Никто из знавших Кирка и Бонни никогда не мог понять этого брака. Они были разные люди, из разных миров, и это сразу бросалось в глаза. Кирк был красив, обаятелен, умен, он был светским человеком. Бонни выглядела и одевалась, скорее, как студентка, нежели жена преуспевающего бизнесмена и мать двоих детей. Она носила провинциальные платья, не употребляла косметики. Свои красивые каштановые волосы, в которых начали появляться первые нитки седины, она заплетала в толстую косу, свисавшую чуть не до самых пят. Уже самой манерой одеваться Бонни подчеркивала свое отличие от других – она была идеалисткой и альтруисткой.

Никому из знавших Кирка и Бонни не была известна история их женитьбы; все только удивлялись, что свело их вместе. Каждому было понятно, что Бонни нашла в Кирке; но что он нашел в ней – для всех было вопросом. Бонни ощущала эту снисходительность и поначалу просто старалась не обращать на это внимания.

– Тебе повезло, – говорили Бонни соседки, явно давая понять, что удивляются их браку. – Он обаятельный, симпатичный, удачливый.

– Верно, мне повезло, – отвечала Бонни, как бы не замечая их бестактности. Интересно, что скажут те, кто так завидует ей, если узнают, что их семейная жизнь пошла прахом? После смерти Скотта Кирк замкнулся, и, подобно тому, как Элисса никогда не говорила о муже, Кирк никогда не говорил о брате. Он весь отдавался работе, уделяя ей еще больше времени, чем прежде. Бонни боялась за Кирка – он был на грани срыва.

Воскресенье, проклятое воскресенье. Если субботние ночи – самые одинокие ночи недели, то воскресные дни – самые пустые. Так считала Бонни Арнольд. В детстве их дом в воскресенье после службы заполнялся людьми, устраивались большие обеды, все слушали музыку, а потом играли в «монополию». Бонни любила воскресные дни. Она росла в счастливом семействе, она любила родителей, а они любили ее; она также принадлежала другой большой семье – общине, которая окружала ее лаской и теплом.

Теперь, когда шел девятнадцатый год ее семейной жизни, воскресенья тянулись долго и нудно. Простые семейные радости, обеды с друзьями были не для Кирка; не для Кирка долгие прогулки и бесхитростные домашние игры. По воскресеньям Кирк работал, для него что воскресенье, что вторник – все было едино. Годами Бонни чувствовала себя одинокой и покинутой. Жалоб ее Кирк просто не понимал. Он рос в большом доме, где все делали слуги, царили свои порядки, знакомые никогда не появлялись без предупреждения, и хозяевам была неведома радость кухонных бесед. Такая жизнь длилась уже долго, слишком долго. Она терпела, потому что была верна мужу, потому что любила детей и потому что надеялась, что не всегда воскресенья будут такими. Но все оставалось по-прежнему, и она сама решила изменить свою жизнь.

В 1972 году, когда дети были уже совсем большими, Бонни поступила в университет штата Коннектикут и через некоторое время закончила курс по уходу за нервными больными. Шло лето 1974 года – лето томительных воскресных дней, лето Уотергейта, лето, когда из магнитофонных записей президентских разговоров вырезали восемнадцать минут текста, лето Эрлихмана и Холдемана, Робозо и Колсона, Магрудера и Митчелла. Между всеми этими делами распалась семья.

Воздух был пропитан разочарованием, но многие решили ему не поддаваться. Давая впоследствии интервью, Майкл Беннет скажет, что идея «Хора» пришла ему в голову как противоядие цинизму, связанному с уотергейтским скандалом. Реакция Бонни Арнольд была сходной. Ей тоже надо было во что-нибудь верить. По мере того как волны Уотергейта разбегались все шире и шире и Ричард Никсон стал первым американским президентом, которому пришлось досрочно оставить свой пост, Бонни, подобно Майклу Беннету, все острее ощущала потребность в противоядии. Для нее это означало одно – она должна была вернуться на работу. Она уже не могла спокойно переносить ту снисходительность, которая сквозила в разговорах окружающих ее людей. Она не могла больше переносить невнимание Кирка. Бонни, всегда помогавшая людям, поняла, что надо спасать себя. «Силвер бранч», частная психиатрическая больница, находилась неподалеку, и Бонни с ее недавно полученной степенью и опытом работы охотно приняли в штат. Возврат к любимому делу помог Бонни вернуться к жизни. Чем больше она заботилась о других, тем лучше она себя чувствовала. В конце концов, эта старая традиция ее семьи. Мир бизнеса и бизнесменов был для Бонни чужд, а в больнице она чувствовала себя как дома. Она надеялась, что работа, ее работа, поможет ей воспрянуть духом, так оно и получилось. Чего она меньше всего ожидала от жизни, так это то, что в свои сорок два года она снова влюбится.

Бонни во всем хотела признаться мужу, но, скованная чувством вины, раскаяния и все еще прочными представлениями о супружеской верности, не смогла этого сделать.

– Что, эта Кэрлис Уэббер, о которой ты все время говоришь – симпатичная? – спросила как-то Бонни. Она хотела говорить о любви, о себе и о том, что с ними обоими происходит. Вместо этого она заговорила о женщине, которую никогда не видела, но о которой постоянно упоминал ее муж.

Кирк и Бонни были одни в большом доме. Даже проигрыватель, казалось, не заполнял своими звуками гулкую пустоту воскресных дней, которые они коротали вдвоем. Дети выросли и разъехались. Джеффу было восемнадцать: дитя молодежного века, он сменил отцовскую тройку на джинсы и рабочую рубаху. Он оставил колледж после первого курса и жил теперь в Северном Мичигане, работая помощником ткача. Семнадцатилетняя Люси училась на первом курсе Принстона, но увлекалась в основном лишь астрологией и вегетарианством. Кирк любил детей, по их ценности, устремления, интересы были для него непонятны.

– Кэрлис? Симпатичная? – рассеянно откликнулся Кирк, отвлекаясь от чтения, и в ту же минуту с острым ощущением раскаяния понял, о ком идет речь. – Ну да. А что?

– Да ты все время о ней говоришь, – нарочито спокойно сказала Бонни. Гладкая, необычайно нежная кожа Бонни всегда выдавала ее чувства. Если бы Кирк посмотрел на нее повнимательнее, то заметил бы проступившие на ее лице веснушки, что всегда было признаком волнения. Но он не посмотрел. Он слишком долго прожил с ней, чтобы разглядывать ее.

– В самом деле? – Кирк был удивлен. Он этого не замечал. Он ведь помнил, как всячески избегал даже упоминания о Сьюзен Морлок. Разница между ними состояла в том, что со Сьюзен он спал, а Кэрлис даже ни разу не поцеловал.

– Вот именно, – повторила Бонни и оборвала разговор так же внезапно, как и начала. Она вовсе не собиралась говорить о Кэрлис Уэббер. Она хотела сказать о своем замужестве, но ей не хватило смелости. Она все еще была привязана к Кирку, хотя уже скорее по привычке и из чувства долга. Кирку казалось, что он понимает ее переживания, но сам он почувствовал себя неуютно и поспешил забаррикадироваться от жены журналом.

– По-моему, эта Кэрлис Уэббер влюблена в тебя, – сказала Бонни несколько месяцев спустя, хотя теперь Кирк нечасто упоминал это имя.

Опять было воскресенье, и Бонни пекла на кухне овсяные лепешки. Это вошло у нее в привычку, только лепешки есть было некому, но сама Бонни считала, что таким образом она наполняет свою неудавшуюся семейную жизнь.

– Что-то не похоже, чтобы тебя это расстраивало, – удивленно произнес он. Не привыкший облекать свои чувства в слова, Кирк и сейчас был лаконичен.

– А я и не расстроена, – ответила Бонни. – В конце концов, ты красивый мужчина, и я уверена, что женщины обращают на тебя внимание. Так чем эта Кэрлис Уэббер лучше других?

На мгновение Кирку показалось, что Бонни хочется, чтобы Кэрлис влюбилась в него. Но мысль эта показалась настолько нелепой, что он сразу отбросил ее.

– Она вовсе не влюблена в меня, – резко сказал он. – А я в нее, если тебя это интересует.

Бонни промолчала.

Хотя густой пряный запах печеного растекался по комнатам, он не заполнял пустоты дома, пустоты, которая так угнетала Бонни и которую Кирк, полностью поглощенный своими делами в «Суперрайте», просто не замечал.

– Сколько ей лет? – выходя из кухни, спросила Бонни, когда прошло еще несколько недель. На ней был передник, и Кирк вдруг понял, как противен ему вид жены в переднике. Он вспомнил мать в вечернем туалете, в костюме для гольфа, в деловом платье, когда они собирались на заседание благотворительного комитета. Помнил он и джинсовые костюмы, рубашки, меха, купальные костюмы. Но никогда он не видел свою мать в переднике.

– Кому? – спросил Кирк, не отрываясь от чтения воскресного выпуска «Нью-Йорк таймс». На экране телевизора мелькали фигуры футболистов – играли «Чинки» и «Ред Сокс». На кухне, несмотря на тридцатиградусную жару, пеклись лепешки.

Зима перешла в весну, весна в лето, а разлад между Кирком и Бонни становился все более ощутимым. Бонни думала, что Кирк сам почувствует это, но он был слишком занят работой. Она хотела выйти замуж за другого человека, но не решалась сказать об этом мужу.

– Как поживает Кэрлис Уэббер? – спросила Бонни так, словно это был обычный вопрос.

– Понятия не имею, – раздраженно откликнулся Кирк. – А почему ты все время спрашиваешь меня о Кэрлис?

– Да просто так, ничего особенного, – к собственному удивлению, Бонни почувствовала, что вот-вот расплачется.

– Ну так и перестань, – сердито сказал Кирк. Бонни замолчала, удивляясь, отчего она толкует о Кэрлис Уэббер, когда говорить надо о ней самой.

Бонни помнила, как много лет назад она, пытаясь спасти их брак, уговорила Кирка обратиться к психологу. Он решился на это, но при одном условии: при первой встрече она выбирает тему разговора, при второй – он. Она согласилась – как потом выяснилось, напрасно. Ей хотелось говорить о том, что он не обращает внимания на ее переживания; Кирк отрицал это, упирая на то, что он – верный муж и заботливый отец. Сеансы превратились в споры, в которых победила железная логика Кирка, когда он заявил, что все эти психиатрические штучки – пустая трата времени и денег, Бонни оставалось только согласиться. Провалились ее попытки приблизиться к мужу, и ей стало ясно, что провалился сам брак.

В следующее воскресенье, восьмого сентября – в тот самый день, когда Джералд Форд полностью освободил Ричарда Никсона от любых обвинений в его адрес, – настала очередь Кирка задавать вопросы.

– Отчего ты все время спрашиваешь меня про Кэрлис Уэббер? – Всю первую половину дня он страшно нервничал. Он не отступал от Бонни ни на шаг, стараясь не терять ее из виду. Теперь они сидели в маленькой гостиной, куда проникал запах только что выпеченных лепешек. – Иногда мне кажется, ты хочешь, чтобы я в нее влюбился.

Бонни выключила телевизор – как раз кончилась программа «60 минут» – и посмотрела на мужа. На глазах у нее неожиданно появились слезы.

– Я хочу, чтобы ты был счастлив, – сказала она, с трудом подбирая слова.

– Я и так счастлив, – ответил Кирк, видя ее слезы и появившиеся веснушки – безошибочный признак волнения. – Я счастлив с тобой. Мы счастливы. – Он помолчал, неожиданно испугавшись этого разговора. – Разве не так?

В этот момент она и сказала, что собирается оставить его.

Она призналась, что у нее есть другой мужчина. Его зовут Норман Дин. Он психиатр, а его отец, так же как и ее, – священник-методист. Он жил в Северной Ирландии, лечил людей с психическими травмами. Теперь он туда возвращается, и Бонни намерена ехать с ним.

– Я уезжаю, – просто сказала Бонни, и сразу ушли все прошлые переживания, когда она разрывалась между мужем, которого все еще любила, верность которому пыталась сохранить, и человеком, чьи интересы стали ее интересами, чьи чувства она разделяла, чей мир был близок ее миру. – Я хочу развестись.

– А я думал, мы счастливы, – задумчиво произнес муж. Слова Бонни были для него как пощечина.

– Ты был счастлив, – ответила она. – Я была одинока.

Поначалу Кирк отказывался верить, что жена действительно хочет развода. Ее слова вызвали у него слезы – слезы, которые он сдерживал в себе всю жизнь.

Больше трех недель он уговаривал Бонни не уходить. Подстегиваемый мыслями о новой тяжкой потере, он просил сказать, что он делал не так, и обещал, что теперь все будет по-другому. Он не отставал от Бонни, предлагая вместе поехать в отпуск куда она только захочет. Он умолял не оставлять его. Он грозил, что не даст ей ни гроша, но это была отчаянная и пустая угроза, потому что деньги в ее жизни не играли большого значения. У него оставалась последняя надежда – дети, которые могли убедить Бонни остаться.

Но Бонни оставалась тверда в своем решении, и, по мере того как проходило время, Кирк начал понимать, что боль, которую он испытывает от надвигающегося одиночества, была на самом деле – хоть он сам себе и отказывался признаться в этом – вызвана потерей отца и брата. Постепенно он осознал, что развод – не худшая из утрат. В свое время роман со Сьюзен показал ему, каков мог бы быть брак с женщиной, разделяющей его взгляды и устремления; может, поэтому он оставил свои попытки спасти семью. Он не сказал Бонни, что любит ее, потому что это было уже не так.

Единственный человек, который мог восполнить для него эту последнюю тяжелую потерю, была Кэрлис Уэббер.