ГЛАВА 1
Хорошо было вновь оказаться дома. Американской атмосфере, в отличие от старой Европы, с ее интригами, цинизмом, роскошью и чувственностью, были присущи сдержанность, чистота и нравственное здоровье. Америка была более простой и здравомыслящей. Эта мысль невольно пришла ему в голову, хотя, возможно, он рассуждал и наивно. Как бы там ни было, он был рад вернуться домой и быть встреченным милой американской девушкой, чья безыскусственность и прямота были столь отличны от лукавой игривости европейских женщин.
Мистер Майер находился в библиотеке и читал «Таймс», когда Пол постучал в дверь.
– Не могли бы вы уделить мне несколько минут, сэр? Я хочу вас кое о чем попросить.
Он тщательно подготовился к этому разговору, надеясь, что сможет избежать скованности и смущения. Но все его опасения были напрасны; он держался совершенно непринужденно.
Мистер Майер опустил газету на колени.
– Мне кажется, я догадываюсь, о чем ты хочешь меня попросить, Пол. Буду очень рад, если это окажется именно тем, что я думаю.
Пол почувствовал, что лицо его расплывается в улыбке.
– О Мариан… Мими… и обо мне. Мы…
– Вы любите друг друга, – закончил мистер Майер. – И ответ будет «да», конечно же, «да», и да благословит вас обоих Господь, – глаза его влажно блеснули. – Одно только, Пол. Мне бы хотелось подождать с объявлением вашей помолвки до весны, до дня рождения Мариан. В нашей семье это давняя традиция. Мы предпочитаем не связывать себя официальными обязательствами, пока нашим женщинам не исполнится двадцать один год. После этого вы можете сыграть свадьбу, как только пожелаете. Это тебя устраивает?
– Мне придется повиноваться, сэр, – сказал Пол, подумав, что традиция была совершенно нелепой. – Во всяком случае, осталось ждать всего несколько месяцев.
– Ну, а теперь, пойдем к дамам и откроем бутылку шампанского.
Миссис Майер расцеловала его, и Мими подарила ему свой первый публичный поцелуй под одобрительные улыбки родителей. Они заставили его остаться на обед, во время которого мистер Майер говорил об инвестициях, то и дело советуясь с Полом и явно оказывая ему полное доверие, словно он уже был членом семьи.
После обеда мистер и миссис Майер сказали, что уходят, и оставили Пола с Мими в гостиной, в первый раз действительно одних.
Мими положила голову на плечо Пола.
– Я так счастлива, дорогой. Это будет чудесно, Пол. Вся жизнь! Я рада, что мы еще так молоды.
Он взял в руку ее ладонь. Пальцы ее были длинными и безвольными; касаясь их, он ощутил легкую жалость.
– Пора подумать о кольце, Мими. Почему бы тебе не зайти к «Тиффани» и не выбрать себе что-нибудь? А потом я сделаю заказ, чтобы быть уверенным, что мы получим его вовремя.
– Мне бы хотелось пойти туда вместе с тобой, – смущенно проговорила она. – Я не знаю, что выбрать, и сколько я могу потратить.
– Можешь потратить сколько захочешь! Ты будешь носить это кольцо всю жизнь, и оно должно быть совершенным. Но ты права, мы отправимся туда вместе.
Он привлек ее к себе, прижавшись щекой к ее волосам. Чудесная девушка! Девушка, заслуживающая самого бережного отношения и нежной любви.
В ярком свете лампы ему бросились в глаза изящно изогнутые лепестки единственной белой розы в вазе на столе; это был самый необыкновенный цветок, какой ему когда-либо доводилось видеть. В комнате было тихо, лишь в камине еле слышно потрескивали дрова. В душе его царил покой, и он был совершенно доволен жизнью.
Однажды в субботу Пол неожиданно возвратился домой до полудня. На кровати его лежала тряпка для пыли, щетка для чистки ковров была прислонена к стене, а новая горничная читала. Она разложила на письменном столе одну из его книг по искусству и была настолько поглощена ею, что даже не слышала, как он вошел.
Лицо ее выражало откровенное удовольствие, что было видно даже в профиль; казалось, с ее полуоткрытых губ вот-вот сорвется изумленное восклицание. Он, естественно, заметил при первой же встрече – да и какой мужчина не сделал бы этого, – что новая горничная отличалась необыкновенной красотой; ее пышные темно-рыжие волосы привлекли бы внимание любого.
– Ты знаешь, она еврейка, – сказала ему мать.
Это было необычно. По какой-то причине, над которой он ни разу не задумался, почти во всех знакомых ему домах прислуживали ирландцы или славяне, и никогда евреи или итальянцы. Однако после этого разговора с матерью он больше не вспоминал о новой горничной. Горничные приходили и уходили. Только миссис Монагэн, повариха, была постоянно с ними; молодые выходили замуж и навсегда исчезали из их жизни.
Мгновение он стоял, молча ее разглядывая, пока она не почувствовала его присутствия и не оглянулась.
– О, простите! Я…
– Не волнуйся, Анна, все в порядке. Что там тебя так заинтересовало?
– Э… это, – ответила она с запинкой.
– А, Моне.
Женщина в летнем платье сидела в обнесенной стеной фруктовом саду среди отягощенных плодами деревьев. Сплошная зелень и золото; утренний воздух был напоен ароматами; дул легкий ветерок, и ты чувствовал, как там прохладно.
– Она чудесна, не правда ли? Тебе нравятся картины, Анна?
– Я никогда ни одной не видела, только в этих книгах.
– В городе же полно музеев и картинных галерей. Тебе непременно нужно их посетить. Это ничего тебе не будет стоить.
– Ну, тогда, думаю, я схожу.
Последовало молчание, и внезапно Пол ощутил неловкость. Пересилив себя, он спросил:
– Так тебе нравятся мои книги, Анна?
– Я смотрю их каждый день, – призналась она.
– Правда? Так, значит, они доставляют тебе удовольствие?
– О, да! Мне нравится думать, что где-то на свете есть такие места.
Это простое заявление чрезвычайно его тронуло.
– Знаешь, тебе совсем не нужно проглядывать эти книги в спешке. Возьми сейчас несколько в свою комнату и на досуге просмотри их внимательно, а потом возьмешь другие, какие захочешь.
– Вы не возражаете? О, спасибо, большое спасибо! Он заметил, что у нее дрожали руки, когда она, держа в одной книгу, а другой таща за собой в холл щетку, выходила из комнаты.
Он упомянул об этом случае матери.
– Очень хорошая девушка, – заметила удовлетворенно Флоренс. – У меня были на ее счет кое-какие сомнения, так как у нее нет никакого опыта, но она умна и, думаю, быстро всему научится. Хотя одному только Богу известно, сколько она у нас еще пробудет; она встречается с молодым человеком, который приходит к ней, когда у нее выходной.
Интересно, подумал он, что это был за молодой человек? Какого рода мужчины ей нравились? Он чувствовал сейчас, что знает ее достаточно, хотя, конечно, это было нелепо; в конечном итоге, он разговаривал с этой девушкой не более пяти минут.
За завтраком, когда Пол с отцом сидели в столовой одни, так как миссис Вернер попросила принести ей поднос с едой наверх, Уолтер сделал несколько неуклюжих попыток дружески пошутить с Анной, которая им прислуживала.
– Ты не замерзла сегодня? Говорят, в этом году ожидается ранняя зима, так что тебе лучше приготовить заранее свои наушники.
Или:
– Ты, наверное, отбила себе все подошвы на танцах прошлым вечером, Анна?
Пол не поднимал глаз от тарелки. В шутливых замечаниях отца звучала снисходительность, словно он, вопреки тому, что говорила мать, считал девушку недостаточно умной.
Он чувствовал себя крайне неловко. Не может быть, чтобы она не чувствовала того же самого. Он понял, что ему хочется вновь встретиться с ней наедине, хотя бы только для того, чтобы как-то сгладить впечатление от глупых слов отца.
Придя как-то снова в одну из суббот домой рано и застав ее в своей комнате с тряпкой и щеткой для чистки ковров, он, однако, повел себя так же глупо, как и отец.
– И как твой молодой человек, Анна? Мама говорит, что ты встречаешься с милым молодым человеком, который приходит тебя повидать.
– О, – ответила она, – он только друг. Без друзей было бы так одиноко.
– Да, конечно. И ты часто с ним видишься?
– В основном по воскресеньям. В среду, когда у меня выходной, он чаще всего работает.
Он понимал, что задает слишком много вопросов, но был не в силах сдержать любопытства.
– И чем же ты тогда занимаешься по средам?
– Хожу в музеи сейчас, когда вы мне сказали об этом. В основном в тот, что на другой стороне парка.
Как странно! Жить в течение нескольких месяцев в одном доме с человеческим существом, прислуживающим тебе за столом во время еды и убирающим в твоих комнатах, и ничего о нем не знать, обнаружить лишь случайно… Он заставил себя вернуться к настоящему.
– Мы даже ни разу не разговаривали с тобой до того дня в прошлом месяце! Разве это не странно?
На губах у нее появилась улыбка.
– Нет, если подумать. Он понял.
– Потому что дом принадлежит моей семье, а ты только работаешь здесь? Ты это имела в виду?
Она кивнула.
– Но это неверно. Человека нужно оценивать по тому, что он сам из себя представляет. Не имеет никакого значения, где он работает или какие у него знакомые… – он на мгновение умолк. – Я, вероятно, выражаюсь не совсем ясно?
– Нет, я поняла, что вы хотите сказать.
Во взгляде ее, обращенном на него, была искренность. Конечно же, она понимала. Он почувствовал, как краска смущения заливает его лицо.
– Я мешаю тебе работать, Анна. Извини меня.
– Ну, с этой комнатой я закончила. Теперь надо идти вниз.
Странно, подумал он снова. Очень странно все это и необычайно грустно. Она жаждет красоты и, скорее всего, видела ее очень мало в своей жизни.
Вскоре он заметил, что возвращаясь домой раньше в те дни, когда работал по полдня, он надеется застать ее все еще в своей комнате. Между ними иногда происходили краткие разговоры, и так он узнал о ее умерших в Польше родителях, братьях в Вене и о ее первых месяцах в Америке.
Через какое-то время ему стало ясно, что он с нетерпением ожидает этих разговоров, по существу мечтает о них. Господи, Пол, о чем ты только думаешь?!
Ему нравилось по воскресеньям ходить пешком через парк к дому Майеров, которые жили в Ист-Сайде. Однажды в воскресный день, где-то в конце зимы, он гулял там один, так как Мими с родителями отправились в больницу, навестить кого-то из родственников.
Итак, он бесцельно прогуливался, наслаждаясь свежим, слегка сыроватым воздухом и своим упругим шагом.
Мысли теснились у него в голове. Странно, что мозг твой никогда не отдыхал, даже во сне, если верить Фрейду. В этот момент он думал о том, как ему оправдать свое существование на этой земле.
После того, что он узнал в Европе, ничто не представлялось ему более важным в жизни, чем деятельность по предотвращению войны. У него был неплохой стиль; может, ему стоит писать памфлеты для «движения за мир»? Надо посоветоваться об этом с Хенни.
Рассказы бабушки о Гражданской войне вселили в него непреходящий ужас перед кровопролитием. Он так никогда и не смог заставить себя заняться охотой после того, как с отвращением увидел трофеи на стенах охотничьего домика в горах Адирондака и голову мертвого оленя, свисавшую с капота машины. Война была в миллионы раз хуже охоты, и мертвые поникшие головы были в ней человеческими. Решено, он будет ходить на митинги в защиту мира и делать все, что от него потребуется. И он даст денег, много денег. Криво усмехнувшись, он подумал, что у Дэна не будет повода обвинить его в скупости.
Он уже почти достиг Пятой авеню, когда внимание его привлекла идущая быстрым шагом в нескольких ярдах впереди него женщина. Ее рост, а также блеск темнорыжих волос показался ему знакомыми, и он ускорил шаг, чтобы догнать ее и удостовериться, что не ошибся.
– О, Анна! Куда ты идешь?
– В музей.
– Одна, в воскресенье?
– Мой друг не смог сегодня прийти.
– Ты не станешь возражать, если я немного пройдусь с тобой?
– Нет, пожалуйста. Я хочу сказать, да, конечно.
– Ну, как, – начал он, – тебе понравились книги по искусству?
– О, да! Простите, что держу их так долго. Я верну их завтра, – она покраснела.
Бедняжка! Он понял, что ей неловко и поспешил ее разуверить.
– Я совсем не это имел в виду, Анна! Держи их у себя сколько захочешь. – Он так и не понял, что толкнуло его в следующий момент сказать: – Так как мы все равно гуляем, может ты сходишь со мной в «Армэри Шоу»? Это очень интересная выставка современной живописи, – поспешил он добавить, – картины в основном из Европы. Возможно, она тебе и не понравится. Но о ней все говорят, и так как ты любишь картины, тебе следует ее посетить.
– Ну… я…
Он не дал ей договорить.
– Ее действительно стоит посмотреть. Во всяком случае, мне так показалось.
– Вы там уже были? Тогда вам вряд ли захочется пойти туда снова.
– Совсем наоборот. Именно поэтому я и хочу сходить туда еще раз. Это нечто удивительное и совершенно необычное.
Девушка все еще колебалась. Ее бледное лицо, с которого только что сошла краска смущения, вновь порозовело.
Он понял.
– Если мы кого-нибудь увидим, мы… знаешь, я скажу, что мы встретились случайно. Это будет только правдой. Пойдем. В этом нет ничего плохого, Анна.
Они свернули в сторону Лексингтон-авеню.
– Она на Двадцать пятой улице, пешком туда довольно далеко. Мы поедем на трамвае.
– А может мы прогуляемся? Я не против, даже если и далеко. Воздух такой свежий. И небо! Такое прекрасное.
Он взглянул вверх, туда, где сквозь рваные облака проглядывало далекое и холодное бледно-голубое небо; однако, в нем угадывался более густой синий цвет, говоривший о скором приходе весны. Он посмотрел вниз, на нее, и встретился с ее обращенным на него взглядом.
– Я так много времени провожу в доме. Мне бы хотелось побыть на воздухе подольше, – сказала она и быстро добавила: – не то чтобы я возражала, совсем нет, это чудесный дом и я рада, что в нем работаю.
Извинение заставило его очень мягко произнести:
– Тебе нравится Нью-Йорк? Ты много гуляешь по городу?
– О, да, я хожу везде. От могилы Гранта до «Вулворт-билдинга».
– Вижу, ты не теряешь времени даром. «Вулворт-билдинг» только что закончен.
– Самое высокое здание в мире! – воскликнула она. В ее глазах застыло изумление.
Это изумление слегка рассмешило его и в то же время доставило ему истинное удовольствие. Ее все удивляло: проезжавшие мимо автомобили, окно цветочного магазина с выставленными в нем тюльпанами, огромная желтовато-коричневая собака.
– Это афганская борзая. – Сказал Пол. – Очень редкая порода.
В «Армэри» она изумленно ойкнула сначала при виде длинного ряда автомобилей, затем огромного зала и пышно разодетых знаменитостей, разглядывающих скульптуры и картины.
– Посмотри сюда, Анна. Это знаменитый американский художник, Джон Слоун. Представитель реалистической школы. Ты меня понимаешь?
– Что он рисует то, что существует на самом деле? Конечно. «Девушки, высушивающие волосы», – прочла она. Ветер полоскал белое белье на залитой солнечным светом крыше многоквартирного дома. – Я знаю, что они чувствуют. Рады выбраться из темных комнат. Это правда. Уж мне-то это хорошо известно.
Они двинулись дальше, к Ван Гогу, Матиссу, Сезанну.
– «Богадельня на холме», – прочла Анна. Она сказала это так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать ее слова в шуме толпы. – Прекрасная земля! Круглые холмы. В Польше, откуда я приехала, земля такая ровная. Как бы мне хотелось когда-нибудь воочию увидеть холмы!
Почему ее столь простое желание так его растрогало? Внезапно в нем пробудилось любопытство.
– Иди-ка сюда, я хочу тебе кое-что показать.
Небольшая толпа, собравшаяся перед полотном, к которому он ее увлек, загораживала вид, так что им пришлось потратить несколько минут, чтобы наконец отыскать место, откуда они могли его видеть.
– Марсель Дюшан, француз. Картина называется «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», – объяснил Пол.
Люди смеялись у них за спиной.
– Идиотизм! Не стоит даже тех денег, что пошли на краски и холст.
– Это же неприлично. Им должно быть самим стыдно, что они выставили такую дрянь.
– Скажи мне, Анна, что ты думаешь об этой картине? – спросил Пол.
Она слегка нахмурилась, явно находясь в нерешительности.
– Она тебе нравится или нет?
– Не знаю. В общем, все это не так уж и красиво, все эти линии и квадраты, но…
– Но что?
– Ну, это… как бы вам сказать… оригинально, что ли. Я имею в виду, что, как мне кажется, никто никогда не делал ничего подобного.
– Да, это несомненно оригинально. И это называется кубизмом; не квадраты, как ты сказала, а кубы.
– А, понимаю, как маленькие ящики. Снова и снова. Кажется, что все движется, не так ли? Как странно! Ты отворачиваешься, и тут же тебе хочется взглянуть снова, увидеть, как она спускается по лестнице.
– Я с тобой абсолютно согласен. Критики высмеяли эту картину, потому что Америка еще к этому не готова. Но поверь мне, очень скоро все изменится.
Несколько дней назад он стоял здесь вместе с Мими.
– Это, – заявила она, – самая глупая вещь, какую мне когда-либо доводилось видеть в жизни. Отвратительная мазня. Такое мог бы нарисовать даже ребенок. Разве можно называть это искусством?!
И, однако, подумал сейчас Пол, справедливости ради следовало сказать, что большинство критиков и даже такая личность, как Теодор Рузвельт, полностью разделяли ее мнение.
– Я даже думаю, что это… это аморально, – добавила Мими, явно имея в виду название картины, в котором фигурировало слово «обнаженная». Он ничего на это не ответил.
Да и что он мог сказать, если до сих пор средние американцы, которые не могли позволить себе оригиналы, украшали стены своих домов коричневыми фотографиями картин известных мастеров?! «Голубым мальчиком» Гейнсборо, например. Да, Америка определенно была еще к этому не готова.
Но Анна, эта необразованная девушка, сумела увидеть, сумела понять и принять новое.
Она все еще изучала картину. Он стоял позади нее, глядя не на полотно, а на ее затылок. Небольшая шляпка прикрывала лишь макушку, позволяя видеть почти половину головы и пышные волосы, свернутые узлом на шее. Сколько же оттенков рыжего было в этой блестящей массе! Красно-коричневый, цвета меди и красного дерева; там же, где несколько волосков выбились из прически, к рыжему примешивалось золото.
Она что-то сказала. С усилием он заставил себя отвлечься от своих мыслей.
– Я тебя не слышал. Извини.
– Я сказала, что уже становится поздно, – произнесла она твердо. – Нам пора идти.
Конечно же, в ней не было ничего, вызывающего жалость! С чего это он решил, что ее надо жалеть? Потому только, что она была юной и хрупкой? Никакая она не бедняжка. Он с облегчением вздохнул.
– Мы поедем на трамвае, – сказал он.
При других обстоятельствах он несомненно взял бы кэб. Но было бы верхом глупости подъехать к дому вместе с ней. Он представил, какие бы это вызвало разговоры. Это доставило бы Анне одни только неприятности! Да и ему тоже, сказать по правде!
– Вы поезжайте трамваем, а я хочу прогуляться, – ответила Анна.
– После всего того, что ты прошла сегодня?
– Видите ли, я не смогу выйти из дома до среды.
– Ну, тогда я пройдусь с тобой.
Она шла быстро, четким, ритмичным шагом. Какой же она была крепкой и сильной! Начало смеркаться и поднялся небольшой ветер. На ней было тоненькое, из дешевой серой шерсти пальто с поясом, подчеркивающим стройность ее талии. Вряд ли ей было в нем тепло. У него самого пальто было на меху.
Они шли молча. По какой-то совершенно необъяснимой причине он внезапно почувствовал раздражение. Он был недоволен собой за то, что сравнил мнение Мими с мнением этой девушки. Какое значение в сущности имело то, что человек думал о картине? Это было делом вкуса, как предпочтение шоколада ванильному мороженому.
– Я забыла имя этого художника, – произнесла вдруг Анна. – Он кубист, вы сказали?
– Дюшан. Марсель Дюшан.
– Вы так много знаете об искусстве. Вы сами рисуете?
– Господи, конечно же, нет! Я не проведу и прямой линии. Но я пытаюсь узнать об этом все, что могу. Нельзя же все время заниматься одной только экономикой.
– Экономика – это?..
– Бизнес. Деньги. Банки.
– Ах, да, вы ведь работаете в банке.
– В какой-то степени, – было бы довольно затруднительно объяснить ей инвестиционно-учредительскую деятельность частного банкирского дома, да это и не имело для нее никакого значения.
– Понимаю, – сказала она.
Ему показалось, что при этих словах она слегка нахмурилась. Вероятно, как истинная представительница рабочего класса, она видит в банкире кого-то наподобие людоеда, пожирающего бедняков.
С губ его невольно сорвался вопрос:
– Ты думаешь, банкиры плохие люди, раз они дают взаймы деньги и заставляют людей дополнительно платить за это?
– О, нет, – ответила она. – Как иначе можно было бы создать что-нибудь подобное этому, – она махнула рукой в сторону громадного небоскреба, возвышавшегося за парком. – Ни у кого не хватило бы денег построить все это самому! Ему все равно пришлось бы занимать, разве не так?
– Да, ты права, – сказал он чрезвычайно довольный ее ответом и добавил: – Ты очень интересная женщина, Анна.
– Вы так думаете, потому что никогда до этого не разговаривали с такими людьми, как я, – она произнесла это без всякого смущения, даже с легким юмором; от ее первоначальной стеснительности не осталось и следа. – Необразованная иммигрантка. Я непохожа на ваших знакомых.
– Согласен. Совсем непохожа.
– Как и вы, и ваша семья.
– Ты так считаешь? Почему?
– Видите ли, я никогда еще не встречала таких евреев, как вы. Я даже не думала, что вы евреи, пока миссис Монагэн не сказала мне об этом.
– Да, мы евреи, и очень гордимся этим. Мы как Джекоб Шифф, американцы, исповедующие иудаизм.
Она вдруг вздохнула.
– Да, кое-что я узнала. Но от этого мне стало, кажется, только еще тяжелее. Все равно я почти ничего не знаю и ничего так и не узнаю и не увижу в своей жизни, тогда как мне хотелось бы увидеть весь мир.
Она изящно взмахнула руками, словно желая обнять всю землю.
– Весь мир? Да, нелегкая задача. Но вот что я скажу тебе, Анна. Что-то мне подсказывает, что ты получишь много больше, чем даже думаешь. Ты увидишь мир. Европу, удивительные места…
– Европу? Только не Польшу, это я могу вам обещать!
– Не Польшу, но Париж, и Лондон, и Италию. Озеро Мажжиори с замками и островами. Альпы, где вершины покрыты снежными шапками даже в разгар лета. Ты говорила, что хочешь увидеть холмы.
Они подошли к дому. Уже совсем стемнело и дул сильный пронизывающий ветер. В окнах гостиной горел свет, суля тепло и отдых.
– Это был великолепный день, Анна.
В свете уличного фонаря ее волосы, казалось, пылали.
Она обернулась и, улыбнувшись самой прелестной улыбкой, какую ему доводилось когда-либо видеть, тепло его поблагодарила.
– Я чудесно провела время. И я буду думать об этом, об Альпах, покрытых снегом, и всех этих картинах.
С этими словами она повернулась и начала спускаться по лестнице в подвальное помещение, где не горело ни одного огня. Он подождал, пока она открыла дверь, коснулся рукой своей шляпы, затем тоже повернулся и поднялся по ступеням к парадной двери.
– Когда я была ребенком, – сказала Анжелика, – не старше десяти или двенадцати лет, я часто ходила с женой моего деда к ее родственникам. Она была креолкой. О, они думали, что я ничего не понимаю, но я понимала все! После того, как я вышла замуж, моя мать рассказала мне о детях одного старого джентльмена от рабыни. Они выглядели точь в точь как дети, которые были у него от его жены. Даже я могла сказать, что они были братьями. Его звали Сильван Лабюсс.
Явно наслаждаясь своим рассказом, она подняла глаза над чашкой, чтобы посмотреть, какой эффект произвели ее слова на присутствующих. Да, подумал Пол, в эти дни бабушке нечасто приходится встречать новых слушателей.
Мими была совершенно очарована.
– Сильван Лабюсс! Какое красивое имя!
Было видно, что она прямо-таки сгорает от любопытства, хотя обычно на ее лице, не отличавшемся живостью черт, не отражалось никаких эмоций. Когда они собирались в гости к Хенни, у Пола на мгновение мелькнула мысль, хотя он и надеялся, что они с Хенни понравятся друг другу, – не будет ли Мими шокирована, увидев эту бедную квартиру и квартал? Вряд ли она бывала раньше в подобных местах, разве что проходя мимо и, по существу, их не видя. До этого она встречалась с Хенни только в доме его родителей и Альфи, где обстановка была совершенно иной. Сейчас, сидя на этом старом коричневом диване, она выглядела пришелицей из другого мира. Ее ножки в мягких кожаных ботинках и рубинового цвета бархатный жакет были единственными яркими предметами в комнате, кроме, пожалуй, книг, занимавших целую стену, и старинного серебра Анжелики на чайном столике.
– Вы полагаете, его сын знал о своих сводных братьях? – спросила Мими.
– Если и знал, он разумеется никогда не стал бы об этом говорить, – Анжелика рассмеялась. – О таких вещах говорить было не принято. Вы даже не можете себе представить, каким строгим был в те дни этикет. Невольно напрашивается сравнение с придворным ритуалом. Помню, когда я в первый раз увидела мистера Лабюсса, я была совершенно потрясена. Он держался абсолютно прямо, почти по-королевски, спускаясь по аллее своего расположенного террасами сада. Как Людовик XIV в Версале.
Пол и Хенни, слышавшие все это уже сотни раз, обменялись взглядами, в которых была любовная снисходительность и добродушная усмешка.
– Да, у них были изысканные манеры, у этих мужчин; у моего отца тоже, – продолжала Анжелика свой рассказ, который, казалось, совершенно заворожил Мими. – Все мужчины были такими.
– Но только не дядя Дэвид, – вмешалась Хенни.
– Дядя Дэвид, – сказала с достоинством Анжелика, – никогда не был южанином, как тебе хорошо известно.
– Какая поразительная семья! – воскликнула Мими.
– Да, мы семья с историей, – согласно кивнула Анжелика. – Я могла бы говорить о ней часами. Может, Пол как-нибудь приведет тебя ко мне, раз уж ты так интересуешься стариной? У меня есть несколько прелестных вещиц того времени, которые я могла бы показать тебе, если желаешь.
– Я была бы счастлива. Просто счастлива.
Ее манеры были безупречны. С гордостью Пол подумал, что она вела бы себя точно так же, даже если бы старая дама утомила ее до слез. Никто не мог бы отыскать в Мими никакого изъяна. Она была естественной и доброжелательной. Не экспансивной, нет, но безупречной во всем.
Они поднялись, собравшись уходить. Пол накинул Мими на плечи меховую накидку.
– Все было чудесно, – сказала Мими, пожимая по очереди руки женщинам. – А ваш бисквитный торт, миссис Рот, так прямо таял во рту. Никогда в жизни не ела ничего подобного.
– Зовите меня просто Хенни.
– Хотелось бы мне обладать вашими способностями, Хенни. И пожалуйста, передайте от меня большой привет и наилучшие пожелания Фредди.
– Кстати, – спросил Пол, – где он?
– Повел Лию на дневной концерт, сольное выступление Айседоры Дункан. Он вернется в Йель вечерним поездом. У них уже были на руках билеты. Иначе, как ты понимаешь, они, конечно же, были бы здесь.
– Мы с Мими тоже хотим посмотреть Айседору. Говорят, она настоящее чудо.
– Я ее не видела, но Лия говорит, что она потрясающа. Хотя Лия все находит потрясающим, – в голосе Хенни звучала нежность.
– Заявляю вам снова, – вдруг сказала Анжелика, – мне это не нравится.
Резкий тон, каким были произнесены эти слова, внес диссонанс в мирную атмосферу прощания. На лице Мими появилось изумленное выражение.
Хенни раздраженно ответила:
– Что тебе не нравится, мама? Айседора Дункан?
– Ты прекрасно знаешь, что мне не нравится. Он проводит с ней каждую свободную минуту.
– Это совсем не так, ты преувеличиваешь, мама, – Хенни явно была рассержена.
Они стояли в узкой прихожей, и наружная дверь была уже открыта. Мими отвернулась, делая вид, что внимательно рассматривает гравюру с изображением Колизея, висевшую на стене над головой Хенни.
– Хороший поступок, доброе дело, но и весьма неблагоразумное при всем этом, – продолжала Анжелика. – Некоторые вещи просто не приняты, я говорила об этом с самого начала.
Все чувствовали себя крайне неловко, за исключением старой дамы.
– Ну, – проговорил Пол, – нам действительно пора. Благодарю тебя, Хенни. Спасибо, бабушка… Мне очень жаль, – сказал он Мими, когда они спускались по лестнице, – что все так вышло. Лия, похоже, является для них яблоком раздора.
– Она показалась мне умной девушкой. И также весьма привлекательной.
– Но с большой дозой самоуверенности.
– Тебе она не нравится, Пол?
– Я бы этого не сказал. Просто она девушка не в моем вкусе.
Слова вновь прозвучали у него в мозгу: девушка не в моем вкусе. А кто в моем?
Новенький электромобиль Мими стоял у края тротуара. Мими села за руль, и с легким урчаньем маленькая машина покатилась по улице.
– Десять миль в час! Просто чудо! – воскликнула Мими. – Моя собственная машина! Это самый лучший подарок, какой когда-либо делал мне папа.
– Не сомневаюсь.
Это был очень дорогой подарок, этот отделанный изнутри кожей блестящий ящик на колесах. У матери Пола была такая же машина, и у жены дяди Альфи тоже; это была «вещь».
– Будь добр, закрой окно, – сказала Мими. – Ты же знаешь, как легко я простужаюсь.
Послушно он выполнил ее просьбу, и салон сразу же наполнился ароматом стоявшей в хрустальной вазе гвоздики. Горьковатый запах этого цветка неизменно вызывал у него отвращение.
– Ты явно бабушкин любимчик, – заметила Мими, когда они свернули на Пятую авеню.
– Ты так считаешь? Иногда, боюсь, этой любви в ней слишком много.
– Как странно ты говоришь! Мне она понравилась.
– Ей не следовало поднимать вопрос о Лии. Это было не время и не место.
– Все равно она мне очень понравилась. Она настоящая леди, похожа на знатную даму, ты не находишь? Но расскажи мне о своей тете Хенни. Из-за чего она поссорилась с твоими родителями?
– Дело касалось сдаваемых в аренду квартир. Дядя Дэн стоит за реформы в этом вопросе. Но это долгая история. Я расскажу ее тебе как-нибудь в другой раз.
Внезапно он почувствовал, что устал; от запаха этой чертовой гвоздики у него ужасно разболелась голова.
– Мне жаль твою тетю.
– Жаль Хенни? Из-за этой ссоры, ты имеешь в виду?
– Нет, потому что они так откровенно бедны. Эта квартира! Твоя тетя, вероятно, очень сильно из-за этого переживает.
Он редко, если вообще, думал о «бедности» Хенни до сегодняшнего дня. Никогда раньше эта бедность не бросалась ему так в глаза, как сегодня. И перед его мысленным взором вновь возник старый диван, залоснившаяся обивка которого резко контрастировала с дорогими юбками Мими, и потертый ковер, с выделявшимися на нем ее туфлями из мягкой блестящей кожи.
– Хенни не обращает на это никакого внимания, – ответил он.
– Не обращает внимания?! Как это возможно?
– У нее есть дела поважнее, – внезапно ему представилась совершенно иная картина. – Тебе надо было видеть ее во время демонстрации суфражисток на Пятой авеню! Они были все в белом и шли так гордо, с высоко поднятой головой, – он рассмеялся. – Потрясающее, надо сказать, было зрелище!
– Я видела суфражисток. Папа говорит, что предоставление женщинам права голоса не будет иметь никакого значения.
– Своей демонстрацией они добивались не только предоставления женщинам избирательных прав. Они выступали также и против использования детского труда. Хенни всегда волновал этот вопрос. Я горжусь ею. Она удивительная женщина. Ты сама в этом скоро убедишься.
– Мне кажется, твоя бабушка обеспечена лучше, правда? Лучше, чем Хенни, я хочу сказать.
– Ты так думаешь? Почему?
– Ну, на ней было чудесное платье, и ее туфли выглядели весьма дорогими.
– Мой дядя Альфи очень щедр к своей матери, – сухо заметил Пол.
– Это чудесно. Семьи и должны быть такими. Мой отец посылает деньги кузенам в Германии, которых он никогда даже в глаза не видел. И по существу, они не кузены, а троюродные братья. В нашей семье все очень добрые, так что я к этому привыкла.
Это было правдой. Майеры были солидными, порядочными людьми, когда-то членами прекрасной старой еврейской общины в Германии и сами по себе весьма большой семьей. У любого из их родственников ты чувствовал себя уютно, как дома.
Но я не всегда чувствую себя сейчас уютно в своем собственном доме, подумал Пол, криво усмехнувшись. Хотя, надо признать, такое бывает не так уж часто.
– Чему ты улыбаешься? – Мими обратила на него вопросительный взгляд.
– Ничему. Просто я необыкновенно счастлив, – он положил свою руку на ее, державшую руль. – Надеюсь, ты тоже?
– О, очень, очень! Ты знаешь, я постараюсь сделать что-нибудь для Хенни, когда мы поженимся. Ничего, что могло бы смутить или оскорбить ее, просто небольшие подарки ко дню рождения и вообще всегда, когда представится удобный случай. Не люблю видеть людей в нужде.
– Ты очень добра, Мими.
Это тоже было правдой. Он мог неизменно рассчитывать на ее доброту и порядочность; мужчина всегда знал, чего ждать от такой женщины. И почувствовав прилив благодарности, он крепко сжал ее пальчики в серой лайковой перчатке.
То, что он совершил, нельзя было назвать иначе, как подлинным безумием. Как-то, проходя мимо «Уэйнэмейкера», он услышал за спиной громкий разговор двух женщин.
– Ты только взгляни! Я должна остановиться! Ты видела когда-нибудь такую шляпку в своей жизни? Скажи, видела?
– Чудо! Но она, должно быть, стоит целое состояние. Несомненно, это импорт. Я даже уверена в этом. Подобные шляпки способны делать только в Париже.
Ноги сами поднесли его к витрине. В окне красовалась одна-единственная шляпка, выставленная там, словно драгоценность, какой она, вне всякого сомнения, и являлась. Она была водружена на голову манекена и из-под нее ниспадал каскад рыжих волос. На шелковистом соломенном поле лежал венок из ярко-красных маков и золотых колосьев пшеницы. Эта шляпка выглядела бы просто изумительно на высокой девушке во время приема гостей в саду или бракосочетания на лужайке в десять акров. И во время чаепития в «Плазе» весной. Рыжие пряди под бледными полями шляпы отливали золотом. Он прикрыл на мгновение глаза. Безумие, сущее безумие! Глаза его вновь открылись. Вот она, ждет, что ее купят для той, которая сама ее украсит, а не наоборот. Как можно позволить ей пропасть на какой-нибудь толстухе лет пятидесяти… или даже девушке, обладавшей достаточными средствами, чтобы ее купить, но не лицом, способным ее украсить.
Ему внезапно представилась фигурка в дешевом пальто, столь изящно перетянутая на талии поясом, старая шляпка, изогнутые в улыбке губы…
С того дня он не сказал ей и двух слов, тщательно избегая привычных разговоров и не входя в комнату, когда она там убирала. Когда она прислуживала ему за столом, ее руки невольно приковывали к себе его взор; от ее тела исходил теплый аромат. Он отводил глаза. Должно быть, она думала, что он на нее сердится…
Эти мысли проносились у него в голове, пока он стоял там, уставившись на шляпку.
Затем он вошел в магазин и купил ее. Он не спросил, сколько она стоит, пока ее не положили в большую круглую коробку и не перевязали яркой красивой лентой. Цена показалась ему огромной для шляпы, и он подумал, что именно поэтому, протягивая ему коробку, продавщица почтительно произнесла:
– Пожалуйста, сэр. Надеюсь, она понравится даме.
Всю дорогу домой, пока он ехал на дребезжащем трамвае, шляпа лежала рядом с ним на сиденье. Сейчас, когда он купил ее, она внушала ему непонятный страх. Вагоновожатому пришлось дважды повторить свою просьбу оплатить проезд, настолько далеко отсюда витали его мысли в этот момент. Мысли эти были весьма тревожными. По правде сказать, они были такими уже давно.
Но у всех мужчин бывали время от времени такие мысли! Всем известно, что даже мужчина, счастливый в браке, иногда заглядывается на хорошеньких женщин. Конечно, не так, как дядя Дэн, он не это имел в виду. И это встревожило его тоже, мысль о Хенни; все эти вопросы верности и измены были такими сложными и болезненными. Да, все мужчины заглядывались на красивых девушек! Они не были бы мужчинами, если бы этого не делали. И он подозревал, что и женщины позволяли себе такое украдкой, а почему бы и нет? Не было никакой причины стыдиться естественного зова плоти, если ты при этом держался в рамках и не приносил вреда своей семье.
И, однако, ему совсем не хотелось, чтобы Мими или еще кто-нибудь узнал о его мыслях или о купленной им шляпке. О Боже, что же он наделал! Девушка, разумеется, ничего не поймет. И на мгновение он почувствовал соблазн оставить шляпку на сиденье.
И все же он принес ее домой. Он решил подождать Анну в холле перед дверью своей комнаты, и перехватил ее, когда она поднималась по лестнице.
– Я подумал, тебе это может понравиться, – негнущейся рукой он протянул ей коробку, держа ее одним пальцем за ленту.
Она не поняла.
– Это коробка. Подарок тебе. Открой ее.
– Мне? Почему мне?
– Потому что ты мне нравишься. Потому что я люблю делать подарки людям, которые мне нравятся, – теперь, когда первое смущение прошло, слова легко соскальзывали с его губ. – Постой, позволь мне, – сказал он, когда она начала развязывать ленту. Развернув шуршащую оберточную бумагу, он достал шляпку. – Вот! Ну, что ты о ней скажешь?
Ее лицо залила краска смущения, необычайно яркая на бледной коже, как у всех рыжих.
– О, она чудо! – на мгновение она прижала ладони к пылающим щекам. – Спасибо, огромное спасибо, но я не могу, правда, не могу.
– Но почему?
Она подняла на него глаза. Только сейчас он заметил, что кончики ее золотистых ресниц были темными.
– Это было бы нехорошо.
– Нехорошо… а, я понимаю, что ты хочешь сказать. Но, Анна, почему бы нам не послать к черту все эти правила приличия? Вот я, человек, который может себе позволить купить красивую шляпку, а вот ты, красивая девушка, которая этого не может… Ради Бога, Анна, доставь мне это удовольствие! Надень ее в следующее воскресенье, когда к тебе придет твой молодой человек.
– Я не могу, – она все водила и водила пальцем по верху шляпки.
– Послушай, ты будешь от нее в восторге! И ему она, несомненно, тоже понравится. Уже почти весна, Анна. Отпразднуй это. Мы бываем молоды только однажды.
Он говорил с ней чуть ли не грубо. Он чувствовал… он сам не знал, что он чувствовал.
– Доброй ночи, – произнес он вдруг резко и шагнул в свою комнату, громко хлопнув дверью.
Он впал в меланхолию. Весна всегда была его любимым временем, но только не в этом году. Дни постепенно становились длиннее; на тротуарах играли в шарики мальчишки; из открытых окон доносилось детское бренчание на пианино; на лотках блестела крупная сочная клубника. Клиенты, приходившие в контору, говорили о поездках в Биарритц, Адирондакские горы или Бар-Харбор; слушая их, словно наяву видел перед собой голубую воду и чувствовал на своем лице морской бриз… И однако, меланхолия его не проходила.
Подперев обеими руками подбородок, он сидел за своим столом, начисто забыв, что ему давно уже надо было позвонить в пять мест.
– Так-так. Задумался о предстоящей свадьбе, полагаю? – громкий голос появившегося в дверях отца вывел его из состояния, похожего на транс, в котором он в этот момент пребывал.
– Что? – понадобилось еще мгновение, прежде чем до него дошел смысл слов отца, и губы его растянулись в ожидаемой от него смущенной улыбке «влюбленного» жениха, обычного объекта сотни добродушных шуток. – Да, о свадьбе.
– Твоя мать боится, что навсегда тебя потеряет.
– Потеряет меня?
– Теперь, когда ты собираешься жениться, – пояснил отец.
– Я думаю, она в восторге.
– Так оно и есть, ты же знаешь. Она сказала это в шутку, потому что мы сейчас редко видим тебя за обеденным столом. Не замечал? Ты почти каждый день обедаешь у Майеров.
– Но они приглашают меня.
– Должно быть, еда там вкуснее, – отец положил ладонь на его руку. – Мы очень рады видеть тебя таким счастливым, стремящимся все время быть с Мими, и конечно же, мы знаем, что не теряем тебя, а наоборот, приобретаем в Мими чудесную дочь.
Последнее время он постоянно чувствовал себя так, словно вымазался в грязи. Его мысли были грязными.
Поэтому-то он и обедал дома только в среду, когда у нее был выходной и за столом им прислуживала миссис Монагэн. Никогда прежде он не знал, что такое одержимость, лишь встречал определение этого слова в словаре, которое не передавало всего ужаса подобного состояния. Полная неспособность контролировать собственные мысли пугала его. Он даже не подозревал, что можно одновременно думать о двух совершенно различных вещах; читать заголовок в газете и, понимая, что читаешь, видеть в то же самое время прекрасное задумчивое лицо с прямой линией бровей; сидеть в комнате, заполненной голосами или еще хуже, наедине с голосом Мими, и совершенно отчетливо слышать другой голос, музыкальный, с легким иностранным акцентом.
Мне хотелось бы увидеть весь мир, мне хотелось бы все узнать.
Да, это была одержимость. Ужасное состояние, и наступит ли когда-нибудь этому конец?
Однажды субботним утром он встретил ее в холле. Он поднимался по лестнице, тогда как она ждала наверху, чтобы спуститься, так что встречи невозможно было избежать.
– Ну, так как, – сказал он, остро сознавая в этот момент, что копирует глупый, нарочито веселый тон, каким говорил с ней его отец, – твой молодой человек… ему понравилась шляпка?
– Я ее еще не надевала. Она слишком красива для тех мест, куда мы обычно ходим.
– Да? Так попроси его отвести тебя куда-нибудь в другое место. Например, в какое-нибудь кафе, когда ты увидишься с ним завтра.
– Может быть, но только не завтра. В это воскресенье он работает.
Бог свидетель, он не хотел этого говорить. Слова сами сорвались с языка.
– В таком случае я приглашаю тебя на чай.
– Нет-нет, это было бы нехорошо.
– Но почему?
Она попыталась пройти к лестнице, но он загородил ей путь.
– Что ты хочешь этим сказать, нехорошо? Я просто хочу посидеть с тобой в каком-нибудь уютном тихом месте и поговорить. Что в этом плохого? Здесь нечего стыдиться.
– И все же… я не думаю…
– Совсем необязательно говорить кому бы то ни было о нашей прогулке, если это тебя так беспокоит. Если мы встретим кого-нибудь из знакомых, я скажу, что ты сестра одного из моих загородных клиентов и мне приходится тебя развлекать. Идет?
– Хорошо, – ответила она. И на губах ее вновь появилась эта обворожительная улыбка, которая, казалось, вот-вот перейдет в смех.
– Итак, решено. До завтра.
Он привел ее в «Плазу», где они расположились в уголке за пальмами. Официант принес чай и подкатил к столику небольшую тележку с пирожными.
– Ты выглядишь очень красивой, Анна. Особенно в этой шляпке.
– К ней не подходят мои туфли.
На его лице появилось недоуменное выражение.
– Туфли не подходят к шляпке?
– Они не слишком нарядные, но мне приходится носить их каждый день с моим форменным платьем. Я ведь не могу позволить себе две пары. Эти обошлись мне в два пятьдесят.
Непроизвольно опустив глаза, он увидел высовывающуюся из-под юбки высокую неуклюжую туфлю со шнуровкой. Заметив его взгляд, Анна поспешно расправила юбку.
– Сойдет. Твоя юбка их полностью скрывает, – сказал он и, внезапно смутившись, добавил: – Не то чтобы… я хочу сказать, они очень симпатичные.
Она рассмеялась.
– Вы сказали неправду. Вам прекрасно известно, что это не так.
Он тоже рассмеялся, испытывая в этот момент ни с чем не сравнимое чувство полного взаимопонимания с другим человеческим существом.
– Ты здесь самая красивая женщина, тебе это известно?
– Как вы можете так говорить? Взгляните вон на ту, в желтом платье, которая только что вошла.
– Забудь о ней. Она лишь еще одна хорошенькая женщина, в городе таких полно. Но ты совсем другая. В тебе есть жизнь. На лицах большинства женщин написана скука, кажется, они устали от всего, тогда как тебя все удивляет.
– Удивляет?
– Я хочу сказать, ты любишь жизнь, и она не вызывает у тебя скуку.
– Скуку? Никогда!
– И ты столь многого добилась.
– Я? Но я же ничего не сделала! Ничего!
– Ты одна пересекла океан, ты выучила новый язык и ты живешь своим трудом. Тогда как я… Для меня всегда все делали другие. Преподносили мне все, можно сказать, на блюдечке. Я восхищаюсь тобой, Анна.
Она пренебрежительно махнула рукой, явно не считая все это какой-то особенной своей заслугой. Заметив ее смущение, он больше ничего не сказал, лишь смотрел, откинувшись на спинку стула, как она с жадным удовольствием ребенка ест пирожные.
– Возьми еще с малиновым вареньем и вот эти тоже очень вкусные. Они называются меринги.
Скрипки заиграли вальс.
– Как же я люблю звуки скрипок! – воскликнула Анна.
– Ты бывала когда-нибудь на концерте или в опере, Анна?
Глупый вопрос! Когда, где и как могла она это сделать? И когда в ответ она лишь молча покачала головой, его вдруг осенило.
– Я достану тебе билет в оперу. У нас у всех есть абонементы. – Под «всеми» он естественно подразумевал своих родителей и семью Мими. – В следующий раз, когда у нас окажется лишний билет, я позабочусь о том, чтобы ты его получила. Твой первый выход в театр! Это будет незабываемо!
Напившись чая, они вышли и на мгновение остановились на тротуаре, разглядывая воскресную публику, медленно фланирующую мимо статуи генерала Шермана. Солнечный свет отражался от металлической спины гордого коня генерала; он касался зеленой листвы в парке; он омывал облака и заливал прекрасное белое лицо Анны. Яркий весенний день был в самом начале, и впереди их ждало еще много светлых часов.
– Мы могли бы проехаться по надземной железной дороге, – предложил Пол. – Это не так уж плохо.
Удовольствие, конечно, небольшое, но во всяком случае, это было каким-никаким занятием и в то же время предлогом побыть вместе подольше. Они повернули на запад, дошли до Колумбус-авеню, поднялись по ступеням под мрачным железным сводом и вышли на пустую платформу. Вскоре с грохотом подошел поезд.
– Экспресс, – сказал Пол. – Помчимся, как ветер. Мы можем на нем ехать и ехать, пока не надоест.
Она ничего не ответила и села там, где он показал. Скамья была узкой и их плечи соприкасались; она легко могла избежать контакта, отклонившись немного к окну, но она этого не сделала. Поезд тронулся. При выезде со станции, на повороте, их тряхнуло и на мгновение она всем телом, от плеча до колена, прижалась к нему.
На него снова пахнуло тем же ароматом, что и раньше; это был не цветочный запах душистого мыла или духов, но скорее свежескошенной травы или омытого дождем воздуха. Он был уверен, что это был естественный запах ее волос и кожи. Ее дыхание было едва слышным; почудилось ли это ему или действительно ее дыхание, как и его, участилось?
Соприкосновение заставило его умолкнуть. Оно заставило умолкнуть их обоих. Никогда прежде он не ощущал с такой остротой близость другого человеческого существа. А может, мелькнула у него мысль, она молчит оттого, что в грохоте колес и шуме ветра ее голос был бы почти неслышен? В состоянии оцепенения, почти что транса, он сидел, не осмеливаясь пошевелиться, и машинально читал проплывающие за окном на каждой станции рекламные щиты с надписью: «Кукурузные хлопья Келлога».
Мозг его сверлила мысль: что со мной происходит? Такое впечатление, будто у меня земля уходит из-под ног, словно поезд мчится к пропасти и нет никакого способа его остановить.
Сажа и угольная крошка летела в окна и щипала им глаза. Анна приложила к глазам носовой платок.
– Так не пойдет, – произнес Пол. – Надо возвращаться.
Не пойдет… В целом городе, огромном, протянувшемся на многие мили, не было места, где двое людей могли бы спокойно посидеть хотя бы час.
Они вышли на улицу. Отсюда было рукой подать до дома, где ей придется вновь облачиться в платье прислуги и между ними опять возникнет преграда. В отчаянии он посмотрел по сторонам и вдруг издал радостное восклицание. Он вспомнил.
– Чуть дальше по улице есть кафе-мороженое. Мы пойдем туда, – сказал он решительно, даже не подумав спросить ее, согласна ли она с этим.
По-прежнему храня молчание, хотя теперь им не мешал грохот локомотива, они зашагали по улице. Ее каблуки успевали стукнуть дважды на каждый его шаг и, заметив это, он извинился и пошел медленнее.
Все так же молча они уселись на вращающиеся стулья перед стойкой. Пол заказал две порции содовой с вишневым сиропом и снова наступило молчание. К овальной, красного дерева раме огромного зеркала были прикреплены таблички с надписями: – «Банановый сплит», «Шоколадный пломбир», «Ванильный коктейль-мороженое». Глаза его вновь обратились к первой надписи:
«Банановый сплит»… и поймали в зеркале отражение лица Анны. Она смотрела прямо на него.
– Да, – протянул он. – Это тебе не «Плаза».
– Все равно, здесь чудесно. Я никогда еще не была в подобном месте.
– Никогда не была в кафе-мороженое?
– Конечно же, была. В центре города по воскресеньям. Но никогда в таком великолепном месте.
По воскресеньям… Вероятно, с тем парнем, ее «молодым человеком». Как-то однажды он видел его мельком вместе с Анной у двери в подвальный этаж. Анна тогда пробормотала, представляя… имена их обоих, и парень стащил с головы кепку, кепку рабочего, в знак почтения. Крепкий, коренастый, с самым обыкновенным лицом. В нем не было ничего примечательного, разве только, что он выглядел необычайно серьезным. Серьезным и основательным. Что он был за человек? Позволяла ли она ему целовать себя? Или… Он внезапно почувствовал, как в нем закипает гнев.
Анна, доев мороженое, облокотилась о стойку и стала водить пальцем по спиральным прожилкам в мраморе столешницы, белым в коричневом; заметив, что он смотрит на ее руку, она, рассмеявшись, сказала:
– Как кофе со сливками. Прекрасный камень, – слово «прекрасный» прозвучало в ее устах как ласка.
– Мрамор. Самый лучший приходит к нам из Италии, – ответил он и подумал, каким свежим был ее рот с полураскрытыми губами, за которыми влажно поблескивали белые крепкие зубы.
Внезапно он сообразил, что взгляд его прикован к ее лицу, и она смотрит на него, не отрываясь, расширившимися глазами, словно они увидели друг друга впервые, и оба поразились увиденному. Мгновение они сидели как зачарованные. У него стучало в висках.
Неожиданно он пришел в ужас. Чувство, что он несется к бездне, будучи не в силах остановиться, которое он испытал в поезде, вновь охватило его. Сердце его бешено забилось, и он резко поднялся.
– Нам пора, – произнес он и ему показалось, что голос его прозвучал как-то неестественно. – Уже действительно поздно. Мы должны идти.
Итак, на этой неделе Мими исполнится двадцать один год и с этого момента машина закрутится полным ходом: день рождения и одновременно помолвка и затем свадьба.
О, Мими, Мими, как ты мила! Но я не хочу жениться на тебе, по крайней мере, сейчас.
Когда же, в таком случае?
О, я знаю, что я должен. Я сделаю это, только дай мне немного времени.
Случайно, не на Анне ли ты хочешь жениться? На Анне? Как это возможно? Я не знаю.
Что ты хочешь этим сказать: «Я не знаю»? Ты ее любишь?
Не знаю… мне так кажется… Я постоянно о ней думаю. Ты знаешь, что любишь ее. Почему ты не хочешь этого признать?
Хорошо… хорошо… Я это признаю. И что дальше? Что?..
Ему совершенно необходимо было с кем-то поговорить. Но с кем? Любой из его друзей лишь посоветует ему не быть дураком. Это у тебя пройдет, – скажут они и дружески хлопнут его по спине, отпустив при этом еще и какую-нибудь шутку. – Она же только прислуга в твоем доме! Все это ровным счетом ничего не значит. Такое происходит время от времени со всеми нами, ты скоро о ней забудешь. Вот и все, что он от них услышит. Он подумал о дяде Дэне, с которым всегда можно было поговорить обо всем, но затем, вспомнив о его отношении к женщинам, понял, что Дэн сочтет все это лишь обычным увлечением. Он подумал о дяде Дэвиде, но мудрость того была уже давно в прошлом. Он подумал о Хенни, прогнал эту мысль, опять к ней вернулся и снова ее прогнал.
Через несколько дней из-за похорон родственника оказался свободный билет в театр; Пол взял его для Анны. Давали «Тристана и Изольду». Не будет ли Вагнер слишком сложен для первого знакомства с оперой? Но с другой стороны, эта трагическая любовная история была так прекрасна…
Зная содержание оперы, он представлял себе по минутам то, что видели глаза Анны. Вот первый акт с кораблем и любовным напитком; вот второй; и, наконец, апогей, душераздирающая сцена любви-смерти. Тронула ли она ее, как неизменно трогала его?
Он ждал ее на площадке, когда тем вечером она поднялась по лестнице. Он собирался лишь спросить: «Это то, что ты и ожидала?» Однако при виде ее сияющего счастьем и восторгом лица слова застряли у него в горле. Она вся словно светилась. Заметив его, она задрожала и замерла на верхней ступени.
В следующее мгновение они оказались в объятиях друг друга. Все произошло так просто и естественно, словно это было самой обычной вещью на свете. Так оно и есть, пробилась мысль сквозь светящийся туман, сквозь жар желания, какого он никогда еще не испытывал в своей жизни. Он целовал ее волосы, глаза, губы. Руки ее обвились вокруг его шеи и пальцы погрузились в его волосы. Она была мягкой и в то же время крепкой, сильной и одновременно нежной…
Он не мог бы сказать, сколько времени они так стояли.
– О, Анна! Нежная, прекрасная… – ему показалось, что шепча эти слова в ее ароматную шею, волосы, веки, он услышал свой голос, произнесший: – Я люблю тебя.
Они едва держались на ногах. Ради Бога, отпусти ее… отпусти, пока не поздно! Он разжал руки.
– Иди к себе. Ступай. Ступай, моя дорогая.
Войдя в комнату, он бросился ничком на кровать. Несколько мгновений он лежал так, пока у него не перестало стучать в висках. Затем взял книгу, но тут же положил ее обратно на полку, поняв, что читать сейчас не в силах. Он погасил свет, но сон не приходил.
В голове его был полный сумбур. Каким-то образом он должен привести в порядок свои мысли, придать им четкость, выразить их в словах…
– О, Господи, мне непременно нужно с кем-нибудь поговорить, – произнес он вслух.
В предрассветном сером сумраке постепенно вырисовывались, возникая из тьмы, словно молчаливые судьи, его йельский флажок, его книги, его сапоги для верховой езды…
Внезапно он вскочил. Завтра… нет, уже сегодня! Сегодня день рождения Мими. Будет семейный обед и… о, нет, ради Бога, только не помолвка…
Мне надо с кем-нибудь поговорить. Хенни. Я должен увидеться с Хенни.
Он сидел на диване, опустив голову. Руки его безвольно свисали между колен. Он находился в гостиной Хенни уже более часа.
– Ты очень шокирована? – внезапно спросил он.
– Удивлена, но… нет, не шокирована, – с запинкой ответила Хенни. – Я всегда считала трагедией, когда человек, из страха обидеть другого, делает что-то, что ему отчаянно не хочется делать. Я здесь имею в виду не какие-то обычные вещи, а то, что затрагивает всю твою жизнь.
Пол поднял голову.
– Мими чудесная девушка, – проговорил он, глядя в пространство.
– Согласна.
– И уже есть обручальное кольцо. Перед своей смертью бабушка Вернер подарила мне его для моей будущей жены. Оно ужасно старомодное, но Мими от него просто в восторге.
Хенни промолчала.
– Они все так к этому готовились! Я этого не понимал, вероятно, ни один мужчина этого не понимает…
Они ехали по Риверсайд-Драйв, возвращаясь из Клермонт-Инн, когда Мими попросила его зайти к ним на минутку посмотреть столовое белье.
– Я знаю, мужчин не интересуют подобные вещи, – сказала она, глядя на него с мольбой, – но это будет также и твой дом, и все, что купила мама, так красиво. Зайди хотя бы на минутку.
И он зашел, и увидел стопы белья, целые дюжины скатертей из камчатного полотна, такого плотного, что их должно было, наверное, хватить на несколько поколений. На каждом предмете красовался вышитый вензель из первых букв ее имени и его, который выглядел вечным, как печать на документе, и величественным, как герб.
Заглянувший в этот момент в комнату мистер Майер обнял его по-отечески за плечи и сказал что-то об очаровательной простодушности женщин, которых столь занимают подобные пустяки. И, однако, он был явно доволен, горд даже, что может дать своей дочери такие прекрасные вещи…
– Она приготовила уже все столовое белье, – сказал Пол с несчастным видом.
– Белье, – фыркнула Хенни. В ее голосе прозвучало откровенное презрение, и Пол понял, что она думает: кольцо и несколько ярдов дорогой ткани. Чтобы такая ерунда стояла на пути…
Он снова опустил глаза на свои свисавшие меж колен руки.
– Это нечестно, как по отношению к Мими, так и к тебе самому, продолжать приготовления к свадьбе, когда она тебе совсем не нравится, – сказала Хенни.
– Но она мне нравится.
– Но не так, как та, другая.
– Да, совсем не так.
– Ты сказал… Анна?
– Анна, – сам звук ее имени был интимным и живым.
– Ты говорил ей что-нибудь? Сказал, что любишь ее и хочешь на ней жениться?
– Мне кажется, я сказал, что люблю ее. Но этого не надо говорить. Это и так видно.
– Да, – Хенни вздохнула. – Как бы ты ни поступил, все будет плохо, так как они обе тебя любят. Ужасно быть нежеланной. Чувствуешь себя абсолютно никчемной, даже жить не хочется.
Вздрогнув, он поднял голову. Взгляд ее был устремлен на лежащий на полу ковер, на лице застыло печальное выражение.
– Мы всегда хотим отмерить все точно. Я даю столько-то, и столько-то получаю взамен.
Голос Хенни звучал так тихо, что ему пришлось напрячь слух, чтобы ее расслышать.
– «Отмерить», ты сказала?
– Да. Такова ведь совершенная любовь, не правда ли? Разве не такой она должна быть? Но тебе известна французская поговорка о тех, кто любит и кто позволяет себя любить? Это правда, Пол. Это горько и несправедливо, и тем не менее, это правда, поверь мне.
Он почувствовал растерянность. Имела ли она в виду его проблему или ей вспомнилась какая-то собственная боль? Не могло же это касаться ее и Дэна?.. И, однако, ты никогда по существу не знаешь других людей; достаточно трудно бывало порой понять и себя самого.
Еще более расстроенный этими новыми мыслями он с запинкой произнес:
– В общем, полагаю, я сказал тебе все. Пожалуй, я пойду.
– Я ничем не помогла тебе. Прости.
– Мне помогло то, что я поговорил с тобой, – солгал он.
– Но тебе же нужно какое-то решение.
Он ждал. Моложе, чем его собственная мать, Хенни была полна материнской нежности и любви. Она кормила и нянчилась с детьми других людей, даже взяла чужого ребенка в свой дом; Полу страстно хотелось, чтобы она сказала ему, что делать, решила бы за него эту проблему, словно он все еще был маленьким ребенком.
Хенни, похоже, приняла решение.
– Вот что я скажу тебе, Пол, – быстро, словно боясь передумать, проговорила она. – Мне кажется, тебе следует поговорить со своими родителями сегодня же, до прихода Мариан и ее семьи. Скажи им правду, и потом вы уже все вместе решите, что делать.
– Сказать им, что я люблю прислугу? – произнес он с горечью.
– «Прислугу»? Вот уж не ожидала от тебя такого снобизма. Я презираю в людях подобные мысли.
– Хорошо. Но от этого факта ведь никуда не денешься. Представляешь, какой будет реакция моих родителей, когда я им это скажу? Кому-кому, а тебе-то уж это доподлинно известно.
– Согласна, тебе будет весьма нелегко.
– Я чувствую себя как на велосипеде. Он не имеет заднего хода, как ты знаешь. Ты не можешь поехать на нем в обратном направлении.
– Но ты можешь повернуть его назад.
Он вновь посмотрел на свои безвольно упавшие руки.
– Боюсь, я не обладаю твоим мужеством, Хенни. И никогда им не обладал.
– Откуда ты можешь это знать? Ты никогда еще не подвергал свое мужество испытанию.
В своей комнате наверху, одетый и полностью готовый, он стоял перед зеркалом, разговаривая сам с собой.
«Отец, не делай этого объявления, не говори ничего сегодня вечером. Дай мне время все тебе объяснить. Я скажу тебе все завтра. Мне нужно сначала поговорить с Анной… Я не знаю, что сказать… она будет прислуживать за столом. О Боже, во время помолвки кузины Доры он встал и произнес речь. Он всегда так делает. Я должен спуститься и перехватить его, прежде чем он что-нибудь успеет сказать. Я не могу ждать до завтра. О, Анна, помоги мне…»
Но уже звонили в парадную дверь. Из нижнего холла доносились голоса. Ему были слышны поздравления с днем рождения и звонкий ответ Мими…
Он сидел напротив нее, рядом с отцом, который восседал во главе стола. На ней было летнее голубое платье; широкий воротник казался кружевной рамой для ее узкого лица; она была портретом, который можно было отнести к любому периоду в последние четыреста лет, элегантная молодая девушка, утонченная и богатая. Дочь голландского купца… Сестра английского сквайра… кисти сэра Джошуа Рейнолдса.
Он вытер со лба пот. Жара и сильный аромат цветов, всегда раздражавший его, были совершенно невыносимы; цветы заполняли весь дом, как на похоронах политического деятеля. Нет, он был несправедлив. Букеты были по-настоящему великолепны; его мать знала толк в цветах.
Господи, как бы он хотел куда-нибудь сбежать отсюда. Оказаться в открытом море, на воле! Не видеть смокингов и столового серебра, всех этих улыбающихся, разговаривающих, жующих ртов! Его вновь охватила паника.
Мими необычайно походила на олениху. Такая же изящная, с огромными, слегка навыкате глазами и узким лицом. Однажды в горах Адирондака его против желания уговорили принять участие в охоте. И вот, из зарослей сухого коричневого кустарника, чуть ли не прямо на него, вышла, изящно ступая, олениха. Она подняла голову, и он увидел ее удивительно трогательные глаза – люди всегда говорили о трогательных глазах оленей, что стало уже шаблонной фразой, но как и всякая шаблонная фраза, это было правдой, – прежде чем она заметила его, своего врага, и скрылась в кустарнике. Он успел бы выстрелить; времени для этого было более чем достаточно, но не смог. Хорошо, что в этот момент рядом с ним не оказалось других охотников; его непонятная им жалость несомненно вызвала бы только презрительный смех…
С усилием он заставил себя отвлечься от воспоминаний и вернуться к настоящему.
– … а вы знаете, как Пол любит малину, – это был голос Мими, закончившей, очевидно, какую-то историю.
История, должно быть, была смешной, так как все рассмеялись, и Пол улыбнулся, полагая, что этого от него ожидали. Слова Мими вновь прозвучали в его мозгу. В них уже слышалась явная интонация собственника. «Пол любит малину». Она помнила о нем все; что Гарди был его любимым писателем, что он предпочитал галстуки в полоску… все.
Мог ли он, сославшись на то, что внезапно почувствовал себя плохо, выйти из-за стола? Он представил, как издает ужасный крик и выбегает из комнаты.
Слева в поле его зрения появилось блюдо с овощами, и он уставился на горку нарезанной розочками свеклы, окруженной венком влажно поблескивающей моркови. Внезапно блюдо задрожало. Он поднял глаза и встретился взглядом с Анной; мгновение они смотрели, не отрываясь, друг на друга, затем оба отвернулись.
– Мы, немецкие евреи, всегда были республиканцами, – раздался громкий голос его отца. – Я знаю, многих привлекает Вильсон, потому что он интеллектуал, и его ближайшим советником является Брандейс, но лично на меня все это не производит никакого впечатления.
Мистер Майер искренне сделал попытку привлечь Пола к общему разговору:
– А что ты думаешь по этому поводу, Пол?
– Я голосовал за Вильсона.
Его отец даже привстал при этих словах.
– Что? Ты никогда мне об этом не говорил! Что заставило тебя это сделать?
– Я думаю, что если и есть какой-нибудь шанс избежать того, чтобы нас втянули в назревающую войну, то только Вильсон способен это сделать.
– Ты продолжаешь утверждать, что назревает война, – неодобрительно проворчал его отец. – Я этому не верю.
Пол с усилием заставил себя продолжить разговор.
– И я также надеюсь, что ему удастся исправить явную несправедливость. Вся эта борьба, стачки в Патерсоне и Лоуренсе, такие ожесточенные и варварские.
– Полагаю, ты не стал радикалом, – пошутил отец, попытавшись смягчить впечатление, которое могли произвести на мистера Майера слова Пола.
– Вы знаете, что нет.
– Хорошо. Одного в семье вполне достаточно. Брови мистера Майера поползли вверх, и Уолтер Вернер поспешил объяснить:
– Я имел в виду мужа сестры моей жены. Мы с ними даже не встречаемся.
– Я с ними вижусь, – сказал Пол.
– Мальчик любит свою тетю. Это его право, и мы не вмешиваемся. Она, вы знаете, неординарная личность. Но вполне безобидная. Марширует по Пятой авеню, добиваясь избирательных прав для женщин, мира и Бог знает еще чего.
Он рассмеялся, явно пытаясь скрыть свое недовольство сыном. У Пола мелькнула мысль, что отец, вероятно, думает выбрать именно этот вечер для своих критических замечаний! Что с ним случилось? Никакого такта!
До него донесся голос матери, которая, отвечая, очевидно, на вопрос миссис Майер, заговорила громко, на весь стол. Вот у нее такта было хоть отбавляй, с горечью подумал Пол.
– Это серебро, вы спрашиваете? Да, и кубки, и приборы для десерта, которые вы увидите через минуту, были спрятаны в каменоломне во время Гражданской войны; моя мать все еще называет ее войной между штатами.
– Мне очень понравилась ваша мама, – сказала Мими. – Думаю, она могла бы рассказать сотни удивительных историй о том времени.
Это уж точно, подумал Пол, сотни. У него вдруг упало сердце. Что сказала его мать? Приборы для десерта? Господи, сейчас, если они решили сделать это сегодня вечером, будет объявлено о помолвке и начнутся тосты. Не надо, взмолился он про себя, пожалуйста, отец, не надо. Боже, не позволяй ему этого сделать. Пусть говорит и дальше, об этом чертовом старом серебре, Вильсоне, о чем угодно…
Внесли блюдо с десертом и поставили перед его матерью. Это был испеченный по знаменитому семейному рецепту ореховый торт, подававшийся к столу только в самых торжественных случаях. Он возвышался на блюде как лондонский Тауэр. Пол почувствовал, как заколотилось, действительно заколотилось о грудную клетку его сердце.
– Анна, – послышался голос его отца, – будь добра, позови сюда миссис Монагэн и Агнес. И попроси их принести шампанское.
Вот и все. Слишком поздно что-либо предпринимать.
В следующее мгновение, неся ведерко с шампанским, появилась миссис Монагэн, за которой, держа в руках поднос с бокалами, следовала Агнес. Бокалы предназначались для всех сидевших за столом, и также для слуг. Для нее. Она поднимет свой бокал и выпьет за счастье Мими и мое.
Его отец встал.
– Думаю, мне не нужно говорить вам, как счастливы мы все сегодня. Начать с того, что это день рождения Мими. – На его щеках действительно появились ямочки; он прямо-таки сиял от удовольствия и расположения к собравшимся, поднимая первым, как истинный хозяин, свой бокал. – И все мы желаем ей большого счастья и многих, многих лет жизни. Но также… – он слегка повысил голос, привлекая всеобщее внимание к тому, что за этим последует, – … но также… конечно, объявление Майеров появится завтра, как и положено, в «Таймс»… однако я уверен, они простят мне, если я скажу сейчас по этому поводу несколько слов. Давайте же выпьем за этот счастливейший момент в нашей жизни. За Пола, нашего сына, и за Мариан, нашу Мими, которая вскоре станет нашей дорогой дочерью!
И он поцеловал Мими на европейский манер, сначала в одну щеку, затем в другую. Мими что-то сказала, но Пол не расслышал что из-за раздавшихся в этот момент радостных восклицаний и хрустального звона бокалов.
– Господи ты боже мой, свадьба в доме! – воскликнула миссис Монагэн и, расцеловав Пола, добавила: – Я знала вас, когда вы еще сидели на детском высоком стульчике. Встаньте же – шепнула она ему на ухо, – и поцелуйте невесту.
Каким-то образом ему удалось подняться; он подошел к Мими и склонился, чтобы ее поцеловать; длинные жемчужные серьги, как маленькие кисточки, легонько мазнули его по лицу и он возвратился на свое место. Над общим шумом поднялся голос его матери:
– Сейчас я могу сказать, что мы надеялись на это еще когда вы оба были младенцами.
И опять все рассмеялись.
– Пожалуй, я съем еще кусок торта, – услышал он голос отца, который весь раскраснелся от возбуждения и выпитого вина. – Где эта девушка?
Его мать позвонила в колокольчик. Сейчас она снова появится, подумал Пол, уставясь в свою тарелку.
Но пришла не она, а Агнес, которая из-за своей неуклюжести редко прислуживала за столом, во всяком случае, никогда при гостях. Итак, с Анной что-то произошло. Его мгновенно обдало холодом, да так, что он задрожал, и ему потребовалось сделать над собой невероятное усилие, чтобы как-то унять эту дрожь.
Каким-то образом он досидел до конца.
Как молчалив был Пол, скажут они с нежной снисходительностью. – Он совершенно ошеломлен, бедняга. Типичный жених. Это пройдет у него только после свадьбы.
– Она – сокровище, – проговорила его мать, гася в гостиной свет. – Ты счастливец, Пол. Настоящая леди! Она могла бы обедать во дворце и разговаривать с королевой. Какие непринужденные манеры для такой юной девушки, какой такт! Да, породу не скроешь, это уж точно!
Он встал рано и ушел из дома еще до завтрака. В столовой на уже убранном чистом столе стояли цветы: нарциссы, свежие и белые, как юная невинная девушка, и тюльпаны, яркие, красные, скрывающие в своих чашечках ароматную влагу, манящую, таинственную… Он поспешил к дверям.
В кабинете на столе его ждала кипа бумаг и корреспонденция, о которой он совсем забыл. Займись ими, сказал он себе, примись за работу, заставь свой мозг переключиться. У тебя есть твое дело. Тебя ждут клиенты. Скоро ты станешь женатым человеком. Как там сегодня Анна? О, Боже, Анна, я люблю тебя, верь мне, я…
Из-за закрытой двери до него доносился стук машинок и звон телефонов. На улице снизу прогудел автомобиль. По мостовой процокали копыта лошади…
– Господи! Что случилось? – это был голос его отца.
Он поднял голову. Все это время он просидел, прикрыв лицо руками.
– Я… я что-то разболелся. Моя челюсть. Она просто разламывается. Уже неделю или две меня сильно беспокоит зуб.
– Почему же ты сразу не обратился к врачу? Ты уверен, что это зуб?
– Да. Прошлой ночью я почти не спал. Вероятно, это воспаление, – он поднялся. – Пожалуй, мне лучше прямо сейчас отправиться к дантисту.
– И ты еще думаешь?!
Он шел по улице. Он шел все быстрее и быстрее, глядя на свое мелькающее в зеркальных окнах отражение. Кто это там? Молодой человек в темном добротном костюме, направляющийся, вероятно, по делам в банк или брокерскую контору, а может, и в суд. Похоже, удачливый и подающий большие надежды молодой человек. Он прошел мимо статуи адмирала Фаррагуга, мимо Гарден и Ипподрома, куда ходил в детстве в цирк, а позже сам водил туда Фредди. Счастливые, бездумные дни!
– Что я делаю? – проговорил он вслух. – Что собираюсь делать?
Он говорил это, прекрасно понимая, что собирался делать, что должен был сделать. Он простонал, испытывая к себе безграничное презрение.
Начал накрапывать дождь. Он спустился в подземку и сел на первый же подошедший поезд, даже не поинтересовавшись, куда тот идет. Он ездил так несколько часов, разглядывая бледные лица входивших и выходивших из вагона горожан. Толстые и худые, красивые и уродливые, все они были непроницаемы, как наглухо запертые двери. Интересно, мелькнула у него мысль, что они скрывают, что могут они скрывать? В оконном стекле он вновь увидел свое отражение, красное в этот момент от зажегшегося на путях сигнала светофора.
Когда он, наконец, поднялся на поверхность неподалеку от дома, дождь лил как из ведра. Он торопливо зашагал по улице, стремясь поскорее укрыться от ливня, но подойдя к дому, остановился. Что он ей скажет? Ему захотелось тут же повернуться и уйти, но вместо этого он остался стоять под дождем, устремив невидящий взор на записку в окне подвального этажа для продавца льда, на которой было написано: двадцать пять фунтов, пятьдесят, семьдесят пять.
Внезапно отвернувшись, он поднялся на крыльцо и вошел. Его родители уже сидели за столом.
– Так поздно, Пол! Господи, да ты весь промок! Почему ты не взял кэб? – и не ожидая ответа, его мать продолжала: – Ты представляешь, мы потеряли нашу горничную! Анна ушла сегодня. Вот так просто, взяла и ушла. Даже не поставив нас заранее в известность! Сказала, что заболела, но я этому не верю!
Была ли это игра его воображения, или мать действительно бросила на него пристальный взгляд при этих словах? Нет, вряд ли. Ему это просто почудилось.
– Жаль, – произнес Уолтер Вернер. – Она, мне кажется, была прекрасной молодой женщиной. Надеюсь, ты вылечил свой зуб?
– Что?
– Твой зуб. Это был абсцесс?
– О, нет. Все в порядке. Я чувствую себя намного лучше.
– Завтра я займусь поисками новой горничной, – слова матери явно предназначались для миссис Монагэн, которая, судя по всему, была недовольна тем, что ей приходится прислуживать за столом.
Когда миссис Монагэн вышла, его мать сказала:
– Мне кажется, Пол, эта девушка была сильно тобой увлечена. Поэтому-то, я думаю, она и ушла от нас.
Была увлечена. Отвратительные, гадкие, мерзкие, глупые слова!
– Но это же смешно! – воскликнул он с большим, чем хотел, жаром.
– Конечно, смешно! И, однако, все мы знаем, что такое бывает. Они мечтают о несбыточном, эти девушки, строят воздушные замки, и кто их может в этом упрекнуть?
Анна ушла… Куда? И в каком состоянии? – Ему вспомнился дождь, серые, унылые улицы… Что она думает о нем сейчас?
На мгновение у него мелькнула дикая мысль броситься ее разыскивать. Он представил, как бежит по улицам, расталкивая прохожих, которые оборачиваются и изумленно смотрят ему вслед. Абсурдная, унизительная картина! И когда он ее найдет, не будет ли он стоять перед ней, не зная, что сказать? И не будет ли она также молча смотреть на него, чувствуя презрение и жалость и в то же время умоляя его глазами?
Он был в западне. Он был трусом, дураком, жертвой обстоятельств и традиций.
Вот-вот, обвиняй всех и вся, кроме себя самого, Пол! Сможешь ли ты когда-нибудь вновь относиться к себе с уважением?
Бракосочетание – древняя тайна. Вся в белом невеста медленно, в такт величественным звукам музыки, идет, опираясь на руку своего отца. Он приподнимает вуаль и целует ее, прежде чем передать другому мужчине, который отныне станет оберегать ее и заботиться о ней. Все так торжественно, что у многих выступают на глазах слезы.
Лишь девочка в желтом, цвета крокусов, платье, с букетом в руке, десятилетняя Мег, лучезарно улыбается Полу, не в силах скрыть своего восторга. Он улыбается ей в ответ и думает о Фредди, который, несомненно, тоже думает о нем в эту минуту. Фредди не присутствует на свадьбе, так как его родители не были приглашены. И Лия… Как, вероятно, радовалась бы малышка всей этой пышности и великолепию! Что же до Хенни, то даже хорошо, что она не пришла. Как бы он смог смотреть ей в глаза после того, что рассказал? И все же ему было жаль, что ее здесь нет.
Раввин вкладывает в его ладонь ледяные пальчики Мими. Но сейчас она, конечно, Мариан, не Мими. Раввин старик; Пол знает его с самого своего детства; он и тогда уже был старым человеком с таким же несколько суровым, аскетическим лицом. Интересно, что сказал бы ему раввин, если бы он осмелился задать ему свой вопрос?.. Да, правду, должно быть, говорят, что у тонущего человека проходит перед глазами вся жизнь. Вот он видит себя ребенком в парке с Хенни, вот он в Йеле в актовый день, на корабле вместе с Фредди, за столом в офисе отца, покупает кольцо с Мими… целует Анну…
Музыка смолкает. Ему задают вопросы и ответы автоматически соскальзывают с его губ. Раввин говорит доброжелательным, отеческим тоном. Он произносит прекрасные, правильные слова: верность, семья, любовь, Бог, вера. Букет невесты дрожит в руке Мег, которая с нетерпением ждет, когда же наступит ее черед. Раввин делает упор то на одном, то на другом, голос его звучит все громче и громче. Должно быть, осталось совсем недолго. Да, так оно и есть.
Раввин улыбается и кивает, и вновь звучит музыка. Он узнает эти величественные, полные торжества звуки. Мендельсон.
Они идут по проходу. У женщин, глядящих на новобрачную, влажные глаза. В конце прохода ожидает фотограф.
– Улыбнитесь, – говорит он.
Они принимают поздравления… Я знал вас еще до вашего рождения… обворожительная невеста… так счастливы… надеюсь, вы… здоровья… многих лет… спасибо… спасибо…
Затем обед и танцы; оркестр играет вальсы, танго, фокстроты. Он танцует с женой, со своей матерью, с ее матерью, и одной за другой со всеми подружками невесты. Шуршание тафты, запах духов и пота, звон браслетов, шум голосов.
Мариан окружают. Ее кольцо, ее вуаль, ее жемчуг – все вызывает восхищение.
Его поражает, что он способен еще есть. Он продолжает поглощать одно блюдо за другим: цыпленка, спаржу, ананас, свадебный торт… словно он не ел сто лет. Его шафер подшучивает над его непомерным аппетитом:
– Набираешься сил? – он достаточно близко знает его, чтобы позволить себе подобное замечание.
Наконец, букет брошен, голубая подвязка продемонстрирована и все слова прощания сказаны. Они с Мими одни в «паккарде» Майеров, то есть одни в салоне для пассажиров. Интересно, мелькает у Пола мысль, ухмыляется ли сейчас шофер? Зимой бедняга сидит на своем месте снаружи, закутанный в меховую шубу и в шапку, словно путь его лежит на Северный полюс.
Когда Мими касается его руки, до него доходит, что даже для онемевшего от восторга, совершенно ошеломленного молодого мужа он слишком молчалив.
– Свадьба была чудесной, – произносит он. – Твоя мать обо всем позаботилась.
– Да. И когда мы возвратимся из путешествия, наш дом будет уже готов; она за этим проследит. Такие великолепные подарки, Пол! Ты и половины еще не видел. А убранство для дома…
Он был уже сыт по горло описанием ковров, штор, подушек и стеганых одеял, оборок и рюшей цвета беж, кофе с молоком и розового дерева, – все, очевидно, совершенно необходимое для того, чтобы начать совместную жизнь.
Автомобиль останавливается у «Плазы», где им предстоит провести ночь перед отплытием на корабле завтра утром. Ему не хочется быть в этом месте, и тем не менее, он здесь. Хорошо еще, что лифты расположены у самого поста дежурного администратора и ему не придется проходить мимо Палм-корт, где они сидели тогда с Анной. Он не был здесь с того самого дня, и никогда бы не пришел сюда по собственной воле, однако, ему, вероятно, придется бывать в этом месте еще не раз.
Номер находится в дальнем конце длинного коридора. На толстом узорчатом ковре их шаги совершенно бесшумны. Коридорный открывает ключом дверь и ставит их багаж на полку; от чемоданов исходит запах новой дорогой кожи. И снова перед ним цветы, на этот раз высокие гладиолусы, раскинувшиеся как разноцветные веера на каждом столике. Он положит их на ночь в ванну. Есть и шампанское. Но он на сегодня выпил достаточно, и Мими говорит, что ей тоже не хочется.
Не зная, что делать дальше, оба подходят к окну, чтобы взглянуть на парк и городские огни.
– Подружки невесты выглядели прелестно, ты не находишь? – спрашивает Мими. – И стол был просто великолепен.
Как после театра, думает он, когда ты по пути домой обмениваешься впечатлениями о только что виденном спектакле.
– Все было чудесно, – говорит он.
Они стоят, глядя на мелькающие внизу огни, и по какой-то совершенно необъяснимой причине ему вдруг вспоминаются светляки на летней лужайке, шелест листвы и стрекотанье кузнечиков. Внезапно он сознает, что их поведение совершенно абсурдно; не могут же они так и стоять здесь, глядя на улицу.
– Ладно, – говорит он, – я пойду в другую комнату, – и ободряюще ей улыбнувшись, выходит с чемоданом в руке.
Надеюсь, мелькает у него мысль, она поняла, что я хочу лишь переодеться? Конечно же, она поняла.
Когда он возвращается, она ждет его, уже раздетая, хотя кажется, что она лишь сменила наряд; своей пышностью и обилием кружева ее пеньюар напоминает платье невесты. Он белый, но не белее, чем ее лицо со смущенно потупленным взором.
Она выглядит такой юной и хрупкой, такой испуганной. У него возникает желание разгладить оборки на воротнике ее пеньюара, поцеловать ее в лоб, уложить как ребенка в кровать и пойти самому спать. Или отправиться бродить по улицам в этот чудесный теплый вечер. Но тут она поднимает на него глаза, и он видит в них ожидание. Вероятно, ее просветили насчет того, какой должна быть брачная ночь.
Он подходит к ней и слегка обнимает. Охотно она обвивает руками его шею. Ее прикосновение легче пуха, он едва его ощущает. Он поднимает ее и относит на кровать. У него брачная ночь, а сердце его бьется совершенно ровно; он не испытывает ничего, кроме нежности и печали, потому что только эти чувства и живут сейчас в его сердце.
Он обнимает ее. Она лежит, вся в напряжении и такая невероятно далекая; соприкасаются только их бедра и плечи и ничего больше. Ему хочется сейчас лишь одного – спать. Постепенно она расслабляется и вновь обнимает его за шею. Он прижимает ее к себе сильнее, но по-прежнему ничего не происходит. Ничего…
И тут он вспоминает жар тела Анны, притягивающей его к себе, желающей его так же сильно, как и он ее. В тот момент ему казалось, что ее кожа обжигает как огонь. Он представляет, как распускает ее волосы, и они обрушиваются темно-рыжим каскадом, шелковистые, живые; он погружает свое лицо в эту живую блестящую массу, в ее округлые теплые груди…
О, Анна, восклицает он в глубине души. И неожиданно его сердце начинает бешено колотиться; оно бьется так сильно, что он почти задыхается и у него нет больше сил ждать.
Он протягивает руку к выключателю – и он готов.
