Голливуд всегда был местом, где реклама и информация значили все, где ловкие дельцы стремились иметь не только собственную рекламу и информацию, но и перехватить ее у других. Я, Лаура Ричи, прекрасно это знаю и получаю выгоду от этого каждый день – приглашения на вечеринки, пикники, подарки, бесконечные совещания, почти легальные взятки за участие в какой-нибудь паршивой киношке или новой телепередаче… Чаще всего популярность покупается тем или иным путем.

Самое странное в жизни Голливуда, пожалуй, то, как реклама и информация, которую при желании всегда можно купить, действует на умы продюсеров и постановщиков. Вот появляется шум вокруг какого-нибудь фильма или актера, и шум этот как бы живет своей собственной жизнью. И чаще всего достаточно шума, чтобы обеспечить успех. То ли это происходит потому, что у постановщиков нет никаких принципов? То ли потому, что всегда у кого-то должен быть успех? Взять хотя бы успех Марти Ди Геннаро.

Без сомнения, причиной успеха была шумиха, которая поднялась с самого начала работы Ди Геннаро над «Трое на дороге», или просто «Три четверти», как называли ее участники постановки. Сколько острых углов надо было обойти – три свежих лица, воспроизведение шестидесятых годов, а главное – дебют самого Ди Геннаро на телевидении. Двадцать лет работы в Голливуде дают мне право утверждать, что шумиха сыграла тут главную роль: не только рекламная, но настоящая, из уст в уста передаваемая сенсация носилась в воздухе, внушая всем, что должна появиться лучшая постановка всех последних лет и что Лайла Кайл, Шарлин Смит и Джан Мур станут звездами.

Создание этой постановки требовало огромного труда. Джан думала, она знает, что такое тяжкий труд, по своей работе на Бродвее, где ей часто приходилось заниматься одновременно и костюмами, и освещением, и даже кое-что переделывать в сценарии. Но эта постановка оказалась настолько изматывающей, что работа на Бродвее показалась ей теперь отдыхом на пляже.

Неделя шла за неделей. Лишь за день до записи она получила свой сценарий, читала его и начинала заучивать строки. На другой день в шесть часов утра она должна была быть уже в гриме на студии. Марти подгонял подряд все сцены, для репетиций времени не оставалось. К концу первого дня несколько сцен должны уже были быть сняты. Ей следовало следить за своим текстом, точно следовать замечаниям и всегда знать, где находится в данный момент камера; тогда и только тогда она могла играть. К семи вечера она изматывалась до предела и больше всего на свете обожала машину и шофера, которые отвозили ее домой, где она могла немного передохнуть до завтрашнего утра, немного – совсем немного – поесть и поспать. И каждую неделю повторялась эта шестидневная гонка. В воскресенье она, наконец, могла расслабиться и отдохнуть, но уже воскресным вечером привозили новый сценарий, который надо было заучивать. Попробуй выдержать в таком режиме хотя бы несколько недель!

На съемках она по-прежнему видела Пита, он старался выглядеть таким же, как все остальные участники: любезным, всегда готовым прийти на помощь, но сдержанным. Ну что ж, сказала она себе, невозможно сразу убить двух зайцев – сохранять с ним любовные отношения и вместе с тем все остальное время держать его в стороне от себя. Она решила, что их разрыв был неизбежен, ведь у нее ни на что уже не оставалось сил, кроме работы. Вечера она проводила как монахиня, и даже если ей порой бывало грустно и одиноко, Пит ничем не мог бы ей помочь.

В этом вакууме ее стали одолевать мысли и воспоминания о Сэме. Он отказался от тебя, говорила она самой себе, он лгал тебе, он нарушил обещания. Но хотя все было так, он был таким страстным, обворожительным, пылким. Он по-настоящему слушал, что она ему говорила, он по-настоящему смотрел на нее, по-настоящему знал ее. Он мог заниматься искусством, обсуждать игру актеров, спектакли и фильмы, и в то же время не был занудой и всегда весело шутил. Как только выпадала свободная минута во время съемок или дома, к ней подползали мысли о том, как Сэм смеялся, как смеялись они вдвоем с Сэмом, как он умел шутить. Эти мысли мешали ей сосредоточиться. Они выводили ее из себя. Но эти мысли о Сэме составляли ее единственную компанию.

Работа на телевидении походила на службу в армии – постоянная готовность номер один. Всегда ожидаешь вызова, выхода, и уже готов взорваться, если вдруг что-нибудь не то с освещением, сместились тени, низко наклонился микрофонный журавль или еще что-нибудь. Порой, чтобы снять минуту фильма, требовался час, а то и больше. Это была серьезная, изматывающая работа.

Во время съемок единственный раз посмеялись над Шарлин. Джан и Шарлин изготовились на своих мотоциклах перед одной из циклорам, используемых для «Трех четвертей». И как всегда, произошла заминка с освещением, а покуда поломка устранялась, Лайла, как всегда, заставляла их ждать. Джан почувствовала, как тает ее грим и начинает блестеть лоб. Наконец, Лайла без извинений появилась.

– Свет! – закричал Дино и все защелкали выключателями.

– Эй, ребята, – обратилась Лайла к команде. – Вы знаете, как блондинки включают свет после секса?

Парни за камерами и осветительными приборами затаились, ожидая, что она скажет дальше.

– Они открывают дверцу машины, – сказала Лайла и лишь слегка улыбнувшись в ответ на громовой смех, взорвавшийся из темноты.

Шарлин покраснела до корней волос. Джан стало жалко ее.

– Ты готова наконец или еще нет? – прикрикнула она на Лайлу. – Или нам следует еще выслушать какую-нибудь шуточку?

– Не волнуйся, уж я-то по восемь раз свою роль повторять не буду, – вновь съязвила Лайла в адрес Шарлин.

И впрямь случалось, что Шарлин вдруг начинала путаться в своих словах, и приходилось повторять съемку. Джан знала, что творится в душе у девушки. Напрасно Лайла так злилась.

– Ну хватит, давайте начинать, – сказал Марти, возвращая Дино на площадку.

Лайла холодно посмотрела на него и перекинула свою невероятно длинную ногу через сиденье своего «Триумфа». Однажды Лайла сумела внушить, что если у двух других персонажей мотоциклы марки «Харлей», то у нее должен быть «Триумф».

Марти Ди Геннаро не был болваном, даже несмотря на то, что в отношении своих представлений не стремился к какой-то усложненности. Джан видела, что в нем есть что-то простое и дружеское по отношению к каждой из них, и в то же время к каждой из них у него был свой подход. Он представлял собой невероятную интересную сексуальную смесь из мотоциклов и женщин. Даже сейчас, проработав с ним несколько месяцев, она недолюбливала Марти и не доверяла ему, но уважала его талант и проницательность.

Что касается проницательности, Лайла Кайл была на высоте. Джан помнила ее по Нью-Йорку, эту девушку, что называется «расшибись, но завоюй сцену и стань звездой»; в Калифорнии она по-настоящему расцвела. Она хорошо читала текст, у нее был приятный тембр голоса и переизбыток в размерах глаз. Но эта великолепная красотка была также безупречно самовлюбленной. Если человек не был как-то связан с ней на площадке, то он вообще не существовал для нее. И вся съемочная группа любила ее, а от Марти она добилась статуса общенациональной любимицы. Даже когда она не бывала задействована в съемках, глаз Марти все равно неотступно следил за ней. Джан казалось, что они играют друг с другом в кошки-мышки.

Шарлин была полной противоположностью. Если Лайла вела себя так, будто все на площадке созданы лишь для нее, то Шарлин покорно исполняла все, что ей приказывалось. Даже гримеры и парикмахеры распоряжались ею. Она ко всем обращалась «мистер» и бывала до абсурда благодарна за самую малую услугу. Однажды Джан слышала, как она три раза сказала спасибо гримеру, покуда он пудрил ее перед выходом на площадку. Джан не могла понять, искрення Шарлин или она издевается над всеми. А Библия?.. Шарлин всякий раз раскрывала ее, держа на коленях, перед выходом. И это новая телезвезда!

Джан чувствовала себя хорошо приспособившейся. Роль Кары, которую она играла, ей нравилась – Кара была приятная, умная девушка, и Джан казалось, что эти качества сами собой переносятся на нее саму. Казалось, что съемочная группа тоже чувствует это, любит и уважает ее. С Марти у нее сложились простые, добродушные отношения. Однако она замечала, что стоило ей начать задавать слишком много вопросов по роли, как он тотчас сердился. Дискуссии по поводу мотивации поступков героини или поворотов в сценарии не приветствовались. Марти бывал капризен. Лишь в его голове могли содержаться мысли в отношении фильма. Ее делом было выполнять его приказы.

Марти приказывал: «Прыгайте!», они все в один голос спрашивали: «Куда?», и затем прыгали. Лишь Лайла время от времени устраивала сцены. Джан начала уставать от всего этого. В конце концов, ей было уже не двадцать четыре, несмотря на лицо без единой морщинки и отличное самочувствие.

Она честно признавалась себе, что начинает разочаровываться. Она надеялась, что под руководством Марти они создадут замечательный ансамбль, и это будет новый вид телевизионной постановки. И, конечно, было от чего разочаровываться: Марти чувствовал себя полным хозяином, заставляющим всех крутиться, исполняя его великие замыслы, которых на самом деле у него никогда не было. Но ведь то, что они делали, призвано было стать искусством, ведь и искусство может приносить деньги.

В сыгранных ими эпизодах так и не было настоящей игры. И Джан это видела. И все потому, что ни Лайла Кайл, ни Шарлин Смит не являлись, по существу, актрисами. В них несомненно было что-то, но что-то не главное. Камера любила их, и они выглядели в ней такими, какие они есть. Джан стала опасаться, что она, актриса в более традиционном смысле слова, тоже перестает с ними играть по-настоящему, у нее начали иссякать душевные силы продолжать работу.

Больше, чем требований сценария, камеры и Марти, Джан боялась костюмерной. С самого первого дня она с ужасом входила в эту комнату. Насколько ей придется выставлять напоказ свое тело? Обычным ее туалетом были узкие джинсы, белая блузка, ковбойские ботинки, а под верхней одеждой она носила тонкое трико. За этим многое скрывалось, но если это снять, обнаружатся некоторые изъяны. Заставят ли ее раздеваться? Нерешительно она вошла. Она уже раньше встречалась с Бобом Бертоном, заведующим костюмерной, и его ассистенткой, имя которой Джан не запомнила. Они попросили ее раздеться. Она сняла ботинки, вылезла из своих джинсов, скинула с плеч мягкую блузку. Она стояла, как выловленный серебристый угорь, одетая в нижнее белье телесного цвета. У нее сперло дыхание. Что, нужно и дальше раздеваться? Или нет?

– Я уже кое-что разработал. Не могли бы вы с Май начать с этого, – сказал Боб, протягивая пару расклешенных брюк.

Он удалился из комнаты, а его ассистентка Май приблизилась к Джан, держа в руке мерку.

– Некоторий измерений для эскизи, – сказала она с ужасным акцентом, который вмиг напомнил Джан персонаж из мультфильма – Наташу из старых серий про Рокки и Буллвинкля. Если бы она так не волновалась, то наверняка покатилась бы со смеху.

– Прежде всего тут, – сказала Май, раскатисто произнеся «р», и стала измерять Джан грудь и бока. Потом она прекратила свои измерения и записывания и посмотрела на Джан.

– Ви потеет, – промолвила она с тупым выражением лица. Джан действительно так разволновалась, что взмокла, как скаковая лошадь.

– Должно быть, от яркого света, – сказала она, пожав плечами.

– Для костумов это очен плохо, – сказала Май, на что Джан снова пожала плечами. Май стала продолжать свои измерения, в то время как Джан продолжала потеть.

– Что лутше? – спросила Май. – Полотенце или вклучит кондиционер?

– Пожалуйста, включите кондиционер, – сказала Джан, хотя знала, что потеет не от того, что в комнате слишком тепло. Но, может быть, кондиционер поможет, подумала она.

Старуха продолжила свои измерения и записи. Кажется, она не намеревалась заставлять Джан раздеваться. Наконец, Джан первая прервала молчание:

– А что будут за костюмы? Вы видели эскизы?

– Хм, – сказала Май. – Костюмы. Чинсы! Чинсы и майки без рукав, вот и весь костумы. И для этого им нужен закройщик? – Она затрясла головой.

Чинсы! Джан от души рассмеялась.

– Но я уверена, это будут красивые джинсы. Ведь Марти Ди Геннаро любит, чтобы все было идеально.

– О да, они красивий. И майки. И ваш цвет будет голубой. Лучший цвет для телевизионный камера. Белый хуже – портит лицо, – призналась Май, затем отошла немного от Джан и спросила: – Ведь это хорошо, нет? Вы будете отлично голубой.

Джан стала размышлять об этом. Мери Джейн никогда не носила голубого. В голубом она выглядела как-то не так. Но теперь, с очень темными волосами лучший цвет для Джан Мур, чем голубой, трудно было себе представить. И она это поняла. Она улыбнулась в ответ на вопрос Май:

– Да, голубой это мой цвет.

– Вы отлично хорошо для камера, – улыбнулась Май. – Не толст. Камера делает человек на десять фунт толст. Но вы и не худ слишком. Блондинка скоро будет толст. Вам еще надо работать и работать, чтобы не стат толст. Май знает, о чем говорит.

Интересно, как нужно работать, чтобы не стать толстой? На это Май ничего не могла сказать, как не знала, что нужно Джан делать со своим телом. Джан вспомнила, как в Нью-Йорке она сидела на голодной диете и даже делала операцию для похудения. Она вспомнила, как ходила на дешевые фильмы, чтобы только не думать о еде. Как ничего не ела, почти ничего, как гуляла, гуляла, гуляла на холоде, иногда под дождем, боясь прийти домой, боясь еды, боясь отдыха. Все ее интересы исчерпывались сбрасыванием веса и старыми кинофильмами. Здесь, в солнечной Калифорнии, где все были такие худые, стройные и счастливые, трудно было представить себе ту жизнь, тот ее мир. Но и здесь она боялась еды. Кофе и какой-нибудь фрукт на завтрак, кусок сыра и салат на обед, маленький кусочек цыпленка и вареные овощи на ужин.

Джан не любила думать о тех днях в Нью-Йорке, но чем-то эта женщина, согнувшаяся у ее ног и продолжающая свои измерения, напомнила ей их. Чем-то киношным. Чем? Конечно, в старых кинотеатрах, которые она посещала, было много одиноких старух-иммигранток, похожих на эту. На ней явно проступали черты былой красоты. Несмотря на морщины, несмотря на впалые щеки, черты ее лица сохранились. И этот нос, эти скулы были…

Джан пригляделась внимательнее. И вдруг, стоя здесь, в костюмерной комнате, глядя на ползающую у ее ног женщину, Джан вспомнила. Она вспомнила не одну из тех старушек в зрительном зале, а молодую женщину на экране, звезду экрана, ослепительно красивую, одну из тех, кто снимался в довоенных фильмах у фон Штернбурга, единственную, кто мог сравниться с Дитрих. Женщину, которая, по мнению Джан, гораздо красивее Дитрих.

– О Боже! Ведь вы же Май Ван Трилоинг! – вскрикнула Джан. Женщина покачала головой и улыбнулась грустной вежливой улыбкой:

– Нет, нет, – поправила она. – Я была Май Ван Трилоинг.