Когда я опять увидела Ника, длинный рабочий день шел к концу. Прежде чем открыть ему дверь, я несколько минут сидела в кресле, прислушиваясь к комнате.

Я никому об этом не говорила, но мне казалось, что я слышу, как дышит мой кабинет, особенно по утрам, прежде чем воздух переполнялся звуками человеческой печали. Книги от пола до потолка придавали внушительный вид стене, у которой стояло мое кресло. Их авторы шептали: граница, пространство, техника психоанализа, страх полноты. Солнечные лучи, проникая в окно, отбрасывали яркие блики на пальму в углу кабинета или расплывались тусклым пятном на письменном столе. Кажется, даже стены были живыми: их толщина поглощала голоса и не пропускала шум.

Каждый метр этого кабинета был призван способствовать созданию атмосферы, благоприятной для психотерапевтического сеанса. Отдельные входы и выходы обеспечивали анонимность. Напротив моего кресла стояли удобные кресла и диван, на котором пациент мог бы лежать, отвернувшись от меня, или сидеть вполоборота и смотреть на меня. На видном месте висели часы, а при помощи светового сигнала я узнавала, что в приемной меня ждет следующий пациент. Букеты свежих цветов, скрытые от глаз устройства для регулирования силы света также помогали пациенту расслабиться.

Приведя в порядок свои мысли, я открыла дверь и почувствовала знакомый аромат: какая-то смесь мыла, детской присыпки и кожи.

– Привет, о чем будем говорить сегодня? – спросил он.

Он поправил галстук и разгладил брюки на бедрах. Просто удивительно, что человек, у которого так много накопилось невысказанного, не мог ничего толком рассказать.

– Сюда не надо приходить с готовой речью. Просто говорите то, что вам приходит в голову.

– Черт побери! Значит, я впустую потрачу деньги, если не вывернусь тут наизнанку? Но я надеюсь, вы меня не подведете.

Я почувствовала себя обиженной, но все же это был маленький шаг вперед, после которого он чуть-чуть приоткрылся. Он сказал, что всю жизнь сталкивался с жестокой конкуренцией и твердо решил быть победителем. Он сказал, что ненавидит одного из совладельцев фирмы, это был человек, который ставил себе в заслугу собственную честность.

– К черту честную игру! – сказал Ник. – Играй, чтобы выигрывать. Утверждай самые Невероятные вещи. Суд не принимает их во внимание, но, будучи однажды услышанными, они обязательно рано или поздно возымеют какой-то эффект. Я останавливаюсь у той черты, за которой меня могут обвинить в неуважении к суду. Тогда я отступаю.

В своей юридической практике он занимался главным образом преступлениями против личности и делами о разводе. Странная ирония судьбы, подумала я.

– Я обычно представляю женщин, – сказал он. – Они рассказывают обо мне друг другу, и моя репутация укрепляется.

Он приподнял бровь и подмигнул мне, и я задумалась, что же именно женщины рассказывают о нем друг другу.

– Иногда эта работа бывает опасной, – добавил он.

– Что вы имеете в виду?

– Никогда не знаешь, когда к тебе может прибежать рассерженный муж. Или недовольный защитник. Поэтому у меня в машине всегда заряженный пистолет. И если какой-нибудь грабитель попытается напасть на меня в машине, его ждет неприятный сюрприз.

У многих людей было оружие, особенно у тех, кто, подобно Нику, отслужил в армии, но меня приводила в ужас сама мысль о том, что он вооруженный ездит по Лос-Анджелесу. Я подумала, что он более опасен, чем я предполагала.

Он, должно быть, заметил озабоченность на моем лице, потому что посмотрел на меня и рассмеялся.

– Не волнуйтесь, доктор! Это только в целях самообороны. Учитывая, кем я работаю, всегда существует вероятность того, что меня будут преследовать.

Конечно, подумала я, он просто себя защищает. Когда сеанс заканчивался, я сказала:

– Были какие-то сновидения?

Он вдруг показался мне очень усталым.

– Мне приснилось, что я на дне сухого колодца, подходят люди, чтобы помочь мне выбраться. Уже много лет мне снится этот сон. Я всегда в замкнутом пространстве, я испуган, я просыпаюсь в холодном поту.

– Заметили ли вы какую-нибудь закономерность в появлении этого сна?

Он покачал головой.

– С сегодняшнего дня давайте искать закономерность. Последний раз вы увидели свой сон вскоре после встречи со мной. Возможно, вас пугает мое появление?

Он пожал плечами.

– Может быть.

Хотя он, как мне показалось, не обратил внимания на мои слова, я знала, что они останутся в его подсознании, и со временем он их проанализирует. Психотерапия действует медленно. Идея, предлагаемая сегодня, принимается порой через шесть месяцев, а иногда даже через три года.

Ник открыл портфель, достал темные очки и маленькую тряпочку и начал протирать линзы. Закончив, он произнес:

– Отец иногда запирал меня в чулане.

Его сновидения свидетельствовали о том, что сидеть взаперти было для него ужасным испытанием. Я от всей души посочувствовала ему.

– Что вы об этом помните?

– То, что я один и испуган.

Я ждала, что он скажет что-то еще, но он стиснул губы, сложил очки и убрал их в портфель.

– Сколько вам было лет?

– Четыре или пять.

– Зачем он это делал?

– Чтобы наказать меня.

– Сколько раз это было?

– Не помню. Много. – Помолчав немного, он сказал:

– Я больше не хочу об этом говорить. Не вижу в этом для себя ничего хорошего.

Это было сопротивление, сознательный и бессознательный отказ самому участвовать в процессе лечения.

– Похоже, что этот детский страх все еще преследует вас.

– Это было тридцать лет назад. Все уже кончилось и отошло в прошлое. Я надеюсь, психотерапия заключается не в том, чтобы ворошить прошлое?

Пора было остановиться, еще не пришел момент, когда его можно было бы подтолкнуть.

– Мы поговорим обо всем, когда вы будете к этому готовы. Если вам понадобится со мной поговорить, вы можете сделать это по телефону двадцать четыре часа в сутки.

Он проглотил свою обычную таблетку от изжоги. Через несколько минут он, как бы сдаваясь, поднял руки и сказал:

– Хорошо, хорошо. Кое в чем я действительно нуждаюсь. Может быть, именно в этом.

Поднявшись, он еще несколько минут провозился со своим портфелем, потом надел пиджак и поправил манжеты. Уже у двери он сказал:

– Увидимся в понедельник.

Но мне показалось, что, возможно, он хотел бы ускорить нашу встречу.

Когда он ушел, я долго думала о том, как отец запирал его в чулане, и отчасти разобралась в причинах его всеобъемлющей недоверчивости. Все это навеяло на меня мои собственные воспоминания о чулане.

В доме моих родителей было место, где я любила прятаться – под лестницей, ведущей на второй этаж. Это была кладовка, но сквозь вертикальные щели в стене я могла видеть столовую. Самым печальным из всего, подсмотренного мною, была моя мать, плачущая за столом.

Мне было одиннадцать лет, когда она, не сказав мне об этом заранее, записалась в число участников семейного показа моделей «Мать и дочь». Когда она сообщила мне о своих планах, я заявила:

– Не хочу, чтобы меня наряжали, не хочу выступать с этими чопорными девчонками. В маскарадном костюме я буду выглядеть глупо. Не хочу, не буду!

Мама силой и лестью пыталась меня уговорить, и наконец я согласилась. Но по мере приближения субботы, когда должен был состояться показ моделей, меня все больше охватывало беспокойство. У меня на груди начинали расти маленькие бугорки, и это меня очень смущало. Я больше не хотела, чтобы мама смотрела на мое тело, примерки платья стали для меня пыткой.

Платье матери оказалось просто прелестным: розовое, с отделкой из французского кружева и кисеи, с широким шелковым поясом и крошечными жемчужинами, пришитыми вокруг глубокого выреза. Три месяца мама готовилась к этому шоу, голоданием добивалась шестнадцатого размера. Она уже много лет не выглядела такой хорошенькой.

Мне казалось, что мое платье, составлявшее пару с материнским, выглядело смешно и по-детски. Вместо элегантного пояса были длинные розовые шелковые ленты, вырез был под горлышко, с круглым отложным воротничком. На переднюю часть лифа мама тоже нашила крошечные жемчужинки, но они кругами расходились вокруг моих маленьких бугорков, и я ужасно стеснялась.

Вечером накануне показа, когда мы примеряли наши платья, отец сказал:

– М-м-м. Вы обе восхитительно выглядите. И, по-моему, наша малышка превращается в женщину!

Этого было достаточно. Я бросилась вверх по лестнице, расстегнула платье, швырнула его кучей на пол и упала в слезах на кровать. Он надо мной насмехался, я была в этом уверена. И почему-то у меня болели соски и живот. А через два часа начались мои первые месячные.

– Ну, пожалуйста, мамочка, – умоляла я на следующее утро, – не заставляй меня это надевать. Пожалуйста, иди без меня.

– Я понимаю, как ты себя чувствуешь, ангел мой, но сделай это ради меня, в последний раз. Я так много работала над этими платьями, и я уверена, что мы получим первую премию.

Я плакала до тех пор, пока лицо мое не стало выглядеть настолько отвратительно, что идти стало просто невозможно. В конце концов мама ушла без меня.

В тот воскресный вечер из своего укромного уголка под лестницей я наблюдала, как моя мать упаковывает свое розовое платье в коробку, чтобы отправить его в Сан-Франциско на продажу. Закончив подписывать коробку, она села за стол и заплакала. Я смотрела на нее и тоже плакала беззвучно – чтобы она меня не слышала.

Весь год мое платье провисело в шкафу. Следующим летом, когда мама попросила меня выкинуть старую одежду, я с ужасом вспомнила, как сильно я ее обидела; я засунула платье в спальный мешок и запрятала в глубине кладовки. Там оно и пролежало несколько лет, потом я спрятала его среди книг и сувениров и взяла с собой в колледж.