Однажды утром Андербрук позвонил мне, когда не было еще восьми часов.

– У меня для вас новости. Мы нашли Кенди Арнхольт. Теперь она Кенди Лейнхерст. Замужем за бизнесменом из Пасадины.

– Вы с ней уже говорили?

– Да, и она не хочет иметь с этим ничего общего.

– Так что же вы ей сказали?

– Я ей сказал, что мы бы хотели встретиться и расспросить ее. Что, если она не уделит нам хотя бы час времени, мы вызовем ее повесткой в суд. Мы договорились встретиться днем в четверг.

– Отлично, Клиф! Может быть, это нам поможет.

– Не очень-то надейтесь на это. Это просто попытка наудачу.

Но я все-таки не могла сдержать возбуждения. Я почему-то была убеждена, что Кенди прольет свет на сложившуюся ситуацию.

Она жила в большом особняке в тюдоровском стиле в старой Пасадине. Дорожку к парадной двери окружали цветущие кусты белой азалии. Пока Андербрук звонил в дверь, меня просто распирало от любопытства.

Она была среднего роста, с роскошной фигурой и узкими изящными лодыжками. На ней был большой красный свитер с вырезом в виде буквы У, угольно-серые легинсы, плетеные сандалии; ногти были покрыты красным лаком. Голову ее обрамляли волнистые черные волосы, свободно падающие ей на плечи.

С очевидной прохладцей Кенди пожала нам руки и пригласила пройти в гостиную, где мы уселись на стулья, обитые тканью с цветочным орнаментом. Я внимательно смотрела на нее, воображая, какой красавицей она должна была быть в восемнадцать лет, и как непереносимо было расстаться с ней.

– Чем я могу быть вам полезна? – спросила она, холодно глядя на нас своими зелеными глазами.

Андербрук объяснил ей суть судебного процесса, упомянув, что Ник выдвинул против меня ложное обвинение, и спросил, не захочет ли она дать показания о некоторых особенностях его детства.

– Уверена, что он уже все рассказал вам о своем детстве, так что не понимаю, почему вы расспрашиваете меня.

– Но ваша версия может не совпадать с его рассказами. И если бы вы сейчас согласились ответить на несколько вопросов, то мы бы смогли понять, прольют ваши показания свет на сложившуюся ситуацию или нет.

Она подняла руку в протестующем жесте.

– Я не желаю иметь с этим ничего общего. У меня нет ни малейшего желания копаться в том самом прошлом, которое я так старалась забыть.

– Но на ваших глазах совершается величайшая несправедливость, – резко возразил Андербрук. – Вы могли бы сделать это из чувства справедливости.

– Справедливость! А справедливо с вашей стороны являться сюда? Просить мать свидетельствовать против сына? С какой стати я должна вам помогать? Почему я должна вредить своему сыну?

– А вы говорили об этом с Ником? Она покачала головой.

– Вы вообще разговариваете с ним?

– Это вас не касается.

– Если вам все равно, то почему вы мне не поможете? – вырвалось у меня. – Ник лжет! Я же знаю, что вы с ним не поддерживаете никаких отношений.

На мгновение лицо ее болезненно исказилось, но тут же приняло обычное выражение.

– Мне неизвестно, лжет он или нет. Может быть, вы сами лжете. Но это не важно. Мой муж сказал, что даже если вы вызовете меня в суд повесткой, то не сможете заставить говорить. Вы правы, я не поддерживаю с Ники никаких отношений, так зачем мне нужно выставлять себя напоказ? Я должна думать о карьере своего мужа.

Я чувствовала себя такой же опустошенной, как после разговора с мамой.

– Пожалуйста, миссис Лейнхерст. От вас требуется только откровенность, это поможет докопаться до правды. Можно нам задать вам несколько вопросов о Нике?

– Я вам ничего не должна, – она резко поднялась. – Не впутывайте меня в жизнь Ника. Он вычеркнул меня из своей жизни, он сам этого хотел.

Она быстрыми шагами направилась к входной двери, при этом сандалии ее звонко шлепали по пяткам. Мы неохотно поднялись, далее разговор вести было бессмысленно. Андербрук передал ей свою визитную карточку.

– Если вы передумаете, пожалуйста, позвоните мне. Ее красные ногти сверкнули, когда она брала карточку, бросив на нее мимолетный взгляд.

– Больше мне не звоните, – сказала она, открывая дверь.

Нам не оставалось ничего другого, как уйти. Я чувствовала глубокое разочарование.

– Постарайтесь забыть о ней, – сказал Андербрук, когда мы ехали домой. – Даже если бы она согласилась, это вряд ли бы помогло.

Но я все никак не могла забыть ее и часто вспоминала о ней потом, думая о том, что она могла сказать, если бы захотела быть с нами откровенной.