24

Криста крадучись вошла в книжный магазин.

Прохладный и полутемный, он казался убежищем от яркой вульгарности Дьювал-стрит. Он напомнил ей Лондон, или Вилидж — место, где читателей принимают всерьез. Там нет ни кричащих плакатов, ни хлама бестселлеров, ни больших стапелей книг, которые своим количеством напрашивались на покупку. Достаточно места, чтобы ходить вдоль полок; пара стульев для вегетарианцев и сыроедов и богатый диккенсовский аромат, напоминавший, что книги являются пищей для ума, а не просто быстрой закуской для воображения между двумя станциями подземки.

Она знала, что ей нужно, и снова чувство неосознанной вины нахлынуло на нее.

— У вас есть книги Питера Стайна? — спросила она девушку за прилавком.

— Вся эта стена, — последовал неулыбчивый ответ.

Криста проследовала взглядом в направлении, указанном пальцем. Легкое преувеличение. На полках стояли книги их местных знаменитостей, и Стайн оказался не один, а в блестящей компании. Хемингуэй, Макгуэн, Теннесси Уильяме нежились во влажном тропическом одиночестве в городе, повисшем на краю Америки, а среди них и этот невозможный человек, чью жизнь она спасла. Там стояли десять экземпляров «Детской игры». Она вытащила один. Повернула его. Лицо с негодованием уставилось на нее. Скальвулло запечатлел всю агрессивность и страх, но и все обаяние. Она улыбнулась этому лицу и получила в ответ сердитый взгляд. Криста положила книгу на стол. Она решила купить ее. И теперь посмотрела на другие названия. «Людям посадка запрещена». Согласно аннотации, это был страстный антивоенный гимн, посвященный мужеству убежденного противника войны. Избрав местом действия Вьетнам, писатель рассказывал о храбрости человека, который отказался убивать, и, по контрасту, о меньшем героизме тех, кто бездумно выполнял приказания, кто не задавал вопросов и не мечтал ни о чем. Она положила экземпляр на «Детскую игру». Затем там стояла книга «Мужчина, который любил мужчин». «Увлекательный полет фантазии гетеросексуала в мир гомосексуалистов, — гласила реклама на обложке. — Эссе Питера Стайна, написанное с сочувствием и пониманием, носит печать его творческого гения. Он исследует глубины своей собственной души». Три книги. Три совершенно разных предмета. Но Криста уже могла определить общую тему. Герои Питера Стайна аутсайдеры. Они осмеливаются восстать против заведенного порядка вещей. Они без колебаний выбирают для себя жизнь, полную трудностей, и когда, наконец, они умирают, то остаются, по меньшей мере, навязчиво живыми. Идейные противники войны, гомосексуалисты, дети смотрят с обочин жизни на уютный взрослый, нормальный мир. Как таковые, они занимают уникальное место, давая такую глубину проникновения, которая превращает хорошие книги в выдающиеся. Стопка Кристы насчитывала теперь три книги. И грозила вырасти еще выше.

— Я беру по три бакса за книгу, — сказал голос у ее плеча.

Она обернулась. О, Господи, нет! О, Господи, да! Его голова была наклонена набок, как бы задавая ей вопрос. Лицо было темней, чем ей представлялось в памяти, зубы белей; его удивительные глаза более неотразимы. Он был одет в мешковатые шорты цвета хаки, поношенные кроссовки, простую белую майку, а его волосы, буйно взъерошенные, являли собой гимн анархии.

— О, силы небесные, ты напугал меня. Ты застал меня за покупкой твоих книг.

— И да, и нет, — сказал он, позволяя своим глазам мигнуть. — Надеюсь, ты переживешь депрессию, которую они несут с собой.

Она вспыхнула при этой ссылке на тот вечер. Слова, которыми они тогда обменялись, запечатлелись на листах ее памяти.

— На самом деле названия звучат захватывающе. А в тот день ты меня разозлил. Думаю, что мне хотелось тебя обидеть.

Она смело улыбнулась ему, когда оправилась от первоначального шока. Криста не стала извиняться за сказанные тогда неприятные вещи, которые в то время чувствовала. Не стал этого делать и он.

— Что привело тебя в Ки-Уэст?

Его вопрос прозвучал настойчиво, не как обычная, формальная реплика.

— Высматриваю место для важных съемок, предназначенных фирме Мери.

— В книжном магазине?

— Я зашла сюда, спасаясь от жары.

Криста вспыхнула от собственной лжи.

— Я тоже захожу сюда порой, чтобы спрятаться от мира.

— А я-то думала, что писателю хочется бежать подальше от своих книг.

— Писателям хочется убежать от самих себя. Книги — это люк для бегства, если, конечно, они написаны кем-то другим. — Он засмеялся коротким, безрадостным смешком, который, казалось, только подчеркнул смертельную серьезность его слов. Он выглядел совершенно трагически, когда стоял там перед ней. Его плечи согнулись под грузом творчества.

— Ваши слова звучат, как кровь, тяжелый труд, пот и слезы.

— Ничего не поделаешь, — ответил он просто.

— Я полагаю, что в рекламных съемках тут нет необходимости.

Его молчание сказало о том, что он согласен с ней, однако теперь это выглядело по-другому. Он не хотел преуменьшать ее личность. Возможно, из-за того, что знал, как это рискованно.

— Что посоветуешь мне прочесть в первую очередь?

— О, я думаю, «детскую книжку». — Его улыбка была теперь теплой, когда он напомнил ей то, что она сказала про «Детскую игру», однако больше он к этой теме не возвращался. Решил не трогать.

— Это то, чем ты более доволен?

— Менее недоволен. Трудно чувствовать удовлетворение. Всегда знаешь, что можно было сделать еще лучше.

Он взмахнул рукой, словно очерчивая размер этой проблемы. Оценка критиками количества и качества труда, вложенного в его работу, имела для него явно такое же большое значение, как звук в лесу, который никто не слышит. Судья сидел у него внутри, а не снаружи, и этот судья был суров и немилосерден.

Криста испытывала странное возбуждение. Она бывала здесь и прежде, когда проходила книжная ярмарка в Майами, и тени плясали в ее памяти, и скакали перед ее мысленным взором, создавая красивые силуэты и колеблясь под чудесную музыку.

— А что ты делаешь сейчас? — спросила она внезапно, почти сердито и махнула на свои часы, словно это что-то означало. — Я имею в виду, не хочешь ли перекусить где-нибудь вместе со мной?

Он казался искренне удивленным. Он пристально всмотрелся в нее, словно прикидывая, та ли это персона, с которой можно есть ланч. Он оглянулся вокруг, а потом снова поглядел на нее, и его рука взъерошила волосы, словно они были слишком причесанными для ресторана. Он хотел уйти. Он хотел остаться. Он был как Де Ниро, оказавшийся перед сложным выбором.

— Да, — выпалил он, наконец, желая отрезать самому себе пути к отступлению.

— Хорошо. Отлично! Где? — Криста ничего не могла с собой поделать. Она всегда была напористой. Облегчение волной захлестнуло ее. Она собиралась остаться рядом с этим человеком подольше. О дальнейшем она и не загадывала.

— О, дорогая моя, — сказал он. — У меня нет с собой ни денег, ни карточки, вообще ничего.

— У меня есть. Я буду угощать. В конце концов, ведь ты же позволил мне спасти твою жизнь. — Она просто не могла удержаться от этих слов. Желание как-то разрушить его серьезность было слишком сильным, чтобы противиться. Она мысленно съежилась. Но он рассмеялся и взглянул на нее, как смотрели все мужчины все эти годы, но на этот раз она знала, в чем дело. Он смотрел на ее тело, груди, губы, волосы. Она почти ощущала, как он согревался ее теплом, очаровывался ее чарами, и Криста была благодарна за все дары, которыми одарил ее Господь… ланч приближался…

Она заплатила за его книги, и они вышли на улицу. Летняя жара окутала их своей влажной вкрадчивостью.

— А ты знаешь, где можно перекусить?

— Есть тут несколько мест. — Он шел быстро, обгоняя туристов, и Кристе вспомнилось некое неписаное правило, которое запрещает разговаривать во время движения. Мопед, на который они сели, усилил это ощущение. Вскоре они мчались среди ползущих автомобилей, потом вниз, вдоль доков, мимо рыбачьих лодок и идущих под парусами яхт, в старую часть Ки-Уэста. Тут не было никаких глупостей с шлемами, и соленый бриз играл волосами Кристы, напоминая ей о нереальности всего происходящего. Поначалу она старалась не держаться за него, ехала словно верхом на брыкающемся бронко — полудикой лошадке. Она старалась предугадать резкие повороты и скачки, вцепившись в седло обеими руками и ляжками. Потом она расслабилась, наклонилась вперед и легко положила руки ему на бедра. Что-то произошло. Ее пальцы стали странно чуткими к выгоревшему хлопку. Она ощущала его тугую талию. Его запах смешивался с запахами моря. Криста никогда не чувствовала так много энергии, что била прямо из его спины, окутывая ее в ауру сверхнакаленного страха. Он согнулся над рулем мопеда, весь поглощенный дорогой. Но это был лишь один шаг в его жизни, всего лишь мимолетный миг. Вскоре все пройдет, и она уедет, и это породило в ней острую боль сожаления, которая была такой же острой, как те, что доводилось Кристе испытывать в жизни.

Внезапно он свернул влево. Мопед заскользил на повороте, словно в слаломе, и со скрежетом остановился, оставив след шин на площадке перед баром у самой воды, имевшим вид первобытной хижины с «Кон-Тики». Он обернулся. На его лице играла улыбка озорного школьника.

— Вот! Я напугал тебя. Разве это не забавно? — сказал он. Это не вызвало у Кристы раздражения. Даже показалось ей глубоко очаровательным, раз исходило от него. Криста не чувствовала себя строгой родительницей. Она показалась себе ровесницей-школьницей. Для нее уже не было больше загадкой, почему он мог написать такую книгу, как «Детские игры».

— Мы заглянем сюда.

Это не было «рестораном», какой она ожидала увидеть. Тут на открытом воздухе стояли столы, выцветшие от солнца и изрезанные ножами. Табуреты, которые выглядели так, словно ими били людей. И люди, которые выглядели так, словно это их колотили этими табуретами. Побитая барменша стояла за побитой стойкой бара. Школьная доска сообщала, что в этот день был улов морского окуня. Обтрепанные непогодой веревки огораживали все место. Старые бакены, рыбацкие сети и пара старых якорей рассеяны там и сям, изображая морской бродвейский набор. Но здесь все это было подлинным. Если бы крепкие напитки не лишили владельцев бара последних мозгов, они могли бы поклясться в этом.

— Привет, Донна. Поздно вчера ночью?

— Привет, Пит. Скорее рано. Во всяком случае, солнце светило.

Пит?! Это уменьшительное имя было для нее шоком. Она никогда в жизни не встречала Питера, так далеко стоявшего от Пита.

— Как поживает морской окунь?

— Он чувствовал себя лучше в Гольфстриме в шесть утра сегодня.

— Выжми на него немного нашего местного лимона и скажи Сету, чтобы не поскупился на чеснок. Парочку порций и пару чашек похлебки из моллюсков для начала. Еще бутылку Шардонне со льда, и тогда полный порядок.

Он повернулся к Кристе и сказал, как бы спохватившись.

— Ты не возражаешь, что я сделал заказ за тебя?

— Это замечательно. Это же твой город. — Так оно и было: Почему писатели любят Ки-Уэст? Почему Питер Стайн был восьмым и последним лауреатом Пулитцеровской премии из тех, кто жил здесь? Люди высказывали разные мысли по этому поводу. Это была граница, место, окруженное водой, фрейдистский символ подсознания. Может, мысли росли здесь более просто — на зловонной жаре, питаемые анархией и удобренные одиночеством. Место, где ближайшим крупным городом была Гавана. Определенно, дело здесь было не в подражании авторитету. Стайн жил здесь не потому, что здесь же когда-то жил Хемингуэй, и Одюбон, и Фрост, и Меррил. Их окружали люди, которые, по всей очевидности, вообще не умели читать. А среди них писатель, который тащил для нее табурет, словно это был позолоченный стул в «Плазе». Чайки и пеликаны кружились над головой, зафрахтованная лодка маневрировала, стараясь попасть на узкую стоянку в нескольких футах от того места, где они сидели, и Криста Кенвуд не могла вспомнить, когда и где она чувствовала бы себя так же восхитительно.

— Все это требует чуточку понимания, — сказал он, — словно читая ее мысли. — Все это кажется отдаленным, равнодушным, тихим, но на самом деле это крутое местечко. Требуется изрядная храбрость, чтобы здесь жить. Это богатая плоть. Если ты можешь оставаться спокойным в Ки-Уэсте, то он покажется тебе волшебным садом.

— Покой в Ки-Уэсте. Звучит как название хорошей книги. А вы остаетесь здесь спокойным, мистер Стайн?

Она улыбнулась ему, когда принесли вино, и он улыбнулся в ответ, хорошо сознавая, что эта случайная встреча уже была успехом, пожалуй, даже грозным успехом. Он часто думал о ней с того ужасного вечера на Палм-Бич и той неприятности на океанском дне. Больше всего ему вспоминалась ее улыбка. Ее открытость и искренность. Ее бесхитростность. Она согревала тебя словно солнышко в холодный день. Он вспоминал ее искрометный ум, ее нежелание сдаваться или быть помещенной во все те шаблоны, в которые он хотел ее запихнуть. Он вспоминал о ней, как о равной себе. Об этом больше, чем об остальном — ее теле, грудях, необыкновенном самообладании, осанке, такой утонченной, что язык ее тела был более совершенным, чем все, что он мог написать, или мечтать написать. И теперь она сидела рядом с ним, в его любимом месте, эта девушка, которая купила его книги, и оскорбила его, и, о да, которая более или менее спасла его жизнь.

Он не ответил на ее вопрос. Это была слишком опасная тема.

— Хемингуэй жил здесь спокойно, как вам известно. Несмотря на все недобросовестные сплетни, он не пил здесь так уж много. Он поднимался вместе с солнцем. Изгнал из дома все книги. Никогда не работал так интенсивно ни до, ни после, когда уехал отсюда.

— Вот вы все живете здесь, а никогда не пишете об этом месте.

— Макгуэн писал. Хемингуэй написал в «Иметь и не иметь». Но ты права. Я не знаю. Вопросы, начинающиеся с «почему» всегда такие трудные, не так ли? Из-за того, что мы американцы и оптимисты до предела, всегда предполагается, что на них существует ответ. Я предпочитаю вопросы «когда», «что», и «где». На них можно крепко повиснуть.

— Вероятно, это оттого, что где бы ты ни находился, вокруг слишком много реальности. Реальность порождает неуважение. Фантазия разжигается расстоянием. Воспоминания лучший источник.

Тут уж он не смог удержаться.

— Да, посредственность любит компанию. Счастье просто иллюзия. Разлука наполняет нежностью сердца.

Он улыбнулся, чтобы вытащить жало из ранки. Ее глаза сверкнули огнем.

— Мои слова не были клише, — заявила она.

— Нет, действительно не были. Прости меня, Криста. Я циник. Я не силен в беседе. Я думаю, что я как ребенок, отрывающий крылышки у мух.

Он удивился сам на себя. Он почти извинялся.

Ее лицо немедленно смягчилось.

— Нет, все о'кей. Это моя вина. Мне не следовало говорить с тобой о писательском труде. Я ведь толком ничего не знаю об этом, а тебе хочется расслабиться и отвлечься. Я это понимаю. Но просто так приятно говорить с таким человеком, как ты, я хочу сказать, с человеком, который относится серьезно к мыслительному процессу и сделал его своей профессией. Ты ведь знаешь, что умеешь произвести впечатление. Пожалуй, немного даже пугаешь. Но тогда я не должна была говорить тебе это. Ведь это твой фирменный знак, не так ли? Питер Стайн, бичеватель человеческой глупости и невольный страдалец от дураков.

Он осторожно потягивал вино и глядел на нее через край бокала. Она прошла все тесты.

Это она умела произвести впечатление. Время от времени она делала точные замечания. Она ему все больше нравилась. Он увлекся ею. Да, это так. Ему хотелось коснуться ее тела. Ему хотелось коснуться ее руки, которая лежала на столе, спокойная в Ки-Уэсте. Он глядел на нее — длинные, хрупкие пальцы ждали его.

Он кашлянул.

— Как я рад, что встретил тебя в книжном магазине, — вдруг сказал он. Это звучало как предложение руки и сердца.

— Правда? — спросила Криста. — Я рада, что ты это говоришь. Я начинала гадать и сомневаться. — Она наклонила голову набок. Бум, бум, билось ее сердце. Боже, это напоминало Павлова с его ужасными собаками. Парень постоянно колебался, менял свое мнение, а она пускала слюну на звук его звонка.

— К счастью, на пишущей машинке я могу выражать свои мысли вполне разумно. Пожалуй, писателям не следует дозволять выходить из этих рамок. Они видят в нормальности врага. И они всегда стараются убежать от нее… алкоголь, наркотики, Ки-Уэст. Я не хочу сказать, что ты нормальная… Я имею в виду, что ты… но я действительно нахожу тебя очень интересной… я хочу сказать…

Но он никак не мог сказать это. Вообще никак.

Она засмеялась над его дилеммой. Он жил словами, однако слова давались ему тяжело. Возможно, они значили для него слишком много. Они должны были звучать без всякого изъяна.

— Не надо паники! Я понимаю, что ты хочешь сказать. Это почти то же самое, что я говорила раньше, когда ты обвинил меня в том, что я произношу клише. Художники должны спасаться от нестерпимых клише действительности. Подобно неврастеникам, им приходится воздвигать башни из слоновой кости. Их фокус в том, чтобы избежать удела психопата, живя в них всю жизнь.

— Прекрасно сказано.

— Благодарю вас, Питер Стайн. Вообще-то, это говорилось и до меня. Я просто модифицировала это.

— Я знаю, но ты модифицировала это весьма неплохо. Все на свете говорилось и до нас. Писатели — это просто мастера хитросплетений.

Официантка швырнула на стол похлебку из моллюсков, словно это была осколочная бомба. Она брызнула, плеснулась в разные стороны, но в основном все же уцелела. Нежные кусочки моллюсков плавали в дымящемся томатном соусе. Питер Стайн влил туда немного шардонне.

— Лучше, чем с хересом, который тут у них уже добавлен.

— А перед тобой вставала когда-нибудь дилемма: алкоголь или творчество?

Это была осторожная проба. В чем были его слабости? Какие они, обычные или более экзотические?

— Они гасят друг друга. Спиртное дает воображению пинка в зад, а затем скручивает способность описывать идеи, которые высвобождает. Писательский труд странен сам по себе, и его интересуют странности. Даже если писатель описывает мирские, обычные вещи, он должен делать это странным и необычным образом. Иначе это получится неинтересно. Помогают колебания настроения вверх и вниз; к тому же как депрессия, так и мания повышают тягу к алкоголю. Я думаю, большинство писателей пьют оттого, что они генетически запрограммированы испытывать эмоциональные крайности. Вот почему они пишут. Вот почему пьют.

Они помолчали немного, думая об одном и том же. Не о пьянстве и писательском ремесле. О другом.

— Беседа ведь не то же самое, что диалог в книге, правда? — спросила она.

Он засмеялся, понимая, что имела она в виду, но не решил, готов ли он это признать.

— Я думаю, что это диалог в трех измерениях.

— Интонация, язык тела, выражение лица составляют разницу, но в действительности разница в том, что на самом деле беседа всегда бывает не о том, о чем в ней говорится.

— А чему посвящена наша беседа?

Ему хотелось выяснить, как далеко и насколько быстро она может зайти. Она была девушка-бык, импозантная, красивая боеголовка-телец, которая может ударить в сердце и разорвать его на кусочки. И даже, пожалуй, в холодное и крепкое сердце.

— Тому, чтобы узнать друг друга.

— Тебе хочется ускорить это, правда?

— Да. — Она помолчала. — Действительно.

Она поглядела на него, обезоруживая его отчужденность своей искренностью.

— Порой ход вещей нельзя торопить. Порой это бывает невозможно.

— А порой можно торопить. Порой возможно.

— Я полагаю, что это тоже верно.

Он улыбнулся и зачерпнул кусок мякоти. Она отбила его мини-упрек назад к нулевой черте. Она была права. Слова — это дымовая завеса для чувств. Лучше всего им удается белая ложь. Он настроился на восприятие девушки. Его мозг быстро работал, быстрее, четче, чем в те волшебные моменты, когда пишущая машинка одерживала верх и диктовала ему его собственную книгу. Это была перестрелка словами, а ставками были тела и умы. Мякоть выскользнула у него из ложки. Шлеп! Назад, в томатный суп-пюре. Крупные брызги бульона вылетели оттуда и опустились на его майку.

Она среагировала быстрее, чем он. Несколько бумажных салфеток оказались зажаты в спокойной руке, промокая, оттирая, чистя майку и грудь, которую она закрывала.

— О, проклятье, — сказал он, бестолково размахивая руками, словно какой-нибудь суетливый дирижер в сыгранном оркестре. Его беспокоила не майка. Он стыдился своей неуклюжести, или, пожалуй, того, что его неуклюжесть обнаружилась перед этой ловкой девушкой. Инцидент был полон скрытого смысла, однако этот смысл затеряется в словах — материнской заботы, попыток оправдаться, судорожных попытках восстановить самоконтроль, наикратчайших путях к интимности.

— Огромное тебе спасибо.

— Да не стоит благодарности.

Это было больше, чем она получила за спасение его жизни.

— Мы ни разу не говорили о твоих занятиях, — сказал он, дистанцируясь от ситуации, но все-таки сознавая, как много значили для него ее прикосновения. Питер Стайн всегда был неприступным. Таков был его имидж. Он упивался своим статусом недотроги. И теперь ее рука прикоснулась к нему, а она сама проникла внутрь его сознания, которое никому не разрешалось посещать. Она обследовала в нем обширный район бедствия — передвигала мебель, меняла драпировки, впускала свет в аскетические казармы его мозга.

— Думай обо мне, как о бизнесменше, — произнесла она, улыбаясь. — Мои карты все открыты. Зондируй.

— Вообще-то, я знаю о тебе очень много. Я видел фильм. Видел тебя в посвященном ему утреннем шоу. Ты смотрелась в нем очень хорошо. Почему ты больше не делаешь ничего подобного?

— Ты когда-нибудь делал работу для Голливуда? — Таков был ответ.

— Иногда они просят меня написать сценарий, когда с разочарованием обнаруживают, что до Достоевского им не добраться.

— Точно.

— Деньги там неплохие, как мне кажется, — добавил он с нулевой убежденностью.

— Это не те деньги, которые мне хочется получить, — засмеялась Криста. — И мне неприятно слышать в супермаркете, что у меня по секрету от всех родились близнецы от зеленого пришельца из космоса. Вчера я была в «Пабликс». Наткнулась на заголовок в «Уикли Уорлд Таймс»: «Тело принцессы Грейс похищено». Эксклюзивная статья в «Сан» говорила о том, что она жива.

— Очевидно, она похитила свое собственное тело.

— Да, так что на следующей неделе мы прочтем: «Принцесса Грейс арестована за осквернение могил. Адвокат предполагает возможность психического расстройства».

Питер смеялся, по-настоящему смеялся. Боже, как это странно. Боже, как это хорошо.

— Это очень забавно, — произнес он, удивленный ею, удивленный самим собой и своей реакцией на нее.

Их смех затих. Все шло так хорошо. Солнце палило их. Похлебку унесли прочь, прибыл окунь.

— Джеймс Меррил правильно изобразил Ки-Уэст, — сказал Питер. — Небесные краски, раздутая рыба.

— Любопытнейшие люди, — добавила Криста.

Она смотрела на него, опершись о стол локтями, подбородок балансировал на кончиках пальцев.

Он улыбнулся ей, теперь как заговорщик. Их прошлое ушло прочь либо подверглось переоценке. Плохие времена обернулись хорошими. Забавно было, что они недавно воевали. Это было чудесное недоразумение. Оскорбления и кровожадность переродились теперь в открытость, взаимное уважение, силу.

— Как долго ты здесь пробудешь?

— О, я не знаю. Это зависит от фотографа, Стива Питтса. Сейчас он действительно занят делом, ищет место. Он отвезет меня туда, если сам не сможет принять однозначного решения. Обычно его мысли прикованы к голубым ягодицам.

— Так что ты вольная пташка. — «Без партнера», повисло в мягком бризе.

— Да, это весьма необычно для меня, но это приятное состояние, и мне оно нравится.

Он поглядел вниз на свою тарелку. Он собирался спросить ее о чем-то. Очевидно, это было для него не просто.

— Ты знаешь, в эти дни проходит что-то вроде литературной конференции. Меня попросили выступить с речью, и я согласился. Завтра вечером. После этого состоится свободный обмен мнениями. Может, ты придешь тоже… как моя гостья? Впрочем, это будет невероятно скучно…

— С удовольствием.

— Знаешь… все не было подходящего времени, чтобы сказать то, что мне нужно бы сказать… о том, что случилось, когда мы были в океане. Спасибо, Криста. Дела обстояли у меня очень скверно.

Она смотрела в его глаза, теперь честные, а, возможно, даже нежные.

— Лучше давай есть окуня, чем ждать, когда он съест нас, — сказала она, снимая торжественность момента.

— Я это и хотел сказать. Благодарю тебя, — сказал он снова, серьезным голосом. Словно желая подчеркнуть это, он протянул руку и положил свою ладонь на ее пальцы.

— Все нормально, Питер.

Нормально ли? Его прикосновение било электричеством, перепутывало ее мысли своей пронизывающей интенсивностью. Однако он не сжал ее руку. Его пальцы лежали на ее, словно шелковая простыня жаркой ночью. Она упивалась его близостью. Прилив адреналина бушевал внутри ее организма, а не его. И все же это было так замечательно, что не должно было кончаться. Она перевернула свою руку, поместившуюся под его рукой, и их пальцы сомкнулись в объятьи, таком нежном, как никогда в жизни. Долгие минуты их руки разговаривали вот так, а они сами затихли, наслаждаясь моментом единения, когда их души соприкоснулись, облетели друг за другом вокруг костра эмоций, который горел все ярче и ярче у них внутри.

— После ланча, — сказал он, и его голос утонул в буре чувств, — не хочешь ли прокатиться со мной и поглядеть, где я живу?

— Пожалуй, я не прочь, — сказала Криста.