КНИГА ПЕРВАЯ
БРАТЬЯ

Терезе Френсис, которую все звали Ти, было шесть лет, когда она узнала, что Сен-Фелис – это не весь мир, и пятнадцать, когда она со стыдом и страхом покинула остров из-за событий, предугадать которые не смог бы никто, обладай он даже самым богатым воображением.

– Мир огромен, дитя, – произнес Дедушка. – Земля – это большой шар, вращающийся вокруг Солнца, а Сен-Фелисе – всего лишь песчинка на ее поверхности.

Дедушка всегда был другом Ти, особенно в ту зиму 1928 года, когда умер ее отец, сын Дедушки. Она смогла понять, что его печаль глубже маминой, несмотря на траур и слезы последней.

– Смотри внимательно, вон туда: видишь два темных завитка, похожих на облака? Это вершины Сент-Люсии. А там – Сент-Винсент. А там – Доминика и Гренада…

Девочка внезапно представила эти острова в виде зеленых черепах с пятнистыми панцирями, наподобие тех, что дремали в маленькой речушке, куда и поныне негритянки ходят стирать белье и бьют его о камни, пока оно не становится чистым.

– А вон там Коувтаун, смотри, куда я показываю – мне кажется, я даже различаю пароход на рейде.

Пароход. Огромный корабль с красивым именем, например «Марина» или «Южная звезда». Когда приходят корабли, они привозят много интересных вещей: фарфоровых кукол с настоящими волосами, мамины красивые шляпки и лайковые перчатки. Мама говорила, что в этом климате совершенно невозможно носить перчатки, но, добавляла она, если ты леди – ничего не поделаешь. А еще корабли доставляют всякие сверкающие штуки для магазина Да Кунья на Причальной улице и дедушкины книги, и английские костюмы для Папы. Только вот костюмов больше не будет, а те, что были – раздали прислуге.

Она стояла и думала обо всем этом, и плотная полуденная тишина обволакивала ее, пока внизу, у реки, не расхохоталась женщина, а Дедушка не заговорил снова.

– На острове первый в нашем роду был корсаром. Он прибыл сюда как наемный работник, сбежал от жестокого хозяина и присоединился к пиратам. Я уже рассказывал тебе об этом?

– Да, но Мама сказала, что это неправда.

– Твоя мать не хочет этому верить. Его звали Элевтер Франсуа. Когда остров перешел к англичанам, он изменил фамилию на Фрэнсис… Мой прапрадед назвал этот дом Элевтера – был такой город в Древней Греции. Он был образованным человеком, первым из нашей семьи учился в Кембридже… Я люблю это место и твой отец любил его. Это у нас в крови. Мы здесь уже больше двухсот лет.

Дедушка был высок; и, чтобы видеть его лицо с выступающим тонким носом, девочке приходилось закидывать голову назад. В руке он держал трость с золотым набалдашником, но не столько опирался на нее, сколько демонстрировал свое богатство. Звали его Верджил Фрэнсис. Ему принадлежали леса и плантации сахарного тростника, которые поднимались до вершины горы Морн Блю, и поля, спускавшиеся к морю. По всему острову были разбросаны его земли и дома: Драммонд-холл, усадьба «Причуда Джорджины», Хоуп-Грейт-хаус и Флориссант.

Ти знала, что Дедушку уважали именно за его богатство. Позднее она удивлялась, каким образом она, ребенок, которого держали в таком глубоком неведении, что оно чуть не стало причиной ее гибели, смогла понять – наиболее глубокое уважение вызывает богатство.

– Но почему, почему он живет в этом ветшающем, отдаленном доме, – жаловалась Мама. – Я никогда этого не пойму.

В ушах ее сверкнули серьги. По случаю траура она носила гагаты вместо жемчуга и золота, но они все равно сверкали.

– Драммонд-холл куда приятнее… Впрочем, и это тоже дыра. Как жаль, что он не держит управляющего.

– Зато он знает латынь и греческий, – вступилась за Дедушку Ти.

– Можно подумать, это способствует увеличению производства сахара…

Конечно, Мама никогда бы не посмела сказать это Дедушке в лицо. На всех снимках, сделанных в эти неспешные, длинные дни, только он был запечатлен сидящим в кресле на террасе – все остальные, включая Маму, стояли вокруг него. Разглядывая эти фотографии, собранные в альбоме из черной искусственной кожи, Ти, живущая теперь в другой стране, где серым днем с неба падает снег, пыталась вспомнить лица и места, которые после стольких лет казались нереальными, но, вопреки всему, причиняли боль.

А это она сама, в темной юбке и матросской блузе – в форме учениц монастырской школы в Коувтауне.

– Мы, разумеется, не католики, но у монахинь здесь лучшая школа, – говорила Мама. – А раз по воскресеньям ты ходишь в англиканскую церковь, все это не имеет большого значения.

У нее, двенадцатилетней, – честное, застенчивое и самое обычное лицо. Крупный нос достался ей в наследство от Дедушки. Красивы только ее чистые волосы, темными волнами лежащие на плечах. Позднее ей скажут, что они вызывают влечение; но тогда она не знала этого.

А вот свадебные фотографии – Мама второй раз вышла замуж. На голове у Мамы огромная розовая шляпа. Для гостей жарили молочных поросят и сердцевину пальмового дерева. Чтобы приготовить салаты, пришлось срубить целую пальму.

– Грех, – произнес Дедушка, прикасаясь к стволу дерева, словно оно могло ответить ему.

Маминым новым мужем стал мистер Тэрбокс – дядя Герберт, как должна была называть его Ти. Это был приятный мужчина, который все еще говорил об Англии как о своем доме, хотя вот уже двадцать лет жил на острове. Слуги болтали, что он богат; он занимался комиссионной торговлей в Коувтауне, а теперь собирался стать землевладельцем, что несомненно было гораздо почетнее. У него были средства, которые можно было вложить в принадлежащие Фрэнсисам угодья, чтобы добиться от них большей прибыли. Его знали как человека оборотистого. Надеялись, что он поладит со старым мистером Фрэнсисом. Ведь мисс Джулия не было его дочерью, всего лишь невесткой. Но была еще Ти, которая соединяла их всех. И им удалось найти общий язык.

Супруги Тэрбокс собирались жить в Драмонд-холле. В память о своем горячо любимом сыне и ради того, чтобы у Ти был дом, Верджил не пожалел для невестки этого обширного поместья. Но для Ти этот дом с большими, гулкими комнатами был слишком велик.

– Я хочу остаться в Элевтере, – упрямо твердила она. – Я не смогу видеться с тобой, Дедушка.

– Мы будем видеться! Но ты должны жить со своей матерью. Кроме того, с тобой едет Агнес.

Агнес Курсон давно служила у Фрэнсисов. До того она жила на Мартинике. Кожа у Агнес была цвета кофе, волосы она гладко зачесывала назад, в ушах носила золотые серьги в виде колец, по воскресеньям ее голову венчал цветастый тюрбан, а на шее блестело ожерелье из больших золотых бусин. Ти считала ее красавицей.

Агнес любила красивые вещи:

– Когда я жила на Мартинике, я работала у Морьеров. Что это был за роскошный дом! Таких скатертей и столового серебра не увидишь нигде! Если бы не извержение вулкана, я бы никогда не уехала. Эта мерзкая гора – Мон-Пеле – уничтожила все. У меня болит сердце, когда я думаю об этом. Но ничего – скоро ваша мама и мистер Тэрбокс возьмутся за Драммонд-холл. Вот увидите, он затмит этот старый дом, который просто разваливается на глазах…

Ти оглядела комнату. Странное дело – она никогда не замечала раньше, что лепные украшения на потолке осыпаются. Кучи книг громоздятся на стульях. А на подоконниках стоят специальные сосуды с заспиртованными змеями. Их изучает Дедушка.

– Я рада, что уезжаю отсюда, – сказала Агнес. – Думаю, вы тоже.

В альбоме есть несколько десятков снимков Драммонд-холла. Он стоит в конце аллеи из королевских пальм. Двухмаршевая лестница ведет на террасу, откуда во всем блеске предстает внутреннее убранство дома с сияющим паркетом и мебелью красного дерева.

Этот дом был маминой гордостью. Что касается дяди Герберта, то его мысли находились далеко от этого здания.

– Нам понадобятся новые мельничные колеса. И я подумываю о том, чтобы посадить на восточном участке бананы.

– Не знаю, почему, но я все еще считаю, что бананы выращивают только негры, чтобы прокормиться, – сказала Мама.

– Где вы были последние двадцать лет? Вы знаете, сколько тонн бананов везут в Англию с одной только Ямайки?

– Но старые семьи, которые занимаются сахаром…

– Джулия, я не принадлежу к аристократической семье, которая занимается сахаром. Я представитель среднего класса, торговец, – дядя Герберт не сердился, возражения Джулии просто показались ему забавными. – Здесь, на Сен-Фелисе, мы отстали от времени, а я хочу его догнать. С бананами почти никаких хлопот. Ты сажаешь росток, и через год можешь собирать урожай. Он не требуют ухода и обработки, – собирай, сортируй и грузи на корабль.

– Многие лишатся работы, если уничтожить сахарные плантации, – сказал Дедушка в разговоре с Ти. – Но ему нет до этого дела. Новая метла по-новому метет.

– Тебе не нравится дядя Герберт?

– Нравится… До известной степени. Работоспособный… Честный… Просто я уже стар, чтобы что-то менять. А у них совсем другие взгляды на жизнь.

Вот на этих снимках с потрепанными краями предстает Джулия Тэрбокс, веселая и очаровательная, какой никогда не будет Ти: в кружевах и оборках – перед балом у губернатора, улыбающаяся, с двумя своими другими детьми – погодками Лионелем и Джулией.

Конечно, Ти знала, что младенцы появились из ее Мамы, как щенки или жеребята появляются из своих матерей. Вопрос состоял в том, как они туда попали? Самым обидным было то, что не было абсолютно никакой возможности это выяснить. Об этом нигде не было написано и никто не говорил об этом.

– Не будем говорить о подобных вещах, – мягко, но решительно ответила Мама. – Ты все узнаешь в свое время.

В школе тоже никто об этом не знал. Стало только понятно, что какое-то отношение к этому имеют мужчины. Но какое? Некоторые девочки собирались вокруг смелой и самонадеянной ученицы по имени Джастина, которая шепотом рассказывала какие-то странные вещи. Но однажды утром монахини уличили ее, и после этого она уже ничего не говорила. А Ти так и осталась ни с чем, растревоженная вопросами, на которые не было ответов. Конечно, как сказала Мама, она когда-нибудь все узнает, так же как когда-нибудь наденет туфли на высоких каблуках или получит приглашение на прием к губернатору. А пока она просто должна постараться не думать об этом слишком много…

А вот тут – она вместе с Мамой и двумя малышами. Снимок сделал Дедушка. Это было перед тем, как она собиралась к нему в Элевтеру, чтобы провести там пятнадцатое лето своей жизни.

– Целое лето! – возражала Мама. – Что ты собираешься там делать?

Мама хотела, чтобы она ходила в клуб, общалась с девочками из нужных семей, была в центре внимания. Мама не понимала или не хотела понимать, что невозможно заставить себя делать все это, если ты родилась другой.

– Я просто люблю Элевтеру, – ответила Ти. Можно скакать по холмам на лошади без седла; можно кататься в лодке по реке, кататься и думать; можно читать весь день и никто не потревожит тебя.

– Хорошо, можешь поехать, но с одним условием. С тобой поедет Агнес. Ты уже не ребенок, и тебе нужна компаньонка.

– Мои книги покрываются плесенью, – пожаловался Дедушка, когда приехал за Ти. – Я нанял столяра сделать для них шкафы.

– Вы говорите про Баркли? – спросил дядя Герберт. – Он починил нам канапе. Прекрасная работа.

– Его подмастерье лучше, чем он. Цветной мальчик – думаю, ему не больше девятнадцати. Клайд Рид. Он будет жить в Элевтере. Полагаю, он будет занят все лето.

– Все лето!

– Да, я хочу, чтобы он украсил шкафы резьбой и сделал стеклянные дверцы, чтобы книги не пылились.

– И все-таки, целое лето! – повторила Джулия.

– Почему нет? – Дедушка помешивал свой кофе, делая вид, что не слышит слов Джулии. – Он действительно очень необычный мальчик. Я застал его за чтением моей «Илиады». Не думаю, чтобы он понял ее. Хочет учиться. В нем, без сомнения, много белой крови. – Он наклонился к дяде Герберту. – Вполне возможно, лучшая белая кровь на острове.

Ти услышала его слова, увидела, как нахмурилась Джулия. Выходит, это означает что-то дурное?

– Рид… – задумался дядя Герберт. – Это часом не те Риды, которые недолгое время владели имением Миранда, а потом проиграли его в карты в Лондоне? Вряд ли среди них кто-то стремился к знаниям.

– Этот стремится. Он мог бы учиться, если бы мир был другим. Я, по крайней мере, могу давать ему книги.

– Позвольте мне высказать свое мнение, – осторожно начал дядя Герберт. – При всем моем уважении к вам, я считаю, что не стоит давать человеку почувствовать равенство с вами, если вы можете в любой момент, по своему желанию, отобрать его у него.

– Что ж, – спокойно отозвался Верджил, – посмотрим.

Он поднялся.

– В любом случае мы с Ти прекрасно проведем время вместе. И потом, скажу я вам, у нас в горах гораздо прохладнее.

– Пожалуйста, проследите, чтобы она приглашала подруг, – настаивала Джулия. – Я не хочу, чтобы она проводила все свое время с лошадьми и собаками. Или за чтением на террасе. Она так похожа…

На своего отца, – подумала Ти. И если я захочу, я буду читать целый день. Или потрачу его на собак, если захочу.

Тем летом она ничего, ничего не знала…

В голубых сумерках летнего дня Дедушка расправил на коленях большую тетрадь.

– Остановись, Клайд! Ты стучишь молотком и строгаешь с самого утра. Не хочешь ли послушать, что я тут принес?

Клайд подошел и сел на ступеньки. Казалось забавным, что кто-то может называть его мальчиком, хотя бы и про себя, потому что выглядел он взрослым мужчиной. Это из-за того, что он цветной, подумала Ти. Такой ответ показался ей убедительным. С другой стороны, размышляла она, не такой уж он и темный. Он светлее Агнес и такой же, как она, чистый. Каждое утро он надевал свежую рубашку и от него приятно пахло деревом. Иногда завиток стружки застревал в его волосах, прямых и густых. Это были волосы белого человека. Его узкие губы тоже были, как у белого. И только глаза выдавали негритянскую кровь. У белых людей карие глаза не бывают такими темными. Ей пришло в голову, что мудрый вид Клайду придают именно эти глаза. Или насмешливый взгляд? Даже когда он был само уважение, а он всегда держался почтительно, иначе Дедушка просто бы выгнал его, глаза его, казалось, говорили: я знаю, о чем ты думаешь. Фу, какая глупость, подумала она. Мама всегда говорит, что я предаюсь глупым мыслям.

– Это сделанный мною перевод, – объяснял Дедушка. – С французского языка, естественно. Оригинал у меня в городе, в сейфе. Ему место в музее. На днях я собираюсь этим заняться. Я начинаю «Дневник первого из Франсуа».

– Мы отплыли из Гавра на английской судне «Пеннингтон» в лето 1673 от Рождества Христова. Мне было пятнадцать лет от роду, и я на семь лет нанялся на работу к господину Раулю д'Арси на остров Сен-Фелис в Вест-Индии. Он, со своей стороны, обязался оплатить мой переезд и одежду и выдать мне по окончании службы триста фунтов табака.

Дедушка перевернул несколько страниц.

– Захватывающее чтение. Вот, послушайте это: «Мы работали с восхода и до заката. Я жил в лачуге с двумя черными рабами. Они были неплохие люди, несчастные создания. Они страдали, но я страдал больше их. Мой хозяин считал, что белый человек должен работать больше, потому что через семь лет он расстанется с ним, а негр принадлежал ему до самой своей смерти, и поэтому он думал о его здоровье».

– Я считала, – вставила Ти, – что наш предок был пиратом.

– О да! Он сбежал от хозяина к пиратам. И стал – насколько дьявол силен в наших душах! – еще более жестоким хозяином, чем тот, от которого он убежал. Послушайте дальше: «Мы подплыли к шедшей в Испанию «Гарса Бланка» до того, как взошла луна. Без звука перебрались на корабль, часового оглушили и выбросили за борт, закололи капитана, захватили ружья и пушки и пристали к берегу. Нам достался богатый груз: золото, табак, кожи, жемчуг».

– Что-то мне больше ничего не хочется знать об этом Франсуа, – поежилась Ти. Она вытянула руку и стала разглядывать голубые вены на сгибе локтя. – Не верится, что его кровь бежит во мне… Такой зверь!

– Сколько поколений сменилось, дорогая, – успокаивающе сказал Дедушка. – Тем не менее он быстро стал джентльменом. – Он перелистал еще несколько страниц: «Отныне я решил быть осмотрительным и дальновидным, видя, как мои парни растрачивают добытое за годы на бренди и, – Дедушка кашлянул, – другие вещи. Я хочу купить землю и жить как джентльмен, жениться на хорошей девушке…», – Дедушка закрыл тетрадь. – Так он и сделал. Он женился на Виржинии Дюран, дочери уважаемого плантатора, который, по всей видимости, не испытывал ни малейших угрызений совести, отдавая дочь за бывшего пирата. Кстати, к сорока годам он разбогател на сахаре. Вы знаете, что это не местное растение. – Дедушка нахмурился. – Ти, я чувствую, что старею. Я собирался рассказать вам о сахаре, но ничего не могу вспомнить. Ты представляешь, я даже не могу назвать родину этой культуры.

– Извините меня, мистер Фрэнсис, сэр, – вступил Клайд, – сахар был завезен сюда Колумбом с Канарских островов.

– Кажется, да… Конечно, ты прав.

– Я прочел об этом в «Нэшнл джиогрэфик».

– Ты читаешь этот журнал?

– У меня есть друг. Он был моим учителем, когда я ходил в школу. Он и дает их мне.

– Понятно.

Клайд говорил быстро, словно боялся, что его остановят, прежде чем он сможет все сказать.

– Я много читаю. Наверное, я прочитал уже все книги в городской библиотеке. Ну не все, конечно. Больше всего мне нравятся книги по истории, о том, как мы все стали такими, какие есть…

Он остановился, как будто испугавшись, что сказал слишком много.

Он хочет показать нам, как много знает, подумала Ти. Ей показалось, что за его забавной гордостью прячется что-то вроде заискивания. Ей стало неприятно.

А Дедушка казался довольным.

– О, я знаю, Клайд, ты любишь книги. Это прекрасно! Чтение – вот что дает знания. Чтение, а не школьные занятия… Я собираю книги всю свою жизнь. У меня есть книги того времени, когда англичане забрали этот остров у Франции в…

– В 1782 году, когда адмирал Родни разбил французов в битве Всех святых.

– Ти, ты только посмотри! Что знает этот мальчик! Разве я не говорил тебе, что Клайд толковый парень?

Он обращается с ним, как с ученой обезьяной, подумала Ти.

Дедушка поднялся:

– Что ж, Клайд, можешь брать у меня любые книги. В любое время. Только смотри, чтобы руки у тебя были чистыми. Пойдем, Ти, уже поздно, а у нас еще будут гости к ужину.

– Дедушка, – сказала Ти, когда они вышли из комнаты, – это же было так оскорбительно. Сказать ему о чистых руках.

Дедушка был поражен. Она никогда не говорила с ним подобным образом.

– Ты не понимаешь, им это все равно. Они не так обидчивы, как мы.

Как он мог знать? Как он мог говорить такие вещи? А ведь он был по-своему добр. Кто еще приглашал цветного работника посидеть с ним? Мама бы этого не сделала, и дядя Герберт тоже.

– Фанатизм, помимо того, что несет в себе глупость и жестокость, разрушает личность, – любил повторять Дедушка. Однако сам был нетерпимым человеком.

Вот еще одна загадка! По мере того, как ты становишься старше, мир преподносит тебе одну загадку за другой. В голове у нее, как пчелы, роились какие-то смутные мысли – о других краях, о других временах, о том, как люди стали такими, какие они есть…

– Ты слишком серьезна, – по-доброму журила ее Мама. – Мне хочется, чтобы ты смогла научиться получать от жизни удовольствие.

А Ти думала:

«Твои удовольствия не для меня. Я не слишком красива для твоих удовольствий, даже если бы и хотела их. А если бы я была такая же красивая, я бы не знала, что с этим делать, как смеяться, трепать дядю Герберта по щеке в ответ на его взгляд, полный обожания. Мне нужен только кто-нибудь, с кем можно говорить, да вести длинные разговоры, не боясь, что тебя сочтут надоедливой, маленькой, задающей слишком много вопросов».

Дедушка становился старым для нее. В то лето как-то внезапно стало заметно, что он начал терять бодрость, в нем появилась старческая раздражительность. Он часто забывал, что хотел сказать. После обеда он теперь ложился подремать.

В это время Ти уходила в прохладу библиотеки, где приятно пахло деревом. Она читала или наблюдала за Клайдом, вырезавшим цветочный орнамент по краю шкафа. Было что-то успокаивающее в постукивании его молотка и тихом посвистывании, которое помогало ему сосредоточиться…

В один из дней она читала вслух тот самый старинный дневник:

«Июль, 1703 год. Время великой скорби. Брат моей жены и четверо его детей умерли от лихорадки. Едва ли найдется семья, которая не понесла бы страшной потери»».

– Клайд, зачем вообще люди селились в этих диких местах? Я бы никогда этого не сделала.

– Бедность, мисс Ти. В Европе не было работы, а та, что была, оплачивалась плохо. Острова заселялись бедными людьми.

Он напоминал ей, что ее предок не был аристократом. Она оценила иронию и не обиделась.

– Сюда также присылали многих осужденных. Это называлось ссылкой на каторгу, – он отложил инструменты. – Но осужденные не обязательно были преступниками. В тюрьму можно было попасть за кражу нескольких грошей, за долги. Ты мог быть просто невиновен. Просто беден, – закончил он с довольно странной интонацией.

В последовавшем молчании эти слова как-то мрачно и торжественно прозвучали в ней: просто беден.

– Но все равно, – произнесла она, желая нарушить молчание, становящееся гнетущим, – все равно, знать о своих предках – это так интересно, правда? Тебе, должно быть, хотелось бы узнать о своих…

Осознав, что она сказала не то, не к месту, Ти покраснела и стала извиняться, испортив все еще больше.

– Ничего, мисс Ти, – он снова принялся за работу. – Да, мне бы хотелось узнать о своих предках. Только зачем?

– Ты мог бы стать учителем, – сказала она после минутного раздумья. – По-моему, ты знаешь столько же, сколько мои учителя.

– Я мало учился. Моя мама заболела и не могла больше работать, вот я и занялся этим ремеслом, – он повернулся к ней, гордо расправив плечи. – Работать руками не стыдно, хотя даже среди таких, как я, не все так думают.

– Нет, конечно, не стыдно. А твоя мама поправилась?

– Она умерла.

– Ах! А твой отец?

– Не знаю, жив ли он. Я его никогда не видел.

– А мой отец умер, когда мне было шесть лет. Ты не поверишь, я все еще думаю о нем. Я… скучаю по нему, хотя даже не смогла хорошенько его запомнить. Это, наверное, оттого, что я не очень близка с мамой.

Клайд посмотрел на нее, глаза у него были добрыми:

– Это плохо для вас. И для нее.

– У нее двое других детей и другой муж, так что это, может быть, и не имеет большого значения, – она сама услышала, как грустно звучит ее голос.

– Должны быть еще причины, мисс Ти.

– Да, конечно. Знаешь, мы очень разные. Мама любит наряды, ей нравится принимать гостей и получать приглашения. Она знает, с какими семьями нужно поддерживать отношения, кто с кем собирается пожениться и кто в следующем месяце едет за границу. Но мне это совсем неинтересно!

– А что вам интересно?

– Книги… Собаки… Вообще, все животные, я люблю ездить верхом. Конечно, я бы хотела поехать за границу, но не для того, чтобы покупать модную одежду…

– Для того, чтобы увидеть, как живут другие люди. Увидеть Рим и Лондон, толпы людей и большие здания – да! Мне бы тоже этого хотелось! Когда-нибудь я все это увижу.

– Но потом ты захочешь вернуться сюда, правда? Я знаю, что всегда буду возвращаться. Здесь дом.

– Для вас и для меня это не одно и то же, – спокойно сказал он.

Да. Конечно. Они оба живут на этом маленьком острове, но их жизни так непохожи. Она снова почувствовала жалость к нему и вину, что было, пожалуй, нелепо: во всем происходящем не было ее вины.

– Никогда не видела такого дерзкого мальчишки, – недовольно заметила Агнес. – Часами болтает с вами – можно подумать, он член семьи.

– Он вовсе не дерзкий, Агнес. Он очень вежливый. И очень умный.

– Хм, – отозвалась Агнес.

Агнес ревновала, поняла Ти. У нее не было своих детей, поэтому она так привязалась к ней, что уже не хотела ни с кем делить. Да, она просто ревновала к Клайду.

Как все это странно. Не считая Дедушки, Клайд мог бы стать ее лучшим другом! В школе она ни с кем особенно не дружила, была одна девочка, с которой они вместе читали стихи, но она уехала в Англию.

Клайд любил стихи:

– Послушай это, – сказала она. – Это Элизабет Баррет Браунинг. Мне кажется, это самое красивое стихотворение. Слушай.

В комнате было очень тихо. Клайд отложил инструменты, и она слышала чистый звук своего голоса.

– Сначала я не очень поняла, что она подразумевала под тюремной стеной, но потом мне стало ясно: она имела в виду свое одиночество.

А еще она испытывала чувство вины. Богатство семьи было добыто в Вест-Индии трудом рабов. Это совсем не волновало ее отца, но она была очень чувствительна к этому.

Лицо Клайда было спокойным. Он совсем другой, когда здесь нет Дедушки, внезапно подумала Ти. Нет ни напряженности, ни заискивания. Такой, какой есть.

– Вы очень хорошо читали, – произнес он.

– Да. Мама говорит, я читаю с чувством. Я часто думаю, что будь я красивее, я могла бы стать актрисой.

– Но вам нечего желать, мисс Ти! Вы…

– Посмотри на меня. Нет, нет, ты не смотришь, – он только быстро взглянул на нее и отвернулся. – Неужели ты не видишь мой нос? У меня дедушкин нос. Ты не видишь?

– Я никогда по-настоящему не рассматривал нос вашего дедушки.

– Внимательно посмотри в следующий раз. Только сделай это так, чтобы он не догадался.

Нелепость этого предостережения поразила ее, и она начала смеяться. Клайд, стоящий здесь, разглядывающий и измеряющий дедушкин нос! Судя по всему и Клайд увидел что-то похожее – он тоже рассмеялся.

– Знаешь, Клайд, мне будет очень не хватать тебя, когда ты закончишь работу.

– Вы очень добры.

– Это правда, а не доброта! Я никогда не говорю того, чего не думаю. Мне хочется, чтобы мы стали друзьями. Может так и будет!

Он не ответил. Ти подумала, что, наверное, он не расслышал ее слов, потому что снова ушел в работу – из-под его рук лепесток за лепестком распускался цветок.

– Я сказала, что хотела бы, чтобы мы подружились.

– Это было бы хорошо, мисс Ти.

– Клайд, не нужно называть меня «мисс». Тебе не кажется, что это глупо? Мы почти одного возраста.

– Таков обычай, – ответил он, сдувая опилки.

– А разве обычаи не могут быть глупыми?

– Не вам менять их, мисс Ти, даже если вам этого очень хочется. Вы ничего не добьетесь, кроме неприятностей.

Теперь не ответила она. Ти стояла рядом с ним и смотрела, как он вырезает виноградную лозу. Конечно, он прав. Этот мир был подчинен строгим правилам. Каждый знал свое место, знал, как себя вести, что говорить. Уже от рождения они занимали свои места – и Мама, и Дедушка, и Агнес. Деньги были частью этого порядка, и цвет кожи. Но самым странным было то, что уму, важнейшему из всего, нигде места не находилось.

Ум, разум – любопытная вещь. У Дедушки была книга, в которой был рисунок мозга – серый комок в бороздах и складках. Казалось, мозг должен быть цветным, как мозаика, с отпечатками картинок твоей жизни. Она подумала, что если нарисовать рядом ее мозг и мозг Клайда, то это будет одно целое – так они будут похожи.

Разный у них только цвет кожи, да и то не слишком. Ее загорелые руки почти такие же темные, как у него.

Клайд закончил лозу. Она получилась веселой из-за цветов и изгибов.

– Ну как, вам нравится?

– Она красивая! Ты художник, Клайд.

– Не настоящий. Я бы хотел им стать. – Но он был польщен. – В Испании живет один человек, Антонио Гауди, который вырезает такие же цветы из камня: Он строит собор в Барселоне, весь в листьях, виноградных лозах, там будут даже изображения животных, целый лес из камня… Мир полон прекрасных вещей.

Откуда он все это знает? Да что видел этот паренек в своей жизни, кроме жалкой деревенской хижины?! Он и в Коувтауне-то бывает редко, а уж Барселона… Волна сочувствия поднялась в Ти.

– На сегодня все, – сказал он, убирая инструменты.

– Тогда, до завтра.

– До завтра.

Так проходили недели, Ти была непонятно счастлива и больше не чувствовала себя одинокой. По утрам из окна своей спальни она смотрела, как вороны прилетают с гор и клюют что-то на дедушкиных королевских пальмах на подъездной аллее. Тянулась череда тихих дней. Теплыми вечерами после дождя она стояла у окна в ночной рубашке и слушала поющих в кронах деревьев ржанок. Ее счастье было таким умиротворяющим! Она не знала почему. Она даже не задавала себе этого вопроса.

Гамак слегка раскачивался между двумя мастиковыми деревьями, растущими за домом. Они были такими высокими, что их вершины наклонялись от ветра, в то время как внизу было тихо. Зевая, Ти положила книгу на колени. Дедушка спит, воскресный послеобеденный сон; весь мир, кажется, погрузился в дрему.

Она очнулась. По дорожке за клумбами роз быстро шел Клайд, покачивая бамбуковой птичьей клеткой.

– Что там у тебя? – крикнула Ти.

– Попугай, – крикнул он в ответ.

– Я хочу посмотреть!

Он поставил клетку перед гамаком. В ней сидел огромный попугай, фута два ростом, королевская птица с перьями цвета аметиста и изумруда.

– Цицерон, – гордо сказал Клайд. – Императорский попугай.

– Где ты его нашел?

– Поймал утром. Между прочим, это было непросто.

– А что ты собираешься с ним делать?

– У меня есть покупатель. Матрос с итальянского корабля. Он как раз приплывает в этом месяце. Я пообещал ему такого, когда он был здесь в последний раз.

Птица приподняла крылья, но поскольку в клетке было мало места, чтобы расправить их, покорно их сложила и забылась в терпеливом ожидании. Но круглые, настороженные и любопытные глаза смотрели на Ти, словно отвечая на ее внимание. Ей стало жалко попугая.

– Какой спокойный… – заметила она.

– Еще не привык к клетке. Он напуган.

– Он ужасно грустный, правда?

– Возможно, мисс Ти.

– Они так быстро летают – так любят летать!.. Дедушка говорит, что они живут до шестидесяти лет.

– Так оно и есть. Этот попугай молодой. Года два, не больше.

– Значит… оставшиеся пятьдесят восемь ему придется провести в тюрьме!

Клайд посмотрел на попугая, потом перевел взгляд куда-то вдаль.

– Сколько тебе пообещал заплатить этот моряк?

– Он точно не сказал, думаю, что много.

– Сколько бы он ни дал, я дам больше.

– Вам… вам нужен этот попугай?

– Да. Я хочу купить его и выпустить на волю. Клайд не знал, на что решиться:

– Если вам так хочется, я выпущу его сейчас, прямо здесь. Мне не нужны деньги.

– Нет, я заплачу. А то получится несправедливо. А попугая мы должны выпустить не здесь, а там, где его дом.

– Он найдет дорогу домой. Это высоко на склоне Морн Блю.

– Я хочу посмотреть, где они гнездятся.

– Их гнезда очень высоко, на старых пальмах. Посмотрите на его крепкий клюв – он может выдолбить себе дупло за пару минут.

– Я знаю, но все равно хочу посмотреть.

– Подъем туда очень трудный, – с неохотой сказал Клайд.

– Ты не хочешь идти? Тогда я пойду одна. Дай мне клетку.

– Мисс Ти, вы не сможете взобраться туда одна. Вы заблудитесь или упадете.

– Тогда иди со мной.

Сначала дорога шла через банановые плантации, потом постепенно стала подниматься вверх. Теперь они шли среди пальм и папоротников, напоминающих зеленые зонты. Вскоре растения совсем закрыли свет, и они двигались в сгущающемся сумраке, как по дну океана. Ти карабкалась, спотыкаясь, Клайд легко шагал впереди, покачивая клеткой.

– Мне нужно передохнуть, – крикнула она.

Он ждал, пока она переведет дух, прислонясь к дереву.

– Вы знаете, что это за дерево, мисс Ти? Его называют свечным деревом, потому что из его веток получаются хорошие факелы для ночной рыбной ловли.

– Дедушка говорит, что ты великолепный рыбак.

– Я просто люблю рыбачить. Я люблю море.

– Тебе многое нравится. Мне бы хотелось знать столько, сколько знаешь ты, особенно об этой земле, где мы живем.

– Я действительно знаю эту гору, как свои пять пальцев. Я многое могу вам показать! Могу поспорить: вы никогда не видели пресное озеро в кратере вулкана. А я видел.

– Я – нет.

– Неподалеку отсюда есть еще пруд, вам, правда, будет трудно туда добраться. В нем живут слепые рыбы. Этот пруд находится в пещере, я ходил туда со своим учителем. На поверхности воды – похожая на лед пленка, но это не лед, а известь, которая осыпается с потолка пещеры. Мой учитель был в Канаде и поэтому знает про это. Если прорвать эту пленку, под ней можно увидеть рыб. Их сотни. Они слепые, потому что Там темно, хоть глаз выколи, а они живут в этой темноте уже многие поколения. Если вы отдохнули, пойдемте.

Через несколько минут они почувствовали, что находятся на большой высоте. В воздухе струилась прохлада, земля была сырой, а скалы вокруг покрывал мох.

– Выше этого места сахарный тростник уже не растет, – отметил Клайд. – А если и растет, то – дикий.

– Сахарный тростник, так высоко?

– Да. Во времена рабства он рос на всех островах и покрывал склоны гор до середины. А сейчас на месте тех плантаций трава и джунгли, иногда на всем острове. Такие маленькие острова, как Галатея и Пирамид, теперь просто пастбища.

– Какая это мерзкая вещь! – воскликнула Ти.

– Что мерзкое?

– Рабство, конечно! Владеть другим человеком! Когда я даже не могу видеть попугая в клетке!

– У вас доброе сердце, мисс Ти. Но разве вы не знаете, что даже сегодня есть люди, которые бы и пальцем не пошевелили, чтобы отменить рабство, существуй оно сейчас?

– Я не верю! Таких людей нет! Ты встречался с такими?

– Встречался, – Клайд усмехнулся. – Но об этом нет смысла говорить.

Его слова отрезвили ее. Ее как будто отругали, но этот выговор исходил не от него, а от нее самой. С ее стороны было бестактно заводить разговор о рабстве, напоминать ему о его ужасном прошлом! Ти поняла, что прошлое может быть постыдной тайной, которую человек стыдится и которая прилипла к нему, как колючка, и причиняет боль.

Клайд засвистел. Всего только отрывок мелодии, несколько тактов, прозвучавших как жалоба, как вопрос без ответа. Нет, не будет у тебя того, что ты хочешь, подумала Ти, словно будущее приоткрылось ей. Тебе нужны музыка, цвет, возможность действовать. Я понимаю, чего ты хочешь. Но скорее всего ты так и умрешь на этом острове со своими инструментами в руках. Дедушка назвал тебя необычным. Но кто поможет тебе? Если бы я могла, я бы это сделала. Да, да, сделала бы.

Тропинка сузилась и исчезла. Обломанные сучья и ветки перегородили дорогу. Лианы в руку толщиной свисали над головой. Каскадами, как фонтаны, из темноты спускались папоротники. Таким был мир, когда Господь создал его, когда еще не было человека. Она ощущала их с Клайдом присутствие здесь как вторжение и молчала.

Внезапно они вышли на открытое место. Это была круглая поляна размером со среднюю комнату, полом служила невысокая трава, вместо стен стояли пальмы и мастиковые деревья, высокие, как собор в Коувтауне. С верхних ветвей, с высоты ста футов, спускались крепкие зеленые веревки.

– Это корни, – сказал Клайд, бросив на них беглый взгляд. – Трудно представить, что они там, наверху, а само растение растет книзу. Дело в том, что попугаи едят его плоды и роняют семена на ветки деревьев.

– А здесь корни, похоже, в земле, – с сомнением сказала Ти.

– Да, они действительно укоренились здесь, но это скорее исключение.

– Ты поймал его здесь?

– Именно здесь. Выпускаем?

– Да, пожалуйста. Бедняжка… Открывай клетку. Дверцу распахнули. Освобожденная птица мгновение сидела неподвижно, моргая в лучах света, словно не веря людям, потом расправила свои великолепные крылья и с резким криком взмыла вверх, как катапультировала. Задрав головы, они следили за его почти вертикальным взлетом: он поднимался все выше и исчез в кроне самой высокой пальмы.

Секунду спустя туча попугаев закрыла свет. Птицы кричали, оглушительно хлопали крылья – все потонуло в этом шуме. Это длилось несколько мгновений. И снова наступила тишина.

Ти стояла, объятая благоговейным чувством:

– Это место, оно… оно волшебное. Я никогда в жизни его не забуду, никогда. И тебя, потому что ты мне его показал. – Она взяла Клайда за руку. – Ты рад, что отпустил птицу? – прошептала она.

– Да, если вы довольны.

– Да! Разве ты не видишь?

Он взглянул на нее сверху вниз и быстро произнес:

– У вас необыкновенная кожа. Вы похожи на те маленькие статуэтки, что стоят у вашего дедушки на полках.

– А, эти. Они из белого нефрита. Их сделали в Китае много веков назад. Один наш родственник торговал с Китаем.

– Белый нефрит. Или молоко, – проговорил он. – Да, как молоко.

И взяв ее другую руку, он нежно провел по ней пальцами от локтя к запястью.

Она была потрясена, потрясена настолько, что не оказала никакого сопротивления. Она растерялась и смутилась. Никто и никогда так не прикасался к ней, с такой нежностью. В их семье не было принято проявлять свои чувства. Эти мягкие движения зачаровывали ее: к щекам прилила кровь, она почувствовала слабость. Она хотела, чтобы это продолжалось, и в то же время понимала, что надо отодвинуться от него. Ее смущало, что он так близко и рассматривает ее, а она не знает, что ответить. Как бы ненароком она попыталась высвободить руку, но это ей не удалось – он крепче сжал ее и завладел второй рукой.

– Ты прекрасна, – сказал он. – Ты одно из самых красивых созданий в мире.

Ее щеки запылали сильнее, тепло разлилось по всему телу.

– Я не знаю. Я никогда не думала, что я…

– Ты никогда не думала, что ты красива, потому что ты не такая, как другие.

Откуда он знает, – удивилась она.

– Потому что ты не занимаешься пустой болтовней, не прихорашиваешься, не делаешь прически, как в модных журналах…

Она опустила глаза вниз – под ногами и вокруг подобно океану расстилалась трава. Откуда-то донесся запах ванили и гвоздики. У нее закружилась голова.

– У тебя есть сердце, у тебя есть душа…

Он притянул ее к себе, обнял, и она вдруг лишилась сил. Он был сильным. Никогда она не испытывала ничего подобного, она почувствовала себя беспомощной, потерянной, словно во сне. Она откинула голову.

– Я не причиню тебе боли, – услышала она. Ти взглянула в лицо, ставшее незнакомым, напряженным и странным. Она не поняла.

– Я никогда не причиню тебе боли, – нежно повторил он. – Я люблю тебя.

Внезапно ее охватила тревога. Происходит что-то не то, что-то… Она очнулась.

– Нет, нет! – закричала она, но ее крик оборвался – он зажал ей рот рукой. Он подхватил ее, и вот она уже распростерта на земле – он действовал не грубо, но с силой.

– Нет, нет, – снова закричала она, хотя его рука продолжала зажимать ей рот.

Другая рука быстро двигалась, забираясь под тонкую ткань платья, под еще более тонкие кружева белья. Мозг Ти лихорадочно работал, напоминая обезумевшую машину: да, да, это то самое. Конечно, то самое. Это то, за что была наказана Джастина. Это было все время. А я не знала. Как я могла не понять?

Пригвожденная, раздавленная, мечущаяся, ее желтая юбка на голове – закрывает лицо. Щебет птиц. Ужасная боль, ужасная боль и шок. Ее собственный голос, пробивающийся сквозь ткань юбки, сквозь тяжесть навалившегося на нее тела. Ужас. Ярость. Неверие.

Через минуту или две все было кончено. Она почувствовала, что свободна. Она могла посмотреть вверх, на него, стоявшего над ней. С выражением ужаса на лице он смотрел на обнаженную плачущую Ти, лежавшую перед ним.

– О, Господи, – выговорил он, – о, Господи!

Она услышала, как он бросился бежать вниз, под гору. Камень щелкнул о скалу, хлестнули ветки. И снова навалилась тяжелая тишина. Она поднялась. «Я, я…» – подумала она и перестала плакать. Она расправила юбку, разгладила ее, нашла ленточку и завязала волосы. По утрам Агнес завязывает мне бант в моей комнате, в восемь часов утра луч солнца пробивается сквозь жалюзи и слепящим пятном отражается в правом верхнем углу зеркала. У нее дрожали руки, но она смогла завязать бант, правда, не так аккуратно, как Агнес. С бантом и юбкой все в порядке. Все кончилось и никогда не повторится, клянусь Богом, потому что я теперь знаю, что это такое. Но ведь меня накажут за это.

И она бросилась бежать, споткнулась и упала, вскочила, смахнула успевших забраться на руку муравьев и помчалась, как сумасшедшая, вниз, вниз, туда, где кончается лес и высокая острая трава хлещет по ногам. Она бежала и бежала.

– Ваше платье перепачкано! Где вы были? – требовательно спрашивала Агнес. – Где вы были?

– Я упала. На тропинке был камень.

– На тропинке? На какой тропинке?

– На Морн-Блю. Я гуляла там.

– Одна наверху? Зачем?

– Мне захотелось. Этого недостаточно?

– Вполне достаточно, – с высокомерием в голосе сама же и ответила Ти.

Агнес молча глядела на нее, пораженная тоном Ти, – такого еще никогда не было.

Конечно, это высокомерие вызвано страхом и самозащитой. Если я не смогу держать себя в руках, они вытянут из меня правду. Но почему я боюсь, если здесь нет моей вины? Но ведь отчасти и я виновата. О, я могла бы убить его, могла спокойно наблюдать, как его убивают, разрывают на куски на моих глазах – я только была бы рада. И все равно, это и моя вина. Открытость – глупость. Да, именно так.

Она вспомнила, что если с ней что-нибудь случалось – тонула она или падала с лошади – ей давали бренди. У Дедушки была бутылка в специальной подставке на буфете. Какой ужасный вкус – горький и обжигающий, но может быть она перестанет дрожать. Со стаканом бренди она ушла к себе в комнату. Из кухни доносились обычные звуки, сопровождавшие приготовление обеда, на лугу ворковали лесные голуби. Она сидела не двигаясь. Спиртное помогло ей увидеть себя как бы со стороны – отчужденную, замкнутую, свернувшуюся клубком, как кошка, и с кошачьим лицом, хитрым и скрытным…

Ты не должна об этом думать. Волевым усилием можно сделать так, будто этого никогда и не было. Если ты никогда об этом не вспомнишь, значит этого никогда и не было.

В этот день и на следующий по всему дому разносился дедушкин голос:

– Где этот чертов Клайд? Дедушка был в ярости:

– Он бросил работу на середине, разбросал инструменты по всей комнате. Какая безответственность! – все повторял он в течение двух недель. Клайд так и не появился.

– Я всегда вам говорила, – заявила Джулия в разговоре по телефону, – на них нельзя полагаться. А вы все твердили, что он такой необыкновенный.

– Я и до сих пор так думаю. Одно другому не мешает.

В последующие дни небывалая жара иссушила землю. Потом пришли шторма и грозы, проливные дожди.

– Какая странная, непонятная погода, – заметил Дедушка. – Это из-за нее ты такая молчаливая, Ти?

– Нет, – ответила она.

Я только хочу, думала она, чтобы все было, как раньше, когда мы с Клайдом были друзьями. Я ненавижу эту злобу внутри себя! Он испортил все хорошее, что у нас было. Он знал, что я глупа и невежественна, и все равно сделал это со мной. И теперь нет никого, с кем можно поговорить, – ни вообще, ни о том, что произошло. У меня столько вопросов. Кого спросить? Некого.

Внутри, в доме, разрушались стены, снаружи возвышалась страшная темная гора. Ярко блестело море. И не было места, где можно было спрятаться от одиночества.

Когда прекратились шторма, вернулась жара, наказывая эту землю в течение всего долгого, долгого лета. По утрам Ти просыпалась с влажными волосами, хотя на ночь закалывала их на макушке. Однажды, проснувшись, она села, но, почувствовав слабость, легла снова. Голова гудела. Во рту скопилась слюна.

– Меня тошнит, – сказала она, когда в комнату пришла Агнес.

– Опять! Это свинина. Я им все время говорю, чтобы в такую погоду свинину не готовили, но меня никто не слушает.

Резкий запах поднялся от ковра, лежащего на полу.

– Нет, это ковер… Тошнотворный запах.

– Он никогда вас раньше не беспокоил! Нет, он ничем не пахнет! Ти! – вскрикнула Агнес – рубашка Ти в этот момент упала с плеч, открыв заметно увеличившиеся груди. Ти наклонилась над тазом, затем вяло откинулась на спину, выпуклый живот слишком сильно натянул ткань.

– Дайте мне посмотреть! – скомандовала Агнес. – Не будьте глупой, у вас нет ничего такого, чего нет у других! О, Боже мой!

Агнес прижала руку к губам, сглотнула, потом заговорила очень спокойно и раздельно:

– Послушайте меня, когда у вас последний раз было… вы знаете, когда это было в последний раз?

– Не помню, может быть, в мае.

– О, Боже! Потом точно не было?

– Кажется, да.

– Кажется? Вы не знаете? Вы не знаете, что с вами происходит? Вы не смотрели на себя?

– Что это? Что, Агнес, что?

– Иисус и святые угодники, она спрашивает, что это! У вас будет ребенок! Вы этого не знаете? Кто это? Где вы были? – выкрикивала Агнес, треся Ти так, что золотые кольца в ушах прыгали. – Как? Вы никуда не ходили!

От ужаса Ти не могла говорить. Расширенными глазами Агнес всматривалась в лицо девочки:

– Это не… это не может быть… это не этот проклятый Клайд? Говорите! Говорите!

Ти, шатаясь, встала.

– Боже мой, я говорила вам, Ти, я говорила… – Агнес обняла девочку, пытаясь ее утешить. – Вы догадывались, да? Вы должны были. И боялись об этом думать. Бедное дитя… этот дьявол… что нам с вами делать?

– Я не знаю… Мне никто никогда не говорил, – зарыдала она.

– Что мы будем с вами делать? Господи Боже, что? – повторяла Агнес.

Ужас женщины передался девочке, по коже побежали мурашки, зубы застучали.

– Вы мерзнете! – Агнес натянула на Ти одеяло. – Такая жара, а вы мерзнете. – Она растерла Ти спину, раскачиваясь и причитая. – Мужчины! Я вам говорила…

– Ты не говорила мне…

– Вы правы, я рассказала недостаточно. Мужчины! Им нельзя доверять, ни одному из них. И чем скорее девочка заучит это, тем лучше для нее. О, этот мир поганое место для женщин, да, да…

– Что со мной будет, Агнес?

– Я не знаю, но я знаю только одно, я позабочусь о вас, не сомневайтесь ни на минуту. Агнес позаботится о вас.

В этой нарядной комнате, в это обычное утро, посреди обычных утренних звуков – голосов, звона косы на лугу, пения птиц за окном – плакали две женщины, одна от страха, другая от гнева.

Подобно животным, боящимся покинуть свою клетку, Ти всю неделю просидела в комнате. Агнес приносила ей на подносе еду, но она не могла есть.

– Что говорит Дедушка?

– Что тут говорить? Его сердце разбито.

– Он будет со мной разговаривать?

– Будет, будет.

Она хотела знать, что происходит, что должно случиться. Стоя за приоткрытой дверью, она ясно слышала разговор Дедушки и Агнес. Они сидели в кабинете.

– Наши девушки, по крайней мере, знают, как уберечь себя, – говорила Агнес. – Они носят с собой ножницы или булавки – Она засмеялась. – Это не всегда помогает, но они хотя бы знают, что происходит, если что-то происходит! Молодые белые леди – бедный ребенок – они глупы, как младенцы, пока не выйдут замуж!

Разговор стал неразборчивым, наконец Дедушка сказал:

– Что ж, пусть все идет, как есть, Агнес, ничего не поделаешь… Мы любим ее, и мы поможем ей. Если ее мать когда-нибудь узнает…

– Господь и святые угодники, это убьет ее!

– Не думаю, – мрачно сказал Дедушка. – Ей будет тяжело жить. По крайней мере, здесь.

И Дедушке тоже, подумала Ти. Она прижалась лбом к двери. Если бы я могла умереть и забрать это… Но я не верю этому, правда… Это ошибка. Все должно каким-то образом исправиться… Но как?

– Клайда нашли на другой стороне острова, – сказала Агнес. – В Лайм-Рок. Кажется, у него там семья.

– Да? Неужели? Я хочу, чтобы ты кое-что передала ему. Скажи ему… скажи ему, что я хочу его видеть. Он нужен мне, чтобы поехать на рыбалку. Он знает, как обращаться с моей лодкой.

Через шесть дней вечером Дедушка наконец пришел в комнату к Ти. Она просто сидела у окна и глядела на сумерки, когда почувствовала, что он стоит на пороге.

– Можно? – мягко спросил он. Он вошел и сел в противоположном углу. – Я должен тебе кое-что сказать, но сначала вот что… Я сегодня ездил на рыбалку. Лодкой управлял Клайд. Произошел… несчастный случай. Океан был очень неспокойным. Он упал за борт, и я не смог помочь ему… Он всегда плохо плавал.

Она не отозвалась.

– Я подумал, что ты захочешь узнать.

Она посмотрела на своего Деда, ожидавшего ответа. Его усталые глаза светились заботой. В ее глазах не было ничего, кроме пустоты. Она чувствовала, как внутри нее нарастает волна безжизненности. Клайд умер, и это сделал Дедушка. Факт был прост, но ее мозг работал так медленно, что ей потребовалось несколько минут, чтобы осознать его.

Дедушка подошел к ней, погладил по волосам:

– Тяжело. Справедливость и милосердие. Да, – пробормотал он про себя. – Тяжело. Очень тяжело.

«Значит, он мертв. Мертвы Браунинги, королевский попугай и каменные цветы Гауди в Барселоне. Юношеские мечты. Зачем ты все это испортил, не только мне, но и себе? У тебя было столько всего, ради чего стоило жить; даже если бы ни одна мечта не осуществилась, сколько всего было у тебя в душе».

«Странно, – подумала она, – я уже не чувствую той злобы, что была раньше. Что-то изменилось. Дедушка рад, что он мертв. А мне жаль, ужасно жаль».

– Ти, девочка, – произнес Дедушка, – я все обдумал. Ты поедешь во Францию. У меня в Париже есть старый друг, художник. Он сделает для меня все, что угодно. И для тебя. Я доверяю ему.

– Франция, – повторила она.

– Во Франции на подобные вещи смотрят иначе, чем у нас.

Он имеет в виду скандал. Хотя он страшно гордился своим французским происхождением, он всегда говорил, что у французов нет морали.

– А потом?

– Посмотрим. Не все сразу. С тобой поедет Агнес. На корабле вы, конечно, будете есть порознь, но во Франции она будет твоей подругой. Вы сможете жить вместе, вместе сидеть за одним столом.

– Вместе за одним столом?

– Да, во Франции это возможно. У них нет предрассудков насчет цвета кожи. Она позаботится о тебе. Она знает, что делать. Может, пойдем поедим? Агнес сказала, что ты ничего не ешь.

– Я не чувствую голода.

– Пойдем, Адела все еще на кухне. Она даст тебе печенья и фруктов. Пойдем. Они думают, что у тебя была лихорадка.

– Дедушка, – прошептала она, – я не знаю, смогу ли я все это выдержать.

– Ты выдержишь. Мы – сильная семья.

– Я – нет. – Она была застенчивой и любила книги, разве они все не говорили ей об этом постоянно?

– Сильная. Это внутри тебя. Как гибкое дерево, которое не ломается во время урагана.

Он обнял ее за плечи. В полумраке она увидела слезы в его глазах.

Она отплывала из Форт-де-Франс на Мартинике в конце месяца.

– Но она уже слишком большая, чтобы посылать ее в школу теперь! – протестовала Джулия. Ей пятнадцать, ей уже пора знакомиться с молодыми людьми. Она говорила это уже раз десять, и сейчас, в последнее воскресенье перед отъездом Ти, она снова и снова повторяла эти слова.

Ти водила ложкой по тарелке с крабовым супом. Этот суп обычно готовили по праздникам. Также как и черепаху и гуся, которые ожидали своей очереди на литых серебряных блюдах.

– Во Франции ты увидишь снег, – произнес Верджил, ведя светскую беседу.

– Он как сахарный песок, в своем роде, – с готовностью объяснил дядя Герберт. – Представь себе песок, который сыплется с неба, только он холодный и белый.

– Ты ничего не ешь! – воскликнула Джулия.

– Она волнуется, – прервал Джулию Дедушка. – Это вполне естественно перед таким путешествием, не так ли? – Но его глаза умоляюще смотрели на Ти.

Ради него она проглотила еще ложку супа. Что я буду без тебя делать, Дедушка? Я так боюсь ехать, а еще больше – оставаться.

Она пережила обед, а два дня спустя – отплытие.

С высоты палубы Ти ясно видела все лица: слезы Джулии и постоянную дедушкину улыбку. С самого утра на корабль грузили топливо – женщины носили на головах уголь, растянувшись в длинную цепочку от навеса до трюма. Наконец их работа была закончена, трап убран. На борту было написано:

КОМПАНИ ЖЕНЕРАЛЬ ТРАНСАТЛАНТИК

Корабль дрогнул и подался назад. Из форта прощальным залпом ударила пушка. Выстрел поднял в воздух стаю чаек и олуш. Судно развернулось по направлению к открытому морю.

– Я никогда не вернусь сюда, – сказала Ти.

– Вернетесь! Обязательно вернетесь! – воскликнула Агнес.

– Нет, никогда. Возможно, только, чтобы быть похороненной. Да, пусть меня похоронят дома.

– Что за разговоры в вашем возрасте? Спуститесь вниз, выпейте кофе. Там целая коробка миндального печенья и торт.

– Нет, не сейчас.

Я стою у борта, смотрю и не могу оторваться. Я покидаю тебя, Дедушка, я покидаю тебя, Мама, мне так грустно, потому что по-своему ты тоже любила меня. Сколько мыслей в голове! Кто будет ездить на Принцессе, когда по утрам станет прохладнее, кто будет приносить сахар в конюшню? Спросит ли кто-нибудь обо мне, когда в школе начнутся занятия, или поинтересуются, почему я уехала? Мои книги – они, наверное, раздадут их, как папины вещи, когда он умер. И тогда на Сен-Фелисе ничего от меня не останется, вообще ничего.

Вот теперь – прощайте. Прощайте, Морн Блю и маленькая речка Спратт, ветер и солнце и та девочка, которой я была. Я не совсем точно знаю куда я еду, но я знаю, что так нужно.

К середине дня остров остался позади. Так далеко, что казался завитком облака на небе. Или черепахой, спящей черепахой, отдыхающей в море, подумала Ти, как когда-то, когда была маленькой девочкой.