьбы! Какой сладкий триумф – быть никем и оставить после себя имя! Она наслаждалась этим чувством с таким же удовольствием, с каким вдыхала аромат джема.

Лео сильно разволновался.

– Это сильный ход, – сказал он. – Это просто гениально. Знаешь, Николь, у тебя трудный характер, но иногда стоит его потерпеть. В тебе есть, как говорят американцы, коммерческая жилка.

– Значит, мы договорились? Мы назовем духи «Николь»? – сказала она, все еще безмерно гордясь собой.

– Определенно.

– А если они не пойдут, мы всегда можем сменить название, – сказала Николь, и они оба рассмеялись, потому что оба понимали, как выразился Лео, гениальность выдумки.

– А теперь нам остается только найти для них подходящий флакон, – сказал Лео, – и дело пойдет.

– Насчет флакона я точно знаю, каким он должен быть, – сказала Николь. – Я подслушала эту идею у Пикассо.

Лео поднял бровь. Он давно пришел к выводу, что ему пора перестать удивляться, глядя на Николь Редон, но как только он решался на это, она выкидывала что-нибудь новенькое.

– Флакон для духов и Пикассо? – Важную часть натуры Лео составлял бизнесмен, и он задумался над тем, во что эта идея может ему обойтись. Пикассо, оригинал среди художников, был известен тем, что брал за свои работы хорошие деньги.

– Я хочу, чтобы флакон для моих духов был в форме простого стеклянного куба, – говорила Николь. – Мои духи абстрактны. Однажды на вечеринке я услышала, как Пикассо объяснял, что такое кубизм. По его словам, кубизм – это абстракция, это способ изображать то, что нельзя увидеть, – продолжала она. Лео не понимал, о чем она говорит и какое отношение имеет это к флаконам для духов, но не перебивал ее.

– Кубизм, Лео, это модерн, радикализм. В точности как те духи, которые составил для меня Нуаре. Я все помню. Я сказала ему, что хочу современный абстрактный запах; запах сада, который нельзя увидеть, воображаемого сада, невидимого, но благоухающего. Слова Пикассо застряли у меня в голове, и как только у меня возникла идея о названии духов, я уже точно знала, каким должен быть для них флакон. Куб, Лео! Простой модерновый куб!

– Неужели ты рассчитываешь, что женщины будут покупать духи в простом модерновом кубе? – спросил пораженный Лео. – Женщины любят стекло матовое, узорчатое. А у куба простые грани, Николь. Женщины любят изогнутые формы. А куб такой простой, некрасивый, неромантичный…

– Я продаю духи, Лео. А не романтику.

– Пусть будет по-твоему.

– А пробка тоже должна быть в форме куба. Из люцита. – Николь видела на выставке «Арт Деко» новый материал под названием «люцит». Дизайнеры-авангардисты изготовили из него перила для лестницы и шкафчики для бара. – Я хочу пробку из люцита, Лео. Это модерн.

Николь говорила страстно, как всегда, когда бывала возбуждена, и Лео прервал его жестом руки.

– Николь, у тебя будет то, что ты пожелаешь, – сказал он. – Даже если для этого придется отказаться от прошлого.

– Это именно то, что я хочу, – сказала Николь. – Отказаться от прошлого. – Она улыбнулась Лео, она была все еще немного влюблена в него, но думала она о Киме, думала о своем странном, бурном, освобождающем сне.