Жизнь моя теперь представляла какую-то пеструю смесь секса, лекций и терапевтических сеансов. Несколько раз Умберто забегал ко мне в получасовой обеденный перерыв, и мы занимались любовью прямо у меня в кабинете.

Однажды я испугалась, что Ник заметит использованную бумажную салфетку в корзине для мусора, или что прическа у меня от жары и пота совсем потеряла форму. Если он так хорошо чувствовал, когда меня нужно было хорошенько трахнуть, то, может быть, он мог и определить, что это уже произошло? Но Ник на этот раз выглядел таким мрачным, что вряд ли был способен заметить хоть что-нибудь. Кожа вокруг его глаз была морщинистой и темной, рукава рубашки подвернуты, а подмышки были темными от пота.

Он растянулся на диване и, глядя в потолок, сказал мне, что наши два часа, кажется, становятся для него самыми важными в неделе. Часто он задавался вопросом, чем я была занята в какой-то конкретный момент. Где была? С кем? Как бы я выглядела обнаженной? Какая я, если посмотреть на меня сзади, когда я нагибаюсь? Какие звуки я издаю, когда испытываю оргазм?

Хотя все эти вопросы были слишком откровенными, для пациента в них не было ничего необычного, и если бы я всего три часа назад не лежала обнаженной на ковре, я бы не воспринимала это так остро.

– Расскажите, что вы себе представляете, – сказала я.

Его особенно интересовали мои груди и гениталии, ему бы хотелось увидеть меня на четвереньках.

– Мне очень нравится, как это бывает у животных. Вы наблюдали когда-нибудь за лошадьми? Эти жеребцы наверху! Хотелось бы мне так же властвовать над женщиной – подмять ее под себя, сжать, овладеть.

– Мне кажется, все эти фантазии объясняются одним – желанием владеть мной. То, что я начинаю играть в вашей жизни такую важную роль, пугает вас, и если бы вам удалось овладеть мной, то это не было бы так мучительно.

– Возможно, этим объясняются сны, которые мне приснились прошлой ночью. В одном из них я был куском плексигласа – холодным и твердым. Во втором я был капитаном нефтяного танкера, севшего на мель. Нефть вытекала и заполняла собой все вокруг.

– Мне кажется, эти сны – результат вашего лечения, – сказала я. – Вы начинали его как кусок плексигласа – ровный, лишенный эмоций. Теперь, пройдя определенный курс, вы осознали, сколько всего у вас скопилось внутри, но вы в то же время боитесь, что все это прорвется и разрушит все вокруг.

Ник тут же подтвердил правильность моих догадок. Он действительно боялся тех чувств, которые возникали у него при виде меня. Когда он раньше чувствовал нечто подобное с женщинами, то бросал их, но сейчас он устал бегать. Ник сел и повернулся ко мне, брови его сошлись у переносицы.

– Как это все угнетает!

Я посочувствовала ему, но другого выхода не было, он должен пройти свой путь.

– Выбор в вас самих, – сказала я.

К концу сеанса он смог развеселиться, когда заговорили о Дне Всех Святых.

– Я собираюсь надеть на вечеринку белый докторский халат, а моя подружка оденется как проститутка. Мы будем Обманом и Наслаждением.

– Очень здорово! – рассмеялась я.

– Возможно, вы будете на этой вечеринке. Она будет в доме профессора не так далеко от вас.

Мне стало не по себе. Он что, уже знакомится с моими друзьями? Моими коллегами?

– А у кого будет эта вечеринка?

– У Тома Бреннана. Декана юридического колледжа.

У меня отлегло от сердца.

– Нет, меня там не будет.

– Так сколько же продлится эта моя депрессия? – спросил он в конце сеанса.

– Не знаю. Но судя по всему есть сдвиги.

Он ушел, а я подошла к окну и долго смотрела, как он шел к машине, засунув руки в карманы, опустив голову. Я порадовалась, что он не отказывается от лечения сейчас, когда оно стало для него таким мучительным. Он уселся в свой черный «феррари», закурил сигарету – я знала, что с марихуаной – и машина отъехала.

Я была рада, что на следующий день у меня была радиопередача, можно было сменить темп. Я прибежала за две минуты до эфира и начала с записанной трехминутной лекции по расстройствам. Едва успев перевести дыхание, я стала отвечать на телефонные звонки.

Мне очень нравились радиопередачи, потому что здесь я могла применить свою излюбленную камикадзе-терапию – вломиться и разгромить все линии защиты. За последнее время была масса удивительных и интересных историй. В этот день женщина рассказала, что ее отец убил сестру-младенца и закопал на заднем дворе. Чем больше я ее расспрашивала, тем менее сумасшедшей она казалась, так что я порекомендовала ей обратиться не только в психиатрическую клинику, но и в полицию.

Перед выходом из студии я позвонила домой узнать, нет ли сообщений на автоответчике, и получила их целую кучу. Одно из них было от мамы, она приглашала меня приехать на Рождество. Я чувствовала себя виноватой, потому что не хотела ехать, а вместо этого воображала, как чудесно можно провести праздники где-нибудь с Умберто.

В этот день мы с группой врачей в больнице обсуждали, как провести приближающийся День Всех Святых. Некоторые из наших пациентов были настолько возбуждены, их фантазии настолько ужасны, что никому из них не дали отпуска в эту ночь.

На следующий вечер я поспешила домой пораньше, чтобы успеть открыть дверь детям и посмотреть на их костюмы. Стояла ясная холодная ночь, и многие из них дрожали от холода в своих креповых шапочках и простынях.

Умберто заглянул ко мне, и пока никто не пришел, мы лежали на кровати и целовались. Вдруг мне показалось, что раздался стук, но было по-прежнему тихо, и мы продолжали целоваться и ласкать друг друга. Минут через десять я осознала, что в гостиной стояла подозрительная тишина, и я пошла на разведку. Франк сбил корзиночку с плитками шоколада, стоявшую у входной двери. Разорванные и разжеванные конфеты были разбросаны повсюду, а в центре восседал Франк с самодовольной шоколадной мордой. Когда он услышал, что я зову его, он бросился бежать, а я побежала вслед за ним, чтобы дать ему хороший нагоняй.

– Эта собака просто невозможна, – сказал Умберто и отправился в ресторан обслуживать вечеринку.

Я убрала в комнате, а дарить мне пришлось теперь монетки, потому что конфет больше не осталось. В восемь тридцать я выключила свет у входной двери и осталась сидеть в темноте, размышляя о своей матери. Почему-то День всех святых всегда наводил меня на мысли о ней.

Мне еще не исполнилось шести лет, когда идеальный мамин образ дал первую трещину.

Было это в вечер Дня Всех Святых. Мама сама сшила нам костюмы – я была королевой в короне из фальшивых бриллиантов, а она – балериной. Ее костюм был хрупкий, как леденец, тюлевая юбка была собрана в складки у талии и свободно спускалась до середины икр. На ногах у нее были старые бальные туфельки, которые она сама покрасила в розовый цвет.

Сначала мы обошли ряд домов на нашей улице. Было прохладно, шел мелкий дождь. Мне было тепло и удобно в моей королевской одежде, я старательно обходила лужи. Мама, не обращая внимания на холод и сырость, весело вела меня от одного дома к другому.

В одном из домов мама дала представление. Она изящно подняла руки над головой, встала на носочки и медленно сделала один оборот. Всем была видна ее фигура под тонкой тканью, которой играл ветерок. У меня не было слов, чтобы выразить свое восхищение.

Мы прошли много кварталов, я устала, а рот слипся от шоколада. Мешок со сластями стал тяжелым, и я потащила его за собой по земле.

– Не тащи мешок по земле! – закричала мама. – Хочешь, я понесу?

Она обернулась ко мне, и в этот момент я увидела колдобину в тротуаре. Не успела я ничего сказать, как ее туфелька попала в эту колдобину, и она упала лицом в лужу. Ее юбка испачкалась, шелковистые волосы выбились из прически и тоже были в грязи. Она повернулась ко мне, и я увидела красное пятно, расплывшееся по колготкам.

– Ой, мамочка! – воскликнула я. – Там была такая яма!

Ее лицо выразило гнев.

– Тебе нужно было меня предупредить! – закричала она. – Остановить меня!

Я быстро и часто задышала, но слезы никак не могли пролиться. Я протянула к ней руку, но она резко отдернула голову. У меня живот свело от спазм. Я стояла и беспомощно смотрела на ее окровавленные колени, а она лежала на тротуаре, как поломанная кукла, и рыдала, придерживая правую руку.

Постепенно она успокоилась и смогла сесть. Болезненная гримаса на ее лице сменилась слабой улыбкой.

– Какая же я глупая, тыковка моя! Это же просто случайность. Прости меня, пожалуйста. Мама тебя очень любит, – и она протянула ко мне руки.

Я опустила голову, моя корона со стуком упала на тротуар, и фальшивые бриллианты рассыпались в разные стороны. Слезы, которые я долго сдерживала, наконец прорвались. Отвернувшись от нее, я стала с преувеличенным усердием разыскивать в тусклом свете свои драгоценности. Я попыталась водрузить корону на место, но она никак не хотела держаться у меня на голове. В конце концов я сдалась, уселась маме на колени и выплакалась.

Передо мной будто промелькнули картины моего будущего, сердце мое ныло.

В одиннадцать часов я включила свет на улице для Умберто. В это время мимо проехала машина, и хотя я видела ее только мельком, я была уверена, что это спортивная машина.

Черт побери, может, это был Ник?

Я прождала Умберто до часа ночи. Он принес полбутылки легкого французского вина, которое мы выпили перед сном.

Я чувствовала себя уставшей, от вина в голове у меня шумело, поэтому, когда Умберто оказался у меня между ног, я закрыла глаза, и голова у меня закружилась. Я ритмически задвигалась в такт ему, сливаясь с ним, и запустила пальцы в его шевелюру. И вдруг я ощутила под пальцами густые волосы Ника, прямо перед собой увидела его радужные глаза. Я с трудом перевела дыхание и постаралась вырваться.

– Что-нибудь случилось? – спросил Умберто. – Я тебе сделал больно?

Я открыла глаза и в тусклом свете посмотрела прямо на него.

– Мне вдруг стало очень больно, но сейчас уже все прошло.

Мне удалось освободиться от образа Ника и вновь слиться с Умберто. Но потом я долго не могла заснуть, думая о том, что я испытываю к Нику. Я чувствовала, что рано или поздно наши пути сойдутся.