– Это доктор Сара Ринсли. Вы слушаете передачу «Что вас тревожит?» Здравствуйте, Алисия из Глендейла.

– Здравствуйте, доктор Ринсли. Ваша передача великолепна, я все время ее слушаю. Мне двадцать шесть лет, и мой жених любит меня, но ему не нравится форма моих бедер, и он говорит, что мне нужно сделать операцию. Мой рост – пять футов и пять дюймов, а вешу я сто тридцать фунтов. Не такая уж я необъятная, но, вероятно, буду лучше выглядеть, если сделаю операцию. Как вы думаете, стоит?

– Мне кажется, что ваш жених хочет, чтобы вы соответствовали его идеалу женщины.

– Но он говорит, что это все для моего же блага, потому что мои бедра мне мешают, и что мне понравится, если я буду лучше выглядеть.

– Сначала он критикует ваши бедра, потом он говорит вам, что если вы измените их форму, будете себя лучше чувствовать. Конечно, вы будете себя лучше чувствовать, потому что он перестанет сокрушаться по поводу вашей фигуры.

– Он стесняется появляться со мной на пляже!

– Прошу прощения, но это говорит не человек, который вас любит. Это говорит человек, неуверенный в себе, который хочет самоутвердиться, показываясь на людях с девушкой, похожей на фотомодель. Учтите, Алисия, большинство из нас никогда не сможет походить на тех роскошных девочек из журналов, которые морят себя голодом, чтобы не испортить фигуры. Пока мы не начнем с большим вниманием относиться к собственной личности и деятельности, мы будем очень уязвимы для любой критики.

Нет ничего плохого в пластической операции, но вам следует хорошенько задуматься о том парне, который так много внимания уделяет вашей фигуре и так мало ценит вашу личность. Я – доктор Сара Ринсли, вы слушаете диалог в прямом эфире.

Я откинулась на спинку стула и отпила «Пеллегрино», пока по радио звучала реклама. Сегодня мне предстоял обед с Умберто, и я больше обычного была озабочена тем, как я выгляжу. На мне был облегающий черный костюм, вышитая шелковая блузка и черные замшевые туфли. Весь день прошел в предвкушении этой встречи.

Я связалась с четвертым каналом.

– Говорите, Джордж из Ван-Нойса.

Джордж был студентом колледжа и страдал от того, что, пока занимался, он ел не переставая. Он мечтал учиться дальше на фармацевта и, готовясь к приемным экзаменам, уже набрал более пятидесяти фунтов.

– А что будет, если вы не поступите?

– Мои родители этого не переживут! Я не смогу посмотреть им в глаза!

– Джордж, ваша цель прекрасна, и ваша серьезная работа ради ее достижения достойна всяческой похвалы. Но психологическая нагрузка слишком велика для вас. Страх провала мешает вам добиться успеха.

– Верно! Я так волнуюсь, что никак не могу сосредоточиться.

– Поговорите со своими родителями. Расскажите им, что вы чувствуете.

– Это невозможно. Они не поймут.

– Вы должны постараться объяснить им все. Скажите: «Мама, папа, я усердно занимаюсь, но боюсь, что если я не поступлю, вы будете очень разочарованы и, может быть, даже перестанете меня любить и принимать меня таким, какой я есть».

– Они сделают вид, что это мои фантазии.

– Тогда вам придется проявить настойчивость. Добивайтесь откровенности.

– Это уж слишком. Не знаю, смогу ли я это сделать.

– Джордж, смелости не нужно, чтобы делать то, что и так легко. Она нужна, чтобы преодолевать собственную робость. Но вы будете больше уважать себя, если скажете правду, даже рискуя вызвать гнев или неприятие. А сделав это, вы почувствуете себя раскрепощенным. В прямом эфире доктор Сара Ринсли.

Когда закончилась моя двухчасовая передача, Майк, управляющий, пригласил меня к себе в кабинет. Это был плотный мужчина, он всегда носил белые рубашки и подтяжки совершенно диких расцветок. Его ненасытное честолюбие уже послужило причиной нескольких стычек между нами. В течение десяти минут он умасливал меня льстивыми замечаниями о том, как я популярна, и как он меня уважает.

– Что дальше? – прервала его я.

Он просунул большие пальцы под подтяжки.

– Так вот, у вас высокий рейтинг, это всем известно. Было бы замечательно, если бы вы устраивали специальные дни… для жен транссексуалов, для влюбленных друг в друга кровных родственников, для женщин, которые выходят замуж за смертников, и тому подобных.

Я покачала головой и немедленно встала.

– Это не для меня. Если вам это нужно, попросите кого-нибудь еще.

– Ну-ну, присядьте на минутку. Ведь я только что сказал вам, как вас ценят. Вот поэтому-то у вас и должно все получиться. Вы – мастер! Вы не какой-нибудь паршивенький докторишка. Поэтому, если с подобными людьми будете говорить вы, они почувствуют себя совершенно иначе.

– Нет. Нет, нет и нет. На каждую жену транссексуала приходится двадцать жен, находящихся в состоянии такой депрессии, что они с трудом заставляют себя подняться с постели. На каждый брак кровных родственников приходится двадцать обычных браков, в которых что-то не сложилось. Я беседую с людьми по радио, чтобы остальные смогли у них поучиться, а вовсе не для того, чтобы возбуждать любопытство слушателей. Это не цирк!

Вы знаете, почему у меня высокий рейтинг? Потому что большинство людей хотят научиться самому главному – любить, рисковать, нести ответственность за собственные поступки.

Черт побери, мне нравится эта передача в ее настоящем виде. Люди шлют мне письма и рассказывают, как я изменила их жизни. Зачем сужать этот круг и превращать передачу в перекличку неполноценных? Забудьте об этом, Майк. Это не для меня. Кроме того, я думаю, что и мой рейтинг от этого упадет.

Из ящика стола он вытащил зубочистку и принялся за свои зубы.

– Вы могли бы использовать этих людей, чтобы проиллюстрировать то, что вы хотите сказать остальным.

– Довольно! Я не хочу использовать этих людей.

– Ну хорошо. Давайте пока оставим это, – согласился он, улыбаясь и вращая глазами.

Умберто встретил меня у дверей «Парадиза». В зале, утопавшем в цветах, царили тишина и приятный полумрак. На нашем столике уже стояло шампанское в ведерке со льдом, мы чокнулись, и я сразу выпила свой бокал.

Умберто смотрел на меня с участием и интересом.

– Я слышал вашу передачу, – сказал он. – По-моему, вы замечательно ответили девушке, звонившей по поводу пластической операции. Есть женщины, которые столько раз подтягивали кожу, что с трудом закрывают рот.

– Да, но ведь так трудно смириться с тем, что ты стареешь. Кажется, что уходит только твоя красота.

– Я об этом не думал. Это действительно печально. Как быстро он все понимает, подумала я. Как он заботлив. Замечательное качество для мужчины!

– А я хотел расспросить вас о людях с ненормально повышенным аппетитом. Как они могут испытывать одновременно и голод, и отвращение к пище?

– Это «расщепление», тенденция считать что-то или исключительно хорошим, или исключительно плохим. Еда, стоящая перед человеком с ненормально повышенным аппетитом, – хорошая. А как только он проглатывает ее, она становится отвратительной, ему кажется, что он проглотил яд.

– Любопытно. Может быть, поэтому люди бегут в новый ресторан, а через несколько месяцев его отвергают?

– Конечно. Все новое – хорошее, великолепное, красивое, а старое – уже не нужно, уже в прошлом.

– Может, мне открыть ресторан под названием «Только хорошее»?

– Откройте его и закройте через три месяца, его всегда будут помнить как замечательное местечко.

Моя шутка развеселила нас обоих. Как люди, впервые оказавшиеся наедине друг с другом, мы чувствовали себя немного скованно. Но как люди, пытающиеся найти общий язык, мы прощали друг другу оплошности. Мне было неважно, что он говорил, он мог бы просто читать мне номера из телефонного справочника. Я уже начинала его любить.

Когда он снова наполнял мой бокал, я заметила на тыльной стороне его руки шрам длиной около дюйма. Он поставил бутылку с шампанским в ведерко со льдом, и я протянула руку и легко дотронулась до его шрама.

– Откуда это у вас?

Он вытянул вперед обе руки и, показав мне тыльные стороны, повернул руки ладонями вверх. Они были сплошь покрыты шрамами.

– Следы приготовленных мною блюд. Этот длинный шрам – от рашпера в бистро «Чайя». Это – два пореза ножом. Этот круглый шрам – от кипящего жира. А на правом плече у меня длинный шрам от упавшей на меня кастрюли с курицей.

– О Боже, я и не думала, что так опасно быть шеф-поваром.

– К тому же еще и жарко. А у вас это откуда? Он взял мою правую руку и коснулся пальцем красного пятна.

– Аллергия. Стоит мне только надеть шерстяной свитер или жакет – и конец! Я могу носить только костюмы на шелковой подкладке.

– На нервной почве, наверное, тоже бывает?

– Иногда.

– Мне кажется, вам надо отдохнуть.

Он улыбнулся, словно задумал увезти меня куда-то. И я не стала бы сопротивляться.

Наш разговор часто прерывался, подходили люди, чтобы пожать ему руку, его целовали женщины; мэтр и некоторые официанты что-то шептали ему на ухо. Каждый раз он представлял меня словами:

– Доктор Ринсли, психолог, выступающий по радио. Мне льстило звучащее в его голосе уважение. Когда Умберто прерывали, он в раздражении тер указательным пальцем свои губы, и от этого они краснели и распухали. Он что-то быстро и нетерпеливо шептал своим официантам, потом поворачивался ко мне, пытаясь возобновить нашу беседу.

– Извините, – проговорил он. – Ни минуты покоя. А как у вас? У вас тоже беспокойная работа?

– Как правило, нет. В конце концов, психотерапевт занимается в основном тем, чтобы снять проблемы. Меня больше беспокоит, когда проблемы остаются невысказанными, когда человек оставляет их в себе.

Он внимательно посмотрел мне в глаза.

– Я о многом хотел бы спросить вас.

Он видит во мне то, что ему хочется видеть, подумала я. Это мне было приятно, особенно когда я наблюдала за тем, как ему махали рукой красивые женщины.

– Можете вы, например, помочь человеку, который никогда никого не любил?

Мне на память пришел Ник.

– Надеюсь, что да. А почему вы об этом спрашиваете?

– Я знаю такого человека.

Меня это заинтересовало, но в этот самый момент рядом с нами села известная актриса и обрушила на официанта град вопросов: о количестве соли, о том, на каком масле здесь готовят, и кто поставляет рыбу.

– Проследите, чтобы рашпер был чистым, – попросила она, сделав наконец заказ. – А какой фильтр вы используете для приготовления кофе?

– Что же она не осталась дома, если она так всего боится? – прошептала я.

Умберто улыбнулся и тихо сказал:

– Она – как все: отвоевывает себе территорию, старается привлечь к себе внимание, ест и надеется, что скоро не умрет.

Его рассуждение мне понравилось.

– Вы, кажется, много знаете о дикой природе, не правда ли? – спросила я.

– Кое-что.

Он рассказал мне, что многие экзотические птицы были на грани исчезновения, а множество их погибло еще до того, как незаконным путем попало в США. Он пропагандировал проводимые в стране программы, направленные на поддержание видов, выступал за более жесткое законодательство, связанное с импортом животных.

Некоторое время я смотрела на губы Умберто, почти не слушая его. Он улыбался, а я думала о том, какие красивые у него зубы – ровные и белые, без всяких пломб и коронок. Я часто мечтала о таком подарке природы.

Когда я вернулась к действительности, Умберто говорил о картине на стене за его спиной. На ней было изображено море и еле заметный контур старинного корабля. Над кораблем красовалась надпись, сделанная крупным каллиграфическим почерком: «В нашей семье смелые мужчины».

– В этих словах есть какой-то особый смысл? – спросила я.

– Мой отец продал наше ранчо в Никарагуа и привез нас в Майами, когда мне было тринадцать лет. Я никогда не мог понять, в чем же заключалась смелость: в том, чтобы остаться, или в том, чтобы уехать.

– А может, и в том, и в другом?

Его губы медленно раздвинулись в улыбке, и он погрозил мне пальцем.

– Вы мне нравитесь, – сказал он.

Я улыбнулась в ответ, покраснев от удовольствия.

– Вы тоже от чего-то бежали?

В семнадцать лет он закончил школу, автостопом добрался до Лос-Анджелеса и прошел по всем ступеням ресторанной иерархии, начиная с мойщика посуды.

– Ох, уж эти семьи, – сказала я и покачала головой. – Моя бабушка всю жизнь пыталась купить мою мать. И в результате заставила ее чувствовать себя полным ничтожеством.

Я подняла свой бокал:

– За то, чтобы уходить из дома!

Он прикоснулся своим бокалом к моему и улыбнулся.

– Когда я уехал из Никарагуа, я хотел стать настоящим американцем. Я часами отрабатывал перед зеркалом английское произношение. Я пытался, удерживая между небом и языком маленькую палочку, научиться только одними губами произносить «р».

Я не стала говорить ему, что акцент его был все еще заметен.

– Я не хотел говорить, как Рики Рикардо. Подошел метрдотель и что-то прошептал Умберто. Он быстро поднялся.

– Опять проблемы на кухне. Пожалуйста, извините меня.

Я принялась за еду, размышляя о своей бабушке Коуви. Она надеялась, что моя мать будет учиться в Европе, но когда мама повстречала отца, эти надежды рассыпались в прах. Он был энергичным красавцем с прямыми светлыми волосами, крепкими руками и крупными зубами.

– Из него никогда ничего не получится, – вот и все, что сказала о нем бабушка.

Позднее я поняла, чем пожертвовала моя мать ради отца. Когда мне было десять лет, я нашла на чердаке коробку с ее аккуратно перевязанными бумагами. Там были рисунки, изображающие женщин в разнообразных платьях и костюмах, эскизы деталей одежды, отделанных бисером и жемчугом. Среди рекомендаций преподавателей и копий удостоверений было письмо из Парижа, сообщающее о ее зачислении в школу дизайна.

– Я никогда не откажусь от своей мечты, – поклялась я и аккуратно положила бумаги на место.

Прошло двадцать минут с тех пор как Умберто вышел из-за стола. От скуки я отправилась в дамскую комнату освежить косметику и поправить одежду и, возвращаясь назад, неожиданно для себя самой оказалась у открытой двери кабинета Умберто. Решив, что он уже закончил свои дела, я подошла к открытой двери и, ошеломленная увиденным, остановилась.

В кабинете спиной ко мне стоял Умберто и оживленно разговаривал с какой-то женщиной. Я увидела, как он стукнул кулаком по столу, отчего некоторые его бумаги разлетелись. Он наклонился и стал сердито поднимать бумаги и швырять их на стол. Я не могла расслышать, что он говорил, но, казалось, женщина была готова расплакаться. На ней было облегающее черное платье, туфли на высоком каблуке и бриллиантовое ожерелье.

Увидев, что она пытается обнять его, я отвернулась и, разозлившись, быстро отправилась обратно к столику. Мне было больно и обидно, что я так долго просидела одна! А у него в это время была ссора с любовницей. Я надела жакет от костюма и уже готова была уйти, когда он торопливо подошел ко мне.

– Извините меня. Метрдотель сказал мне, что вы проходили мимо моего кабинета. Пожалуйста, позвольте мне все объяснить.

– Как-нибудь в другой раз. Мне надо идти. Он наклонился и понизил голос.

– Пожалуйста, пройдемте ко мне в кабинет. Я не могу разговаривать с вами здесь.

По-прежнему злая, я шла впереди него, решив все-таки выслушать, что он мне скажет, прежде чем попрощаться. Я не хотела иметь какие бы то ни было отношения с человеком, который обходится со мной по-хамски.

Мы стояли посреди кабинета, сесть я отказалась; он прикрыл дверь и принялся объяснять:

– Она – моя старая приятельница, я не видел ее несколько месяцев. Она пришла пьяная и требовала встречи со мной. Я подумал, что все быстро улажу. Но мне пришлось объясняться с ней. Все давно кончилось, и я не хочу, чтобы она сюда приходила. Я все время переживал, что вы сидите там одна.

– Я прождала вас полчаса.

– Пожалуйста, извините меня, – сказал он.

– Хотя бы из вежливости вы должны были послать кого-то и объяснить, в чем дело.

Он всплеснул руками.

– Я знаю! Но я все время думал, что это вот-вот кончится. Я приношу свои извинения. Мне не следовало приглашать вас сюда: все время какие-то дела, каждую секунду кто-то подходит…

Я скрестила на груди руки и продолжала стоять, каждую минуту готовая уйти.

– Тогда почему же вы не предложили какое-нибудь другое место?

Он помолчал в нерешительности.

– Сказать вам правду? Я хотел произвести на вас впечатление. Я думал, что, наверное, представлю себя в выгодном свете, если ко мне будут постоянно обращаться за советом. Идиотская ошибка!

– Хорошо, – сказала я, понемножку отходя от раздражения. – Встретимся как-нибудь еще. На сегодня, я думаю, хватит.

Он подошел к дивану, сел и похлопал ладонью рядом с собой.

– Присядьте на минутку, прежде чем идти.

Я неохотно села рядом с ним на диван, потом осмотрела кабинет.

– А где же ваша птица?

– Мне пришлось отнести ее домой. Она простудилась. Можно пригласить вас ко мне домой на следующей неделе? Я приготовлю для вас обед, увидите птицу…

– Хорошо, – сказала я и улыбнулась. – Но у вас испытательный срок.