Глава 7
— Я уже запустил пробный шар, Кассандра, — сказал ее муж. — Теперь жду ответного звонка.
Касс, самая прямая из всех прямых стрел, внимательно на него посмотрела.
— Надеюсь, что ты сможешь покончить с этим уголовным процессом, Теодор. У Рози большие неприятности.
Теодор Таттл Хигби III посмотрел на меня.
Они непременно арестуют тебя?
Не сразу, после похорон. Может, завтра.
Итак, я справилась. Несмотря на то, что за мной следовали в белой машине двое полицейских, мне удалось достаточно быстро добраться до дома Касс, чтобы одолжить у нее шляпку для похорон, маленькую черную таблетку с короткой вуалеткой.
Я даже успела посидеть на застекленной веранде большого загородного дома в Хигби, непринужденно поболтать и выпить чашечку кофе. Но я уже превратилась в робота по имени Рози, в машину безо всяких чувств.
Надеюсь, у тебя найдется рука среди твоих помешанных друзей-политиков, кто вступился бы за нее? — спросила Касс Теодора.
Я постараюсь, Кассандра.
Постарайся получше. Ты что — позволишь надеть на нее наручники и забрать ее? А с кем я буду болтать? Кому я доверю лекции о гениальном Шекспире?
— Власти в округе — из демократов, — объяснил он.
Знаю, Теодор. Но я считала, что твое влияние распространяется за границы округа.
Я слышал, что Форрест Ньюэл — хороший адвокат, — сказал он в свою защиту. — Я уверен, что Рози повезет с ним.
Он болван. А ты — тряпка, — сказала Касс.
Вот такой светский разговор. Теодор III, будучи приятным собеседником на приемах, никогда не считался очень мудрым, даже хитроумным. Однако если вам нужно было добиться признания где-нибудь, в любой точке мира, его имя служило хорошей рекомендацией.
— Ньюэл был главным, кто разгребал навоз в рейгановском комитете по финансам в 1984 году в Нью-Йорке, — он задумался.
Форрест Ньюэл, как и Теодор, был против увеличения правительственных расходов на социальные программы: по бедности, болезни, старости, несовершеннолетию, для помощи бездомным и слабым. Он был ярым сторонником финансирования военных, смертоносных программ.
Форрест из Гарварда, ты знаешь?
Знаю, — ответила Касс. — Самый перехваленный университет в Америке.
Она сложила руки на груди.
— Он хоть хороший адвокат по уголовным делам?
Полагаю, да, — Теодор погладил свои усы, которые были похожи на кусочек лакричника, приклеенного к верхней губе. — А почему бы и нет?
Сама не знаю, зачем я спросила его мнение, — сказала Касс, наливая мне еще кофе. — От мужчин мало толку!
Теодор снисходительно улыбнулся своей жене через стол, застеленный белой с красным полотняной скатертью.
— Кассандра слишком остра на язык, — сказал он с явным удовольствием.
Обычно один из супругов, когда другой выходит из комнаты, любит поговорить о своей супружеской жизни.
— Остра и откровенна, — продолжил Теодор.
Касс, которая в очередной раз сидела на одной из своих диет, длившихся не более трех дней, маленькими глотками пила из чашки горячую воду с лимонным соком.
— Трудно поверить, — сказала она мне, — что в последнее десятилетие двадцатого века афро-американец, получивший образование в лучшем университете Новой Англии, может быть настолько тупым и самодовольным, но Теодор именно такой.
Теодор, светло-коричневая копия Фреди Астера, элегантно одетый, грациозный и стройный, лучезарно улыбался своей жене. Наследник журнально-издательской компании, основанной его дедом, он встретил Касс на рождественском вечере, в тот год, когда она приехала в Гоучер после завершения гуманитарного образования в Чоате, где учились дети из бедных негритянских семей. Несмотря на огромную разницу в общественном положении, в интеллекте и темпераменте, не обращая внимания на мнение окружающих, он выбрал ее, ухаживал за ней и женился на ней сразу после ее выпускного вечера.
Она сходила по мне с ума, — сообщил он мне.
Он не меняется. Он шутит. Вовсе я не сходила с ума. Дело в том, я была ему нужна, чтобы доказать, что он не стеснялся быть черным. И так до сих пор. Когда я была глупой девчонкой, я была покорена его состоянием и положением в обществе. Именно тогда я и согласилась на его предложение.
Она до сих пор так говорит, но она все еще, за мной замужем.
Теодор, — сказала Касс, не обращая внимания на его реплику. — Я хочу, чтобы ты выяснил, какая репутация у Форреста Ньюэла. Он производит впечатление болвана.
Больше говорить было не о чем. Единственным звуком, слышным на застекленной веранде, был звук ножа, которым Теодор счищал остатки консервированного персика с английской булочки. Через некоторое время я услышала деликатное позвякивание, будто настойчиво ударяли по музыкальному треугольнику.
— У него теперь частная линия, — объяснила Касс. — Он установил ее, и теперь ему все звонят туда. Он ждал этого звонка. Если возможно будет помочь тебе, он сделает это. Партия Линкольна многим обаяна ему.
— За что?
— За то, что он все эти годы был их негром.
За окнами свежий ветер с силой разбрасывал мертвые коричневые листья дуба;
Тебе интересно, почему я все еще замужем за ним?
Вы счастливее, чем показываете это.
Моя дорогая, — медленно произнесла она, счастливы на самом деле те, кого мы совершенно не знаем.
Я уставилась на булочки с клюквенной начинкой, лежавшие на полупрозрачной тарелке от китайского сервиза.
— Возможно, они — исключения, — предположила она.
Ты говоришь это только для того, чтобы обнадежить меня.
Может быть.
Это бесполезно.
Увидев тарелку Теодора, Касс взяла, забыв про свою диету, его английскую булочку, положила на нее ложкой варенье и откусила большой кусок.
А может, нам удается одолеть полицию?
Каким, образом?
Не знаю, — она откусила еще кусок. — А если мы устроим пожар? Мы подожжем твой дом, а полиция подумает, что ты погибла в пламени?
И что я буду делать оставшуюся часть своей жизни?
Она положила наполовину съеденную булочку на тарелку, я схватила ее и засунула к себе в рот до того, как она успела забрать ее обратно. — Затеряюсь где-нибудь на стоянке грузовиков в Су-Сити?
—Дай подумать. О! Ты можешь достать парик и голубые контактные линзы — и когда они придут к тебе…
Ее голос звучал уже далеко не так бодро. У нее осталось, пожалуй, не больше надежды, чем у меня.
У нас должен появиться какой-нибудь грандиозный план. Мы поговорим об этом после похорон.
После похорон я могу уже оказаться в тюрьме.
Она свернула клетчатую салфетку, которой пользовалась, как детским нагрудником, чтобы не испачкать свое темно-синее с белым шалевым воротником платье, в котором собиралась на похороны. Она выглядела очень достойно.
— У тебя есть доступ к деньгам? — спросила она.
Не уверена. Единственное, что мне известно сейчас, что адвокаты выясняют вопрос об имуществе, которое Ричи скрывал еще за месяц до нашего разрыва. Так или иначе, зачем мне много денег? На целую команду адвокатов по уголовным делам?
— На взятки.
Касс, твои познания от Джордж Элиот. В жизни это не так.
Ты лучше знаешь как в жизни — ты все это прочитала в книжках.
Но я не живу в эпоху Георга V. В обществе Хиггинса. Ты можешь представить меня, дающей взятку Гевински пачкой стодолларовых бумажек в мужском туалете?
По каменным плитам, устилавшим пол галереи, которая вела на веранду, стали слышны шаги Теодора. Мы быстро договорились друг с другом, используя старую уловку доброй половины учителей в Шорхэвене, когда они хотят поговорить по личным делам во время учебного дня или не хотят, например, обсуждать грибковую инфекцию со своим гинекологом по служебному телефону. Я набираю служебный номер Касс и передаю, что из кабинета доктора такого-то уточняют время приема, скажем, одиннадцать часов. Это значит, что в одиннадцать ей надо быть у автомата — обычно мы использовали для этих целей автомат, расположенный у двери кафетерия — куда я ей звоню.
Рози, — Теодор произнес мое имя так сдержанно, что мне стало ясно: надежды нет.
Что? — спросила его Касс.
Мой друг заверил меня, что прокуратура федерального округа и полиция не будут особенно досаждать тебе. И никаких наручников. Они согласились, чтобы Форрест Ньюэл привез ее завтра, когда стемнеет. Если у дома будут караулить фотографы, он вывезет ее незаметно через гараж в собственной машине. _К сожалению, это все, чего мне удалось добиться.
Это все?! — воскликнула Касс. — С твоими связями, я полагала…
Теодор смотрел только на жену. Я уже стала прошлым.
— Получены результаты судебной экспертизы, Кассандра. Нет никаких доказательств, что в ту ночь в доме был кто-то, кроме Рози и Ричи.
Полицейские, следовавшие за мной по дороге к Касс, держались на небольшом расстоянии. Они остановились и съехали на обочину дороги только после того, как я въехала в железные ворота Эмеральд-Пойнта. Ворота были украшены гербом: лев и листья. В профиль у льва былаизысканная приподнятая кверху морда — подсознательное напоминание благополучным, честолюбивым, равным по положению соседям Картера Тиллотсона, что он король Нью-Йорка по манипуляциям с носами.
Я сидела в машине перед этим гербом эпохи Тюдоров. Я прозрела. Я свалилась с одной планеты и очутилась совершенно в другом мире, где добрые соседские отношения ограничивались тем, что за меня замолвили доброе слово, и я не буду сфотографирована в наручниках как арестованная за убийство.
Хотела бы я знать, кто из моих друзей-учителей поспешит в «Айуитнесс Ньюз», чтобы сообщить, что за моей спокойной внешностью скрывалась яростная натура. Я думала о своих учениках: кого больше всех огорчит мой арест и мой позор. Джой, нежный и субтильный? Я работала с ним после уроков, чтобы он не отстал, и, как школьный психолог, понимала, что ему надо найти способ самовыражения, найти занятие, которое вывело бы его из депрессивного состояния. Я думала о тех, кто почувствует себя обманутым? Елена из Гватемалы, выпускница моего самого лучшего класса? Ее испанский акцент был настолько сильным, что иногда я с трудом ее понимала— но как она писала! Она была рождена для изучения творчества Шекспира. Разумеется, я знала, кто первым начнет задавать загадки, типа «Что сказала миссис Мейерс перед тем, как заколоть мужа?».
Кто-то жег листья. Воздух был едкий и холодноватый. Было трудно дышать. Я сделала глубокий вдох и вспомнила, что, когда мне было восемь или девять лет, однажды, возвращаясь домой из школы, я остановилась и набрала желудей, чтобы запустить ими в Тома Дрисколла и других мальчишек-католиков, возвращавшихся из Сант-Элоизия. Я была тогда жизнерадостной и сообразительной девчонкой и знала, как привлечь внимание мальчишек.
Я подумала о том, как будут смотреть на меня присяжные заседатели, и о том ужасном мгновении между вопросом судьи: «Ваш вердикт, господа присяжные?» — и их ответом. Разрешаются ли в тюрьме строгого режима свидания в комнате или будут решетки между мной и моими сыновьями, между мной и моими внуками.
Я позвонила в дверь дома Стефани. Подождала. Позвонила еще раз. Наконец она, задыхаясь, с пылающими щеками впустила меня. На ней был бледно-желтый халат с голубой отделкой, а влажные волосы закручены таким же бледно-желтым полотенцем.
— Извини, я была наверху. Собиралась.
Она дрожала. Ветер становился все сильнее, холодный, порывистый. Я вспомнила наше первое утро в Галле Хэвен, когда Ричи, стоя на задней террасе дома, кричал мне: «Эй, Рози! Это все мое!», а ветер дул с пролива, словно аккомпанируя его возгласам.
А почему Гансел или Гейл не открыли дверь? — спросила я. — Или ты их уволила?
Гуннар и Ингер. У них все в порядке. Они нашли новое место в Аризоне. Там платят вдвое больше, чем мы. Удачно избавились. Картер сказал, больше никаких супружеских пар. Только горничную и няню для Астор.
Она остановилась и посмотрела на меня. Должно быть, я была похожа на черта, потому что она сразу сникла. Голос стал унылым, вялым, с тревожными нотками.
У тебя не все в порядке, так?
Они арестуют меня в ближайшие два дня.
О, Боже! Рози! Успокойся.
— Не могу. Мне надо поехать домой и переодеться для похорон. Пожалуйста, Стефани, ты должна мне помочь.
Она так туго затянула халат поясом, что должна была чуть отпустить, чтобы хотя бы сделать вдох.
Конечно, я хочу помочь тебе. Скажи только, что я должна сделать?
Найди мне другого адвоката. Форрест Ньюэл меня уже достал…
Да. Он немного старомоден, но он считается одним из лучших.
Он думает, что я виновна. Он даже не пытается заставить их найти того, кто это сделал. Он просто хочет облегчить мою участь.
— Рози, это как раз то, что должны делать адвокаты.
Прекрасно. Тогда я выйду из тюрьмы только в 2025 году. Пожалуйста, Стефани, найди мне другого.
Хорошо. Даю слово. А сейчас сделай глубокий вдох и возьми себя в руки.
Траурная церемония проходила в ритуальном доме в Манхасете в пятнадцати минутах езды от Галле Хэвен. Все было ужасно. Я чуть не поссорилась с Беном из-за того, что сказала ему, что «Подозрительная» не может сидеть рядом с нами, так как не является членом семьи. Обычно очень вежливый и разумный, он обозвал меня «дрянью». Я предложила ему усадить «Подозрительную» рядом с Джессикой — они примерно одного возраста, и им будет о чем поболтать. На это он мне ответил, что он, «Подозрительная», Джессика и отец проводили на самом деле много времени вместе и обе женщины прекрасно ладили. В довершение всего он стоял рядом со мной в приемной, но делал вид, что не замечает моего присутствия.
Алекс, наоборот, держал меня за руку. Моя мать, невысокая женщина с тяжелым задом, похожая на игрушку-неваляшку, проявляла все симптомы старческого слабоумия, включая и недержание, что было заметно по ее туфлям. Она то и дело повторяла один и тот же вопрос: «Кто умер?»
Ричи.
Ричи?
Когда-то она была пикантной и добродушной, с носиком-пуговкой и счастливыми карими глазами. Она не была ни интеллектуальной, ни даже достаточно интеллигентной, но достаточно ловкой, чтобы стать удачливым игроком в карты. И когда ей случалось играть в канасту в Олимпикс, Перл Бернштейн приносила домой много денег. Она любила модно одеваться и была страстной поклонницей кино, настолько, что могла детально описать все наряды, в которых появлялась в фильмах Бетт Дэвис. Мой отец— преподаватель общественных наук — оставался влюбленным в нее до самой своей смерти. Без всякой причины он покупал ей духи или полуфунтовую коробку шоколада Бартон. И хотя мать не придавала особого значения своему обаянию, ей это было приятно. Часто она говорила мне: «Рози, знаешь, что такое «преступление»? Позволить себе опуститься. Я накладываю косметику ежедневно, даже если единственным местом, куда мне надо пойти, будет крематорий».
Ричи был моим мужем, мама.
Думаешь, я не знаю Ричи?
Сестра Ричи Кэрол, затянутая в черный креп, нарочито скорбно поцеловала мальчиков. Меня она не поцеловала. Она не замечала меня.
Она выглядит так, будто собралась на похороны, — голосом, возможно, слышным в Майами, заявила моя мать. — Кто она?
Сестра Ричи, — прошептала я. — Кэрол. Ее муж был бухгалтером у Ричи.
Я всматривалась поверх голов. Джессику я не видела. Однако мне показалось, что краем глаза я заметила Тома Дрисколла. Но, когда я вновь посмотрела туда через несколько секунд, его уже не было.
Пришли несколько друзей и соседей. Они шептались между собой: что я могу сказать? не могу этому поверить! ужас! что будут думать о нашем обществе? Они осмотрелись и, убедившись, что никто за ними не наблюдает, зашептались более оживленно. Они не хотели, чтобы видели, что они разговаривают со мной. Или целуют меня. Они обнимали Бена, пожимали безвольную руку Алекса. Кроме Касс и Стефани, никто не смотрел мне в глаза. Остроносый служащий в черном костюме пригласил присутствующих пройти в часовню. Когда все покинули приемную, моя мать протрубила:
А где Ричи?
Он там, мама. Пойдем. Нам надо войти туда.
А почему он не здесь, с нами? Он играет в теннис?
Бен взял ее за руку.
Он умер, бабушка.
Кто умер?
Мой отец, Ричи.
— Нет! — она так энергично затрясла головой, что ее челюсть задвигалась взад-вперед. — О, мой Бог! Ричи умер!
Она не могла успокоиться, даже когда мы вошли в часовню под отвратительный шепот, хотя в это время уже бормотала: «Чарли! Чарли!», решив, видимо, что мы на похоронах моего отца.
Не помню, что говорил раввин. Он был совершенно еще мальчик, не намного старше Бена. Он обратился ко всем, «кто любил Ричарда», тем самым не только включив туда Джессику, но и избежав дискуссии «Ричи» или «Рик».
В конце концов я увидела и ее. В печальной дымке серого шелка, все время сзади, одна. Прекрасный тактический ход— одинокая печальная красавица. Раввин был настолько тронут, что обратил свое надгробное слово прямо к Джессике. Все головы повернулись, и все глаза уставились на нее и на слезы, которые текли по ее лицу.
В лимузине, по дороге на кладбище, Алекс проглотил еще одну пилюлю, стараясь сделать это незаметно. Потом он клялся, что никакой пилюли не было. Бен извинялся, бормотал, что я вовсе не «дрянь», а удивительная, заботливая и внимательная мать. Разве у нас не было прекрасных моментов, когда я учила его кататься на велосипеде, когда мы ездили в город смотреть пьесы Шекспира, когда ездили выбирать колледж? Его извинения, хоть и искренние, были очень похожи на черновик его первого письма, которое я должна была получить, находясь уже в тюремной камере. Я спросила его, что за таблетки принимает Алекс? Он ответил, что это слабенькие наркотики еще шестидесятых-семидесятых годов и что мне совершенно не стоит беспокоиться — Алекс ими не злоупотребляет.
Мама рыдала всю дорогу до кладбища. Внезапно, услышав какую-то шутку, громко расхохоталась. Когда мы с шофером помогали ей выйти из машины, она вдруг громко сказала:
Ну, теперь, когда он мертв, подумай о себе. Ты еще сможешь найти себе нового дружка.
Замолчи! — я оглянулась.
Слава Богу, кажется, никто не слышал.
— У тебя всегда были любовники, — закудахтала она. — Ты думаешь, я не знала? Ты думаешь, никто не знал, как ты себя вела?
Бен выглядел больным.
— У нее маразм, — сказала я.
Он безразлично кивнул.
— Успокойся, Бенджи. Ты же знаешь меня. Ты же не думаешь, что я когда-нибудь изменяла твоему отцу?
Дальше — хуже.
По дороге от ритуального, зала до кладбища многие покинули процессию: кто-то осуждал меня, считал меня виновной, а кто-то просто не мог разобраться в ситуации. Алекс, Бен с «Подозрительной» и я с матерью стояли с левой стороны гроба, рядом — Касс с Теодором, мои родственники, несколько учителей и два старых приятеля из нашей школьной газеты.
С другой стороны, выстроившись полукругом около Джессики и уставившись на меня через свежевырытую могилу, стояли коллеги и друзья Ричи. Их было слишком много. Тут меня осенило: Ричи оставил меня задолго до того, как переехал, у него уже была своя жизнь, о которой я ничего не знала. Митчела Груена, конечно, не было там. Помимо множества шикарно одетых людей, были все его коллеги по работе, а среди них — шаркающие, шмыгающие, шушукающиеся и высматривающие все и вся манхэттенские прилипалы, наши соседи и друзья.
Раввин поднял голову. Выгоревшие на солнце волосы упали ему на глаза. Он откинул их назад, и объяснил, почему, согласно еврейскому обычаю, присутствующие на похоронах молятся не за мертвых, которых он называл «ушедшими раньше нас», но за живых. Я наблюдала за Джессикой. Она не была красивой в полном смысле этого слова. Ее красота не была столь чистой и естественной, как у Стефани Тиллотсон. Лоб слишком высокий, подбородок слишком маленький, руки и ноги слишком длинные. Однако со своей стройной фигурой, гривой блестящих волос, со сверкающими аквамариновыми глазами она была более чем красивой — она была обворожительной. Мужчина возненавидит все, что помешает ему любоваться ею.
Из уважения к двадцатипятилетней супружеской жизни мне следовало молиться вместе с раввином. Я закрыла глаза, но не смогла избавиться от образа Джессики. Я пыталась найти причину, по которой Ричи вернулся домой. И не нашла. Я не могла также понять, зачем Джессика пошла следом за Ричи в мой дом, вытащила из большой дубовой подставки нож для нарезания мяса и заколола его насмерть.
Бен обнимал «Подозрительную». Алекс сосредоточился на том, чтобы стоять спокойно, не раскачиваясь. Я одна держала холодную сухую руку своей матери. Она подняла ее и вытерла глаза и нос.
— Как печально! — заявила она.
Бен поднес палец к губам.
— Тс-с, бабуля!
Тс-с, сам, Большой Рот, Большая Нога, кто бы ты ни был.
Я Бенджамин.
Она одарила его одной из своих старых кокетливых улыбок.
А я Перл!
Бог Авраам, Исаак, Яков, — нараспев произнес раввин. Гроб поместили на металлическую раму прямо над могилой. Я попыталась вспомнить последние несколько месяцев и представить, что внутри соснового ящика человек, который был центром моей жизни двадцать пять лет. Но не могла сосредоточиться— совсем рядом позади тесной группы секретарей Дейта Ассошиэйтед стоял сержант Гевински с молодым, дородным, коротко стриженным под «ежик» детективом. Молодой человек слегка подался вперед, одна нога впереди другой, будто он готовился сорваться с места: если я побегу — чего они, скорее всего, и ожидали, — первым у финиша будет он.
Что, черт возьми, они думают, я буду делать? Отпущу руку старой дамы и понесусь бегом, чтобы залечь в старинном склепе Рейнбергов, пока не минует опасность?
Гевински заметил мой взгляд. Он кивнул, приветствуя меня. Сердце у меня заколотилось. Я испугалась. Ненависть к Ричи душила меня. Он разбил мою жизнь своим вероломством, затем покинул меня, и если и этого еще недостаточно, то довел кого-то до такого состояния, что его убили.
— Попрощаемся с ним, — монотонно произнес раввин.
У убийцы должна была быть причина. Я не могла поверить, что это был спрятавшийся за кленом ночной грабитель, который, увидев, что Ричи украдкой пробирается в дом, подумал: «Вот повезло!». И что это за грабитель, который не ограбил? Рядом с тостером на кухне Гевински оставил опись ценностей, обнаруженных у жертвы. Часы Картье, кредитные карточки, его фотография «в обнимку с женщиной», водительское удостоверение, триста сорок долларов наличными в бумажнике, купюрами по двадцать долларов, в карманах ключи, девяносто шесть центов мелочью и мятные таблетки без сахара.
— Рози! — крикнула моя мать, хотя я была совсем рядом. — А кто эта тощая рыдающая особа?
— Жена его клиента, — сказала я шепотом, но, конечно, все повернулись туда, куда смотрела моя мать — на Джоан Дрисколл, на лучшего друга Ричи.
— Посмотри на эти вывернутые колени!
— Мама, здесь похороны. Тише.
Все, что можно было, Джоан сделала с собой. Ее прямые волосы, выкрашенные в неестественный сине-черный цвет, были завиты ровно настолько, что кудри едва касались плеч. Она походила на Веронику, богатую девочку из комиксов Арчи. Изящной формы нос, подчеркнуто рельефный с ямочкой подбородок, бедра явно после пластической операции и совершенно новая грудь. Два шара размером с волейбольный мяч возвышались под жакетом ее модного с короткой юбкой шелкового костюма.
Алекс тоже увидел ее. Глаза его расширились. Он пытался локтем толкнуть брата, но безуспешно.
— Эй, — промычал он Бену, — посмотри на новые сиськи Ходжо.
Под влиянием таблеток Алекс не очень отдавал себе отчет, что находится на похоронах отца. Я повернулась, чтобы остановить его, и в этот момент увидела, что он пытается привлечь внимание Джоан Дрисколл, проводя языком по губам с притворной похотливостью.
— Ходжо, — тихонько позвал Алекс. Это прозвище он придумал сам. «Джо» от Джоан, «Хо» от «хоор» — шлюха. Он стал называть ее так после того, как однажды она пришла к нам на ужин в платье с глубоким декольте и вместо того, чтобы просто поздороваться, подняла подбородки мальчиков и нежно поцеловала прямо в губы. Ричи был смущен. Сдержан. Маленькие шалости Джоан. Безобидные, шутки. Но мальчики уже не были детьми. Его «дорогой друг». Называть ее «дорогой друг» он стал, взяв пример с нее: В Нью-Йорке все или никто, или «дорогие друзья»^
Джоан рыдала слишком сильно, чтобы услышать Алекса. Но от внимания ее мужа Тома почти ничего не ускользало. Впрочем казалось, его ничто и не задевало. Ни насмешка рокера над сексуальностью его жены, ни мое присутствие, ни смерть Ричи. Он видел все: раввина, Джессику, полицейских с уже готовым обвинительным вердиктом, меня, мою мать. Он видел, что его расхождение с женой велико, как Большой Каньон. Как мог он это допустить? Как мог он на ней жениться? Что заставило мальчика, которого я отлично знала, выбрать такую жизнь? Как он мог выносить ее?
Том обнимал ее, и его рука слегка вздрагивала от каждого ее всхлипывания. Сам он оставался абсолютно неподвижным. Никаких эмоций. Мертвые глаза.
Раввин равнодушно произнес: «Аминь». Толпа зашевелилась, ожидая, когда он позволит разойтись. В тот момент, когда Ходжо подняла голову, а Том опустил Руку, У матери наступил резкий момент просветления. Она перевела взгляд с белого, без возраста, без морщин лица Ходжо на мужчину рядом с ней. Она прищурилась, затем вытаращила глаза и широко улыбнулась.
Томми Дрисколл! — закричала она через могилу. — У него такое же лицо, как у его отца.
Не надо, мам.
Такой же нос, — пробормотала она. — Слишком большой для ирландца. В доме все говорили, что в них должна быть итальянская кровь.
Затем она закричала еще громче:
— Томми! Толпа замерла.
Мама, успокойся, пожалуйста.
Заткнись, девочка, — сказала она и рванулась вперед. — Томми!
Я обняла ее и взяла за руку.
— Ты не должна говорить с ним сегодня. Ты разговаривала с ним на нашей серебряной свадьбе. Под большим навесом. Помнишь? Я подвела его к тебе и представила. Он сказал, что рад видеть тебя снова, а ты сказала, что не забудешь его миллион лет.
Но я не сумела отвлечь ее.
— Томми!
Глаза Тома встретились не с моими, а с ее глазами.
— Это я, Томми, миссис Бернштейн.
Он кивнул. Уголки его рта задвигались. Мать приняла это за улыбку.
— Видишь? — сказала она. — Это он.
До того, как Бен или я успели схватить ее, она суетливо засеменила вокруг могилы, расталкивая других участников траурной церемонии, чтобы пробить себе дорогу к процветающему бизнесмену Томасу Дрисколлу.
— Томми, а твоя мама умерла? — она была возбуждена, когда мы с Беном догнали ее.
Бен крепко схватил ее за руку.
— Что с тобой, бабуля?
Он прижал ее к себе, не давая возможности видеть Тома Дрисколла, что было весьма полезно, так как никто — ни Гевински, ни Касс, ни Стефани, ни Джессика, в Ходжо, ни Том не услышали ее. Ее услышали только мы с Беном.
— Рози, — бормотала она, звук заглушала массивная грудь Бена. — Сколько вам было? Семнадцать? Восемнадцать? О, я думала, я умру, когда застала тебя и Томми Дрисколла совершенно голыми.
