Сара

Назад: Чарльстон, Южная Каролина. Июнь. 1941

1

Сара взбежала вверх по лестнице. Она уже с утра измучилась ожиданием и все время занятий в школе «Три Дей» смотрела на часы в классе и на перемене.

…Дверь комнаты ее матери была закрыта, но Сара вошла не постучав. Был солнечный майский день, четыре часа пополудни, однако в спальне было темно. Жалюзи были опущены, тяжелые желтые бархатные шторы задернуты. Сара с трудом могла разглядеть женщину, лежащую на кровати.

— Мама?

— Сара. Ты уже вернулась из школы, дорогая?

Сара наклонилась и нежно поцеловала мать в щеку. Кожа была мягкой, но очень сухой.

— Как ты себя чувствуешь, мама?

— Хорошо. Немного устала, но, в общем, хорошо. Как прошел день?

— Нормально. Мама, можно я раздвину шторы? На улице так чудесно.

— Не нужно, Сара, милая. У меня от света болят глаза. Может быть, завтра.

— Ну хорошо. Но не забудь — завтра мы обязательно раздвинем шторы, а еще через день ты спустишься вниз. А потом мы поедем кататься верхом. Ведь весна, мама! На улице чудесный весенний день.

— Ну да, особенно если принять во внимание весь этот городской шум Нью-Йорка. — Беттина Голд тихо засмеялась. — Вот где по-настоящему прекрасно, Сара, так это в Чарльстоне. Ведь ты никогда не была в Чарльстоне весной, правда? Чарльстон это… — она замолчала на полуслове.

Сара вообще никогда не была в Чарльстоне, однако сказала:

— Не сомневаюсь. Я легко могу представить себе Чарльстон. Я стою у реки, и вокруг так красиво…

— Да, действительно у реки необыкновенно красиво, Сара. Я помню, как однажды в июне, когда я… — она замолчала, как будто вспомнила все слишком отчетливо и вдруг осознала, что находится в спальне в нью-йоркском доме. — Миссис Манеро сегодня ушла, Сара. Так что у нас опять нет экономки. Твой отец будет ужасно сердит! Он терпеть не может, когда в доме что-то не так. Он считает, будто это я виновата в том, что мы не можем удержать…

— Не волнуйся, мама. Мы больше не будем нанимать экономку. Я сама буду обо всем заботиться.

— Нет, Сара, это слишком тяжело. Ты в твоем возрасте должна развлекаться. Чтобы было что вспомнить, когда вырастешь. Вечеринки… Я не хочу, чтобы ты…

— Нам не нужна экономка, — настаивала на своем Сара. Она знала, насколько непрактична ее мать. — Я знаю, что надо делать. Я смогу давать распоряжения и повару, и другим. Я смогу составлять меню. Мама, я же училась этому. Поэтому я и не поехала в прошлом году в закрытую школу, а осталась дома. Я стану помогать тебе, и мы будем вместе. Ты помнишь, как мы договаривались?

— Да, помню, конечно.

Но в результате получилось совсем не так, как хотелось. Сара стремилась все время проводить с матерью, со своей бедной матерью, которая была так одинока, но Беттине Голд приходилось проводить по нескольку недель в разных лечебницах для богатых алкоголиков. Саре же хотелось, чтобы мама была дома, а не в больнице. Она также думала, что таким образом ей удастся заставить отца бывать дома почаще. Но из этого тоже ничего не получилось. И вот этой осенью она снова собиралась вернуться в школу. В школу-интернат, как настаивал отец.

— Послушай, мама, мы ведь пробудем здесь всего месяца два. А затем уедем на лето в Саутгемптон. Я пока без особого труда смогу вести дом и заниматься прислугой. А в Саутгемптоне будет еще лучше. Ты сама увидишь.

— Может быть, ты тогда сама скажешь об этом отцу, Сара? О том, что ты не хочешь, чтобы мы искали экономку. Если ему скажу я…

— Хорошо, я сама скажу.

Беттина Голд откинулась на подушки. Ее рука, нервно потиравшая шею, опустилась на простыню.

— Спасибо, Сара.

— Я хотела с тобой поговорить еще об одной вещи, мама. Я тут вот о чем думала. О Марлене.

— О Марлене? — рассеянно переспросила Беттина.

— Да, мама. Дочери твоей сестры Марты. Мы ведь ровесницы.

— Нет, Сара, мне кажется, что ты ошибаешься. По-моему, дочка Марты должна быть моложе тебя. Марта вышла замуж после меня.

— Нет, мама. Ты мне говорила, что Марлена родилась в 1928 году, как и я. Она лишь на несколько месяцев моложе меня. У меня день рождения в январе. А у нее — в марте. Во всяком случае, мама, мне бы хотелось познакомиться с ней. Ведь у меня никого нет, кроме тебя. И отца… Я и подумала, а что если нам пригласить ее в гости? Или еще лучше — может быть, нам предложить оплатить ее обучение у мисс Чэлмер? Ты говорила, что у тети Марты и дяди Говарда с деньгами туговато. Тогда мы с Марленой смогли быть жить в одной комнате. Мне бы так хотелось жить в одной комнате со своей двоюродной сестрой, мама. Иногда я чувствую себя такой одинокой. Нет ни сестры, ни брата. Даже настоящей подруги нет.

— Я знаю, дорогая. И я тоже уделяла тебе так мало времени. Бедная моя Сара! Я была не очень хорошей матерью. А я так хотела ею быть, я так хотела тебя, и ты была такой очаровательной малышкой — лучше не бывает. Ты и сейчас просто прелесть, но я не была тебе хорошей матерью… — на глазах Беттины показались слезы.

— Неправда, мама, это совсем не так! — Сара положила голову на подушку Беттины и, прижавшись к ней щекой, прошептала: — Ты была самой лучшей мамой. Я так люблю тебя!

— И я люблю тебя больше всех на свете, Сара. Я думаю, что это действительно прекрасная мысль — насчет дочери Марты, — как, ты говоришь, ее зовут?

— Марлена.

— Почему бы тебе не поговорить об этом с отцом, милая? Если об этом попросишь ты, он обязательно согласится.

— Обязательно поговорю, мама. Спасибо. — Она поцеловала мать в щеку. На этот раз она показалась Саре горячей. — У меня есть еще одна идея.

Беттина тихо рассмеялась:

— У тебя всегда полно идей, Сара.

— Мы могли бы предложить финансировать дебют Марлены в Нью-Йорке. Уже после окончания школы. Таким образом, мы сможем подольше быть вместе.

— Возможно, это мы тоже могли бы сделать, Сара. Однако особенно не надейся. Не знаю, как ко всему этому отнесется Марта. Она всегда очень ревниво соблюдала традиции: для Марты Лидз традиции Юга — это все. Мы с Мартой впервые вышли в свет в Чарльстоне, как и все девушки из рода Лидзов. А дебют в Чарльстоне — это уже что-то. Дебютантка из Чарльстона может отправляться куда угодно и… Ты знаешь, как говорят: «Дебютантка из Бостона, может быть, образец добродетели и порядочности, но дебютантка из Чарльстона наиболее утонченная и образованная». И к тому же намного красивее, — добавила она, тряхнув головой.

— Уверена, что ты права, мама, но я думаю, что дебют в Нью-Йорке будет просто интересней. Ну, во всяком случае, мы ведь можем это предложить?

— Хорошо, дорогая. Но особенно не увлекайся. Сначала тебе необходимо будет уговорить отца, а затем тетю Марту. — Она покачала головой и опустила веки. — Я просто ничего не знаю о Марте…

— Ой, мама, не забивай всем этим свою бедную голову. Я сама обо всем позабочусь. Может быть, спустишься сегодня к ужину? Ну хоть попробуй. Ну для меня.

— Только не сегодня, Сара, дорогая. Я еще недостаточно окрепла. Лучше еще немного подремлю. — Она виновато улыбнулась и закрыла глаза.

Сара на цыпочках вышла из комнаты. С отцом у нее проблем не будет. Он всегда старался угодить дочери. И немудрено. Он чувствовал, что виноват перед ней.

2

Морис Голд, ранее носивший имя Мойше Гольдберг, родился в деревне неподалеку от Ковно в Литве, которая тогда была частью России. Или, во всяком случае, была под властью России в течение многих лет. Когда Мойше было десять лет, брат его матери Сэм Уорнер — некогда Варновский — помог Саре и ее детям перебраться в Новый Свет. Сам он уехал в Америку на пятнадцать лет раньше, неплохо там устроился, женился. Позднее появился сын, дочь и большая фабрика по пошиву мужских сорочек в Нижнем Ист-Сайде.

Перед самым отъездом внезапно обнаружилось, что у Мойше себорея с перхотью. Под шапкой курчавых черных волос его голова была покрыта красными струпьями и желтым гноем. Соседи убедили Сару, что мальчика в таком состоянии никогда не пустят в Америку. Необходимо было принимать решительные меры. Было одно средство, жестокое, но надежное. Сара нарезала белую ткань на квадратики и поставила на печь горшок с дегтем. Затем на густые волосы Мойше вылили горячий деготь и к нему прилепили кусочки ткани. На следующий день, когда лоскутки крепко приварились к волосам, Сара, маленькая, но решительная женщина, стала сдирать их, выдирая из кровоточащей головы Мойше каждый волосок. Мойше вопил от боли, но Сара не останавливалась, сама заливаясь слезами. Она слышала о том, что происходит на Эллис-Айленде, — дети, не прошедшие медосмотр, отсылались обратно одни, в то время как вся остальная семья — мать, отец, братья и сестры — в силу обстоятельств и по финансовым причинам была вынуждена оставаться на новом месте, расставаясь с несчастными, возможно, навсегда.

— Мойше, ты что, хочешь, чтобы тебя отослали одного обратно в Ковно? Или ты хочешь стать американцем? Так что ты выбираешь? — бранилась Сара, снова и снова выдирая клочья измазанных дегтем черных волос, выбрасывая их в мусорное ведро и вытирая кровь.

Наконец мучительная процедура была закончена. Ободранную голову Мойше вымыли вонючим стиральным мылом и намазали какой-то мазью. С Божьей помощью, если повезет, кожа на голове вскоре засохнет и станет гладкой, и к тому времени, как они доберутся до Эллис-Айленда, отрастут и волосы.

Собрав свои пожитки, Сара с семьей отправилась в Германию — это было первым этапом долгого пути. Добравшись до границы, с одной стороны охраняемой русскими, а с другой — немцами, они вместе с другими еврейскими эмигрантами пошли по мосту, сопровождаемые улюлюканьем и с той, и с другой стороны. Отец Мойше, Давид, бородатый, в черной широкополой шляпе, не обращал на кричавших никакого внимания. Рядом с ним шел его Бог, — и неужели он будет обращать внимание на этих гоев, скалящихся и кривляющихся, как обезьяны? Они для него не существуют. Но Мойше было очень стыдно служить объектом злых насмешек. Он этого не забудет никогда.

Семнадцатого сентября семья погрузилась на пароход с кучей подушек и перин, латунными подсвечниками, а также наволочкой, в которой оставались припасы, захваченные еще из дома, — засохшая колбаса, черствый, как камень, хлеб и несколько проросших луковиц. Они должны были прибыть в Америку пятого октября, однако задержались в пути на десять дней.

Их поместили в четвертом классе — деревянные многоярусные нары до самого потолка. Там вместе с ними ехали другие русско-польские евреи, немецкие евреи, а также немецкие, польские и русские бедняки — неевреи. Им всем приходилось спать бок о бок и три раза в день вместе питаться за длинным деревянным столом, расположенным в глубине парохода.

Каждодневное меню пассажиров четвертого класса было неизменно — овсянка, чай, картошка в мундире, лук, огурцы, крепко посоленная селедка и для тех счастливчиков, кто мог это есть, — колбаса и свинина. В первые дни Мойше Гольдберг, как и многие другие, сильно страдал от морской болезни, и каждый раз, проходя мимо камбуза, испытывал очередной приступ. Однако вскоре ему стало лучше, а морской воздух разбудил аппетит. Небольшой запас Сары был уничтожен уже на второй день плавания, и семье приходилось поддерживать свои силы лишь корабельной овсянкой, картошкой и луком. Всевышний же не позволял им есть трефное — дымящуюся колбасу и ароматнейшую свинину. Давид Гольдберг внимательно следил, чтобы дети его не соблазнились и не согрешили.

Мойше казалось, что от зависти к эмигрантам-неевреям, уплетавшим запретные лакомства, у него в животе появляются дырки. Но больше всего его потрясли немецкие евреи, которые ели то, что еврею запрещено. Это было первое знакомство Мойше с Просвещением. Впервые в жизни он обратил внимание на то, что немецкие евреи, кроме того, были еще и чисто выбриты, что также казалось ему непонятным. До этого Мойше отличал мужчин-евреев от мужчин-неевреев по бороде и шляпе. Но здесь, за этим столом, сидели безбородые евреи с непокрытой головой и ели свинину. От всего этого у него голова шла кругом. Он внимательно наблюдал за ними. Они ему казались чище, как будто принадлежали к более высокому классу. Они были больше похожи на крестьян-неевреев.

Во время плавания произошла еще одна странная вещь. Многие русско-польские евреи начали брить бороды. Полный возмущения Давид Гольдберг поносил их, обзывал неверными, болванами, гоями и разрушителями Израиля. Некоторым он задал настоящую взбучку. Однако они назвали его «чокнутым» и перешли к следующей стадии — начали есть нечистую еду. Мойше решил, что его отец действительно чокнутый. Он носил свою бороду и не ел мясо, в то время как они, новообращенные в идеи Просвещения, брились и уплетали сочную, ароматную колбасу. Мойше смотрел на отца с презрением и отвращением, наблюдая, как крошки черствого хлеба исчезают в недрах черной бороды.

Однажды вечером, когда отец вышел из-за стола, Мойше, убедившись, что его никто не видит, быстро ухватил кусок колбасы и засунул в карман. Позднее, спрятавшись в укромный угол, он расправился с пищей. Мясо было вкусное, нежное, но он все ждал, что его поразит гнев Всевышнего. Он стоял, широко улыбаясь, но неожиданно его вырвало коричневой наперченной массой прямо на грязный пол.

К тому времени, как они добрались до Нью-Йорка, волосы у Мойше отросли и стали густыми, как и раньше. В течение всего пути Сара ежедневно мыла ему голову стиральным мылом, пока волосы не стали блестеть, как шелковые. Однако на коже осталось несколько засохших шрамов, и Сара волновалась, что их заметят во время медицинского осмотра на Эллис-Айленде. Она объяснила сыну, что пройти проверку головы надо как можно быстрее, но не настолько, чтобы это могло вызвать подозрения.

И когда доктор собрался погрузить свою деревянную лопаточку в кудри Мойше, тот нагнулся, отскочил и, весело хохоча, стал бегать, путаясь под ногами. Доктор посмотрел на озорного мальчишку, пробормотал: «Фу! Животные!» — и вернулся к ожидавшей его очереди людей, стремившихся стать американцами. Сара одобрительно кивнула. Мойше был хорошим мальчиком, красивым и умным. В Новом Свете он сможет выйти в люди.

Сэм Уорнер поселил семью Гольдбергов в трехкомнатной квартире на Хейстер-стрит. Квартира была арендована, однако Гольдберги этого не знали. Все было совсем не так, как дома. Вокруг совершенно не было зелени, зато на кухне пол был покрыт линолеумом, а еще была такая штука, как ледник, — совершенно поразительное изобретение. За один цент можно было купить глыбу льда и поместить ее в ледник — молоко целый день оставалось совершенно свежим.

Сэм Уорнер сказал им: «Это, конечно, не дворец, но скоро у вас будет жилье получше». У самого Сэма был собственный дом, который как раз и казался им дворцом. В нем было восемь комнат, он располагался в районе, называемом Бруклин.

В течение трех дней братья Мойше — Гершон, Гершель и Сима — были определены на работу на фабрике дяди Сэма. Давид стал работать у мясника Германа, об этом Сэм договорился заранее. Мойше и его сестру Ривку записали в школу. Они были младше всех, и Сара считала, что они самые умные. Через неделю Мойше уже начал говорить по-английски и стал называть себя Моррис. Через три недели Сара, которой надоело крутиться на кухне, купила себе тележку, чтобы продавать рубашки, сшитые на фабрике Сэма, в Нижнем Ист-Сайде, где ежедневно сновали толпы людей в поисках выгодной покупки.

Через год Саре удалось скопить достаточную сумму, чтобы купить в Бруклине вместительный дом для всей семьи. Она также убедила брата помочь Давиду приобрести мясную лавку неподалеку от их нового дома, а сама тем временем продавала посуду и прочую хозяйственную мелочь в небольшой лавчонке по соседству: и это позволяло ей одновременно присматривать за мясным магазином, когда Давид отправлялся в синагогу, что бывало довольно часто.

Будучи женщиной практичной, Сара отказалась от мысли сделать из своего сына Морриса раввина. Учитель еврейской школы сказал ей, что у него часто возникает желание выгнать мальчишку из класса за то, что тот «слишком умный», а не готовить его к благородному поприщу. Однако Сара уговорила учителя оставить его в школе, чтобы он проникся уважением и почтением к наставникам, затем надрала ему уши, оттаскала за волосы и нахлестала по щекам.

— Ну ладно, дурак ты этакий, значит, раввином ты не будешь. Тогда тебе придется стать доктором.

Меньше всего на свете Моррис хотел стать раввином и почти так же — доктором. Учиться на доктора слишком долго, а он хотел как можно быстрее получить свое. Он намеревался войти в дело своего дяди и, используя эту работу как первую ступень карьеры, в дальнейшем завести собственную фабрику.

Старший брат Морриса Джордж (бывший Гершон) женился и первым из братьев сбрил бороду.

— Как только он ушел из дома, он стал гоем, — жаловался Давид своей жене.

— Это Америка, — успокаивала его Сара. — И где это сказано в Писании, что мужчина должен носить бороду? Если он пользуется не лезвием, а порошком, то это разрешается.

Гершель и Сима последовали его примеру, действуя одновременно, чтобы легче было противостоять гневу отца. Он не разговаривал с ними семь недель.

— Я не разговариваю с неверными, — говорил он, — если только меня не вынуждают к этому.

Моррис смеялся про себя. Уже несколько месяцев он тайно сбривал каждый новый волосок, появляющийся на мальчишеском подбородке, надеясь, что отец подумает, что его младший сын несколько задерживается в развитии. Однако иногда он замечал, что мать пристально смотрит на него. Интересно, думал он, а она догадывается? Возможно. Его мать знала все. Она знала также, когда лучше промолчать.

Моррису еще не было и шестнадцати, когда Сэм Уорнер сообщил Саре, что ее сын сказал ему, что хочет вступить в дело.

— Это правда? — потребовала она от Морриса ответа, — Только давай без уверток. Я хочу, чтобы ты дал мне прямой ответ.

— Да, это так. Я не хочу быть врачом. Я не могу тратить столько лет на учебу. Я хочу действовать. Я хочу чего-нибудь добиться. Я хочу зарабатывать деньги. И прямо сейчас, а не через десять лет.

— Мойше, но коммерцией может заниматься любой. Любой может с Божьей помощью заработать себе на жизнь. Но не у всех есть такие способности, как у тебя, Мойше. Не каждый может так учиться, как ты.

— А почему, как ты думаешь, дядя Сэм не против, чтобы я вошел в его дело? Потому что во всей школе я лучший математик. Все так говорят. Мисс Беркович говорит, что в математике я просто гений. Честное слово, ма.

— Вот поэтому-то ты и должен учиться дальше, Мойше, а не делать рубашки. Раввина из тебя уже не получится, но врачом ты еще можешь стать. Ты можешь стать образованным человеком. Вся семья будет тобой гордиться.

— Ты будешь гордиться мной, ма. Вот увидишь.

Моррис начал работать на фабрике в тот самый день, когда окончил школу. Однако вскоре выяснилось, что, хотя он прекрасно справлялся с ведением бухгалтерии Сэма Уорнера, он отнюдь не является «кабинетным работником». Его дядя видел, что кроме работы со счетами Моррис прекрасно справляется и с торгово-коммерческой деятельностью, контактируя с оптовиками, которые продают товар владельцам магазинов. В то же время он действовал и как сборщик финансовых документов у дилеров.

Моррис переехал из родительского дома в квартиру, расположенную неподалеку от фабрики, и записался в вечерний колледж. Давид Гольдберг заявил:

— Еврейский юноша выезжает из родительского дома, когда женится. Неверный бездельник выезжает, чтобы еще больше бездельничать.

Однако Сара была рада, что Моррис продолжает учиться и поступает в колледж. Она защищала его:

— Мальчик должен жить рядом с фабрикой и колледжем, разве нет? Если мальчик и работает и учится, он должен экономить время на дорогу. Это очень важно.

Сара все еще надеялась, что Моррис приобретет какую-нибудь солидную профессию. Если уж не раввин и не доктор, то по крайней мере юристом он еще мог стать. Сара верила, что уж если Всевышний сделал ее сына таким умным, высоким и красивым, то у Него были на это свои соображения. И не его дело возиться с мужскими сорочками.

Однако Моррис не стал изучать юриспруденцию. Как и Сара, он не считал, что рожден торговать рубашками в Нижнем Ист-Сайде. Чтобы стать образованным человеком, он изучал литературу, языки и философию, а также финансовое дело, чтобы бросить вызов тем богачам, чью карьеру он хотел повторить.

Он все еще приходил в свой старый дом в Бенсон-херсте, чтобы вместе с отцом пойти в синагогу и вкусить субботней пищи со своей семьей. В один из таких вечеров Давид Гольдберг так толкнул своего сына, что он растянулся на кухонном полу. Моррис молча, не выражая никакого возмущения, взглянул на отца.

— Что он сделал? — возмущенно спросила Сара у мужа.

— Янкель Пипке видел, как твой нечестивый сын сидел в трефном ресторане на Канал-стрит. Без шляпы или ермолки.

Братья Морриса отвели глаза. Для них не было новостью то, что Моррис посещал такие рестораны и не покрывал больше голову. Даже Сэм Уорнер знал, что он совершает свои деловые визиты с непокрытой головой, хотя никогда не говорил об этом Саре.

Сара повернулась к Моррису:

— Это правда? Только не заговаривай мне зубы.

Моррис не ответил.

Сара вздохнула. Да, это Америка. Наряду с благополучием и хорошей одеждой, магазинами и домом пришли и те новшества, которые ломали старые традиции.

После этого Моррис перестал приходить по пятницам в Бруклин и больше никогда не ходил в синагогу. Затем он изменил написание своего имени Моррис на Морис. Так звучало совсем по-английски.

Морис Гольдберг процветал. Он удвоил оборот фабрики, продавая оптовикам большие партии товаров по более низким ценам. Однако те должны были отдавать половину своей прибыли Морису. Но они все равно неплохо зарабатывали на этом. Морис тоже. А Сэм Уорнер, не зная о том, что его надувают, тоже был доволен тем, что фабрика наращивает производство.

Морис также получал неплохие комиссионные и в качестве брокера по недвижимости. Поскольку ему много приходилось передвигаться по городу, он нередко узнавал о свободных помещениях для контор в процветающем Нью-Йорке. Он сводил нанимателей и хозяев помещений. Когда во время одной из своих поездок по сбору финансовых отчетов он узнал, что один из оптовиков Сэма Уорнера объявил себя банкротом и принадлежавшее ему здание дешево продается, Морис тут же купил его.

После первой деловой покупки Морис понял, хотя ему было лишь девятнадцать, что может совершить много сделок такого рода, вкладывая лишь небольшую сумму наличными в каждую покупку и беря кредит на оставшуюся часть. Затем деньгами, собранными с арендаторов, он расплачивался за кредиты. Используя все свои наличные средства, Морис вскоре стал владельцем нескольких служебных и производственных помещений. Это была достаточно простая операция — главным было то, что Морис Гольдберг рано всему этому научился. Он стал состоятельным человеком еще до того, как ему исполнилось двадцать лет.

Когда Морису был двадцать один год, Сара умерла от опухоли в желудке. Прошло лишь семь дней с момента, как она почувствовала себя плохо и отправилась в больницу, до дня похорон. Эта неожиданная смерть повергла семью в состояние шока. Все произошло слишком быстро.

Когда Морис приходил в больницу и потом во время похорон и «шивы» — недели траура, — Давид не произнес ни единого слова в адрес сына, который сошел с праведного пути. Морис оплакивал свою мать, которую любил так, как только был способен кого-либо любить, и еще больше отдалился от отца, отбросив от своей фамилии окончание «берг», так что теперь его звали Морис Голд.

* * *

Перед тем как отправиться на фронт в 1917 году, чтобы сражаться с австро-венграми, Морис неожиданно оказался владельцем немалого количества акций нефтяной и медной компаний. Он совершенно случайно напал на эти акции, стараясь вернуть деньги, которые один из оптовиков Сэма, Гарри Вейнер, собиравшийся уже выйти из дела, был должен его дяде. Морис действовал довольно энергично.

— Ну ты что, разве гой какой-нибудь? — с ужасом спрашивал Вейнер. — Ты и выглядишь, как настоящий гой. Послушай, гой, ведь нельзя же из брюквы выжать кровь. Вот смотри. — Он открыл свой сейф. — Вот смотри! — Он начал разбрасывать бумаги. — Счета, счета и еще раз счета, никаких денег! Ты видишь здесь деньги?

Морис стал перебирать находящиеся в сейфе документы, затем нашел сертификат на акции.

— А это что?

Гарри Вейнер горько рассмеялся:

— Это я получил от розничного торговца, который был мне должен восемь тысяч долларов и оставил меня раздетым до нитки. Хочешь их забрать? Договорились, и теперь я буду должен твоему дяде лишь пять тысяч.

— Скорее всего, они не стоят даже той бумаги, на которой напечатаны, — сказал Морис, — но я их возьму, чтобы вас выручить. И чтобы все было в полном порядке, подпишите документ о передаче этого сертификата.

Вейнеру не хотелось подписывать, однако, когда Морис предложил дать ему взамен квитанцию со словами: «Получено полностью» за тот товар, что он был должен, он уступил. Морис немедленно проверил те компании, акции которых он приобрел. Нельзя было сказать, что они процветали, однако они существовали.

У Мориса была неплохо развита интуиция. Он отдал дяде пять тысяч долларов из своих денег.

— Вейнер разорился, — сообщил он. — Он собирается заявить о своем банкротстве, но мне удалось выжать из него хотя бы по пять центов с доллара до того, как его имущество будет поделено между кредиторами.

Сэм Уорнер простонал:

— Ну что ж, пять центов — это лучше, чем ничего. Но, может быть, в следующий раз не стоит продавать этим болванам больше товара, чем они могут реализовать.

Но следующего раза не было. Морис отправился в армию, заручившись обещанием дяди, что по возвращении получит оставшуюся дядину долю в деле. Сэм уже отдал одну треть своему сыну Соломону, женившемуся на сестре Мориса — Ривке, вторую треть — брату Мориса Джорджу, который занимался фабрикой.

В армии Морис выдавал себя за немца. Его внешность была вполне европейской, он окончил колледж, говорил лучше многих и, будучи офицером, пользовался всеми преимуществами привилегированного сословия, то есть тем, что никогда бы не имел как еврей из Восточной Европы.

Получив назначение в интендантскую службу, Морис ни разу не ступал на вражескую землю и все время занимался тем, что играл в гольф, пьянствовал и развлекался с девочками вместе с другими офицерами, но лишь теми, чье положение в гражданской жизни было достаточно высоким. К тому времени, как он демобилизовался в 1918 году, он решил, что лучше стать приверженцем креста, чем звезды Давида.

По возвращении он застал расцвет послевоенного Нью-Йорка. Его собственное имущество за годы войны поднялось в цене, и теперь он владел несколькими миллионами. Сэм Уорнер выполнил свое обещание: уйдя на покой, он отдал Морису третью часть своего дела, не зная о том, что Морис не собирался возвращаться на швейную фабрику. Он предложил свою долю оставшимся владельцам, Джорджу и Соломону, по непомерной цене. У тех не было другого выбора, кроме как выкупить долю Мориса, чтобы фабрика осталась в семье.

Как и Нью-Йорк, вся послевоенная Америка строилась, росла, развивалась. И Морис не удивился, узнав, что компании, чьи акции он получил от оптовика Вейнера, не только выжили в этот период, но и стали процветающими. Он скупил множество акций этих компаний и постепенно стал основным их владельцем. К своих тридцати годам Морис Голд имел огромное состояние. Не такое огромное, как состояние Гуггенхеймов, еврейско-немецкой семьи, которой он восхищался, оно было ненамного меньше, чем состояние Рокфеллера, однако уж не меньше состояний многих англосаксонских семей, приобретенных в девятнадцатом веке. А Морис кое-что знал об этом: он хорошо изучил историю известных американских династий.

Теперь он был готов стать членом общества, которое никогда не приняло бы его как еврея. В армии он смог выдать себя за нееврея, просто не упоминая об этом. Но в тех кругах, куда он стремился попасть, будут знать о его национальности. Он подумывал о том, чтобы стать членом секты евреев-реформаторов, как многие немецкие евреи. Он уважал немецких евреев, уважали их и в финансовых кругах Нью-Йорка. Нельзя было не замечать огромных состояний всех этих Лейманов, Селигманов, Лейбов и его кумиров — Гуггенхеймов. Все они были известны также своей филантропической деятельностью. Однако немецкие евреи нашли свою нишу в этой жизни и не имели никакого желания вторгаться в верхушку нью-йоркского высшего общества. Они держались особняком, жили благополучной, но своей жизнью. Они избегали всякой гласности, браки заключали только между собой и общались лишь в своем тесном кругу. Морис Голд хотел совершенно другого. Он хотел стать англосаксонским протестантом, чтобы общаться с такими же англосаксонскими протестантами, владеющими огромными состояниями, — Асторами, Вандербильтами, Марлоу или даже Белмонтами, которые также некогда были евреями.

Морис Голд стал членом англиканской церкви. Все, что ему теперь требовалось — это подходящая супруга, большой дом в городе и еще один дом в курортном местечке. Было бы неплохо, если бы и у жены были деньги, однако это для него не было главным. Самым важным была красивая внешность и безукоризненная родословная.

Довольно быстро до Давида Гольдберга дошло известие о том, что его сын Мойше принял христианство и стал-таки гоем. Давид Гольдберг возблагодарил Всевышнего за то, что Сара не дожила до трагического дня «смерти» своего сына, и отслужил по Морису поминальную службу, как будто он и вправду умер. Морис же, узнав о том, что отец объявил о нем траур, ничуть не расстроился. Именно этого он и хотел. В его новой жизни не было места прошлому.

Во время одной из своих деловых поездок в Чарльстон Морис Голд познакомился с Беттиной Лидз. Корни ее родословного древа уходили во времена первых поселенцев Южной Каролины. Ее предки были участниками революции, а потом и Гражданской войны, хотя и проиграли эту войну. У него перехватывало горло, когда он смотрел на нее — более совершенной красоты он не знал. С того самого времени, как он почувствовал себя мужчиной, он мечтал о таких темно-синих глазах и светло-золотистых волосах. Ее манера говорить очаровала его, ее южный выговор вызывал в нем такую страсть, которую у других мужчин может вызвать обнаженная женская грудь или стройная ножка. Он увез ее с собой в Нью-Йорк, и они обвенчались в англиканской церкви. Именно для Беттины Морис купил этот роскошный особняк на Пятой авеню и наполнил его самыми изысканными и дорогими вещами.

Вначале все шло хорошо, пока ему не стало ясно, что Беттина Лидз Голд никогда не сможет вести активную общественную жизнь, стать звездой в высшем свете, как того требовал от нее Морис. В высшем свете Нью-Йорка была жестокая конкуренция, и нужно было быть сильной и бесстрашной, самостоятельной и энергичной, чтобы занять там достойное место. Нужно было быть искушенной, циничной, уметь затмить соперниц и царствовать, как королева.

Мориса раздражала беспомощность Беттины. Чем больше он раздражался, тем больше злился на нее, чем больше злился, тем беспомощнее она становилась. Она замкнулась в себе, плакала, много пила. Она покупала не те платья, нанимала не ту прислугу, заводила не тех друзей. Морис все больше разочаровывался в ней, ему надоела ее бледная красота, ее мягкость он воспринимал как слабость, ее изысканные манеры — как прикрытие собственной беспомощности. Полный разочарования, он вдруг понял, что она не устраивает его и как женщина — ему хотелось более страстного, более темпераментного тела. Единственное, что сделала Беттина, доставив ему радость, — это было рождение дочери Сары, названной в честь его матери, но очень похожей внешне на Беттину. Хотя Морис и был полон презрения к хрупкой красоте Беттины, он обожал эту хрупкость в Саре, которой удалось соединить в себе прекрасные и изящные черты матери с энергией и живостью отца, которые наполняли эти черты жизнью. Морис обожал дочь, так же как в свое время благоговел перед другой Сарой. Если Сара унаследовала внешность матери, то характер у нее был бабушкин. Одно уравновешивало другое.

Беттина Лидз была единственной ошибкой Мориса Голда в его безупречной карьере. Он понял, что переоценил значение имени Лидз. Фамилия обедневшей семьи с Юга ничего не значила для Нью-Йорка, для которого значение имел только жизненный успех. Он также ошибся, переоценив ее обаяние южанки. Это обаяние также не действовало на жителей Нью-Йорка, для них главным была жизненная сила и энергия. Каким же он был дураком! Было множество семей, с которыми он бы мог породниться, — с именами, которые действительно что-то значили, были женщины с деньгами, характером и темпераментом.

Он даже подумывал о разводе. Однако Беттина не станет с ним разводиться. Ему придется взять инициативу на себя. А это уже может вызвать скандал, который ему совершенно не нужен. Те, кто был рожден в богатстве и почете, не боялись за свою репутацию — они презирали любое мнение, кроме своего. Однако Морис Голд еще не достиг такой высоты положения. И кроме того, была Сара. Как быть с Сарой? Ему было нужно отделаться от Беттины, но оставить себе Сару. Ему нужно было каким-то образом заставить Беттину жить своей жизнью.

3

— Что это она себе вообразила? — спросила моя мать, Марта Лидз Уильямс, у моего отца, швыряя ему в лицо письмо своей сестры Беттины, как будто он имел какое-то отношение к его возмутительному содержанию. — Она считает, что пятнадцать лет может не подавать о себе вестей — даже открытки на Рождество не прислала ни разу, — а затем этакое снисходительное предложение, чтобы возместить свое многолетнее молчание: «дать надлежащее образование Марлене, представить ее в обществе»? — Она закончила интонацией, которую считала чисто английской.

Как глупо, подумала я. Почему это у моей тети должен появиться английский акцент, если она живет в Нью-Йорке? В конце концов тетя Беттина выросла из того же корня, что и мы. Если, конечно, она не утратила все признаки чарльстонской речи, живя столько лет среди янки.

— Это все чепуха, — сказал папа. — Какое это имеет значение, если она сейчас пытается загладить вину? И мне кажется, что она делает очень благородный и добрый жест. Это замечательно, если Марлена получит образование в частной школе. Тогда она сможет поступить в какой-нибудь хороший колледж на Севере — Вассар, Смит, может быть, Редклифф.

— Да? И кто же будет это оплачивать, Говард Уильямс? — насмешливо спросила мама.

Папа покраснел.

— Сначала надо решить первый вопрос, а там видно будет.

— Лично я — против. Я не желаю пользоваться благодеяниями Беттины. И уж конечно, ее еврея.

— Ну, какая разница, кто он — еврей или индус. Боже ты мой! С ним спит твоя сестра, а не ты.

— Я думаю, что он просто делает то, что хочет Беттина. А Беттина изображает из себя великосветскую даму, осыпающую бедных родственников благодеяниями. И что для него значат деньги? Для него дать эту сумму — все равно что в горшок пописать.

Только здесь я поняла, как расстроена мама, — иначе она ни за что бы не употребила таких выражений. Моя мать терпеть не могла вульгарности.

— Сначала ты ставишь под сомнение их добрые намерения. Теперь ты говоришь, что это им ничего не стоит. Но все это не по делу, а дело в том…

— Я не хочу, чтобы они делали нам одолжение. Видите ли, они собираются организовать выход в свет! Не забывай, что я из семьи Лидзов. Мне не нужно, чтобы какой-то Голд определял для моей дочери место в обществе.

Я увидела, как на лице отца промелькнуло странное выражение. Возможно, он хотел сказать маме, что даже в Чарльстоне «Лидз» уже не звучит. Однако он спокойно сказал:

— Твоя сестра тоже Лидз.

— Ну знаешь, Говард, мне ты об этом можешь не напоминать. Лучше напомни об этом самой Беттине. Почему, как ты думаешь, этот еврей женился на ней? Потому что ему нужна была девушка из семьи Лидзов, чтобы все забыли, кто он сам.

Я стояла в комнате, совершенно забытая моими бранящимися родителями. Как я поняла, тетя Беттина и дядя Морис предложили оплатить мое обучение в школе мисс Чэлмер, а затем после ее окончания ввести меня в нью-йоркское общество. И было видно, что папа благодарен им за это — он, по-видимому, хотел принять это предложение. Но мама была возмущена, рассержена. Похоже, что она так и не простила Беттину за то, что та вышла замуж за кучу денег, чтобы выбраться из достойной и благородной бедности, в которой они обе жили, уж не говоря о том, что она вышла замуж за человека намного ниже ее по положению — за «жида» и тем самым опозорила весь род Лидзов. И чего уж она совсем не могла ей простить — это того, что, оставляя в прошлом эту благородную и достойную бедность, ее сестра даже не обернулась назад через свое нежное, красивое аристократическое плечико.

Я все это слышала не раз, еще когда была совсем маленькой девочкой. Но лишь совсем недавно — примерно год назад — я узнала, что в молодости маму звали «дурнушкой Лидз». И что ей тоже пришлось выйти замуж за человека намного ниже себя по положению, за человека, у которого была «страшная тайна» в прошлом: Говард Уильямс происходил из семьи «белой грязи» — бедняков-батраков, всю жизнь гнувших спину на чужих полях, — правда, это позорное пятно компенсировалось тем, что он работал доцентом в Чарльстонском колледже. Однако звание доцента было неадекватной компенсацией. Бедный папочка!

Все это я узнавала случайно из нечаянно подслушанных разговоров между соседями, и когда я повторила все это матери, она лишь приняла надменный вид и все отрицала. Но затем, намного позднее, она мне все рассказала. По крайней мере, мой отец был южанином и имел вполне достойную профессию. И хотя у них нет больших денег, он — не еврей, не христоубийца.

В то время я пребывала в сомнениях. Я не знала, что хуже — быть похожей на Беттину и забыть, кто ты и откуда, выйти замуж за еврея, иметь много, много денег и жить в Нью-Йорке среди богатых и известных людей или же быть дурнушкой по имени Марта, в то время как твоя сестра красива и носит красивое имя. По крайней мере, я поняла, почему меня назвали Марленой. Марта Лидз Уильямс считала, что красивое имя поможет стать ее дочери замечательной красавицей.

— Поскольку они хотят, чтобы она училась в этой школе с их дочерью Сарой, то, по всей вероятности, Марлене придется жить с ней в одной комнате. Разве тебе не все равно, что твоя дочь будет жить в одной комнате с еврейкой?

Говард Уильямс улыбнулся:

— Я думаю, что это не заразно, Марта.

Она бросила на него свирепый взгляд. Это было возмутительно с его стороны. Она никогда не относилась ко всему, что было связано с Беттиной как к чему-то смешному. И даже в лучшие времена Марта не отличалась чувством юмора.

— Дочка Беттины лишь наполовину еврейка. И кроме того, она двоюродная сестра Марлены, близкая родственница.

— Тем хуже для нас. Но чего можно ждать от тебя с твоим… — Она недоговорила. — Кроме того, я хочу, чтобы Марлена впервые вышла в свет здесь, в Чарльстоне. Все девушки из семьи Лидзов дебютировали в Чарльстоне.

— Давай посмотрим в лицо действительности, Марта. Если Марлена выйдет в свет в Нью-Йорке, у нее будет больше шансов на удачное замужество. Там она встретит молодых людей из Гарварда, Принстона… На Севере больше возможностей, там свои преимущества…

Мама как-то странно посмотрела на отца, как будто он задел больное место.

— Больше возможностей для чего? Чтобы выйти замуж за еврея?

Но по ее топу я уже поняла, что спор закончен, на сей раз в пользу папы. Я поеду на Север. Упоминание о больших возможностях решило дело. Мама знала, что я тоже «дурнушка Лидз», и поэтому мне нужно иметь всевозможные преимущества.

Лето тянулось бесконечно долго. Теперь, когда все было решено, я с нетерпением ждала, когда смогу начать учиться в школе мисс Чэлмер. Мы с мамой ходили по магазинам, покупая мне одежду. Джемперы десяти различных расцветок. Блузки. Юбки в складку, Спортивные туфли и мокасины и даже нарядные туфли-лодочки на небольшом каблуке. Гольфы, бархатное платье для торжественных случаев. Теплое пальто коричнево-рыжего цвета. И три пары перчаток. Уж если я отправляюсь на Север, то мама должна быть уверена, что ее дочь будет одета не хуже одноклассниц. Она делала покупки в соответствии со списком вещей для девушек, отправляющихся на учебу в колледж, приведенным в журнале «Мадемуазель».

— Мне безразлично, как будет себя вести Сара Голд, — говорила она. — Я лишь хочу, чтобы ты помнила: тебя воспитали, как настоящую леди, и у тебя хорошие манеры. По воскресеньям и на прогулку в город надевай шляпу, И перчатки. Особенно в Нью-Йорке. Там, я уверена, масса микробов.

Предстоящая поездка на Север пугала и привлекала меня. Я понимала, что для меня это не просто поездка в школу с двоюродной сестрой Сарой, Я чувствовала, что прощаюсь с родным и близким мне Чарльстоном. Старый, романтический, благородный город. Как только тетя Беттина могла уехать из него и ни разу здесь не появиться? Должно быть, дядя Морис был таким красивым и обаятельным, что она позабыла и свою семью, и Чарльстон, и все свое прошлое. Я дала себе клятву, что обязательно вернусь в Чарльстон. После Нью-Йорка. После школы мисс Чэлмер. После дебюта. После колледжа. Потом вдруг подумала: а вернусь ли я в самом деле?

Я еще и сама не знала, хочу ли выйти в свет в Нью-Йорке. Эта перспектива немного страшила меня. И встреча с девушками из высшего общества, будущими дебютантками в школе мисс Чэлмер, тоже меня пугала. И еще я боялась встречи с Голдами. Дядя-еврей. Неужели у него нос действительно достает до подбородка? Неужели ему понадобится моя кровь для ритуальной трапезы? А тетя Беттина? Такая прекрасная, что просто сердце замирает от восторга, и такая жестокая, что мороз по коже продирает. Больше всего меня смущала Сара, моя ровесница. Должно быть, она очень высокомерна. Я была абсолютно уверена, что она станет смеяться, над провинциальной кузиной, над моими провинциальными туалетами и такими же манерами, над моим южным выговором. Да, больше всего я боялась Сары.

4

Мои страхи относительно сестры оправдались. Сара, которой не было еще и четырнадцати, то есть в том возрасте, когда большинство девочек бывают нескладными подростками, была хороша необыкновенно. И я сразу же поняла, что мы с Сарой оказались в той же ситуации, в которой уже побывали наши матери. Только они были родные сестры Лидз — красавица и дурнушка. А мы являлись двоюродными сестрами Лидз, продолжающими ту же традицию.

Однако все прочие опасения оказались напрасными. В Саре не было ни грана высокомерия. Совсем наоборот. Сара в сопровождении их шофера встретила меня на вокзале и буквально бросилась ко мне в объятия, прижимая меня к груди, покрывая мое лицо поцелуями с пулеметной скоростью и повторяя без конца:

— Сестренка! Сестренка! Моя милая двоюродная сестренка!

Я не отвечала ей тем же лишь по причине природной застенчивости. Я даже стеснялась спросить у нее о тете Беттине и дяде Морисе, хотя и была немного удивлена, что они не пришли меня встретить. Если Сара и заметила мою сдержанность, то никак это не показала. Она забрала у меня мои сумки и отдала их шоферу, затем потащила меня прочь с вокзала.

— Может, хочешь чаю? Или что-нибудь выпить?

— Выпить? — тупо переспросила я. Она говорила о чем-то вроде лимонада или о настоящей выпивке? Неужели в Нью-Йорке пьют подростки, не достигшие еще и четырнадцати лет?

— Мы могли бы заскочить в кафе «Руж» в гостинице «Пенсильвания». Это совсем рядом. Или лучше сразу поехать домой, чтобы ты устроилась и отдохнула, — ты, наверное, здорово устала с дороги. Ты правда устала?

Сара подвела меня к ожидавшему нас лимузину, помогла забраться внутрь, быстро влезла сама и, откинувшись на роскошные кожаные подушки, заявила:

— Да. О Боже! Как же я утомлена!

Я последовала ее примеру: тоже откинулась назад и согласилась:

— Да. О, Боже! Как же я утомлена!

Меня восхитила манера Сары говорить. Вместо жесткого нью-йоркского выговора я услышала нежный, ласковый чарльстонский, даже более тягучий, чем у меня самой.

— Ты говоришь, как у нас в Чарльстоне, — сказала я, как бы слегка упрекая ее.

Сара довольно засмеялась.

— Правда? — спросила она с невинным видом. — Должно быть, я научилась у мамы. Ты думаешь, это заразно?

— У тебя мама по-прежнему говорит с южным акцентом?

Сара задумалась.

— По-моему, да. Ты знаешь, мама вообще мало разговаривает, — добавила она, позволив мне думать по этому поводу все что угодно. Затем Сара положила руки мне на плечи и чуть отстранилась. — Дай-ка я как следует тебя рассмотрю, сестренка. — Она наклонила голову сначала в одну сторону, потом в другую. — Ты — хорошенькая, — наконец заключила она.

Тогда я впервые поняла, что Сара — добрая девушка, хотя, возможно, и не совсем правдивая. Я попыталась возразить ей относительно оценки моей внешности, но Сара, не обращая на меня внимания, продолжала:

— У нас волосы одинакового цвета, правда?

— Нет, у тебя волосы золотистые — светлое золото, — покачав головой, сказала я, глядя на облако кудрей, обрамляющее хорошенькое личико Сары. — А меня дома звали «неудачной блондинкой».

Вместо ответа Сара опять поцеловала меня.

— Я так рада, что мы будем учиться вместе! Так мы никогда не будем чувствовать себя одинокими. Мы — близкая родня, и, что бы ни случилось, мы будем вместе. Ты — моя единственная двоюродная сестра, по крайней мере, единственная, кого я знаю. Так здорово иметь родственников в школе мисс Чэлмер! Терпеть не могу знакомиться с этими ужасными девицами, а ты?

Я почувствовала, как меня начали обуревать новые сомнения. Уж если Сара, эта золотоволосая, уверенная в себе, жизнерадостная девушка, боялась «ужасных незнакомок» в школе мисс Чэлмер, то что же делать мне?

— Мы будем жить в одной комнате — это уже решено, — сказала Сара, выглядывая из окна машины. — И мы будем дружить. Всегда, что бы ни случилось. Обещай, что мы всегда будем самыми лучшими подругами. Обещай!

— Обещаю…

Что Сара имела в виду? «Что бы ни случилось». Что может такого случиться, что подвергнет испытанию нашу дружбу? В этом было что-то зловещее.

— Я терпеть не могла «Три», — весело призналась Сара. — Это моя старая школа. Девчонки там — просто сборище дур, ты даже представить себе не можешь.

Я засмеялась:

— Девчонки, с которыми я училась в Чарльстоне, тоже были жуткие дуры, — произнесла я, хотя никогда ранее не думала так о своих школьных подругах. Я посмотрела на Сару и впервые широко улыбнулась. Сара взяла меня за руку и тоже улыбнулась в ответ. Она наклонила голову, посмотрела мне в глаза и нежно произнесла:

— Кузина, дорогая, ты станешь моей сестричкой, сестричкой, которой у меня никогда не было.

И впервые в жизни я почувствовала, что что-то из себя представляю.

Хотя шикарные особняки и не были мне в новинку — фактически я жила в одном из них, в старом, некогда величественном доме Лидзов, построенном еще в 1830 году, — я не была готова к знакомству с городским домом Голдов на Пятой авеню. Я представляла его величественным, но мое понятие о величественности было ограничено. Никогда в жизни я не видела пола, выложенного черно-белой мраморной плиткой, многоцветных восточных ковров, таких роскошных люстр, таких огромных картин, великолепной французской мебели, обитой бархатом или атласом в пастельных тонах, изумительных гобеленов. Казалось, такую обстановку можно увидеть только в помещичьих домах Франции или испанских замках. И хотя в домах Чарльстона тоже была прислуга, и даже у нас была наша старая Бесс, я не была готова увидеть целую армию лакеев. Дворецкие в черных костюмах, горничные в шелковых форменных платьях и пышных передниках — все заняты каким-то делом, все молчаливые, постоянно снующие туда и сюда. И, что самое поразительное, все белые.

Сара быстро провела меня по комнатам, совершенно не замечая моего благоговения. Меня поразило, что сестра, которая разговаривала со мной так нежно и бестолково и сначала показалась мне не очень-то умной, на редкость уверенно и разумно управлялась со всеми делами. Она отдала приказания прислуге, распорядилась, чтобы принесли багаж, показала мне мою комнату, велела распаковать мои вещи и погладить мои платья. Она даже откинула покрывало и осмотрела простыни, проверяя, все ли сделано так, как надо.

Я не спеша огляделась. Над кроватью был полог, покрывало и занавеси были того же цвета, что и шторы на окнах. В комнате стоял туалетный столик, украшенный ленточками, бантиками а букетиками цветов. Это была самая роскошная спальня, которую я когда-либо видела.

— Как здесь красиво, — выдохнула я.

— Да, ничего, — неохотно согласилась Сара. — Вот только белошвейка не успела доделать нижние занавески. Но это не имеет никакого значения — все равно на следующей неделе мы отправляемся в школу и будем лишь иногда приезжать сюда на выходные или праздники и каникулы. А летом мы поедем на Остров. Ты же знаешь, летом в Нью-Йорке никто не остается.

Я совершенно точно знала, что на праздники мои родители будут ждать меня домой и уж тем более на летние каникулы, однако промолчала. Я была полностью под влиянием Сары, и мои родители в Чарльстоне были где-то далеко-далеко.

Я спустилась вслед за Сарой на кухню, которая находилась в полуподвале.

— Хильда, — сказала она кухарке, — это моя двоюродная сестра из моих родных краев.

Я с любопытством взглянула на Сару. «Из моих родных краев». Странно, что она так сказала. Я была уверена, что Сара никогда не бывала южнее Вашингтона, если, конечно, не ездила с родителями отдыхать в Палм-Бич.

— Здравствуйте, мисс, — вежливо поздоровалась со мной Хильда. — Может быть, немного перекусите? Мисс Сара?

— Нет, мы подождем ужина. Только мороженое. Моя кузина обожает мороженое. Там, у нас дома, все обожают мороженое. Я сама достану, Хильда. Спасибо. Я сказала Роберту, что мы будем ужинать сегодня в семь. И, пожалуйста, Хильда, приготовьте на десерт клубничный торт. — И, повернувшись ко мне, объявила: — Больше всего на свете обожаю клубничный торт.

Кухарка вернулась к своим делам и принялась раскатывать тесто на мраморном столике, а Сара повела меня в большую кладовку. Мне показалось странным, что именно Сара дает указания относительно времени ужина и десерта, однако было видно, что Хильду это ничуть не удивило. Интересно, а кто давал распоряжения относительно всего меню? И где моя тетя? Разве не она должна давать указания прислуге?

Сара открыла огромный холодильник с двумя дверцами и стала вынимать оттуда пятилитровые контейнеры с мороженым один за другим.

— Ты какое мороженое любишь? Клубничное? Шоколадное? Фисташковое? Может быть, каштановое? Я больше всего люблю с грецкими орехами и кленовым сиропом. А ты? Может быть, хочешь миндального?

После продолжительного обсуждения мы решили сделать ассорти из шоколадного, кленово-орехового и фисташкового и сели за стол на кухне, с наслаждением лакомясь мороженым.

— А где твоя мама? — неожиданно выпалила я. — Я ужасно хочу с ней познакомиться.

Если бы в нашем доме появилась моя двоюродная сестра, то родители просто не отходили бы от нее. Мама бы накрыла стол самой нарядной скатертью, на которой бы были выставлены самые изысканные угощения, а папа пустил бы в ход все известные ему темы и забавные истории, которые могли бы быть интересными для молодой девушки.

Сара бросила быстрый взгляд на кухарку и горничную, пришедшую ей помочь, и негромко ответила:

— Мама отдыхает. Ты увидишься с ней немного попозже. Скорее всего за ужином.

Я почувствовала, что краснею, и пробормотала:

— Здорово. Буду с нетерпением ждать.

Я поняла, что совершила чудовищную бестактность, заговорив о личных делах в присутствии кухарки и горничной. Здесь, в Нью-Йорке, по-видимому, в присутствии прислуги своих дел не обсуждают, как у нас дома.

— У тебя есть мальчик? — спросила Сара.

— Нет. — Я опять покраснела.

— Что, совсем никого? И никто не оплакивает твой отъезд?

— Нет, — серьезным тоном подтвердила я. — А у тебя?

— Нет. Абсолютно никого, — Сара решительно покачала головой, однако теперь она не шептала. Видимо, она переходила на шепот, лишь когда разговор шел о ее матери. — Вообще-то я бы не возражала иметь мальчика. Хорошо бы попробовать. Но я училась в женской школе, а там не так уж много возможностей познакомиться с ребятами. Единственные, кого я знаю, это мальчики из танцевальной школы, куда я раньше ходила, но о них и говорить не стоит. Они еще сосунки. С кем бы я действительно хотела познакомиться, — она нагнулась ко мне, — это с настоящим мужчиной! А ты?

— Да, конечно. С настоящим мужчиной. Мне эти сосунки уже вот как надоели, — сказала я, проводя ладонью по шее.

Ужин был подан в семь часов в столовой, отделанной в золотых и белых тонах. Прежде чем сесть за длинный стол напротив Сары, я дотронулась пальцем до стены. Да, это действительно были не обои, а шелковая обивка. Но где же тетя Беттина и дядя Морис? Я хотела спросить о них у Сары, но около стола вертелись дворецкие, и я решила подождать, пока мы не останемся одни. Подали первое блюдо — это был фруктовый компот. Я подумала: а может быть, здесь есть какая-то тайна и теперь я тоже в нее замешана, как героини романов, во множестве прочитанных мною в юности? Может быть, ни тети Беттины, ни дяди Мориса уже не существует? Может быть, они умерли? А кузина Сара, не желающая отправляться в приют — и кто бы мог упрекнуть ее за это? — продолжает вести себя так, как будто они все еще живы, притворяясь, даже перед прислугой, что отец уехал по делам, а мама без конца болеет и поэтому не может выйти из своей спальни. И только Сара имеет право отнести ей еду на подносе. А затем Саре приходится ужинать еще раз или же ждать, пока все заснут, а затем эту еду выбрасывать.

Может быть, и письмо моим родителям от имени своей матери написала сама Сара? Ей надоело жить одной, лишь в окружении прислуги. Героиня романа именно так бы и поступила. А затем, когда мы с ней уехали бы в школу, Сара бы объявила, что ночью состояние ее матери ухудшилось и ее увезли в больницу, санаторий или куда-нибудь в этом роде.

Принесли второе. Филе какой-то рыбы. Я не знала, что это была за рыба, однако с удовольствием ела ее, пока Сара без конца болтала, излагая мне программу на неделю. Она ела очень мало. Может быть, она действительно готовится к тому, чтобы съесть порцию своей матери?

— Сегодня мы никуда не пойдем и познакомимся поближе. Завтра вечером пойдем в гости. Джинни Фербуш празднует свое четырнадцатилетие, но боюсь, это будет кошмар. Джинни Фербуш — такая придурочная. — Сара говорила без умолку и убедила меня, что все мальчишки там тоже будут придурочными. Может, будут играть в бутылочку. Возможно, пригласят ансамбль из трех музыкантов, который будет играть танцевальную музыку — и быструю, и медленную. Лично она, Сара, предпочитает что-нибудь быстрое и темпераментное, но другие девчонки предпочитают медленные танцы, чтобы можно было прижаться к мальчикам и почувствовать, как у них встает.

Я не знала, что такое «встает», но чувствовала, что это что-то неприличное, что-то имеющее отношение к сексу, но чтобы не выглядеть полной невеждой, я не стала переспрашивать.

— Понимаю, — сказала я. — У нас тоже так же.

Мне все еще хотелось спросить, где дядя Морис и тетя Беттина. Я обещала позвонить домой и просто не могла представить, как это я скажу своей матери, которая потребует у меня полного отчета, что я еще не видела ни тети Беттины, ни ее мужа. Моей маме это покажется более чем странным, она начнет волноваться и, вполне возможно, потребует, чтобы я немедленно отправилась домой.

После того как один дворецкий принес мясо по-веллингтонски, другой — голландскую спаржу и они удалились, я набралась мужества и перебила Сару, увлеченно рассказывающую о том, как мы отправимся по магазинам.

— А разве твои мама с папой не будут с нами ужинать? — Вопрос был довольно странным, поскольку мы уже фактически заканчивали ужин.

— А папа уехал, его нет в городе. Разве я тебе не говорила? Уехал по делам, — сказала она спокойно. — Он ужасно занятой человек. В пятницу вернется. Тогда ты с ним и познакомишься. И тогда мы устроим прием в твою честь. Но придут только взрослые — тоска смертная. — Она хихикнула и закатила глаза, демонстрируя эту тоску. — А вот в субботу вечером будет еще один прием, уже с ребятами. Но мне что-то не очень этого хочется. Придут те же самые придурки, что будут на этом дурацком дне рождения у Джинни. — Она опять хихикнула. Казалось, что бы Сара ни говорила, какие чувства ни выражала — ее забавляло абсолютно все.

— А твоя мама? — настаивала я на своем. — Ты говорила, что я увижу ее за ужином.

Сара опять скосила глаза на дверь, как бы проверяя, нет ли прислуги.

— Разве? Но мама все еще неважно себя чувствует, Марлена. Ты с ней познакомишься завтра. Может быть, она даже пойдет с нами по магазинам. Я думаю, что она сможет.

— Расскажи мне все. — Голос мамы был еле слышен. — В поезде с тобой никто не пытался познакомиться?

— Нет, мама. Я сидела и читала и ни с кем не разговаривала. Как ты велела.

— Очень хорошо. А кто тебя встретил?

— Все. И Сара, и тетя Беттина, и дядя Морис.

— Продолжай, продолжай, Марлена. Расскажи мне обо всем. Как они? Как тебя встретили? Тебя встретили доброжелательно? Как выглядит твоя тетя?

— Все просто классно.

— Не говори «классно», Марлена. Не нужно употреблять эти словечки.

— Ну, они прекрасно ко мне отнеслись. Сара просто замечательная.

— А твои дядя и тетя?

— Очень хорошо, Лучше не бывает.

— А как выглядит Беттина… твоя тетя?

Я почувствовала, что для мамы мой ответ значит очень много.

— М-м-м… очень симпатичная… ну, нельзя сказать, чтобы очень молодая. Знаешь, мама, ты выглядишь моложе, нет, правда. У нее… у нее морщин больше, чем у тебя.

Мама удовлетворенно хмыкнула.

— А какой у них дом? Расскажи мне о нем.

— Сейчас не могу… сейчас вошла Сара. — Я понизила голос и быстро сказала: — Я тебе опять позвоню… в следующий раз, когда буду одна.

— Ну хорошо, — неохотно согласилась она. — С тобой хочет поговорить отец.

— Привет, малышка! Ну как, все нормально? Хорошо проводишь время?

— Да, папа, очень хорошо. Сара — просто замечательная, честное слово. Нам очень хорошо вместе.

— Ну, прекрасно, малышка. Мы еще позвоним на следующей неделе, когда ты уже будешь в школе. Не беспокойся, если тебе сначала что-то покажется необычным, потом ты привыкнешь, и все будет нормально. Поняла?

— Да, папа, я знаю. Поцелуй маму. Пока.

Я повесила трубку и почувствовала себя виноватой, притворившись, что в комнате находится Сара, чтобы не отвечать на мамины вопросы о тете Беттине и дяде Морисе.

Вошла Сара, облаченная в розовую атласную пижаму, вроде тех, которые носят кинозвезды.

— Зачем ты сказала неправду?

Сначала я не поняла. Откуда Сара знает, что я обманула маму? Затем сообразила и была потрясена.

— Ты подслушивала?

— Ну конечно, — засмеялась Сара. — У меня в комнате стоит параллельный аппарат. А ты против? — Не дожидаясь ответа, она сказала: — Я знала, что ты не будешь возражать. Мне просто хотелось узнать, какой голос у твоей мамы. У тети Марты. — Она произнесла это так, как будто пробовала это имя на вкус. — Но ты сказала ей, что мы все тебя встречали на вокзале. Мама, папа, я. Зачем ты ей наврала? Мне-то все равно, я сама — врунишка порядочная.

— Потому что мама очень бы беспокоилась, если бы узнала, что я до сих пор не видела твою маму. И твоего папу. Она бы решила, что это очень странно.

— Правда? — задумчиво спросила Сара. Похоже, что она приняла какое-то решение. Не глядя на меня, она сказала: — Если хорошенько подумать, то это совсем не странно. Мама у меня сильно пьет, и она не могла выйти к тебе. — Сара уставилась куда-то поверх моей головы. — Ее часто не бывает. Она лечится время от времени. Но на этот раз она вернулась раньше из-за твоего приезда. В твою честь. — Сара невесело засмеялась. — Она еще не совсем в форме. И не любит, когда ее видят, если она не в форме. Ты знаешь, мама очень красивая и ей трудно встречаться с людьми, если она плохо выглядит, ну, ты понимаешь. Красивым это как-то труднее. Я вижу, ты понимаешь…

— Ну да, конечно. Конечно, я понимаю, — быстро проговорила я, чувствуя, что заливаюсь краской.

— А твоя мама пьет? Тетя Марта? Говорят, что все южане сильно пьют. Беспробудно пьют. Это папа так говорит. Он говорит, что породнился со старинной благородной семьей южан-пьяниц. Лично мне кажется, что так нельзя говорить. Мама такая красивая. И такая милая. Это просто подло со стороны отца так говорить, ведь правда?

Я не знала, что ответить. К счастью, когда говорила Сара, мне можно было и не отвечать.

— А тетя Марта пьет? А твой папа? Мой папа пьет иногда, но очень мало. Он говорит, что евреи никогда не бывают пьяницами. Но знаешь… — она понизила голос до шепота, хотя нас вряд ли кто-нибудь мог подслушать, — папа уже больше не еврей. Он теперь протестант, но все равно не пьет. Мне кажется, это от религии не зависит — пьет человек или нет. Мне кажется, это просто в крови. А кровь не меняется из-за того, что ты начинаешь ходить в другую церковь — Эта мысль рассмешила ее. — А ты как думаешь?

Я молча покачала головой. Я была «поражена известием, что дядя Морис уже не еврей. Интересно, что бы об этом подумала мама. Почувствовала бы она облегчение или, наоборот, расстроилась, потому что перемена вероисповедания означает, что брак тети Беттины не был таким уж «неприличным»?

— А почему он сменил религию? Почему стал протестантом?

— Не знаю, просто решил, и все. — Сара сосала указательный палец. — Мама у меня ходит в методистскую церковь, а папа — в англиканскую. Я сказала ему, что хочу быть иудейкой, но он ответил, что я не могу. Он сказал, что я должна ходить в методистскую церковь, как мама, что по иудейской религии национальность и вероисповедание должны быть, как у матери, потому что она — сад, в котором взращивается семя. Ужасно смешно, по-моему. Мой папа уже больше не иудей, а живет по еврейским законам. Правда смешно?

— Да, пожалуй.

— Это противно. Мне кажется, и то, что папа перестал быть евреем, тоже противно. Наверное, он из-за этого стал таким гадким. А ты кто? Твоя семья? У тебя какая вера?

— Мама — методистка. Как и твоя мама. И я тоже. А папа — баптист.

— Значит, они алкоголики?

— Баптисты?

— Да нет, дурочка! — Сара фыркнула. — Твои мама и папа? Тетя Марта и дядя Говард?

— Нет, что ты! Мама вообще никогда не пьет. Убежденная трезвенница. Папа иногда может немного выпить. Может быть, он бы позволял себе это и чаще, но мама каждый раз устраивает такой скандал, так что он считает, что оно того не стоит… А твоя… а тетя Беттина… она всегда была…

— Пьяницей? Не знаю. Но скорее всего, это из-за отца. У него есть любовница. Она молодая. Двадцать три года или около этого. Мне, разумеется, знать об этом не положено. Но все об этом знают. Абсолютно все. Поэтому он редко бывает дома. Разрывается между работой и своими девочками. Сказать по правде, — продолжала Сара, — я не знаю, что было сначала: папины любовницы или мамино пьянство. Я, конечно, не могу сказать точно, что одно связано с другим, но мне так кажется. Ну, во всяком случае, она у папы, по крайней мере, третья.

— Третья?

— Любовница. Третья, о которой я знаю, во всяком случае.

— А, — сказала я, потрясенная услышанным. Я не знала ни одного человека, который бы имел любовницу. Я подумала, что вряд ли смогу сказать маме о пьянстве тети Беттины и любовнице дяди Мориса. Тогда она может заставить меня вернуться домой. Единственное, о чем я могла ей спокойно сообщить, так это о том, что дядя Морис теперь стал протестантом. Это, по всей вероятности, не повлияет на мое пребывание здесь.

— Знаешь, что бы мне хотелось сделать? Мне бы хотелось убить Линду Янг. Так зовут его любовницу, — весело призналась мне Сара. — Только боюсь, что ее место тут же займет другая. Так что, похоже, чтобы действительно сделать доброе дело, мне придется убить отца или уж вообще никого. — Видя мою кислую физиономию, она рассмеялась. — Не волнуйся, по крайней мере, на этой неделе я никого убивать не собираюсь. И мама тоже вскоре будет в форме. Во всяком случае, до того, как мы поедем в школу в следующий понедельник. И ты не волнуйся, мы вполне можем пойти по магазинам и без нее. Все кредитные карточки у меня. Мы накупим тебе кучу нарядов и все такое.

Я зевнула.

— Ты ведь устала? — сочувственно спросила меня Сара. — Почему не ложишься?

Я действительно устала. Так устала, что боялась уснуть, прежде чем как следует подумаю обо всем, что случилось сегодня, о том, что я узнала о дяде Морисе и тете Беттине. Я забралась в кровать под одеяло, а Сара вышла из комнаты, сказав, что вернется через минуту. Глаза мои закрывались. Веки казались такими тяжелыми. Но тут вернулась Сара с бутылкой вина в руке и двумя бокалами.

— И не смей тут у меня спать! Сейчас мы отметим твой приезд!

Я ахнула.

— Ты думаешь, нам можно? — Я подумала о тете Беттине и о том, что алкоголизм может быть у нас в крови.

Очевидно, Сара догадалась, о чем я подумала. Она захихикала:

— Ну конечно, можно. От одной бутылочки мы не станем алкоголичками. И кроме того, пьяницами становятся только слабые люди. Так говорит отец. А он очень умный. Может быть, он и протестант и, может, он не хороший человек, но он очень умный. А ведь мы с тобой — не слабаки. Сейчас ты, да я, да вот эта маленькая бутылочка прекрасно проведем время.

После двух бокалов голова у меня закружилась. Да, мама была права. Лишь один день в Нью-Йорке в доме бывшего еврея — и я уже погрязла в пучине греха…

Сара выключила свет и забралась ко мне в кровать.

— Какое удовольствие иметь двоюродную сестру, если спать в разных комнатах? — Она заворочалась под одеялом, и через минуту я увидела, как ее розовая пижама полетела на пол. Она захихикала. — Обожаю спать голышом, а ты?

Я никогда в жизни не спала голышом, но не призналась в этом.

— Да, я тоже.

— Ну и снимай свою пижамку, чего ждешь? Здесь, кроме нас, никого нет.

Мне ничего другого не оставалось, как раздеться, но я чувствовала себя очень смущенной.

— Ты когда-нибудь баловалась? — спросила Сара.

— Как это?

— Обыкновенно. Ну, играла в доктора с каким-нибудь мальчиком? Или маленькой девочкой? А как насчет негритеночка? Я думала, что все девочки с Юга балуются с маленькими негритятами.

Я лишь покачала головой. Я была готова умереть от смущения.

— И на вечеринках никогда не тискалась с мальчиком?

Я опять покачала головой.

— А какой-нибудь мальчик трогал тебя за сиси?

— Нет, — с трудом прошептала я.

— О Боже, ты — сама невинность, малышка Марлена.

— А ты? То есть а ты… Ты баловалась когда-нибудь с мальчиком?

— Да нет, пожалуй. Один или два раза. Я же тебе говорила, я не знакома с нормальными мальчиками. Или мужчинами. Иногда мы, девчонки, устраиваем «вечеринки в пижамах» и тогда немного балуемся — так, просто попробовать. А ты когда-нибудь баловалась с девочкой, просто чтобы попробовать?

— Нет…

— О Боже, ну ты же мастурбировала, разве нет?

— Нет…

— О Господи! И никогда не терлась о подушку?

— Нет.

— Я тебе не верю! И я еще слышала, что девчонки на Юге делают это себе бутылкой коки!

— Что делают? — спросила я, хотя уже догадалась, о чем говорит Сара.

— Запихивают ее себе в дырку и двигают туда-сюда, как это делают мальчишки.

— Кошмар какой-то. Сара, я так устала. Ужасно хочу спать, — сказала я.

— И не подумай мне тут спать, Марлена Уильямс. Всю свою жизнь я мечтала о сестре, чтобы было с кем поговорить по ночам, а тут в самую первую ночь, когда здесь моя кузина, ты собираешься спать, вместо того чтобы поболтать со мной. Ты просто боишься, что я начну с тобой баловаться, чтобы ты поняла, что это такое.

— Ничего я не боюсь, — сказала я, хотя я действительно побаивалась.

— Вот и хорошо. Я притворюсь, что я мальчик. — Ну не надо, Сара! Я ужасно устала.

— Да не будь ты такой дурочкой! Ты же должна когда-нибудь попробовать. Откуда же тебе будет все известно, если ты не попробуешь? Ты просто лежи, а я притворюсь мальчиком…

Она навалилась на меня и попыталась раздвинуть мне губы своим тонким твердым языком, но я изо всех сил сжала губы.

— Марлена, ты мне не подыгрываешь. Мальчишки всегда пытаются запихнуть тебе язык в рот, когда целуются. Ты что, не знаешь? — захихикала Сара. — А теперь открой рот, и я тебе покажу, что они делают.

Я вздохнула и слегка раскрыла рот, а Сара просунула туда язык и стала водить его кругами. От нее пахло мятой.

— Потом они всегда стараются потрогать грудь. Всегда. А ты должна сопротивляться, даже если тебе и нравится. Но они это делают не раньше третьего свидания. До этого ты в полной безопасности. Они делают вот так, — сказала она, поглаживая мою грудь. Мне было страшно неловко и хотелось плакать.

— Они всегда стараются, чтобы у тебя напряглись соски. Ты знаешь, что соски дают эротическую реакцию?

— Ну не надо, Сара, — протестовала я.

— Ты хоть что-то чувствуешь? — спрашивала Сара, потирая мой правый сосок ладошкой. Мне очень хотелось сказать «нет», но я чувствовала, как сосок напрягается под ее рукой, и еще я ощутила какое-то непонятное чувство там, внизу.

Затем Сара отняла свою руку, взглянула на мою грудь и завизжала от восторга:

— У твоего соска эрекция!

Мне было ужасно стыдно за свой бедный сосок.

— Когда это происходит, — с довольным видом произнесла Сара, — то мальчик обычно берет его в рот — вот так — и посасывает! — она показала, как это делается, и когда я застонала от смущения и неловкости, Сара, по всей вероятности, решила, что я выражаю этим свое удовольствие, потому что она села и захлопала в ладоши. — Я так и знала, что тебе это понравится. Теперь ты знаешь, что значит баловаться. Конечно, это только первая стадия. Это еще не всерьез. Всерьез — это когда вон там, внизу… ну, ты знаешь… но сегодня мы этим заниматься не будем.

Слава Богу, подумала я с облегчением и повернулась на бок, в надежде на то, что Сара тоже собирается спать.

— Конечно, если там не трогать, то нельзя получить оргазм.

— Ну да, конечно, — пробормотала я.

— Но ты и сама себе можешь это сделать.

— А ты делала? — не могла удержаться я.

— Мастурбировала? Конечно. Иногда мне по ночам бывает так одиноко. Мне кажется, все как-нибудь да мастурбируют, только не признаются в этом. Они просто лгут, когда говорят, что не делают этого.

— Ложь — это еще не самый большой грех, — сказала я.

— И мастурбирование тоже. И мне совсем не стыдно это делать.

— Ну и правильно, — сказала я, не желая, чтобы Сара чувствовала себя в чем-то виноватой. Она была так добра ко мне. Я опять почувствовала, как у меня слипаются глаза.

— Мы будем самыми близкими подругами, правда, Марлена? Ты ведь рада, что приехала сюда, на Север, и что мы будем вместе учиться?

— Да… — сонным голосом ответила я.

— Вот и хорошо, — довольно сказала Сара. — Спокойной ночи, кузина Марлена.

— Спокойной ночи, кузина Сара.

5

— Я так много слышала о «Мейси». Может быть, пойдем в «Мейси»? — спросила я у Сары.

— Не говори чепухи, лапочка. В «Мейси» ходят только мелкие служащие, секретарши и туристы.

Я хотела возразить, что я и есть туристка. Мне также хотелось посмотреть Статую Свободы, забраться на верхушку «Эмпайр стейт билдинг», посмотреть выступление Роккеттс в мюзик-холле и послушать духовой оркестр в «Парамаунте». Но Сара все это отмела напрочь.

— Это все можно сделать после, где-нибудь через год мы можем пойти и посмотреть Роккетсов или даже покататься на коньках в Рокфеллеровском центре, если уж тебе так этого хочется, но сейчас у нас и так масса дел, — заявила Сара. — Надо подобрать школьную форму, а затем пройтись по всем магазинам Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы.

Но для примерки серой юбки в складку из шерстяной фланели и соответствующего блейзера, что и составляло форму школы Чэлмер, было уже слишком поздно, сказала женщина в «Прейзи» Саре, инстинктивно чувствуя, кто из нас главный.

— Все ученицы подобрали себе форму еще в июне. А те, кто не успел, сделали это в середине августа. О чем вы думали, ведь учебный год начинается уже на следующей неделе, — упрекнула она нас.

Сара не стала утруждать себя объяснениями, что она ждала приезда двоюродной сестры. Она лишь закатила глаза, рассмешив меня этим.

— Решайте сами, что делать, — сказала она женщине, — и пришлите на дом не позже понедельника.

Женщина тяжело вздохнула:

— Хорошо, мисс. Но мы сможем подготовить лишь по одному комплекту формы для каждой из вас. Остальное нам придется отослать прямо в школу.

Мне показалось, что блейзер с юбкой смотрятся очень элегантно и изысканно, но Сара недовольно сказала:

— Эта форма не такая красивая, как у нас в «Три». Там блейзеры были темно-синего цвета, а юбки плиссированные. Не такие скучные и тусклые, как эти. Но что мы можем сделать? По крайней мере, можно надеть белую блузку или темно-синий свитер. А после занятий и по воскресеньям мы вообще можем носить, что хотим. И уж конечно, на вечера и танцы, если это только можно так назвать, мы будем надевать платья. Заранее уверена, что вечера там будут ужасные. Но все равно мы купим себе нарядные платья.

Проходя по «Бергдорфу» и «Бонвиту» я с замиранием сердца следила, как Сара делает экстравагантные покупки, одну за другой, ничуть не задумываясь. Сначала я протестовала, когда она покупала что-то для меня, — мы с мамой уже накупили множество вещей, которые могут мне понадобиться, да и папа дал мне денег, чтобы я могла купить себе что хочу. Но когда я увидела, сколько стоит белая блузка в «Бергдорфе», я сдалась и перестала сопротивляться.

В половине пятого мы были в «Саксе», и Сара заставила меня примерить черное платье для коктейлей с глубоким вырезом и сужающуюся книзу юбку до колен. «Потрясно», — сказала Сара. На ней самой было черное платье из тафты с большим вырезом каре и бантом сзади. Сначала я решила, что мы просто так примеряем платья, однако Сара дала понять, что это не просто игра, когда заявила продавщице, что мы наденем эти платья сразу же. У той был весьма удивленный вид, однако она оформила покупку, отрезала ярлыки, и мы вышли из магазина в новых черных платьях.

— Так, теперь — косметика, — сказала Сара.

Она купила румяна, губную помаду, тени для век, тушь для ресниц и затащила меня в туалет, где с необыкновенной ловкостью и скоростью зачесала вверх волосы себе и мне, накрасилась сама и накрасила меня, наложив густые тени, густо накрасив ресницы, так что тушь лежала комками, и нарисовав огромный рот.

Я с ужасом смотрела на себя в зеркало. Меня было невозможно узнать. Я была похожа на уличную девку. Вроде той, что слонялись у нас по набережной. Что бы сказала мама?! Затем я взглянула вниз и рассмеялась. Сара проследила за моим взглядом и тоже покатилась со смеху. Мы обе были в дешевых мокасинах.

— Это необходимо срочно исправить, — заявила Сара и потащила меня в обувной салон «Беттер». Вскоре мы обе ковыляли в черных лакированных лодочках на высоких каблуках.

— Ради Бога, Сара, скажи мне, для чего это мы так вырядились? Для сегодняшнего дня рождения Джинни Фербуш?

Этот вопрос вызвал у Сары приступ смеха.

— Не говори глупостей, — сказала она. — Для этого мы наденем свои бархатные платьица, завяжем ленты в волосы и наденем кожаные туфельки на маленьком каблучке. Синее бархатное платье, что ты привезла из дома, подойдет как нельзя лучше.

Ну, по крайней мере, я привезла из дома что-то, что хоть куда-то подойдет, пусть это будет лишь день рождения Джинни Фербуш. Откуда Сара знает, что для чего подойдет, а что — нет? Она была лишь на два месяца старше меня, однако я не знала, существует ли что-нибудь, в чем Сара бы не разбиралась.

— Так для чего мы так вырядились? — опять спросила я.

— Пойдем на коктейль, Марлена, глупышка. Разве ты не знаешь, что сейчас на Манхэттене час коктейля?

— Но мы же не можем, Сара. Мы… нам ведь еще нет и четырнадцати… Пожалуйста, Сара, не надо! Уверена, что они нас даже не станут обслуживать!

— Нам нет и четырнадцати? Киска, посмотри на себя в зеркало. И что ты видишь? Я знаю, что вижу я. Роскошную, сногсшибательную восемнадцатилетнюю блондинку! Вот что я вижу.

— Ничего подобного, Сара. Я совершенно не выгляжу на восемнадцать лет. Я выгляжу тринадцатилетней девочкой. Пожалуйста, Сара, я не хочу никуда…

Сара с жалостью посмотрела на меня.

— Бедная маленькая кузина. Она даже не знает, что значит по-настоящему веселиться. Нет, я хочу показать тебе, что это такое, хотя бы один раз. И они прекрасно нас обслужат. Я уже тысячу раз так делала.

— Но я не знаю, что заказывать.

— Бедной Марленочке не надо волноваться. Сара все закажет.

— И куда мы пойдем? — спросила я, покоряясь судьбе.

— М-м-м, — подумала Сара. — В «Астор-бар».

— А ты там когда-нибудь была?

— Ну конечно. Миллион раз.

Через несколько минут мы сидели в такси, и Сара сказала водителю.

— Давай, старина, в «Астор», и поживее, пожалуйста.

— Марлена, если ты не расслабишься, то бармен поймет, что мы обманщицы, и нас арестуют.

Арестуют? О Боже, с ужасом подумала я, что скажет мама, если такое произойдет? Она тут же заберет меня обратно в Чарльстон, и я больше никогда не увижу ни Нью-Йорка, ни Сары. И я не смогу даже увидеть школу мисс Чэлмер… Я попыталась улыбнуться и сделать вид, что уже бывала в «Астор-баре», хотя, может быть, и не миллион раз. Я отпивала маленькими глоточками сливовую шипучку, которую мне заказала Сара. По вкусу она больше напоминала лимонад, чем напиток, который может повести меня по пути порока, но все же, все же…

Когда я подняла глаза от своего бокала, то увидела, что Сара переглядывается с двумя мужчинами, сидящими с другой стороны стойки. Как мне показалось, им было лет по тридцать, никак не меньше. Было совершенно очевидно, что задумала Сара.

— Пожалуйста, Сара, — умоляюще проговорила я, — не надо этого.

— Не надо чего? — спросила Сара, даже не взглянув на меня. Она медленно раскрыла рот, облизнула своим аккуратным язычком губы, как у Джоан Кроуфорд, и стрельнула глазами в сторону явно заинтересовавшихся молодых людей. — Я ничего особенного не делаю, — сказала она, кокетливо опуская накрашенные темно-фиолетовые веки. Затем чуть прикрыла глаза, влажные яркие губы призывно блестели.

Мужчины встали и направились в нашу сторону. Я в панике вскочила со своего стула и ринулась в «дамскую комнату». Там я пробыла до тех пор, пока — примерно через полчаса — туда не пришла Сара. Увидев мое зареванное лицо, она обняла меня.

— Все в порядке, киска. Я и не собиралась делать ничего ТАКОГО. Просто тренировалась.

— Теперь мы можем идти?

— Ну конечно. Может быть, завтра попробуем пойти в бар в «Плазе». Там тебе обязательно понравится.

После того как шофер доставил нас к Джинни Фербуш, Сара велела ему приехать за нами в половине десятого. Было уже восемь часов, и я удивилась, что вечеринки в Нью-Йорке такие короткие — меньше двух часов. Это что же, так принято в больших городах?

Я смотрела, как Сара порхала по комнате, целуясь с девочками, восхищаясь их нарядами, обмениваясь комплиментами и сплетнями. Она была очень приветлива и с четырнадцатилетними мальчиками, которые все ужасно старались казаться выше и поэтому тянули вверх шеи, как жирафы. Сара поддразнивала их и, как мне показалось, кокетничала с ними напропалую, хотя это были те самые мальчики, которых она еще утром называла «придурками».

Я чувствовала, как нервные спазмы сводят мне живот, ладони были влажными от пота. Сара устроила целый спектакль, представляя меня Джинни и ее гостям, не забыв предупредить мальчиков, чтобы они ничего такого со мной себе не позволяли, — как будто такая мысль могла вообще прийти кому-то в голову. Затем, чтобы убедиться, что я не буду подпирать стенку, она отказывалась с кем-либо танцевать, если они сначала не протанцуют со мной.

Я стеснялась танцевать линди, потому что у нас его танцевали немного по-другому, чем здесь в Нью-Йорке. А потом, когда трио заиграло медленную музыку, притворяясь, как будто они лишь усеченный до трех музыкантов оркестр Глена Миллера, я старалась танцевать на расстоянии от своих партнеров. Было очень трудно держаться подальше от того загадочного, что у них там «встает», и одновременно поддерживать разговор.

Но я наблюдала за Сарой, за тем, как ведет себя она. Она просто висла на мальчике, поглаживая его по розовой влажной шее, подпевая ансамблю и даже время от времени позволяя себе слегка потереться животом о живот партнера.

Ровно в половине десятого, когда всех пригласили к столу, Сара распрощалась со всеми, уверяя компанию, что она «ужасно хотела бы остаться», однако мамочка просто «нас поубивает», если мы сейчас же не поедем домой.

Сара откинулась на подушки «кадиллака».

— О Господи! Ну и скучища! Кошмар какой-то!

— Но, Сара, нас же приглашали к столу. Почему мы не остались?

— Если остаться на ужин, то потом придется отрабатывать, — хихикнула Сара.

— То есть как это?

— После ужина обычно играют в бутылочку с поцелуями. Можешь себе представить, что будет, если целоваться на полный желудок? Кроме того, мне казалось, что тебе хочется пойти в «Парамаунт». Сегодня там выступают Томми Дорси и Фрэнк Синатра.

— Фрэнк Синатра? Правда, Сара?

— Ну да!

— А не поздно?

— Только не для Нью-Йорка. До пяти утра здесь жизнь бьет ключом.

Пока я готовилась ко сну, Сара прошла в комнату матери. После напряженного дня я была совершенно разбита. Ну и денек! Черные платья и театральный грим, высокие каблуки и эти мужчины в «Астор-баре»! А потом еще день рождения. Единственным приятным событием дня было посещение «Парамаунта».

Я выключила свет и сняла покрывало. В комнату на цыпочках прошла Сара и забралась в кровать, прижавшись ко мне, как бы ища у меня тепла и покоя. Я почувствовала, что щеки у нее мокрые.

— Сара, ты плачешь? С мамой все в порядке?

Но Сара скорее призналась бы в убийстве, чем в собственных слезах.

— Ничего я не плачу. С мамой все в порядке. Почти в порядке. Чего это мне плакать? Теперь у меня есть ты, моя собственная двоюродная сестра. Это так здорово, когда рядом есть близкая подруга. Пока со мною рядом родная кузина, лучшая подруга, я никогда не буду одинокой.

— И я тоже, — сказала я, закрывая глаза. Я чувствовала, что смертельно устала.

Неожиданно Сара села на кровати, тыльной стороной ладони вытирая слезы.

— Знаешь что? Я думаю, сегодня я научу тебя, как это делать себе самой…

Я вздохнула. Я уже поняла, что если Сара что-то нацелилась сделать, то отговорить ее от этого нет никакой возможности.

Я проснулась утром в пятницу с мыслями о том приеме, который дядя и тетя собирались сегодня дать в мою честь. До сих пор ни тот, ни другая еще не появлялись, а я знала, что большие приемы требуют довольно длительных приготовлений.

Я застала Сару внизу, она носилась по дому в яркой хлопчатобумажной рубашке и мальчиковых легких брюках. Я раньше никогда не видела, чтобы девочки носили брюки. У нас в Южной Каролине девочка, работающая на ферме, надевала комбинезон, но в городе девушки брюк не носили, если не считать теннисных шортов или же очень приличных бермудов, с которыми обязательно полагалось носить гольфы. Сара очень быстро что-то говорила кухарке, затем вместе со старшим дворецким проверила все столовое серебро, хрустальные бокалы и рюмки и вообще всю посуду, которая понадобится для торжественного ужина.

— Может, я могу чем-нибудь помочь? — спросила я.

— Конечно, можешь. Какой сервиз тебе больше нравится? — Она предложила мне выбрать между простым белым с золотой каймой или белым с синим кобальтом и тонкой золотой каемкой, работы девятнадцатого века.

— Мне нравится вот этот — сине-белый.

— Ну конечно, — улыбнулась Сара. — Спасибо.

— Я хочу помочь по-настоящему, — сказала я.

— Хорошо. Вот здесь цветы из магазина, — Сара показала на большую картонную коробку. — А вот там — вазы. Ты сможешь расставить букеты? Вот эта красная, — Сара указала на большую вазу в форме ладьи, украшенную херувимами, — будет стоять в центре обеденного стола, так что она должна быть самой красивой.

— А твоей… а тете Беттине сегодня лучше?

Было заметно, как Сара напряглась.

— Да, мне кажется. Я сказала ей, что позабочусь обо всем, чтобы она смогла как следует подготовиться к сегодняшнему вечеру. Понимаешь, она очень волнуется.

Я кивнула.

Сара хотела еще что-то сказать, затем замолчала, потом выпалила:

— Она волнуется из-за приема, из-за папы, но не из-за тебя, так что тебе не надо чувствовать, что ты…

Я опять кивнула.

— Она просто хочет выглядеть как можно лучше, чтобы он опять любил ее. И чтобы не злился на нее из-за того, что она алкоголичка. Он сам во всем виноват. Я просто убить его готова. Мама была… Мама такая красивая, такая добрая… — Она подняла глаза, чтобы убедиться, что прислуги поблизости нет. — Может быть, мама и была слабовольной и не такой умной, но отец… Но он должен был ей помочь, а не поворачиваться спиной и развлекаться с разными шлюхами…

Сильно смущенная, я взяла бледно-розовую розу и стала ее внимательно разглядывать.

— Давай оформим центр стола в розовых тонах, — решила Сара. — Мы здесь поставим все розовые розы. Ты занимайся этим, а я пойду расставлю в других комнатах только белые цветы. А в зале мы расставим только желтые. Правда здорово? Мне хочется, чтобы в доме было очень-очень красиво. И я хочу, чтобы все думали, что все это сделала мама. Годится, киска?

— Ну конечно, я все понимаю.

— Мне тоже так кажется. Лапочка Марлена. — Сара добавила в свой букет белый гладиолус, затем чуть отошла и критическим взглядом посмотрела на свое произведение. Затем взяла белый пион и поставила его в белую вазу. — Я очень много об этом думала и решила: так происходит из-за того, что папа отказался от своей веры. Это все и изменило; это изменило его самого. Если бы он остался иудеем, то, наверное, был бы мягким и нежным. Он бы никогда не завел любовницу. А ты как считаешь?

В полном смущении я лишь покачала головой.

— Известно, что евреи — самые хорошие мужья. Они всегда хранят верность женам и хорошо о них заботятся. Ты об этом слышала? — Не дожидаясь моего ответа, поскольку он не так уж ей был и нужен, Сара продолжала: — Это действительно так. — В голосе ее прозвучала убежденность. — Я сама собираюсь выйти замуж за еврея. Только не за такого, кто сменил веру или собирается это сделать, это уж точно. — Затем она засмеялась. — Только я не буду с этим спешить. Сначала повеселюсь как следует.

Она произнесла эту фразу с таким очаровательным южным выговором, что я почувствовала себя как дома.

Сара воткнула в букет белую розу, прямо в центр, затем опять отступила, посмотрела на свое произведение со всех сторон.

— Великолепно?

— Великолепно, — согласилась я.

— Прекрасно. — Она отнесла цветы в гостиную. Вернувшись, взглянула на мое сооружение из розовых цветов. — Прекрасно! — И, нагнувшись над ним, внесла некоторые изменения. — Ты знаешь, я решила, что стану иудейкой сама. Совершенно официально. Я хочу узнать побольше про эту религию, подготовиться, а потом окреститься в нее, или как это у них там называется. — Она посмотрела на меня и рассмеялась. — У тебя такой смешной вид. Ты шокирована? Ну, а что здесь особенного? Я же наполовину еврейка.

— Ты собираешься сделать это назло своему отцу?

Сара довольно засмеялась:

— Какая же ты умница! Маленькая чарльстонская мудрая совушка. Ладно, я пойду наверх, посмотрю, как там мама. Она волнуется в ожидании вашего знакомства. Она уже тебя любит. Ты этого не знала? Она просто тебя обожает до безумия!

Мы раскладывали карточки для гостей — куда кому садиться.

— Тебе ужасно идет это платье, Марлена. Я так рада, что мы его купили.

— И очень хорошо, что мы обе в белом. Как близнецы.

— Мама тоже будет в белом. В греческом стиле. Это от Уорта из Парижа. Платья Уорта всегда модные, ты это знаешь?

— А она скоро спустится? — спросила я с волнением. Я уже не меньше Сары хотела, чтобы Беттина Голд сегодня была особенно хороша, по-королевски величественна и весь вечер владела бы собой.

— Стол — просто блеск! Правда? — спросила Сара, зажигая свечи в ярко-красных подсвечниках. — Мама сейчас спустится. Когда я была у нее несколько минут назад, она надевала свои изумруды. Эти изумруды — папин свадебный подарок. Он их купил ей в Париже, где они проводили медовый месяц. Правда, романтично? Мама говорит, он просто обожал ее.

Сара постучала по столу карточкой.

— Так, это мистер Реттингер. Ужасно противный. Давай-ка ему в компанию дадим миссис Рейнхарт. Она старая толстая вдова и выискивает себе новую жертву. Мистер Реттингер такой надутый осел, что заслуживает этой пары.

Я не могла не рассмеяться.

— Так, а это карточка Тедди Лорригена. Это исполнительный директор у папы. Он симпатичный, довольно молодой и неженатый, правда, он придет со своей девушкой, а я не знаю, как ее зовут. Однако я думаю, что мы не можем позволить Тедди сидеть со своей девушкой. Так не принято. Но поскольку я ее не знаю, то посажу ее рядом с этим надутым ослом, мистером Реттингером. Бедняжка. Надеюсь, вечер у нее будет не совсем испорчен.

Я захихикала. Сара действительно была ужасно забавной.

— Сара, дорогая, ты просто чудо сотворила с этим столом, — послышалось откуда-то сзади…

Мы быстро обернулись. Беттина Лидз Голд выглядела королевой из сказочного царства в своем греческом платье, оставляющем открытым одно плечо. Она была очень хороша, но, казалось, черты были слегка размыты.

— Марлена, моя дорогая милая племянница. — Она протянула ко мне руки, и я бросилась к ней, позабыв о своей застенчивости. У меня было такое чувство, что я знаю ее всю свою жизнь.

Тетя Беттина была выше меня, и ей пришлось слегка нагнуться, чтобы мы поцеловались. Как будто бабочка слегка коснулась меня своими крыльями. Она действительно была красива. Ее светлые волосы были убраны в высокую прическу, однако в тонком нежном лице, практически без косметики, чувствовалась усталость. Сара встала сбоку, глядя на нас с напряженным ожиданием.

Я улыбнулась Саре, восхищенно качая головой и как бы говоря: «Да, Сара, она действительно прекрасна!» Так же прекрасна, как сегодня вечером будут наши розовые розы, подумала я, уже не столь свежие, чуть-чуть поблекшие. Все в Беттине казалось слегка поблекшим, однако как-то изящно поблекшим — голубые глаза, светло-пепельные волосы и неестественно бледная кожа — все в ней было как бы покрыто нежной дымкой, такой легкой, что, казалось, дунь — и она слетит. Единственным ярким пятном во всем облике Беттины были изумруды, светящиеся живым блеском.

— Я просто в отчаянии, что не смогла встретить тебя, Марлена, милая! Я непростительно пренебрегла своим долгом. Надеюсь, ты не наябедничала своей матери обо мне? Ах, милая Марта! Она всегда все делает правильно. Она бы меня никогда не простила. Но мы должны получше познакомиться. Вот увидишь, я наверстаю упущенное.

Все было так странно, даже тетя мне казалась какой-то нереальной. Я просто не знала, что ответить. Но тут вмешалась Сара:

— Мама, ты выглядишь великолепно. Я обожаю, когда ты в этом платье. А тебе нравится, Марлена? Мама, мы только что разложили карточки. Теперь мы можем немного отдохнуть. В ближайшие пятнадцать минут никто не появится.

На лице Беттины появилось выражение беспокойства.

— А твой отец, Сара? А Морис? Его нет!

— Он здесь, мама. Он приехал примерно час тому назад и пошел к себе. Через несколько минут спустится.

Я была удивлена, услышав, что дядя Морис уже дома. Я так ждала встречи с ним, а теперь, когда он приехал, я его прозевала. Вообще-то я даже немного побаивалась дяди Мориса после всего того, что моя мама и Сара про него наговорили. Я с нетерпением поглядывала на дверь, ожидая, когда он появится.

Моей первой реакцией было полное изумление. Мне никто раньше не говорил, что дядя Морис такой красивый и выглядит так благородно. У него не было животика, не было и лысины. У него не было крючковатого носа до подбородка. Это был загорелый, высокий и широкоплечий мужчина. У него были густые черные, с проседью волосы, усы и великолепные крупные зубы, оттеняющие загар. Дядя Морис выглядел здоровым и процветающим. Он приветливо улыбнулся мне и взял за руку:

— Очень рад познакомиться с тобой, Марлена Уильямс. Я доволен, что ты смогла приехать. И рад, что подругой Сары будет ее двоюродная сестра. Я слышал о тебе много хорошего.

Я не могла не почувствовать к нему симпатию. Он мне очень понравился!

— Я очень рада познакомиться с вами, дядя Морис. — Я была смущена.

Морис Голд поцеловал жену в щеку.

— Ты прекрасно выглядишь, Беттина, — сказал он, даже не посмотрев на нее. Чуть подрумяненные щеки Беттины вспыхнули. Он повернулся, чтобы поцеловать Сару, но та отвернулась. Теперь уже наступила очередь Мориса Голда покраснеть. Он сказал:

— Все выглядит просто великолепно, Сара. Ты была права — мы прекрасно справляемся и без экономки. Но теперь, когда ты уедешь, нам все же придется ее нанять.

— Не могу принять на свой счет комплимент по поводу стола или дома, папа. Я была занята Марленой. Нас практически целый день не было дома, правда, Марлена? Это все мама приготовила.

Он насмешливо улыбнулся.

— Да? — И, помолчав, добавил: — Пока мы ждем гостей, пожалуй, можно немного выпить. — Он позвонил. Появился дворецкий Роберт. — Роберт, принесите мне, пожалуйста, скотч. Кто-нибудь выпьет со мной? — Он посмотрел на нас. Затем улыбнулся мне и Саре. — Только не вы. Вина за столом будет вам вполне достаточно, как мне кажется. Беттина? Ты что будешь?

Беттина опустила глаза, руки ее теребили складки платья.

— Спасибо, ничего. Ничего не надо.

— Я выпью имбирного пива, Роберт, — быстро сказала Сара. — Принесите три бокала, пожалуйста. — Она, очевидно, решила, что ее матери для уверенности нужно держать в руке бокал.

Когда начали прибывать гости, Беттина и Морис прошли в гостиную, чтобы их встретить. Роберт открывал дверь, а Клара, одна из горничных, стояла позади Роберта и принимала шляпы и одежду прибывших гостей. Мы с Сарой стояли немного дальше в прихожей, и Сара представляла меня каждый раз одной и той же фразой:

— Это моя двоюродная сестра из Южной Каролины. Марлена тоже Лидз, как и мы с мамой. Мы все из семейства Лидзов из Чарльстона. Наш, прапрадедушка и сделал тот первый выстрел, который раздался на весь мир.

Я с трудом удерживалась от смеха. Исторические ссылки Сары были, прямо скажем, не слишком точны, но это не имело особого значения, поскольку, казалось, никто не обращал на это внимания. Время от времени Сара бросала меня одну, чтобы взглянуть, как там мама в гостиной. Казалось, все идет прекрасно. Тетя Беттина все еще держала в руке свой бокал с пивом и болтала с гостями. Когда, наконец, все прибыли, мы с Сарой тоже прошли в гостиную, чтобы присоединиться к остальным гостям.

Как и Сара, я все время поглядывала на Беттину. Она же в свою очередь все время поглядывала на дядю Мориса, который разговаривал с типично роковой молодой женщиной, пришедшей с Тедди Лорригеном. Вообще-то я раньше никогда не видела роковых женщин, но знала о них из книг, а Ванда Хейл была очень похожа на тех, что я видела в кино. Она была сильно накрашена, на ней было облегающее атласное черное платье, и как только вошла, она спустила свою накидку из серебристой чернобурки так, что открылись ее белые плечи. Кроме того, она была похожа на Лейн Тернер.

Я заметила, что Сара тоже наблюдает за ними.

— Он же только разговаривает с ней, — попыталась я ее успокоить. — Он должен быть гостеприимным хозяином, ведь так?

— Да, но мне кажется, что мама нервничает…

Затем мы увидели, как Беттина подошла к Морису Голду и Ванде Хейл и попыталась включиться в их разговор. Она положила ладонь на руку мужа и что-то сказала. Казалось, он не обратил внимания на ее слова и дернул рукой, как бы пытаясь сбросить руку жены. Она отошла, и прежде чем Сара успела помешать ей, схватила бокал с подноса проходившей мимо служанки.

— Пойдем, подойдем к маме, — сказала Сара. — Может быть, мне удастся отговорить ее.

Мы подошли, и Сара сказала:

— Мама, не пей, пожалуйста.

— Все в порядке, Сара. Не волнуйся. Я сделаю маленький глоток. Крохотный глоток. Мне необходимо сделать один малюсенький глоток.

Она отвернулась от нас и обратилась к стоящему в одиночестве Тедди Лорригену:

— Сегодня так тепло. Похоже на наши летние вечера в Чарльстоне. Фактически до октября было невозможно устраивать приемы. Обычно мы начинали светскую жизнь лишь с конца сентября. — Она осушила свой бокал. — Тедди, не будете ли вы так любезны принести мне бокал шампанского? Оно великолепно.

Тедди послушался. Он принес бокал и протянул его Беттине. Тут подошел Морис и сказал:

— Тедди, не мне тебя учить. Уж если Беттина начнет пить, то кончится все это тем, что всем будет неловко.

Беттина побледнела. Тедди вспыхнул, а у Сары был такой вид, что она вот-вот расплачется.

— Не забывай, что я леди, Морис, а настоящая леди никогда не ставит в неловкое положение никого, кроме, может быть, себя.

С этими словами Беттина осушила свой бокал, а Морис Голд с отвращением отвернулся. Сара была вне себя.

— Мама, — сказала она, — по-моему, ты немного устала. Может быть, ты поднимешься к себе? Мы все поднимемся к тебе — и ты, и я, и Марлена. Мы побудем там с тобой, хорошо?

— Да, конечно. Пойдемте наверх, тетя Беттина. Сыграем в карты.

— Ты такая милая девочка, Марлена. Наверное, у тебя очень добрый отец. Мир праху его.

— Но он еще жив, тетя Беттина, — сказала я испуганно.

— Правда? Ну конечно. Наверное, я его с кем-то спутала… Тедди?.. Тедди куда-то исчез. Сара… я думаю, что выпью еще бокал…

— Нет, мама, пожалуйста. Я знаю, что папа унизил тебя своим замечанием, но, пожалуйста, не надо. Я умоляю тебя.

— Мне в прошлом пришлось пережить много унижений, дорогая моя. Но леди всегда будет стоять выше этого. Марлена, пожалуйста, передай моей сестре Марте, что, несмотря на тяжелые обстоятельства, ее сестра Беттина всегда ведет себя как истинная леди, так, как ее и воспитали. Ты передашь ей это, милочка?

— Ну конечно.

Появился Роберт.

— Можно приглашать всех к столу? — Не будучи уверенным, кому адресовать этот вопрос, миссис Голд или Саре, он не обратился ни к кому конкретно.

— Внимание всем, — воскликнула Беттина. — Прошу всех к столу!

Беттина почти не дотронулась до закусок, но выпила целый бокал шабли, которое к ним подавалось. Я запомнила это, потому что Сара заставила меня зазубрить названия всех вин, которые подавались, а также, что идет с чем, на случай, если кто-нибудь спросит, что мы пьем. Я боялась отвести глаза от тети, пытаясь поддержать разговор с Филипом Уорденом о современных проблемах Юга, хотя не могу сказать, что хорошо разбиралась в этом вопросе. Филип Уорден был самый молодой и самый симпатичный из всех присутствующих гостей, и Сара проявила трогательную заботу, усадив его рядом со мной, вместо того чтобы приберечь для себя.

Сама Сара ни с кем не разговаривала. Она сидела, опустив глаза, и ковыряла вилкой в тарелке. Впервые с момента, как мы познакомились, мне показалось, что ей не по себе, и не знала, что делать. Ее мать напивалась, и Сара не знала, как этому помешать. Совершенно неожиданно Сара стала похожа на обыкновенную тринадцатилетнюю девочку, попавшую в компанию взрослых.

Для дяди Мориса, очевидно, не составляло никакого труда проявлять интерес к своим собеседникам как справа, так и слева. Он весело и дружелюбно улыбался и казался совершенно спокойным и невозмутимым. А вот Тедди Лорригену было нелегко сосредоточиться на беседе с Джорджеттой Поли. Она рассказывала ему о недавно перенесенной операции на желчном пузыре, и, очевидно, тема не очень-то его захватывала. Он также не спускал глаз с тети Беттины. Затем подали консоме, к нему полагалось вино, которое тетя Беттина выпила тоже.

— Хорошая стоит погода, — обратилась она к соседу слева, мистеру Деннису Роверу, и, произнося эти слова, нечаянно опрокинула свой бокал ему на колени. Фредерик, лакей, обслуживающий стол, постарался как можно незаметнее вытереть брюки мистера Ровера.

Я лихорадочно подбирала слова, чтобы произнести хоть что-нибудь, что отвлекло бы всеобщее внимание от тети, но ничего не приходило в голову… Я посмотрела на Сару, но она не отрывала взгляда от тарелки с супом. Дядя Морис громким голосом, как бы разговаривая с глухим, произнес через весь стол:

— Беттина, может быть, тебе лучше больше не пить? Мне кажется, ты немного… нездорова…

— Нет, нет, все в порядке, — послышался дрожащий от сдерживаемых слез голос тети Беттины. — Так, небольшое происшествие…

— Да нет, я сам виноват, — сказал Деннис Ровер, по-видимому чрезвычайно смущенный. На его брюках расползлось огромное пятно.

С телячьими эскалопами под каперсовым соусом подавалось красное вино. Я решила больше вообще не смотреть на тетю и восхищалась Сарой, сумевшей подобрать столь изысканное меню. Откуда она знает про все эти блюда? Лично я не смогла бы придумать ничего более оригинального, чем ветчина с дольками ананаса и пьяной вишней или, может быть, запеченная индейка с красным соусом. А выбор вин? Откуда Сара знала, с каким блюдом полагается подавать то или иное вино?.. Ой, бедная, бедная тетя Беттина. Скорее бы кончился этот ужин.

— Правда, все так вкусно? — довольно неуклюже обратилась я к Филипу Уордену, который, казалось, тоже пребывал в напряжении, ожидая, что произойдет дальше.

Беттина допила свое вино и заявила:

— Собственно говоря, Морис, мне на все это наплевать, — и стала сползать со своего стула.

Кто-то тихо произнес:

— Какой ужас!

Мне показалось, что это была миссис Ходж. Я бросила взгляд на дядю Мориса, сидящего с таким невозмутимым видом, что это граничило уже с высокомерием. Я поднялась, чтобы помочь Саре и Роберту отвести тетю Беттину наверх.

Мы с Сарой уложили ее в постель и сидели с ней до тех пор, пока внизу все не стихло, и лишь было слышно, как прислуга убирает со стола. Затем Сара спустилась вниз, и я слышала, как она разговаривает с отцом. Тон разговора становился все более и более раздражительным. Наконец Сара воскликнула:

— Я ненавижу тебя! Я тебя ненавижу! Я никогда тебе этого не прощу!

Я потихоньку спустилась в зал и увидела, что Морис Голд идет по направлению к выходу.

— Сара, ты не понимаешь. Ты еще ребенок. Когда ты повзрослеешь, ты поймешь…

— Я никогда не пойму тебя, ты… ты… жид! — закричала Сара.

Бедная Сара!.. Я поняла, что она больше ничего не могла придумать, чтобы как можно сильнее задеть отца, а, как я понимала, ей очень хотелось сделать ему больно.

Когда Беттина проснулась на следующее утро, стало ясно, что она «не вполне здорова». Она заговаривалась. Сначала ей казалось, что Сара маленькая девочка и она все еще счастлива со своим мужем. Затем она стала вспоминать свои годы в Чарльстоне.

— Марта, — говорила она, обращаясь ко мне. — Ну зачем ты взяла мою розовую ленту — я бы тебе и так ее отдала, если бы ты попросила. Нет, нет, можешь не возвращать. Тебе она ужасно идет. Я хочу, чтобы ты ее носила.

Затем она опять ненадолго пришла в себя и стала жаловаться на сильную головную боль и ужасное самочувствие. А где Морис? Может быть, он придет и поговорит с ней? Почему мы не показали ей свои новые платья? Она опять спросила про мужа. Казалось, она забыла все, что произошло накануне. Сара сказала ей, что отца нет дома: он ушел по делам.

— Да, конечно, — понимаю, — согласилась Беттина.

Она попросила дать ей выпить, уверяя, что лишь вино успокоит ее головную боль и нервы.

— Ну, пожалуйста, Сара умоляю тебя, — просила она.

— Мама, тебе же нельзя. Доктор Харрис говорил…

— К черту доктора Харриса, Сара. Ты же знаешь, он мне никогда не нравился. — Она заплакала.

Мне опять стало жаль Сару. Как она могла справиться со всем этим? Дядя Морис был ужасный человек, если так плохо обращался со своей женой, а потом все свалил на плечи дочери.

Сара сделала единственное, что могла в данных обстоятельствах. Она вызвала доктора Харриса. А доктор Харрис пригласил другого врача — доктора Аннунсио, они оба что-то долго обсуждали с Морисом Голдом и наконец приняли решение. Беттину отправят в очередную лечебницу, в какую-то очень известную на Центральном Западе. Ее отправят туда на частной спецмашине в сопровождении медсестер и фельдшера…

Беттина Голд уехала в воскресенье утром.

Весь день Сара переживала и казалась безутешной.

— Это я во всем виновата. Не надо было звать доктора Харриса. Он маме никогда не нравился. Теперь она не вернется, они отправили ее навсегда.

— Откуда ты знаешь, Сара? Если это действительно хорошая лечебница, ей там наверняка будет лучше, она выздоровеет, — пыталась я утешить Сару. — И ты поступила совершенно правильно. Как бы ты смогла уехать в школу и оставить ее в таком состоянии? И никого из близких, чтобы позаботиться о ней. Твой отец… — Я хотела сказать, что Морис вряд ли будет сидеть у постели жены и ухаживать за ней, но решила, что говорить об этом не стоит.

— Отец! Если бы он тогда ничего не сказал ей при гостях, если бы он так ее не унизил, то не пришлось бы опять посылать маму в лечебницу.

Я сильно сомневалась, что это так, и ничего не сказала.

— И если бы мне не надо было отправляться в школу, то я бы осталась с мамой.

— А тебе не кажется, что твоей маме станет лучше, если она выберется из этого дома, из Нью-Йорка, уедет прочь от…

Неожиданно Сара просияла:

— Ну конечно. Ты совершенно права. Какая ты умница. Моя маленькая мудрая южная совушка. В этом доме она никогда не сможет окончательно выздороветь. Я знаю, что для нее было бы лучше всего развестись с отцом. Он этого тоже хочет. Поэтому он так себя и ведет. Но мама боится отпустить его, как мне кажется… Кто знает? Может быть, врачи в лечебнице смогут убедить ее, что это хороший выход. Спасибо, Марлена. Спасибо за то, что ты здесь. Я просто не представляю, как бы справилась со всем этим одна.

В тот вечер Морис Голд поднялся в комнату к Саре, где мы уже ложились спать. Как я заметила с некоторым злорадством, он выглядел неважно. Лицо у него было серым, с заметными морщинами, совсем не таким загорелым и холеным, как вечером в пятницу.

— Я хочу поговорить с тобой, Сара, в библиотеке. Ты не могла бы спуститься туда со мной? — спросил он вежливо. — И хочу сейчас попрощаться с Марленой. Желаю успеха в школе. Я уверен, что там у вас все будет хорошо. Будьте счастливы. — Он протянул руку.

Я пожала ее, чувствуя себя предательницей. Но как я могла не ответить? Этот человек будет оплачивать мое образование.

Сара, не говоря ни слова, спустилась вниз за отцом. Через несколько минут их громкие голоса уже были слышны наверху. Я спустилась вниз, в зал.

— У меня просто нет слов! — раздался пронзительный голос.

Затем Сара стала подниматься по лестнице. Морис Голд подошел к лестнице и крикнул ей вслед:

— Ты поймешь, когда станешь старше. Подожди немного. Ты еще ребенок…

Я вернулась в свою комнату и закрыла дверь. Я не хотела, чтобы подумали, будто я подслушиваю. Тут в комнату ворвалась Сара:

— Он хотел со мной помириться. Ты представляешь? После этого ужасного приема. Он сказал, что, несмотря на наши разные отношения с мамой… на все… он хотел, чтобы я поняла, как сильно он любит меня. Он сказал, что я получу все, что захочу. Он откроет для меня счет в банке, расположенном рядом со школой. И ты тоже будешь иметь все, что захочешь…

— Это очень великодушно с его стороны.

— Ничего подобного. Он просто чувствует свою вину. Он хочет облегчить свою совесть, компенсировать зло, которое причинил маме. Забудь о нем. Я попытаюсь забыть его и больше никогда о нем не думать. Только помни, Марлена, когда будешь выбирать себе мужа, выбери такого, чтобы он продолжал тебя любить и когда ты состаришься, а не только когда тебе будет двадцать и ты будешь молода и хороша собой.

— Это когда тебе будет двадцать, ты будешь хороша собой, — печально улыбнулась я. — А когда мне будет двадцать, я буду некрасива, как и теперь.

— Ничего ты не некрасива. И обязательно станешь красавицей. Я решила, что нам надо подсветлить твои волосы. Мы сделаем тебя девушкой с золотыми волосами.

— Ой, Сара. А что скажет моя мама?

— Мы ей скажем, что это получилось случайно. Что с полки упала бутылочка с перекисью водорода прямо тебе на голову.

— Она никогда этому не поверит.

— Тем хуже для нее. И к тому времени уже будет слишком поздно, правда ведь?

С такой логикой трудно было спорить.

— Я думаю, нам пора спать. Завтра нам предстоит долгий путь в Массачусетс.

Мы стали готовиться ко сну. Я увидела, что Сара достает что-то из комода. Это была пустая бутылка из-под коки. У Сары были свои странности, подумала я. Зачем ей нужна пустая бутылка из-под коки в комоде?

— Посмотри, что я возьму с собой в школу, — сказала Сара, изо всех сил стараясь выглядеть веселой.

— Пустую бутылку из-под коки?

Сара засмеялась:

— Помнишь, о чем мы с тобой говорили как-то ночью? Я слышала, что девушки с Юга пользуются этим вместо мальчишеских петушков…

— Сара, ты с ума сошла!

— Давай попробуем. Давай посмотрим, действительно ли это так?..

— Сара, перестань, пожалуйста!

— Да ладно тебе, ваша светлость, Марлена. Иногда мне кажется, что ты такая зануда!

— Завтра, Сара. Когда мы будем в школе. Правда, я сегодня ужасно устала. Давай лучше спать.

— Нет, — сказала Сара, — я хочу, чтобы ты попробовала это сейчас.

— Почему я?

— Потому что это здорово. Тебе понравится. Давай. Ложись, а я буду тебе это делать, как будто я мальчик. — Она распахнула свою пижаму и, прижав к себе бутылку, начала скакать по комнате.

— Ну и как я смотрюсь?

— Ты совсем не похожа на мальчика, — сказала я.

— Откуда ты знаешь? — спросила Сара. — А ты разве когда-нибудь видела мальчика с торчащей писюлькой?

— Сара, это кошмар какой-то. Я даже смотреть на тебя не желаю.

— Хо, хо, хо, малышка, — сказала Сара, стараясь говорить басом. — Сейчас я буду тебя трахать.

— Сара, перестань!

— Не называй меня Сарой, малышка. Меня зовут Уолдо, — сказала она тем же басом. — Ну-ка задери свою рубашечку, малышка.

— Нет, не задеру, — захихикала я. Но все равно я была напугана.

— Нет, задерешь. Так велит Уолдо!

Сара начала со мной возню и, задрав мою коротенькую ночную сорочку одной рукой, стала запихивать мне бутылку во влагалище.

— Перестань, Сара! — завопила я вне себя от ужаса. — Ты ведешь себя, как сумасшедшая! Сара, прекрати! Мне больно! О Боже, я сейчас умру!

Неожиданно Сара остановилась.

— Прости, Марлена, я не хотела… О Господи, Марлена! У тебя идет кровь! Марлена! Что же я натворила?

Я посмотрела вниз. С ужасом я увидела, как из меня сочится кровь и пачкает розовую в полоску простыню. Не думая ни о чем, я старалась, заливаясь слезами, закрыть свое несчастное кровоточащее и ноющее влагалище обеими руками.

— О Боже! О Господи! — всхлипывала Сара. — Только посмотри, что я наделала! Я лишила тебя невинности!

Назад: Чарльстон, Южная Каролина. Июнь. 1941

Дальше: Крисси