Шестидесятые стали временем всеобщей открытости. Семидесятые – временем перемен в жизни каждого. Брак сделался старомодным, на смену ему пришла просто совместная жизнь, а также сексуальная свобода. Уровень рождаемости снизился, количество разводов резко увеличилось, и наступило господство «Я». Фактически безграничный набор вариантов – гетеро– и гомосексуальность, одиночество и брак, однако же с полной свободой для партнеров, незамужние матери, одинокие отцы, семьи с приемными детьми, семьи с переменными партнерами и так далее – все это, казалось, открывало радужные перспективы каждому. То есть каждому, за исключением Кэрлис.

Ее отношения с Уинном даже и отношениями нельзя было назвать.

– Это просто упражнение в мазохизме, – отрезала Мишель, впрочем, Кэрлис и сама это знала.

– По крайней мере, у тебя есть парень, который плохо с тобой обращается, – сказала Норма, вытаскивая из пакета сладости. – У меня и того нет.

Они рассмеялись – две обитательницы Манхэттена – жертвы семидесятых.

– Я позвоню, – говорил Уинн в конце каждого свидания. Старая песня.

Иногда он звонил. Иногда нет.

– Позвоню тебе во вторник вечером, – сказал он как-то в феврале 1972 года, назвав для разнообразия точную дату. Кэрлис решила, что уж на сей-то раз он обязательно позвонит. Во вторник она весь вечер проторчала дома, в очередной раз пропустив свои курсы по связям с общественностью. Телефон так и не зазвонил. На ее упрек Уинн только огрызнулся:

– Не приставай, – предупреждающе сказал он. – Терпеть не могут приставучих женщин.

А когда она сказала, что и не думает приставать, но из-за него она пропустила важные для работы занятия, он ответил, что растягивает удовольствие, встречаясь с ней пореже. В ответ на слова, что он занимается психоложеством, он обвинил ее в бесчувственности. Тем не менее она приняла его приглашение поужинать.

– Встретимся у «Виктора» в восемь, – сказал он.

Ресторан «Виктор» на углу Семьдесят первой и Коламбус-авеню был неподалеку от его дома. А Кэрлис надо было тащиться на автобусе через весь город. И все же она была на месте ровно в восемь. Уинна не было, и, как выяснилось, он ничего ей не просил передать. Битый час просидела Кэрлис за столиком на двоих в одиночку, привлекая всеобщее внимание и чувствуя себя все более несчастной. Наконец она решилась и ушла, попросив мэтра передать Уинну, что была здесь. Она думала, Уинн позвонит. Но он не позвонил. Молчание длилось почта две недели. Когда она, не выдержав, позвонила ему сама, тот все еще не остыл.

– Это что за фокусы? – грозно спросил он. – Я прихожу, а моей девушки нет на месте.

– Да, но ты опоздал как минимум на час, – сказала Кэрлис, впервые чувствуя преимущество в разговоре с ним.

– Ну и что? – В голосе его прозвучало праведное негодование и оскорбленное чувство. – Ты что, никогда не слышала, что людям случается задержаться на переговорах? Я ухожу из «Эрроу». Мне предложили другую работу. С большим повышением. Я места себе не мог найти от радости. Думал, выпьем шампанского в честь этого дела. И вот, я прихожу к «Виктору», и выясняется, что моя девушка ушла.

– О, прости, ради Бога, – сказала Кэрлис привычно извиняющимся голосом, возвращаясь к роли, может, и неприятной, но знакомой и уже поэтому удобной. – Я ведь не знала. Понятия не имела. Право, не сердись.

В конце концов, он принял ее извинения.

– Ладно, не всякое лыко в строку, – сказал он.

В апреле Уинн, похоже, созрел для перемены в их отношениях.

– Помнишь, я с самого начала сказал тебе, что мне нужны прочные отношения, – сказал он, как бы мимоходом нащупывая почву. – Вот я и подумал, может, будем жить вместе?

Не давая ей и слова сказать, он добавил со значением: «Может быть». Но все равно у Кэрлис голова закружилась. Ее хотят, ее приемлют – а большего Кэрлис и не нужно было.

Как-то в мае они потягивали вино за стойкой бара; мимо по улице проходила жгучая брюнетка и, увидев Уинна через дверное стекло, махнула рукой. Уинн кивнул в ответ. Распространяя вокруг себя запах дорогих духов, она подсела к ним и поцеловала Уинна.

– Джинни, это Кэрлис, – представил подругу Уинн. – А Джинни – моя бывшая.

– Добрый день, – вежливо сказала Кэрлис.

– Привет, – откликнулась Джинни, и Кэрлис отметила ее добрую улыбку. Это была худенькая миниатюрная брюнетка с оливковой кожей и карими глазами. То и дело она закатывалась веселым смехом. Стильная женщина – с головы до пят. На ней был костюм от Ральфа Лорена. Длинные ногти безупречно отполированы. Из разговора Кэрлис поняла, что она работает в «Бергдорфе», на обслуживании индивидуальных клиентов. Кэрлис оставалось только слушать, как Уинн и Джинни вспоминают старых знакомых и старые встречи. Болтая с ней, Уинн все время держал ее за руку, нежно поглаживая ее. Кэрлис смотрела на них как завороженная и места себе не могла найти от зависти.

– Может, поужинаем? – вдруг донеслись до нее слова Уинна, адресованные Джинни. Кэрлис ушам своим не поверила. Уинн вытащил из кармана записную книжку. – Как насчет четверга?

– Ну что ж, вспомним старые времена, – сказала, соглашаясь, Джинни.

Уходя, она в первый раз обратилась к Кэрлис.

– Он разбил мне сердце, – неожиданно выпалила она, и в глазах у нее явно отразилась боль. – И все никак не могу забыть его. – Голос ее звучал так, как будто чувство свежо, раны все саднят, и Кэрлис поняла, что за безупречной внешностью модной женщины скрывается подранок, с трудом переживающий семидесятые с их моралью вседозволенности, – пожалуй, копия ее самой, один к одному. – Смотри, чтобы он и с тобой не сделал того же.

Кэрлис не знала, что сказать. Она посмотрела на Уинна, а тот улыбнулся и подмигнул ей, чуть ли не гордясь собой.

Неожиданно вся зависть пропала, и Кэрлис почувствовала острую жалость к Джинни. Она поняла, что дело тут не в ней, – Уинн так обращается со всеми. Тогда, уже не в первый раз, она спросила себя: для чего ей нужен такой человек? Сколько страданий надо пережить?

– Как ты мог сделать это? – спросила Кэрлис, когда Джинни ушла.

– Сделать что? – осведомился Уинн.

– Назначить свидание другой, когда я рядом?

– А чего ты, собственно, ожидала? – вкрадчиво спросил он. – Что я буду держаться за твою юбку? Слушай, Кэрлис, мы же с самого начала решили, что претензий не будет, так?

Июнь был месяцем, когда упали семена разочарования, которое впоследствии будет характеризовать все десятилетие. Это был месяц Уотергейта, «третьестепенной кражи», которая изменит ход истории. Это был месяц, когда Кэрлис исполнилось двадцать семь. О дне рождения она не забыла, но праздновать не стала. Это был месяц, когда Уинн сказал ей, что снял на пару с приятелем дачу на Файр-Айленд.

– Может, приглашу тебя туда как-нибудь на конец недели, – сказал он.

В тысячный раз Кэрлис поклялась себе больше с ним не встречаться. Слишком дорого это стоит.

Почему же, почему, все спрашивала себя Кэрлис, она не может расстаться с Уинном. Почему, как побитая собака, она возвращается за новой порцией побоев? На эти вопросы, был только один очевидный ответ: потому что больше в этом городе никого у нее не было.

Хотя у «Бэррона и Хайнза» Кэрлис видела больше мужчин, чем в телефонной компании, все это было не то. Женатики, которые не прочь завернуть на сторону, гомики, которые для разнообразия могут поразвлечься с женщиной, мужчины, которым нужна нянька, мужчины, которые не хотят связывать себя, даже на один вечер, мужчины, которым нужен только секс, и мужчины, которым секс совсем не нужен и которые называют себя новыми нейтралами.

Как-то у нее на работе Серджио попробовал за ней приударить – пожалуй, это слово уместно. Он зашел обсудить подготовку к его концерту в Центре Кеннеди.

– Поедешь со мной? – спросил он у Кэрлис своим бархатным голосом в присутствии Тома и Питера Зальцани.

– Нет, – ответила Кэрлис. – Я никогда не езжу за город с клиентами.

Для этого она еще не созрела.

– Если хотите, она может поехать, – немедленно вмешался Том, метнув на Кэрлис злой взгляд.

– Хочу, – прошептал Серджио, рассеянно ероша свои светлые волосы. – Мы займемся любовью перед представлением.

У Кэрлис глаза расширились от ужаса. Сама мысль о том, что можно лечь в постель с этим здоровенным и потрясающе самоуверенным типом, просто не укладывалась у нее в голове.

– Это полезно для легких. Удаляет слизь, – продолжал Серджио, проводя по горлу и груди своей огромной лапищей, чья белизна резко контрастировала с цветом свитера. – Добрый оргазм прямо перед встречей с публикой…

– Не доставит никакого удовольствия составителю буклетов, – возмущенно закончила его фразу Кэрлис.

– Ладно, Кэрлис, – снова вмешался Том, – поговорим об этом попозже.

Поговорили. Кэрлис ясно дала понять Тому, что секс, даже в медицинских целях, не входит в круг ее обязанностей. Он был явно не доволен.

– Да вовсе не обязательно трахаться с ним, – сказал Том, пытаясь заставить ее посмотреть на вещи его глазами. – Пусть просто пощупает тебя немного.

Кэрлис не поехала с Серджио в Вашингтон. Она даже не спросила его, кому посчастливилось заменить ее.

В ней ли самой было дело, в мужчинах или во времени, когда пришлось жить, – этого Кэрлис не могла сказать. Ясно было только, что ни с мужчинами, ни со временем она ничего не могла поделать. Иное дело – она сама.

Она не пропускала ни одного номера «Вога» или «Космополитена», читала книги всех самозваных гуру, которые сулили счастье, веру в себя, красоту, популярность. Она доверчиво перепробовала разные виды диет, разную косметику. Она перечитала все статьи, где говорилось о том, как надо начинать беседу с привлекательными мужчинами, но все заманчивые и обещающие слова застревали у нее в горле. Следуя советам, как устраивать приемы и знакомиться с мужчинами, она пригласила множество гостей, сопроводив эти приглашения просьбой привести свободного мужчину. Прием стоил ей почти триста долларов, а когда он в полночь закончился, у себя в квартире она обнаружила только подвыпившего редактора художественного журнала, который признался, что подозревает в себе, гомосексуальные наклонности, да коммивояжера, попросившего денег на такси.

Может, у других одиноких женщин тучи соблазнительных мужчин, которые посылают им цветы и клянутся в вечной любви. Может, быть одинокой замечательно, если тебя зовут Глория Стайнс, или Джекки Биссет, или Катрин Денев. Но это вовсе не замечательно, если тебя зовут Кэрлис Уэббер. Как-то она сказала Норме, что никто даже не звонит ей с грязными предложениями. Она все еще считала себя невидимкой. Она жила в городе, заряженном сексом, силой и эмоциями, но у нее не было ничего – ни силы, ни какого-то особенного секса, ни эмоций. Каждый день она читала в светской хронике о шикарных приемах, на которые она не ходила, дискотеках, где было полно знаменитостей, но куда и нога ее не ступала. Она боялась, что буквально умрет от своей невидимости, одиночества, незначительности, ненужности. И хотя надежда ее не покидала, перемен тоже никаких не было.

Непосредственно под тончайшим слоем благоприобретенного образа девушки из зоны скоростных перевозок скрывалась неловкая особа, которая тусуется на сборищах, чье имя люди запоминают лишь с трудом, чей туалет никто не замечает, чье мнение никто не принимает во внимание. Болезненно осознавая это, Кэрлис мучилась в поисках выхода из положения. Настанет день, говорила она себе, и что-нибудь получится, наступят перемены. Настанет день, и она станет другой.

Ну, а пока, хоть и зарабатывала она теперь больше, чем в телефонной компании, жизнь, похоже, зашла в тупик, как и роман с Уинном. Она была несчастна и ничего не могла изменить.

– Я люблю тебя, – сказал Уинн, когда лето, слава Богу, закончилось. Он стал глядеть на нее по-новому после того, как они как-то столкнулись у выхода из кино с его приятелем Дуайтом Коннорсом. Дуайт-то и сказал потом Уинну, что Кэрлис – классная девчонка, и, подумав, Уинн решил, что она и впрямь куда привлекательнее тех простушек, с которыми он так бездарно проводил время на океанском побережье.

Но будучи человеком семидесятых, он тут же оговорился.

– Но я не уверен, что я влюблен в тебя. Понимаешь, что я хочу сказать?

Она заверила его, что понимает.

– У меня тоже к тебе что-то в этом роде, – так она сформулировала, и смысл в том был, хотя, спроси ее кто-нибудь, и она не смогла бы объяснить этого. Но никто не спрашивал.

Прошел еще целый год. На протяжении всего этого времени Уинн был то трогательно внимателен, то вовсе забывал ее. Он приятно удивил ее в день святого Валентина, подарив хрустальное сердечко, и на Пасху тоже, когда принес шоколадный торт с ее инициалами. Бывали недели, когда они виделись каждый день. А потом он исчезал на целый месяц. Это был год примирений и ссор, год, когда он время от времени говорил, что любит ее, год, когда он возвращался к разговору о совместной жизни, но всегда в сослагательном наклонении.

– А отчего бы нам не жить вместе? – так он обычно начинал, давая понять, что просто размышляет вслух. – Просто посмотрим, как у нас это будет получаться.

– Что ж, я с радостью, – отвечала Кэрлис. Видно, с его точки зрения, у них вполне получалось. И все же от точных сроков и дат он предпочитал уходить.

– Если жить вместе, нам понадобится кровать побольше, – сказала как-то Кэрлис, решив, что конкретные шаги помогут решить дело. – Может, сходим в магазин и купим?

– Мне вовсе не хочется заниматься домашней рутиной, – немедленно возразил он. – К тому же мы все равно не решили еще, где жить. У тебя или у меня. Наверное, тебе лучше перебраться ко мне. Квартира у меня немного побольше и намного симпатичнее. У тебя сплошная сырость.

На это Кэрлис возразить не могла.

– Так что мне сказать хозяину? – спросила Кэрлис, решив, что с вопросом, где жить, наконец покончено. – По договору я должна предупредить его за месяц. К тому же надо вызвать грузчиков. Но когда?

– Откуда мне знать? – раздраженно проворчал он. – Не подталкивай меня, Кэрлис.

– Я и не подталкиваю тебя, – оскорбилась она, хотя знала, что именно это она и делает. – Мы встречаемся уже больше года. Пора решиться – либо живем вместе, либо расстаемся. Одно из двух.

– Ты же знаешь, что для себя я это решил, – сказал он искренним голосом, чтобы на время парализовать напор. – Знаешь ведь, верно? Мне просто нужно время привыкнуть к этой мысли.

Она понимала, что пора расставаться, но когда она говорила ему, что уходит, он всякий раз просил ее остаться.

– Теперь все будет по-другому, – обещал он. – Я буду другим.

И сердце всегда оказывалось сильнее разума, и она сдавалась.

– Ладно, – говорила она, называя себя тряпкой, но не умея себя превозмочь, зная, что надо проститься с ним раз и навсегда, но не находя для этого мужества. К тому же, если отказаться от Уинна, вообще никого не останется. Иное дело, если бы она встречалась со многими мужчинами. Но ведь нет – Уинн был единственным нормальным, очень привлекательным и достижимым. Так ради чего же отказываться от единственного шанса?

– Ладно. Но только в последний раз.

– Да-да, конечно, обещаю, – сказал он довольный, что она уступила. – Может, нам обоим лучше съехать со своих квартир и найти местечко, которое было бы по-настоящему нашим.

У Кэрлис даже сердце подпрыгнуло: ну уж на сей-то раз, убеждала она себя, Уинн не отступится от своего слова. На сей раз все будет по-другому, и какое-то время казалось, что перемены действительно наступили. Теперь он уставал повторять, как много она значит для него, и вроде не лукавил. Он звонил ей каждодневно и приглашал на ужин в дорогие рестораны, которые вообще-то были ему не по карману. Он приносил ей подарки. Однажды это была его детская фотография, которую мать нашла, листая старые семейные альбомы, – он дал понять, что другим женщинам он таких подношений не делал. Даже будучи смешным, он умел быть приятным. Но два дня, четыре дня, неделю спустя Уинн вновь обрушивался на Кэрлис, обвиняя ее в том, что она заманивает его в ловушку. Старая песня, старый голос – и прежняя Кэрлис.

И все равно она не переставала твердить себе, что настанет день и все будет иначе. Она пообещала себе, что когда-нибудь будет счастливой. И никогда не сдастся. Никогда.

Помимо Уинна и Нормы, только отец продолжал играть важную роль в жизни Кэрлис. Джейкоб Уэббер по-прежнему жил один в большой, неуютной квартире на Уэст-Энд-авеню, где некогда прошло детство и отрочество Кэрлис. Каждое воскресенье она навещала его и готовила обед. Оказываясь там, она оплачивала его счета, проверяла чековую книжку, покупала продукты и напоминала хозяину дома, что нужно провести дезинфекцию, починить протекающий кран и радиатор, который почему-то начинал грохотать каждый день в полшестого утра. Впрочем, самого Джейкоба более всего занимали гастрономические проблемы.

– Я все худею и худею, – говорил он дочери, и это было чистой правдой. Одежда на нем висела, что особенно было заметно при его высоком росте. – Наверное, мне просто надоело то, что я привык есть. Ты в этих делах разбираешься. Может, подскажешь мне что-нибудь новенькое?

Это было очень похоже на отца: сначала комплимент, и тут же – задание. Она давно привыкла к этому – с тех самых пор, как заболела мать и ей с девятилетнего возраста пришлось заниматься домом. Ты так хорошо готовишь, говорил отец, сделай-ка обед. Ты всегда так здорово делаешь покупки, сбегай в магазин. Ты такая чистоплотная, отнеси белье в прачечную. И Кэрлис послушно все исполняла. Теперь, оказавшись вдовцом, на пенсии и сосредоточившись преимущественно на еде, Джейкоб Уэббер свою энергию и интеллект посвятил размышлениям о том, что следует и что не следует есть. Поскольку плитой он пользоваться отказывался, годились только готовые продукты.

Ему не нравились сандвичи из местной булочной, потому что хлеб там обычно черствый. Он отказывался от китайской кухни, потому что в ней было слишком много жира. Ему не нравились консервированные сардины, ибо они вызывали у него тошноту. Ему не нравился сыр, ибо, полежав несколько недель в холодильнике, он покрывался плесенью. Он отказывался от мороженой и консервированной пищи, потому что в ней было слишком много искусственных добавок. От любых смесей он тоже отказывался, потому что потом слишком долго приходилось мыть посуду. А мойка ему была так же не по душе, как и газовая плита.

– Как насчет кукурузных хлопьев? – спросила Кэрлис, решив, что уж тут-то придраться не к чему. Не надо готовить, не надо мыть посуду – просто наливаешь молоко и ешь. – Есть несколько разных сортов, можно выбрать по вкусу.

– Но ведь придется покупать молоко, – сказал он. – Я живу один и всю бутылку не выпью, и оно скиснет.

– Теперь молоко продают в маленьких пакетах, – возразила она, решив, что нашла наконец то, что надо.

– В маленьких пакетах? – переспросил он подозрительно. – Первый раз слышу.

Кэрлис решила, что в следующий раз принесет ему молоко в маленьком пакете и несколько сортов кукурузных хлопьев. Пусть хоть попробует. Она была уверена, что ему понравится и он скажет: «Спасибо, какая ты умница, как хорошо придумала». Ну а пока надо было закупить продуктов на неделю.

– Как насчет копченой семги? – с надеждой спросила она.

– В ней слишком много костей, – ответил он.

– Так вынь, – не сдержалась, в конце концов, она.

– Ладно, подумаю, – сказал он.

Столь же капризен и упрям был он, жалуясь на то, что ему скучно и плохо. Что бы Кэрлис ни предлагала – навестить старых друзей, посмотреть фильм, который ему должен понравиться, почитать книгу, – все было не по нему. Она только что не на уши вставала, пытаясь придумать развлечения, которые сделают жизнь отца не такой скучной и убогой. «Подумаю», – большего от него нельзя было добиться. Когда в воскресенье под вечер она уходила от него домой, унылая и одинокая квартирка в Йорквилле казалась ей райским уголком. Она неустанно стремилась заслужить одобрение отца, "точно так же, как неустанно боролась за Уинна, – и хоть ничего не получалось ни тут, ни там, попыток не оставляла. Ну, с отцом-то хоть понятно. Пусть он был совершенно невозможным человеком, но в глубине души она знала, что любит его и всегда будет ему потакать. Именно поэтому ей так стыдно было, что, уходя от отца домой, она всякий раз испытывала ощущение, будто вырывается из тюрьмы.

По мере того как семидесятые катились к своей середине, Кэрлис стало казаться, что наконец-то, наконец-то, наконец-то жизнь поворачивается к лучшему. Она уже не так безнадежна, не такая невидимка, не такой мышонок, как прежде. Глядя на себя, Кэрлис как бы раздваивалась: Кэрлис-тигрица и Кэрлис-тряпка. На работе проявлялась одна Кэрлис, в частной жизни – другая. Всякий раз, когда отец спрашивал ее совета и тут же отвергал его, всякий раз, когда Уинн затевал с ней эту игру в кошки-мышки: плюнет – поцелует, к сердцу прижмет – к черту пошлет, – она чувствовала себя абсолютно беспомощной. Она не знала, как, не обижая отца, положить конец его бесконечным капризам; она не знала, как добиться от Уинна такого отношения, какое ей было нужно.

На работе Том, Мишель и даже мистер Хайнз вроде по-настоящему ценили ее. После того как она написала материал о кожевенной империи Челлини и газеты поместили его на специальной, в восемь полос, вкладке, Джошуа Хайнз послал ей письменное поздравление.

В глазах Кэрлис Джошуа Хайнз всегда был подобен далекой планете – недосягаемый, блестящий, всесильный, невидимо и уверенно управляющий всей ее судьбой. Джошуа Хайнз занимал огромный угловой кабинет, где работал под охраной двух секретарей и двух помощников. Кэрлис была там только однажды, когда Том по селектору велел ей принести какие-то бумаги. Кабинет и его убранство – красивая современная мебель и картины (все оригиналы, стоит, должно быть, кучу денег) – произвели на нее сильное впечатление. Произвел впечатление и его хозяин – хорошо ухоженный, загорелый мужчина, совершенно лысый, несмотря на то что было ему только сорок с небольшим. Повадка у него была генеральская, а улыбка – кажется, во всем городе свет зажигается.

Получив поздравительную записку, Кэрлис почувствовала, что мириады звезд горят только для нее.

– Понятия не имела, что Джошуа Хайнз знает о моем существовании, – сказала она Тому, наивно демонстрируя ему послание.

– Не будь дурочкой, – сказал Том, сразу же настораживаясь, хотя Кэрлис и работала у него в подчинении. – Джошуа знает все, что у него происходит.

Не менее важным, чем поддержка Хайнза, было и то, что она нравится клиентам, даже таким невозможным типам, как Серджио и Лэнсинг. На самом деле именно Лэнсинг, один из настоящих плейбоев своего времени, самым буквальным образом, хоть и непреднамеренно, способствовал первому крутому повороту в жизни Кэрлис.