ГЛАВА 6
Когда Роберт часом позже пришел домой, ребенка уже вытирали после ежедневной вечерней ванны. Стоя около ванны, Линн почувствовала за своей спиной его присутствие, но не повернулась, давно прошло время любезных приветствий, и она ждала, когда он заговорит первым, а уж после этого она вежливо отвечала.
– Я уже дома, – сказал он.
Новые интонации в его голосе заставили ее взглянуть на него, и она увидела, что на нем лица нет. Он расстегнул пуговицу на воротничке и ослабил узел галстука, он, Роберт Фергюсон, позволил себе в таком распущенном виде ехать в пригородном поезде!
– В чем дело? – воскликнула она.
– Ты этому не поверишь, – сказал он.
– Я поверю, если ты мне скажешь.
– Попроси Энни, чтобы она уложила Бобби. Она не будет против. И пойдем наверх. Мне необходимо выпить.
Он заболел, подумала она, вот в чем дело. Ему сообщили, что у него рак или что он скоро ослепнет. Жалость побудила ее вздрогнуть, и по коже пробежал озноб.
– Полная чертовщина. Выбросили, – произнес он, как будто разговаривал сам с собой.
Бутылка звякнула на серебряном подносе. Он сел.
– Ну, Линн, у меня новость. «Дженерал Америкэн Эпплайенс» и я расстались. Все кончено. Насовсем.
– Насовсем? – повторила она, как эхо, его последнее слово, которое пока для нее не имело смысла.
– Я не получил повышение и поэтому я уволился. Вот почему я опоздал. Я освобождал свой стол.
Я не понимаю, – сказала она. Он встал и прошел к длинному окну в эркере, выходящему на дорогу и зажженный фонарь у въезда на территорию Стивенсов. Он повернулся кругом, как часовой на дежурстве, и прошел через всю комнату к противоположному окну и остановился у него, глядя на темную лужайку и за ней на еще более темные заросли на холмах. Когда он снова повернулся к Линн, она увидела, что в его глазах блестят слезы. Затем он сел и принялся быстро и сбивчиво говорить.
– Да, освобождал свой письменный стол. Двадцать три года моей жизни. И ты знаешь, как я узнал эту новость? В лифте, когда возвращался в офис. В конце дня. Меня не было там целый день. С поезда поехал сразу на встречу. Пара юношей разговаривали между собой, – клерки или рассыльные, они даже меня не узнали. Они говорили про Будапешт и про то, что туда едет Брюс Леман, чтобы возглавить тамошний офис. Это звучало дико. Я на это даже не обратил внимания, это меня только позабавило. И вдруг меня вызывает Уоррен. Он показал мне факс, от Монакко, и я вижу, что это правда. И я все равно не могу в это поверить.
Роберт закрыл лицо руками. Он упирался локтями в колени, и его голова упала вниз. Она смотрела на этого убитого горем человека, казалось, такого неуместного в этой богато обставленной спальне, как был бы нищий бродяга на белой мраморной лестнице.
– Я сказал ему, что, должно быть, произошла какая-нибудь досадная ошибка, что все знают, что это место было обещано мне. Почему Леман? Это лишено смысла. Я сказал, что хотел бы поговорить с Монакко. Итак, Уоррен позвонил в Калифорнию, но мы не дозвонились до Монакко. Я попросил Уоррена рассказать мне все, что он об этом знает. Я не собираюсь проводить бессонную ночь, пытаясь догадаться, в чем дело. Черт! В любом случае у меня будет бессонная ночь.
И снова Роберт встал и начал ходить по комнате из конца в конец. У каминной полки он остановился, чтобы поправить фарфоровые фигурки, которые Юдора передвинула при уборке.
– Я помню тот день, когда я их купил, – сказал он. – Я думал, что весь мир у моих ног. И он был у моих ног. Извини меня. Эти чертовы слезы. Мне стыдно, что ты их видишь.
– В этом нет ничего позорного, Роберт. Мужчина тоже имеет право как-то выражать свое горе.
Она говорила нежно, не только из-за одного сочувствия, но и из-за собственного замешательства перед лицом такого поразительного осложнения.
– А Уоррен? Он тебе сказал, почему?
– О, да. О, да. Он был деликатен, ты знаешь, он настоящий джентльмен. Но как он при этом радовался! Я готов спорить, что сейчас дома он потчует этой историей свою жену, а, может быть, и целую компанию в клубе. Господи, как тяжело я работал, я сделал в маркетинге столько, сколько никто до меня не сделал; а что сделал Леман по сравнению со мной? Рабочая лошадь, лишенная воображения…
– Ты не сказал мне причины, – терпеливо спросила Линн.
– Причины? О, да. Я сказал, что он был деликатен на этот счет. Очень тактичен. Кажется, что кто-то распространяет слухи о моей личной жизни, и к тому же преувеличенные. У всех, у каждой семьи есть проблемы того или иного рода, проблемы, с которыми они в конце концов справляются. Я сказал ему, что сплетня не имеет ничего общего с действительностью, ничего общего. Какое право имеют посторонние делать выводы о том, что происходит между мужем и его женой? Не правда ли, Монакко не такой человек, чтобы слушать пустые пересуды?
– Пустые, – прошептала Линн, так тихо, что он ее не услышал.
Все пересуды слились в общий гул, настолько громкий, что он был услышан в Калифорнии. Это было что-то вроде подтверждения факта, но для нее это не имело значения, потому что куда это могло ее привести? И ее путь, который казался ей таким ясным, хотя и нелегким, завел ее в тупиковую аллею.
– Можно ли поверить, что такой человек, как Монакко, мог пасть так низко? В конце концов, что такое ужасное я сделал?
Поскольку она молчала, в его голосе появилась нотка слабого подозрения.
– Интересно, кто мог распространить эту гадкую сплетню? Ты не могла бы – ты же по всякому поводу бегаешь к Леманам?
Она прервала его:
– Как ты осмеливаешься говорить мне такие вещи!
– Ну, ладно, я тебе верю. Но тогда как и кто? Вопрос повис в воздухе. Роберт ожидал ответа, но она молчала, и он его не дождался. При всем кошмаре, было в этом что-то притягивающее, вынуждающее человека против его желания смотреть на несчастный случай не отрываясь, следить за кровавой катастрофой.
Роберт рассуждал:
– Уоррен сказал, что он говорил от имени Монакко, «согласно инструкции», он сказал, что, безусловно, я волен остаться в прежней должности. «Безусловно», – передразнил Роберт.
– Но ты не намерен, – сказала Линн, уловив насмешку.
– Господи, Линн! Я написал заявление об уходе и все такое. За кого ты меня принимаешь? Ты думаешь, я могу остаться после такой пощечины? В то время как Брюс Леман пожинает плоды моих трудов?
– Брюс этого вовсе не хотел, – сказала она.
– А сейчас он очень хорошо это принял.
«Мир кружится вокруг меня, а я ничего не понимаю», – подумала Линн. Затем, чтобы хоть что-нибудь сказать, она спросила:
– Ты уверен, что правильно поступаешь, уходя от них?
– Без сомнения. В любом случае, они хотят, чтобы я ушел, ты разве этого не видишь? Они нашли способ облегчить мой уход. Они сделала все так унизительно, чтобы я захотел уйти, – лицо Роберта исказилось и превратилось в трагическую маску, щеки раздулись, брови сошлись на лбу, рот открыт. – Я погиб, Линн! Уничтожен. Опозорен. Выброшен как мусор, кусок мусора.
Это было верно. Он сам это сделал с собой, но все же это было верно. Что она могла или должна была сказать? Она ничего не могла придумать, кроме самых примитивных слов утешения.
– Приготовить тебе что-нибудь поесть? Ты же не обедал.
– Я не могу есть. – Он посмотрел на часы. – Половина девятого. Не слишком поздно, чтобы увидеть Брюса. Пошли.
– Увидеть Брюса? Но зачем?
– Конечно, чтобы поздравить.
В панике она искала какое-нибудь веское выражение:
– Он не захочет нас принять. Мы будем незваные гости.
– Ерунда. Он оценит наши поздравления. Мы приедем с бутылкой шампанского.
– Нет, нет. Он в трауре. Это неловко, – возразила она.
– Это не имеет ничего общего с трауром Брюса. Это вопрос чести Роберта Фергюсона, его поведения, его порядочности. Я хочу, чтобы он увидел, что я могу принять это как мужчина.
– Зачем мучить себя и придавать этому такое значение, Роберт? Достаточно просто позвонить по телефону.
– Нет. Достань шампанское. Он может его охладить в течение получаса в своем морозильнике.
Она спросила его безмолвно: «Кого ты обманываешь этой бравадой? По его собственному признанию, он в глубине души умирает».
– Если ты хочешь отпраздновать, – сказала она любезно, – то застегни пуговицу и смени галстук. Он в пятнах.
Брюсу все равно, но Роберт увидит себя в зеркале, и ему будет неприятно.
Она не была в доме Брюса с того дня. Когда они приехали, он читал; он держал книгу в руках, когда пошел открывать дверь. Вечер был холодным и ветреным, один из предвестников зимы, и, по всей видимости, он накрывался вязаной шалью Джози, когда сидел на том самом диване, на котором они лежали вместе, и он прикрыл ее этой шалью.
И она подумала, а не пришли ли ему в голову те же самые мысли, и она не могла глядеть на него или в сторону дивана, а для вида стала гладить белого кота.
Брюс спросил, не имеют ли они ничего против, если он прибережет шампанское для другого вечера, когда они снова соберутся все вместе, пояснив: – Я сегодня не в состоянии пить. У меня был ужасный день, Роберт.
– Послушай, почему же?
– Очень просто. Это твоя должность. Ты ее заслужил, и она должна быть предложена тебе.
Роберт пожал плечами.
– Это благородно с твоей стороны, Брюс, но, как видно, не судьба, вот и все.
Это замечание почти случайно сорвалось с его языка; оно должно было вызвать сочувственную реакцию за попытку бравады, или, учитывая тот факт, что все присутствующие знали, почему «не судьба», оно должно было вызвать возмущение.
Однако Брюс посочувствовал:
– Хочу тебе сказать, что я ошеломлен. Нелегко будет поддерживать твой уровень, Роберт. Лишь бы я только справился с работой.
– В любое время, если тебе понадобится мой совет, я в твоем распоряжении. Возможно, тебе было бы полезно прийти ко мне как-нибудь вечером в ближайшее время, и я бы тебе рассказал некоторые основные моменты того, чего я уже добился в этом направлении.
– Хорошо, спасибо, но пока еще рано. На меня это свалилось как тонна кирпичей, в то время как я еще не разгреб предыдущую кучу. Я пока еще не составил ясное представление о своих задачах.
– Понятно, – доброжелательно вставил Роберт.
– Хотя, в конце концов, это заставит меня убраться отсюда. Я как раз мечтал, не найдется ли на земле место, куда я смог бы убежать от себя самого, может быть. Внутренняя Монголия, или, Южный Полюс. Ну вот и будет Венгрия. Никакой разницы нет. Все равно придется тащить себя, за собой, а во мне все сломано.
До этого Брюс даже не посмотрел в сторону Линн, но теперь он полностью обернулся к ней и попросил:
– Я беспокоюсь о Барни. – Кот, свернувшийся калачиком перед камином, был похож на груду снега. Услышав свое имя, он поднял голову. – Я не могу взять его с собой, и Джози будет меня преследовать весь остаток моей жизни, если я не пристрою его в хорошие руки. Как ты думаешь, Линн, не могла бы ты его взять? Я бы не хотел задавать тебе какую-нибудь еще работу или создавать лишние проблемы, но у меня безвыходное положение.
– Ты не знаешь Линн, если ты можешь ей такое сказать, – заявил Роберт. – Она готова взять любое четвероногое создание, какое тебе придет в голову.
– Конечно же, возьму, – быстро сказала Линн. – Нет, ты не знаешь Линн, – повторил Роберт. Но он знает Линн, и даже очень хорошо. Эти слова чуть не сорвались у нее с языка, и она была этим напугана.
– Какие тебе назначили сроки? – спросил Роберт.
– Где-то в декабре, я думаю. – И Брюс снова сказал: – Все случилось так внезапно… Барни побудет со мной до отъезда… Это так мило с твоей стороны… Я благодарен… Джози тоже была бы благодарна.
– Он в полной растерянности. Он никогда не сможет соответствовать нужным требованиям. Он не знает, за что берется, – сказал Роберт, когда они уехали от Брюса.
Дома он снова заходил из угла в угол по комнате и заявил:
– Нет, он никогда не справится.
Энни вошла в комнату так неслышно, так тихо, что они вздрогнули от ее голоса:
– Что случилось? Что-то ужасное произошло? Снова Эмили заболела?
Роберт произнес прерывающимся голосом:
– Ох, Энни. Ох, моя маленькая девочка, нет, с Эмили все в порядке, слава Богу. Слава Богу, мы все здоровы. – И он привлек Энни к себе, поцеловал ее в голову и держал ее, повторяя нежно: – Я найду способ о вас позаботиться. Они думают, что уничтожили меня, но они не могут убить мой дух, нет… – Он заплакал.
– Ты ее пугаешь! – закричала Линн. – Папа расстроен, Энни, потому что у него неприятности на работе. Он уходит из фирмы. Он расстроен.
Девочка освободилась из объятий Роберта и посмотрела на него так, как будто видела в первый раз. На ее лице отразилась целая вереница чувств, от любопытства и неприязни до страха.
– Мне необходимо поговорить с Эмили, – сказал Роберт, – дай мне номер ее телефона, Линн.
– Ты ее тоже испугаешь до смерти. Подожди, пока ты успокоишься.
– Я спокоен, – произнес Роберт сквозь слезы. – Я спокоен. Мне необходимо поговорить с ней, сказать, что я сожалею. Мы одна семья, мы делаем ошибки, а теперь мы должны держаться вместе. Какой у нее номер, Энни?
«Если бы я не видела, как мало он выпил, я бы сказала, что это все виски», – подумала Линн.
– Эмили, Эмили, – говорил Роберт в телефон. – Нет, не пугайся, у нас здесь все в порядке, только я ушел из своей фирмы. Это длинная история, слишком длинная, чтобы рассказывать по телефону, но – извини меня, я сейчас очень взволнован, я чувствую себя, как будто небо обрушилось, – но я скоро возьму себя в руки и… ладно, я хочу просить у тебя прощенья, уладить наши с тобой отношения. Я был подавлен той историей. Я хочу просить прощения за то, что не понял тебя, и даже не пытался понять. Я хочу тебе сказать, не беспокойся о плате за обучение, я оплачу, я еще способен это сделать. Ты просто продолжай учиться и учись хорошо и благослови тебя Бог, дорогая. Я люблю тебя, Эмили. Я так тобой горжусь. Скажи, как Харрис?
Позже в их спальне он был подавлен, все время вздыхал и спрашивал:
– Скажи мне, разве я, разве мы это заслужили? Я хотел все сделать для тебя, и что теперь – теперь что?
Он повернулся к ней и нежно притянул ее поближе к себе. Она понимала, что он искал поддержки, он хотел расслабиться от напряжения, хотел ее нежностью вознаградить себя за неудачу. Он хотел доказать себе и ей, что он все еще мужчина, ее мужчина. Если бы он попросил это у нее хотя бы несколько часов тому назад, до того, как над ним разразилась это несчастье, она бы стала сопротивляться. Но теперь ей не хватало духа нанести ему еще одну рану; в конце концов, какое это имеет значение? Женщина может лежать как камень и ничего не чувствовать. Все равно через несколько минут все будет кончено.
В течение этих последних недель она часто воображала, как Роберт Фергюсон будет посрамлен и унижен, но теперь, когда он унижен свыше того, что можно было себе представить, зрелище это было настолько ужасно, что она не могла этого вынести. И она чувствовала его боль так, как свою собственную.
В замкнутом ограниченном мирке компании, многие из служащих которой жили в их городке, эта новость стала известна. В субботу в супермаркете группка женщин, очевидно, говорила о Фергюсонах, потому что, когда они заметили Линн, они замолчали и приветствовали ее необычайно сердечно.
«Особой разницы для меня нет, – подумала она, – и, наверное, глупо спрашивать, но мне все же необходимо знать, как это произошло». И, направившись к телефону-автомату, она позвонила Тому. Может быть, он знает, если нет, он мог бы узнать.
– Я хочу спросить о Роберте. Вы знаете, что он расстался с фирмой? Они разузнали, что… – Ее голос дрогнул.
– Да, я знаю. Заезжайте ко мне, Линн. Я дома все утро.
В большой комнате, в которой в тот далекий вечер, когда начались теперешние неприятности, был накрыт стол, она внезапно почувствовала себя очень маленькой. Она почувствовала себя как проситель.
– Как вы об этом услышали? – спросила она.
– Мне позвонил Монакко. У него всегда было впечатление по совершенно непонятной причине, что мы с Робертом близкие друзья.
– Но почему он позвонил вам? Спросить или сообщить?
– И то, и другое. Он сказал мне, что получил письмо, и спрашивал, имеют ли под собой почву изложенные там обвинения, знаю ли я что-нибудь об этом.
– Письмо, – как эхо, повторила Линн.
– Я не знаю, кто его послал. Это было анонимное письмо какой-то женщины. Но все там выглядело подлинным, сказал Монакко, как будто бы его написала жена одного из служащих фирмы. Там приводились факты в подтверждение, один из них – со слов какой-то соседки.
Том опустил глаза и стал рассматривать свои туфли, прежде чем сказать что-нибудь еще. Затем, взглянув в лицо Линн, будто бы раздумывая, говорить дальше, или нет, он продолжал:
– Это было о том, что произошло в ту ночь, когда вы устраивали здесь обед.
– Анонимное письмо. Какая грязь!
Она быстро подумала: кто, кроме Стивенсов мог знать, что случилось в ту ночь? А они родственники семьи той девочки Сьюзен. А Юдора, которая видела слишком много, подруга женщины, работающей у Стивенсов.
– Поскольку в письме говорилось, что была вызвана полиция, Монакко понадобилось сделать запрос.
Уэбер. В конце концов он не «похоронил» это. Уэбер захотел отомстить Роберту за те вещи, которые тот ему сказал.
– Таким образом, они сделали запрос и обнаружили, что действительно была жалоба, но кто-то в полицейском управлении пытался ее спрятать, и, в самом деле, спрятал ее.
Значит, она недооценила Уэбера. Почувствовав себя одновременно виноватой и жалкой, она спросила Тома:
– У человека, который спрятал жалобу, были неприятности?
– Нет, шеф полиции мой друг, и мы с ним поговорили.
– Значит, вы знаете об Эмили и его сыне, – тихо сказала она.
– Только, что они встречались, – улыбнулся Том. – Говорят ли теперь «ухаживать»? Мой словарь подростка окончательно устарел.
– Я точно не знаю, я совершенно в этом запуталась, – пожаловалась Линн.
Том кивнул.
– Во всем этом нетрудно запутаться. Даже полицейский, который дежурит в клубе, знает об этом все. Раньше он служил у меня садовником, а затем ушел в полицию, и он мне много чего рассказывал. Вы бы удивились, как много люди знают о Роберте, факты и небылицы. Вот так и происходит в маленьких городах, вы попадаете в поток сплетен, и вскоре все знают, какую кашу вы варите на завтрак.
– Что за низость!
Она представила себе, что, ставя под удар Роберта, назойливая, злорадная и любопытная толпа всех их тоже вываляла в грязи, ее и девочек и даже маленького мальчика. В ней взорвался гнев, и она воскликнула:
– Вы хотите сказать, что людям больше делать нечего, как только копаться в несчастьях других!
– Вы можете так подумать, но это не совсем так. – И Том добавил: – Монакко не потерпел бы скандала, даже самого незначительного.
– Разве это честно! Раздули все выше меры. В любом случае, это мое и Роберта личное дело, не правда ли? Это не касается компании или города. Каким образом то, что он делает со мной, затрагивает его работу? Почему? – закончила она вопросом.
Выражение лица Тома, когда он поднял брови и покачал головой, казалось, говорило: «Я сдаюсь!»
– О, вы думаете, что я наивная?
– Да, очень. У корпораций есть свой имидж, Линн. Надо поддерживать мораль. Как вас смогут уважать подчиненные, если ваше собственное поведение, мягко говоря, «сомнительно»?
– Ну хорошо, это был глупый вопрос. Хорошо. Затем, проследив взгляд Тома, она поняла, что она крутит свое кольцо нервным движением пальца. И она крепко взялась обеими руками за поручни кресла. Но она должна ехать домой; услышав все это, нечего больше ожидать.
– Монакко действительно был расстроен, – вежливо сказал Том. – Такие вещи неприятно делать с теми, кем ты восхищаешься. И, конечно, как вы и могли ожидать, он сказал, что никогда бы не поверил подобным вещам о Роберте, таком умном, с таким блестящим будущим.
– Это как увидеть фотографию убийцы в газете: «О, Господи, у него такое славное лицо!» Не правда ли, что-то вроде этого? – И Линн снова принялась вертеть кольцо на пальце.
Том протянул руку и спокойно взял ее руку в свою.
– Для вас это сущий ад, я понимаю.
– Должен же кто-то переживать за Роберта, несмотря ни на что. Он не может спать, только ходит по дому всю ночь, внизу и наверху. Почти ничего не ест. Постарел на десять лет, такой позор, такое унижение…
– Особенно потому, что его место занял Брюс?
– Да, естественно. Он никогда не считал Брюса своим конкурентом.
– Он глубоко ошибался. Когда впервые был задуман венгерский проект, Брюс был среди главных кандидатов.
– Откуда вы все это знаете? Даже если вы связаны с Монакко, вы все равно не работаете на «Джи-эй-эй». Поэтому, откуда вы знаете?
– Я никогда не интересуюсь и ничего не знаю о «Джи-эй-эй», но на этот раз я специально заинтересовался. Я хотел, чтобы Роберт получил повышение. Я сделал это для вас.
В ответ на это Линн вырвала свою руку из его руки, и он быстро заговорил:
– Я знал, нетрудно было увидеть, несмотря на ваши протесты, Линн, что ваш брак не будет продолжаться. И тогда вам понадобится приличное обеспечение. Ведь суды в наши дни присуждают очень мало.
В комнате царила полная тишина. Где-то в доме зазвонил телефон и перестал звонить, потому что Том не ответил. За окном раздался громкий мужской смех, ему вторил женский. Затем звуки стихли. Люди все-таки не разучились смеяться! Ей пришла мысль, что, наверное, она сама никогда больше смеяться не будет. И еще одна мысль, вопрос: «Если бы я сейчас была свободна, не замешана ни в каких событиях, как бы я приняла этого остроумного, ловкого, любезного человека, который сидит здесь, снова глядя на свои туфли, но не на меня?»
Безусловно, его последние слова что-то означали: «Я сделал это для вас».
– Вы такой добрый! – воскликнула она и хотела еще что-нибудь сказать, но побоялась не справиться со слезами.
– Ну ладно, – сказал он. – Я не люблю недомолвок. Знаете ли, юристы, они любят порядок. Поэтому скажите мне, к чему мы с вами придем? Или вначале, к чему вы придете?
– К чему я могу прийти, Том? Человек болен. Он умоляет простить его – нет, не только за эти отвратительные поступки, но и за его неудачу. У него отложено очень мало денег. Я удивилась, насколько мало. Ему необходимо положение, и необходимо очень скоро, но прежде к нему должна вернуться гордость и мужество. Он хочет уехать отсюда и начать все заново. Я не знаю. Я ничего не знаю. У меня душа болит, Том. Это совсем странная, новая страница моей жизни. Он так изменился, такой покорный.
– Нет, Линн, он не изменился.
– Вы не можете так говорить. Вы его не видели. Когда он говорил с Эмили по телефону, он рыдал.
– Мне нет нужды его видеть. Вы слишком добренькая, – сказал Том. – В этом все и дело.
– Разве лежачего бьют?
Том не ответил, и она спрятала лицо в ладонях, думая, что в конце концов Том не может знать, что кипит у нее внутри. Двадцать лет вместе, было так много хорошего! О, да, плохого тоже, плохого тоже. Срослись вместе, душой и телом, даже несмотря на то, что он бил ее, так что теперь она может чувствовать его страдания как ни один посторонний, каким бы чувствительным и тонким он ни был.
Она подняла свое лицо, призывая к пониманию.
– Я не могу бежать с тонущего корабля, Том. Я не могу уйти.
Он кивнул.
– Но в конце концов вы уйдете, – сказал он.
Это было время ожидания, неловкое напряжение в обычной жизни. Дни текли медленно, и, хотя была осень, они были длинными. Из своего дома, окруженного тяжелой листвой, Линн вглядывалась в легкую дымку выцветших красок, зелени, смягченной оттенками серого цвета, и красные краски, превратившиеся в коричневые, печальные, но приятные в своей меланхолии. Ей казалось, что в природе отражаются настроения ее дома, потому что осень должна быть яркой и блестящей. Но это все в моем воображении, говорила она себе; каждый видит то, что ему нужно видеть.
На дальней лужайке под кленом Энни делала свое домашнее задание по-английски, читая «Гекльберри Финна». Роберт, встав на колени в траве, вытянул руки к Бобби, которому теперь исполнилось десять месяцев, и он уже сделал несколько шагов без посторонней помощи, Роберт был горд: мальчик вырастет очень спортивным; он будет сильным игроком в теннис, пловцом, звездой трека.
Если это его утешает, думала Линн, пусть утешается. Было странно видеть его здесь, дома, посреди рабочего дня. Юдора, которая проходила между гаражом и увитой виноградом беседкой, должно быть, думала так же.
Бедная женщина, только неделю назад она пришла к ней, колеблющаяся и застенчивая, чтобы сделать признание.
– Я вам должна что-то сказать, миссис Фергюсон. Все неприятности мистера Фергюсона я слышала от моей подруги. Она не должна была говорить, но и я тоже не должна была говорить, я понимаю, не должна. Это было, когда у нас был ленч в церкви, и вы знаете, когда работаешь в чужом доме, слышишь разные вещи, и вот они разговаривали. Я вовсе не хотела вам причинить вред, честное слово, не хотела. Даже мистер Фергюсон, он джентльмен, и он правда мне нравился, пока он…
Линн перебила ее.
– Дорогая Юдора, я понимаю. И это не вы, и не ваша подруга, которая работает у Стивенсов. Даже полицейский, который дежурит в клубе, знал, и, кажется, многие другие знали… О, пожалуйста, не плачьте. Не делайте мне еще больнее.
Искреннему раскаянию не было конца.
– Я ни за что на свете не причинила бы вам вреда, вы так добры ко мне, вы дарили мне все эти вещи, и не только вещи старые, но и новые вещи к моему дню рождения и к прошлому Рождеству. Вы были моим другом. Я не могла вынести это в то утро, когда я вошла и увидела, что он с вами делает, вы такая маленькая, в вас не более сорока пяти килограмм. Такая хрупкая.
В ее кротких, встревоженных глазах читался вопрос, который Юдора не осмеливалась задать вслух: «Вы остаетесь, миссис Фергюсон? Вы действительно остаетесь?»
Линн, слегка подняв подбородок, чтобы подчеркнуть решительность, ответила на невысказанный вопрос:
– В жизни всегда надо смотреть вперед, а не назад. Что было – то было, не так ли?
И, говоря это, она почувствовала себя зрелой и сильной.
«Это наше с Робертом дело», – сказала она Тому Лоренсу.
Но конечно, это было не так. Это было как тот пресловутый камень, брошенный в пруд, от которого расходятся круги. Это были Эмили и Энни.
Энни ее удивила. Жизнерадостность так называемых «трудных» детей всегда вызывает удивление. Если только она не…
– Дядя Брюс сказал мне, чтобы я не верила тому, что говорят другие дети. Он сказал мне, чтобы я даже им не отвечала. «Они хотят, чтобы ты заплакала и рассердилась, – сказал он мне. – А если ты не заплачешь, ты им испортишь развлечение, и они от тебя отстанут». Мы с ним много говорим по телефону. – И она закончила с уверенностью: – Дядя Брюс дает мне хорошие советы. – Затем, внезапно перейдя на другую тему, она спросила: – Почему он больше к нам не приходит?
– Он очень занят, готовится к отъезду, – объяснила Линн.
Для нее было загадкой, кого Брюс избегает: то ли Роберта, то ли ее.
Она хотела бы, чтобы Брюс поговорил с Эмили, но в этом случае, без сомнения, его замечания отличались бы от тех советов, которые он давал Энни. В любом случае, Эмили была решительно настроена не переезжать.
Вскоре, после первого истеричного телефонного звонка Роберта, Эмили как-то в разговоре с Линн натолкнулась на настоящую стену сопротивления.
– Мама, ты делаешь ужасную ошибку, – сказала она огорченным тоном. – Ужасную. Я прочитала много книг о браках, подобных вашему.
– Я знаю, я видела книгу в твоей комнате. Не все случаи укладываются в статистику, Эмили. Люди – это не статистика.
– Но имеется тенденция, неважно насколько непохожим может казаться каждый случай. Мы сейчас проходим в курсе социологии про обиженных мужьями жен, и я тебе скажу, я чувствовала, как у меня мурашки по коже бегают. Ты должна быть осторожна, мама. Ты не должна больше рассчитывать на папу. Тебе нужно уходить, мама, и как можно скорее.
– Нет, если бы ты могла видеть своего отца, ты бы знала, что я вижу перед собой. Он стал совсем другой человек. С ним произошло что-то ужасное.
– Ты можешь на него смотреть, но ты его не видишь.
– Ты беспощадная и бессердечная, Эмили. У тебя нет жалости?
– Есть. Жалость к тебе. – И под конец Эмили сказала: – Хорошо, мама, ты должна делать то, что ты считаешь нужным.
Оскорбленная и разбитая, Линн ответила холодно:
– Конечно должна. Все мы должны, не так ли? – затем, смягчившись, она сделала еще одну попытку: – Вопреки твоим опасениям, папа думает о Рождестве, о том, как мы соберемся всей семьей. Не хотела бы ты пригласить Харриса на обед? Я устрою праздничный обед, испеку «рождественское полено» и много чего еще.
– Харрис будет на своем семейной обеде, – ответила Эмили тем сухим тоном, который у нее в последнее время появился.
– Ну тогда как-нибудь в другой раз во время каникул.
– Посмотрим, – ответила Эмили.
Упрямая! И это когда Роберт действительно старается изо всех сил загладить вину!
– Не говори Эмили, что меня беспокоит то, что я собираюсь делать, – все время повторял он. – Я не хочу, чтобы страдала ее учеба. Ей нужна свежая голова.
– Но что ты теперь намерен делать? – снова спросила Линн.
– Я еще не знаю. Мне нужно еще время, чтобы решить. А пока мы сможем уложиться в мое выходное пособие, – сказал он удрученным тоном, и слова были уклончивы. – Что-нибудь. Я найду что-нибудь.
В день рождения он положил ей на тарелку розу с длинным стеблем.
– Это лучшее, что я в данный момент могу себе позволить. Я покупаю драгоценности только если они безупречны, ты знаешь это. Значит, вместо этого – безупречная роза. – Распрямив плечи и изобразив подобие бравой улыбки, он сказал: – Но в следующем году будет маленькая блестящая коробочка с красивым бантом.
Линн почему-то слегка покоробила нарисованная им картина, она взяла розу, такую живую в своей совершенной простоте, и прикоснулась ею к своей щеке, сказав только:
– Это чудесно, Роберт, спасибо. Она могла бы сказать:
«Я не измеряю ценность вещей блеском или бантом, ты разве этого не знаешь?»
Но это звучало бы слишком назидательно, а это не входило в ее намерения, и она просто молча следила, как он пошел к роялю и, пока она доедала свой завтрак, играл ей именинную песенку.
Накануне, когда шел дождь, подумала она вдруг, следя за тем, как малыш, пошатываясь, шел по траве и упал прямо в руки Роберта, он провел несколько часов после обеда за роялем, играя мечтательные ноктюрны. Как долго может мужчина продолжать вести такую жизнь? Он никуда не ходит, даже за покупками в торговый центр из опасения встретить там кого-нибудь из знакомых.
– Тебе надо выходить на улицу и держать голову высоко, – все время говорила она ему. – В конце концов ты же не убийца, выпущенный на поруки, не так ли? Это была просто недельная сенсация. Каждую неделю происходит что-то новое, что дает людям пищу для пересудов. Я готова биться об заклад, что твой уход из «Джи-эй-эй» – это устаревшая новость, уже давно забытая.
Но это было неверно. В супермаркете больше не было любопытных взглядов, и разговоры больше не затихали при ее приближении, но телефон в их доме, который раньше звонил постоянно, теперь молчал. И она припомнила разговор за столом в доме Монакко, огонек в комнате сторожа в доме через озеро, в котором жила пара, о которой «никогда нельзя было предположить, что такое возможно».
А теперь Роберт, увидев ее, помахал рукой и она открыла окно.
– Пока тебя не было, звонил Брюс, – сказал он, – он разбирает вещи в доме и нашел несколько вещей, которые хочет отдать нам, хотя я не могу себе представить, что именно. Не съездишь ли за ними в фургоне? Он бы сам привез, да у него машина слишком маленькая. Ты можешь сейчас поехать?
– А ты не мог бы это сделать?
Мне бы не хотелось при данной ситуации вступать с ним в разговоры, – пожаловался Роберт.
Первой ее реакцией была паника. Хотя она и была одета, она знала, что она будет чувствовать себя обнаженной в комнате с Брюсом, когда там никого кроме него не будет. И все же когда она закрывала окно, ей пришла другая мысль: «Я ему мало уделяла внимания, а он, вернее, они с Джози были нашими самыми близкими друзьями. Очень стыдно, что я ушла с головой в свои неурядицы, в то время как его утрата была во сто крат больше! Да, с одной стороны, тебе придется вспоминать тот день; как вы можете посмотреть друг другу в глаза, Линн, отвечай, как? Но с другой стороны…» И она стояла, боясь идти, не желая идти, и странным, позорным образом желая этого.
Некоторое время тому назад, перед смертью Джози, она хотела подарить ей фотографии, которые они вместе делали в течение многих лет. Папка со снимками лежала на комоде в холле, на них были запечатлены радостные часы жизни, память о которых люди хотят сохранить: пикник в день Четвертого июля, дни рождения, выезды на природу всей компанией и маскарадные наряды в новогоднюю ночь. Конечно, Брюс захочет оставить себе это сокровище. Он захочет сохранить каждую крупицу памяти. Несомненно.
Когда Линн подъехала, он находился в доме, уже наполовину освобожденном от мебели. Первое, что она заметила, что диван в гостиной отсутствует. Все, что осталось в комнате, – это пара одинаковых американских комодов.
– Новые владельцы купили все самое лучшее, – сказал Брюс. – Напольные часы под лестницей, столик. Остальное я отдал в приют для бездомных. Идем, я покажу тебе, что, мне кажется, будет хорошо выглядеть в твоем саду. Новым владельцам это не понадобилось.
Сквозь открытую дверь в сад он указал рукой на купальню для птиц, которую они с Джози купили во время своего единственного путешествия за границу. Это был большой мраморный бассейн, на краю которого сидели два мраморных голубя и пили воду. Брюс рассмеялся, глядя на них:
– Перевозка по морю из Италии этой проклятой штуковины стоила дороже, чем я заплатил за нее. Но Джози влюбилась в этих голубков. И действительно, я должен признать, что это очень симпатичная штука.
И он добавил:
– Хочешь ее взять? Если да, я попрошу соседского мальчишку помочь мне погрузить ее в ваш багажник.
– Она прекрасна, Брюс. Но ты уверен… – начала она.
– Что она мне никогда не понадобится? Да, Линн. Полностью уверен. У меня было время заниматься домом, теперь это время прошло.
Как жалко, подумала она, что он чувствует себя таким старым в его возрасте. Однако он стал уже снова похож на себя; беспредельное отчаяние, не сходившие с его лица в течение всех этих тяжелых месяцев, слегка ослабело; тело стремилось к выздоровлению, хотя душа все еще не могла воспрянуть. Отдых излечивал, вместе с солнцем, которое в тот момент играло в его, выцветших на солнце волосах. «Странно, – подумала она, – я не замечала, что у него золотистые ресницы».
Они стояли на пороге. Мимо пролетела белая бабочка и уселась на клумбу увядших ноготков.
– Бабочки, – пробормотала Линн, – а уже почти День Благодарения.
Он же, по-видимому, не расположенный вести разговор, стоял рядом, засунув руки в карманы своих джинсов. Очки были сдвинуты на волосы, а в глазах отражался не этот спокойный послеполуденный час, а нечто другое, далекое.
И она, почувствовав себя лишней, сделала движение, чтобы уйти, неуверенно спросив:
– Ты сказал, что твой сосед поможет поднести?
– Да, его сын. Они живут через дорогу. Я пойду через парадную дверь и позову его.
Почти все шкафы в кухне были пустыми – Линн отметила это, когда шла вслед за ним. Пол был заляпан, щетка стояла в углу рядом с новым мусорным ведром, а стопка книг дожидалась, когда ее запакуют в пустой ящик.
– Я беру с собой свои и Джозины книжки, это единственное, что я хочу сохранить.
– О, – сказала Линн, – я почти забыла, у меня есть фотографии, которые ты захочешь взять. Я оставила их в машине. Они начинаются с тех времен, когда вы приехали в Сент-Луис. Ох, у меня дырявая голова.
– Тебе приходится держать в голове массу других вещей, – заметил Брюс. – Как Роберт?
– Подавлен. Ты бы его не узнал. Подавлен и обеспокоен, но совсем не так, как в первые дни, слава Богу. Я никогда не забуду, как он плакал в телефонную трубку при разговоре с Эмили. Я никогда не видела, чтобы мужчины так проявляли горе, хотя, почему бы и нет? Но тем не менее мой отец, даже после маминых похорон… – Она резко замолчала, напуганная своей собственной бестактностью.
– Я понимаю это так, что ты остаешься, Линн. – И когда она кивнула, он сказал очень вежливо: – Я думаю, что, вероятно, ты останешься.
– Он переменился, – сказала она ему, заметив, что когда она это произносила, то употребила то же слово «переменился», что и в разговоре с Эмили и Томом.
В отличие от последних, он не стал возражать, но посмотрел на нее с выражением крайней нежности. Опершись о кухонную стойку, он стоял напротив нее, которая тоже облокотилась о стойку с другой стороны, среди беспорядка в этом развороченном доме. Никто из них не решался заговорить о том, что, без сомнения, было у каждого на уме; она думала, что для нее всегда было немыслимо переспать с кем-нибудь, кроме Роберта, но вот, поди ж ты – случилось с этим мужчиной.
– Это в тебе говорит твоя лояльность, – внезапно произнес Брюс, как бы думая вслух. – Ты чувствуешь его боль, как будто она твоя собственная.
– Да, – ответила она, пораженная, что он так точно понял ее чувства. – Я думаю, к тебе это не имеет отношения. Для тебя это не имеет смысла… И Джози рассердилась бы на меня, если бы узнала.
– Ты ошибаешься, Джози попыталась бы отговорить тебя от этого, но она поняла бы. Джози могла бы понять и простить многое.
Он имел в виду то, что произошло между ними, в тот день, когда она страдала от такой боли, что даже морфий не мог ее смягчить. Он это имел в виду.
– О, она не была святая, – сказал Брюс. – Я не хочу создавать ложной картины. Она заслужила, чтобы ее запомнили такой, какой она была на самом деле.
Действительно, не святая, с ее острой проницательностью, и этим резким языком! Просто хорошая, исключительно хорошая, до самого последнего дня.
Брюс слегка развел руками.
– Говорят, ампутированный орган продолжает болеть. Поэтому, я думаю, нет никакого смысла уезжать, потому что боль последует за мной. Но тем не менее я чувствую облегчение, получив этот шанс, но, конечно, не за счет Роберта, это верно.
– Когда ты уезжаешь?
– На следующей неделе, в четверг.
– И как долго ты будешь отсутствовать?
– Я надеюсь, годы. Они сказали мне, что я взбираюсь вверх по лестнице. Я не знаю. Если я хорошо справлюсь с работой в Будапеште, они сказали, что будут еще другие назначения. Может быть, Москва, мне все равно, Линн. Но за коммунистами придется много еще подчищать в области экономики, и для меня это важно. – Он улыбнулся. – Это важно для всех Эмили, Энни и Бобби в мире, я надеюсь.
Кот поднялся, прошел через всю комнату и приник к колену Линн. Крайне взволнованная этими словами и пробежавшими в голове воспоминаниями, она принялась гладить его по спине, и кот, в благодарность за нежную ласку, поднял вверх свою маленькую мордочку с розовым ротиком и поразительными немигающими глазами.
– Ты просил его забрать, не так ли, Брюс?
– Если ты еще не раздумала.
– Он может поехать со мной сегодня, – сказала она, стремясь исключить все поводы к тому, чтобы еще раз с ним встретиться, и только спокойно попрощаться сейчас, сказать последнее «прости» и покончить с этим. – Я буду о нем хорошо заботиться. Не беспокойся.
– Ты помнишь, как она сказала, что вышла за меня замуж, потому что я люблю кошек?
– Да, помню. – У тебя есть какие-нибудь инструкции о питании Барни и прочем?
– Я их запишу. Где карандаш? – Он начал шарить в поисках и с очевидной целью ободрить Линн продолжал говорить: – Посмотрим: коробка для туалета, сумка для переноски, поводок и ошейник, которые почти никогда не используются, но иметь их неплохо, консервы, те, которые он любит больше обычного. Ну, конечно, он любит рыбные объедки, когда у вас будет рыба на обед.
– Палтус? – спросила она, пытаясь улыбнуться, чтобы показать, что она настроена беззаботно.
Он отплатил той же монетой:
– Ох, конечно. Только первосортный. И можете изредка давать ему одну-две ложечки мороженого любого сорта, кроме кофейного. Он не любит кофе.
Стоя в проходе, она наблюдала, как Брюс с соседским сыном грузили купальню для птиц и послушного кота вместе со всеми его причиндалами в ее машину. Затем настал момент расставания, и внезапно она почувствовала, что ей нечего было сказать. Смущенная этим отсутствием слов, она заметила, что соседский сын выглядит очень симпатичным юношей, слишком взрослым для пятнадцати лет.
– Вот такой должен вырасти из Бобби, – сказал Брюс.
– Я надеюсь. Я буду очень стараться.
– Я в этом не сомневаюсь.
– Итак, я думаю, мы сейчас попрощаемся, – сказала она и нелепо протянула руку.
– Рукопожатие, Линн? – Взяв в руки ее лицо, он нежно дотронулся губами до ее губ. Затем он обнял ее, крепко прижал к себе и снова поцеловал. – Береги себя, Линн. Будь осторожной.
– И ты. Ты тоже береги себя.
– Я так за тебя волнуюсь. Я надолго уезжаю.
– Нет причины обо мне беспокоиться. У меня все хорошо. Я сильная.
– Хорошо, но если тебе что-нибудь понадобится, позвони Тому Лоренсу, ладно?
– Мне никто не понадобится. Честно, поверь мне.
– Тому ты не безразлична, Линн.
Она подумала: «Том то же самое говорит о тебе. Это было бы комично, если бы все так не перепуталось». И отвернувшись от него, чтобы он не видел ее мокрых, моргающих глаз, она села за руль.
– Обязательно пиши нам, хоть изредка, особенно Энни.
– Моя особенная Энни. Она всегда сможет на меня положиться.
– Ты самый лучший, самый добрый, – сказала она и, не в силах добавить что-либо еще, нажала на газ.
Последнее, что она увидела, когда выезжала на шоссе, это солнце, отражающееся зайчиками в его очках, и поднятые для прощания руки. Последним взглядом на дом она ухватила кухонное окно, на котором все еще висела Джозина красная льняная занавеска. Слезы заполнили ее глаза, и она с трудом различала перед собой дорогу.
Наверное, Роберт прав насчет него, подумала она. Он наверняка принадлежит к типу мужчин-однолюбов. Он потерян. И слово отдалось эхом: потерян. Это было как звон колокола, суровый, печальный и последний. Она, наверно, никогда его больше не увидит. Они разъедутся и никогда не встретятся.
В доме воцарились шум и суета. Энни тотчас же завладела котом.
– Барни меня знает лучше всех, – настаивала она. – Это будет мой кот. Я буду отвечать за его кормление и осмотры у ветеринара и за все остальное.
– И будешь чистить его ящик для туалета? – спросила Линн.
– Конечно. А сейчас я познакомлю его с Джульеттой. Я не думаю, чтобы были какие-нибудь неприятности при этом, а ты как думаешь?
– Я тоже не думаю. Если они будут, мы подумаем, как с ними справиться.
Роберт все еще был с Бобби во дворе. Бобби растянулся на траве вместе с Джульеттой, и оба следили за тем, как Роберт строил домик для игр. Он все делает хорошо, подумала Линн, наблюдая за его ловкостью.
Увидев ее, он позвал:
– Нравится? Ты не успеешь даже обернуться, как он будет уже в нем играть.
– Ему пора купаться. – Она вышла из дома и взяла ребенка на руки. – О, Господи, насквозь мокрый. Тебя нужно выкупать.
Мальчик засмеялся и схватил ее за волосы. Роберт смотрел на них так пристально, что она была вынуждена с любопытством спросить:
– Что такое?
– Вы. Вы оба вместе. Твое доброе, спокойное настроение. Я тебя недостоин.
Линн была тронута словами мужа. Она действительно хотела мира и спокойствия своему дому.
– Пока я буду купать Бобби, обед разогреется. А сегодня вечером у меня и Энни собрание скаутов. Оно совместное для матерей и дочерей, поэтому уложишь его спать?
– Конечно, уложу.
– Когда закончишь работу, приди посмотреть, я привезла с собой кота от Брюса, – сказала она через кухонную дверь.
Затем плотно закрыла дверь и понесла Бобби наверх. «Я волнуюсь за тебя», – сказал Брюс, это означает, что ее подстерегает какая-то опасность. Но это не так, потому что она собирается все держать под контролем. Я могу управлять домом и семьей как часовым механизмом, сказала она себе, держа в руках малыша. Я могу поддерживать здесь надлежащий порядок, могу со всем справиться.
Она была сильная и гордилась этим.
Несколько дней спустя она отправилась в Нью-Йорк за рождественскими подарками. Теперь, когда их финансовые дела пошатнулись, она должна выбирать покупки с особой тщательностью, от чего она давно отвыкла. Спеша обратно мимо Дедов Морозов из Армии Спасения и мимо витрин, украшенных стеклянными шарами и гирляндами, она беспокоилась, подойдут ли по размеру купленные для Энни пальто и юбки.
Линн мысленно возвращалась к двум событиям в ее жизни: к смерти Джози и депрессии Роберта.
Было что-то странное в связи тети Джин с Керидой. Или должно было быть, если только рассказ Эмили был правдой. Или, если только имя в названии магазина принадлежало той самой Кериде – а это могло быть и не так, подумала она теперь.
Она проехала всю окрестность и это вызвало у нее воспоминание, какое обычно остается от звучащей ноты, вкуса или запаха; она снова перенеслась в тот день, когда события сталкивались одно с другим, подобно автомобилям на окутанном туманом шоссе; сначала нападение Роберта в кухне, ее бегство в объятья Брюса и горестный отъезд Эмили. И ей показалось, что все это связано между собой такими нитями, которые она не в силах постичь, и все эти события имеют одну исходную точку и зародились в одно и то же время.
Я должна это узнать, подумала она, когда вышла на ту улицу, к тому магазину. Ее сердце учащенно билось, подобно громкому стуку в дверь. Линн стояла, глядя в витрину.
Здесь был выставлен целый ряд картин с изображением собак. Линн разглядывала высокомерных мопсов, любимцев королевы Виктории, симпатичных сеттеров, распустивших свои гордые хвосты. Но среди них висел портрет совершенно необычайного создания, странным образом похожего на Джульетту.
Ее ноги сами сделали шаг к двери, прежде чем она приняла решение войти, и вот она была уже внутри.
Маленькая, темная женщина, хромая, прошла через весь магазин и взяла Джульетту с витрины.
– Она не старинная. Я поставила ее вместе со старинными, потому что она выглядит как будто она из прошлого века, – сказала она в ответ на вопрос Линн. – В действительности это работа человека, который просто любит рисовать собак.
– Пес замечательный.
Собака, сидящая на пороге, имела то же тревожное выражение, которое обычно появлялось у Джульетты, когда семья уезжала и оставляла ее одну.
– Да, я вижу по вашему выражению лица, насколько она вам понравилась, – сказала женщина.
– Это портрет нашей собаки.
Сердце Линн стучало. Разглядывая картину, она одновременно старалась разглядеть и женщину. Не говорил ли ей Роберт что-то о «работе в галерее» и о «дилетантке»? Но, конечно, его «красавица» не может быть этой женщиной, чье худое лицо с небольшими черными глазами венчала копна непослушных черных волос. Она почувствовала облегчение, смешанное с разочарованием. С одной стороны, она «должна была знать», она хотела увидеть ту женщину, которая раньше занимала ее место; но, с другой стороны, она боялась этого.
Она снова посмотрела на картину. Это был бы прелестный сюрприз для Роберта, что-то, что его оживило бы. Они могут повесить картину в его кабинете или, лучше, в его офисе. На минуту она забыла, что у него нет сейчас офиса.
– Это недорого.
Цена вполне устроила Линн. Поскольку картина была довольно маленькая, она сможет привезти ее домой сегодня же. И она протянула свою кредитную карточку.
Женщина внимательно посмотрела на кредитную карточку и подняла свои глаза на Линн.
– Роберт В. У. Фергюсон. Ну, вот вы тоже пришли, – сказала она. – Я все думала, придете вы или нет.
У Линн задрожали колени, и ей пришлось сесть на стул, стоящий у стойки. Заикаясь, она произнесла:
– Я не понимаю…
– Ваша дочь Эмили была здесь некоторое время тому назад, на следующий день после Дня Благодарения.
Эмили в Нью-Йорке? Но она ведь в Нью-Орлеане! Мы с ней разговаривали по телефону в День Благодарения. Должно быть, она прилетела, чтобы посмотреть на эту женщину, и вернулась в колледж, не сообщив нам об этом.
Не скрывая своего любопытства, женщина разглядывала Линн.
– Она задала мне кучу вопросов, но я на них не ответила. Она слишком юная и нежная. Кроме того, это ваше дело сказать ей то, что вы считаете нужным.
Голос Линн перешел в шепот:
– Я ничего не знаю.
– Ничего?
– Немного. Только то, что вы не поладили.
– Не поладили! Я вас уверяю, это слишком слабо сказано.
Черные глаза впились в Линн.
– Вы красивая женщина. Он любит блондинок, я помню.
Линн охватила паника. Она пришла сюда, желая разобраться в том, что другие, в частности, тетя Джин, от нее скрывают. Но теперь, когда она оказалась здесь, ей стало явно не по себе.
– Он должен был вам рассказать что-нибудь обо мне.
– Да, что у вас был ребенок, мальчик, – тем же шепотом произнесла Линн.
– Он теперь взрослый мужчина, живет в Англии. Он хорошо живет, я позаботилась об этом. А вы? У вас есть другие дети?
– Еще одна девочка и мальчик десяти месяцев.
– Славная семья.
Воздух в загроможденном картинами магазине, казалось, вибрировал, возникла обоюдная настороженность, от которой Линн съежилась. Она должна была бы немедленно встать и уйти, оставив картину, но она была не в силах пошевелиться.
Глаза Кериды скользили по ней, остановившись на меховом манто и дорогой кожаной сумочке.
– Я вижу, он добился, чего хотел.
И Линн, словно загипнотизированная, дала себя рассмотреть. Это резкое замечание, которое могло быть оскорбительным, почему-то не было обидным. Оно было просто странным. Что такое мог увидеть Роберт в этой женщине? Трудно было представить себе двух менее подходящих друг к другу людей.
Как будто прочитав мысли Линн, Керида сказала:
– Я не знаю, что нас вообще с ним связывало. Я полагаю, такое иногда случается. Он был блестящим, завоевал все стипендии на обучение, и, видит Бог, каким он был красивым. Я входила в Фи-Бета-Каппа и, по-моему, это произвело на него впечатление. Я не была красивой, но, конечно, выглядела гораздо лучше, чем сейчас, я вас уверяю. Мы встретились всего три или четыре раза, и я забеременела. Я не хотела делать аборт и сказала ему об этом, и он сделал для того времени очень правильную вещь, он женился на мне.
«Разве у нее нет запретов? Почему она все это рассказывает мне, постороннему человеку, который ее об этом не просит?»
– Мы были крайне бедны, оба. Ничего у нас не было, никогда ничего не было.
Бедны? Путешествия в Европу и известная семья Кериды? Как же так?
– Почему вы выглядите такой удивленной? Вы удивлены?
– Да, – пробормотала Линн.
– Я полагаю, он сказал вам, что я была красива. Он всегда любил мне рассказывать о своих прежних любовницах, какие они были исключительные. И я думаю, он нарисовал вам картину моего изысканного аристократического происхождения. Бедный Роберт. Он так часто обманывал, что сам начинал в это верить. Все равно, к тому времени, как появились вы, это уже не имело никакого значения. Но я знала. Я знала его мать, с ее салфеточками и сервировочным столиком на колесах. Благородная бедность. Претензии, сплошные претензии. Она была трогательной, добропорядочной маленькой женщиной, вдвое меньше своего мужа, и беспомощная против его кулаков.
– Я не хочу этого слушать! – вздрогнув, воскликнула Линн.
– Но, может быть, вам следует это услышать.
Чувствовалось, как в этой странной женщине поднимается злость, как будто сама ее кожа стала горячей на ощупь. Она была эксцентрической истеричкой, или даже, может быть, немного не в себе…
– Джин беспокоится о вас. О да, она все эти годы поддерживает со мной связь. Она добрая душа, как и ее сестра, и никогда не была спокойна за вас с Робертом.
Это было уже слишком, такое вторжение в ее внутренний мир, который Линн так старательно оберегала всю свою жизнь.
– Люди не имеют права… – пробормотала она. Керида, не замечая ее возмущения, продолжала:
– Вы знаете, как умерла мать Роберта? Они оба ехали в машине. Чиновник по сбору пошлины на заставе позвонил в полицию, когда увидел, что там произошло, но полиция нагнала их слишком поздно. Мать Роберта пыталась выскочить из машины на ходу. Люди, ехавшие сзади них, видели это. Машина съехала с дороги и врезалась в дерево. Оба погибли. Утонченные Фергюсоны! – добавила она.
Ох, что за ужас! Но поток слов из уст этой женщины не ослабевал. Может быть, она не в состоянии была остановиться.
– Видите мою ногу? У меня сломано ребро. Да, история повторяется, хотя бы с вариациями, потому что не удалось освободиться. Да, это Роберт со мной сделал.
И тут Линн поняла, что сама она находится в состоянии физического потрясения, она чувствовала сухость во рту, руки покрылись липким холодным потом, и сердце громко стучало. Она сидела совсем неподвижно, опершись спиной на стойку сзади нее, и смотрела перед собой, в то время как нервный голос продолжал говорить:
– Это было не в первый раз, но это было самое ужасное. Мы катались на коньках. Он спросил меня, что у нас на обед, и я сказала, что мы купим какую-нибудь быстро приготовляемую еду по дороге домой. Я была плохая хозяйка – впрочем, такой и осталась, – и он пришел в ярость. А меня раздражали в нем его организованность, умение действовать быстро, четко и чертовски эффектно. Итак, он бешено рассердился на меня из-за обеда, да, он мог прийти в ярость из-за подобных пустяков.
Сухие губы Линн зашевелились, произнеся: «Я сказала вам, что не хочу больше ничего слышать», но не раздалось ни звука.
– Было почти темно, и мы были последними на замерзшем озере. И вот он бьет меня по лицу, а на его перчатках есть пряжки. Он толкнул меня, и я упала на лед. Он ударил снова, и я не смогла встать. Тогда он испугался и побежал к телефону-автомату, чтобы вызвать «скорую помощь». Когда они приехали, я почти потеряла сознание от боли. Я услышала, как он сказал: «Она упала».
Хоть бы она остановилась и дала мне отсюда уйти, подумала Линн, а потом рассердилась сама на себя: «Ты знаешь, что тебе надо остаться до конца, выслушать все».
– Соседка присматривала за ребенком, пока я была в больнице. Когда он пришел и начал говорить о «несчастном случае», я сказала, что не хочу больше его никогда видеть. Таким образом, я взяла своего ребенка и ушла. У меня был друг во Флориде, который нашел мне работу. И мы оформили развод с Робертом. Мне ничего от него не было нужно. Я сказала, что, если он появится когда-нибудь в нашем доме, я выдам его и разрушу его карьеру навсегда. – Она снова выжала из себя угрюмый смешок. – Я должна сказать, что он щедро платил за содержание своего сына, – не мне, потому что я от него и пенни не взяла бы ни в коем случае. Сейчас моему сыну двадцать четыре года и он уже совершеннолетний… Мое бедро неправильно срослось. Врачи сказали, что его нужно снова ломать, чтобы оно срослось правильно. Но я не хочу подобных испытаний. Я оставила все как есть в память о Роберте.
Почему она рассказывает эту ужасную историю через столько лет? Чтобы отомстить за свои страдания? Расстроить брак Роберта, особенно если бы он оказался хорошим?
Вы думаете, было бы лучше пойти в полицию?
Ладно, я вам отвечу. Никакого толка. Однажды я обращалась. Они даже не восприняли меня всерьез. Я приехала на дорогой машине. У нас тогда у обоих была хорошая работа и хорошая квартира в приличном районе. «На что вы жалуетесь? – спросили они у меня. – Парень, наверно, не такой уж плохой. Вам бы посмотреть на то, с чем нам приходится сталкиваться. Уладьте конфликт сами. Не выводите парня из себя. Конечно, если вы хотите внести жалобу, мы можем арестовать его, поднять большой скандал. Тогда он, может быть, потеряет работу, и что вам это даст, подумайте. Вы, женщины, всегда с жиру беситесь», – вот что они мне сказали. Я вижу, я вас расстроила.
– А что вы ожидали? – В Линн боролись жалость и ужас. У нее кружилась голова, и в голосе послышались слезы. – Вы не имели права посвящать меня в свою жизнь. Я пришла сюда купить картину и…
Непроницаемое лицо Кериды смягчилось.
– Я думаю, мне не следовало бы говорить, – сказала она. – Мне не следовало ворошить старое. Но когда пришла ваша дочь, я заподозрила, – ну, неважно. Вы все еще хотите купить картину? Я ничего с вас за нее не возьму. Это мой способ извиниться перед вами.
Линн соскользнула со стула.
– Да, я все еще хочу ее купить. И я заплачу за нее.
– Как пожелаете. Сейчас заверну.
Хотя ее сердце продолжала громко биться, она начала приходить в себя. С гордо поднятой головой она прошла вдоль стены, на которой были развешаны картины, но едва могла сосредоточить на них свое внимание.
Через мгновение послышался голос:
– Вы мне не верите.
Линн повернулась и прямо подошла к стойке.
– Верю или нет, – сказала она спокойно, – это не имеет значения. Просто дайте мне картину, пожалуйста, и я поеду.
Линн дождалась, пока покупка не будет завернута. Пальцы Кериды обращались с бумагой и картоном с осторожностью, у нее были овальные ногти, а когда она нагнулась, то Линн увидела ее выразительный профиль. Интеллигентное лицо, подумала Линн.
Тишина снова была резко нарушена.
– Он превратил ее жизнь в ад. Я говорю о матери и отце Роберта. Ее родственники ненавидели его. Они умоляли ее бросить его, но она не хотела. Слишком гордая, слишком оскорбленная. Я знаю. Я видела ее ласковую, мягкую, которая выслушивает нежные извинения и верит, что это больше не случится. Я думаю, и вы тоже.
Теперь сами собой возникли слова возмущения в горле Линн:
– Вы ничего обо мне знаете!
– Нет, я знаю. Я знаю, что ваша красивая дочь не подумала бы обо мне, если бы в ее голове не было беспокойства. Она уже много знает, но хочет знать больше. Я поняла это. Возьмите себя в руки, дорогая, позаботьтесь о себе и своих детях. Я знаю, вы думаете, что я чокнутая, и, может быть, я такая и есть, но я вам даю мудрый совет.
Дверь захлопнулась за ней, и холодный ветер ударил Линн в лицо. Порыв ветра обогнул каменный угол улицы и хлестал ее, пока она бежала по направлению к Главному Центральному вокзалу. Ноги почти ее не слушались.
Нежные, мягкие – нежные слова извинения…
Странная женщина, такие дикие глаза. Как они, должно быть, ненавидели друг друга! Не так как мы с Робертом, потому что мы – вопреки всему, мы…
Но он лгал мне. А она – все ли, что она говорила, правда?
Чувствуя легкую тошноту, Линн боролась со встречным ветром, пробираясь сквозь толпу. Внутри просторного вокзала громко звучал «Добрый король Венцеслав». Люди спешили в свои загородные дома, в бодрых звуках приветствий Линн черпала силу, толстый мужчина хлопнул другого по спине, и две матроны завопили с восторгом, увидев друг друга. Это были обычные, повседневные звуки. Это были обычные, нормальные люди…
Колеса поезда стучали на стыках рельсов. Правда – нет, правда – нет, говорили колеса. Линн откинула голову на спинку сиденья. И молодая, элегантно одетая женщина, сидевшая рядом с ней, спросила встревоженно:
– Вы плохо себя чувствуете?
– Только голова болит, спасибо. Со мной все в порядке. – В замешательстве Линн улыбнулась.
Машина была припаркована на станции. Она села в нее и проехала через город, который выглядел таким же, как и утром, ей было удивительно, что ничего вокруг не изменилось. На стоянке у супермаркета были припаркованы большие автомобили-фургоны, желтые школьные автобусы возвращались в гараж, а витрины были украшены к празднику, как будто бы ничего важного не произошло с сегодняшнего утра.
Казалось слишком рано возвращаться домой. Действительно, было рано, потому что она хотела сделать еще одну остановку в городе по дороге на вокзал. Но после всего, что случилось, ей хотелось только стремглав бежать прочь. Она остановила машину у маленького ресторанчика, чтобы выпить чашку чая с булочкой. Чай успокаивает.
«Он ударил меня, пока я лежала на льду со сломанным бедром». Ну, в это трудно поверить. Да, у него бывали вспышки дикого гнева – как хорошо я это знаю! Но такой садизм – никогда. Нет, в это трудно поверить.
Керида была странная, очень странная, пожалуй, не совсем нормальная. Но если бы она была более разумной, уравновешенной, мягкой, сговорчивой смогла бы я в большей степени ей поверить? – размышляла Линн.
Если хотя бы часть сказанного оказалась правдой, как ужасно, что Роберту приходилось столько лет это скрывать! Но ведь я бы попыталась ему помочь! Разве он не знал, что я бы попыталась?
Горячая чашка чая, которую Линн держала двумя руками, вызвала у нее воспоминание о ее родителях, сидящих за кухонным столом в длинные зимние дни. Они обычно так же держали чашки. Это было время, когда все было просто… Ее глаза наполнились слезами, и она отодвинула чашку.
Кто-то отпустил монету в музыкальный ящик, сохранившийся, по-видимому, с пятидесятых годов, и записанные на пластинку голоса, поющие о потерянной любви, зазвучали в сером, наводящем скуку помещении ресторана. Пора было уходить. Настало время, сказала бы Джози, смотреть в лицо действительности.
«Иди домой и, не поднимая скандала, спроси у него все, что ты хочешь знать, и скажи ему, о чем ты уже узнала».
Роберт поставил шарик со свечкой на каждый подоконник, так что в ранних сумерках дом выглядел как плывущий корабль с освещенными иллюминаторами. Через окно она увидела его сидящим в кожаном кресле с Бобби. Они рассматривали картинки в книге.
Малыш обожал отца, его темно-голубые глаза были такими же, как у Роберта и у Эмили. Она почувствовала укол в сердце, словно там была болезненная рана.
Открыв дверь, она услышала, как играла на рояле Энни в другом конце холла, и остановилась на минуту, чтобы послушать. Энни и в самом деле стала лучше играть. Должно быть, спокойствие, наступившее у Роберта, благотворно отразилось на Энни. По странной иронии судьбы крушение карьеры отца послужило причиной воцарения в доме некоторого рода хрупкого мира, которого здесь не было раньше и отсутствие которого она не осознавала до тех пор, пока он не наступил.
Собака вскочила, чтобы объявить о присутствии хозяйки, и Роберт с удивлением посмотрел на нее.
– Привет! Мы не слышали, как ты вошла.
– Я наблюдала за вами через окно. Вы так уютно устроились.
– Мы уже прочитали половину «Матушки-гусыни» и всего «Маленького Джека-трубача». – Он встал, положил малыша в манеж и поцеловал Линн. – Ты, я вижу, ходила по магазинам. Купила что-нибудь симпатичное?
– Я думаю, тебе это понравится. Я купила рождественский подарок для тебя.
– Разве мы не обещали друг другу дарить в этом году только книги? И вот ты уехала и нарушила свое обещание, – сказал он с робкой улыбкой.
– Это не так уж и дорого, по правде говоря. Это картина. Открой ее.
– Почему бы не подождать до Рождества?
– Потому что я не хочу ждать.
Бобби, привлеченный звуком рвущейся бумаги, когда Роберт разрезал тесемку, протянул ручки навстречу привлекших его внимание предметов. И снова что-то замерло в груди Линн при виде этого забавного малыша и темной головы его отца, склоненной над пакетом.
Конечно, жизнь ее семьи наладится, и все прошлые невзгоды будут забыты! Это был лишь крутой поворот на их пути, сложное препятствие, которое надо преодолеть, и она его преодолеет. Ведь столько есть всего, за что можно благодарить судьбу; никто из них не страдает тяжелой неизлечимой болезнью, никто не ослеплен…
– Где ты это отыскала? – воскликнул Роберт. – Это просто живая Джульетта. Фантастика!
– Я подумала, тебе понравится.
– Восхитительно. Все собачьи портреты всегда одинаковы, спаниэли, доги или верные колли. Большое тебе спасибо, Линн.
– Ты никогда не поверишь, где я его отыскала. Совсем случайно я увидела его в витрине по пути на вокзал, в маленькой галерее под названием «Керида».
Выражение лица Роберта изменилось. Как будто кто-то провел по нему рукой, стер живой блеск его глаз, морщинки смеха в их уголках и радостную улыбку. И она увидела, что он ждет ее дальнейших слов, увидела, что напугала его.
– Самое странное, что это действительно была она. Я не могла этому поверить. Когда я подала ей карточку «Америкэн Эпплайенс», она узнала твое имя.
«Нельзя упоминать о том, что там была Эмили. Будь осторожна. Ни слова».
– Очень интересно, – произнес он сдержанно. – Интересно, что ты сразу не повернулась и не ушла.
– Но я хотела купить картину, – возразила Линн, поняв, что эти слова звучат слишком невинно. Затем она добавила: – Кроме того, было бы нелепо просто повернуться и уйти.
– О, нелепо, конечно. Гораздо проще остаться и мило побеседовать с этой леди.
Глаза Роберта сузились. И она в ужасе поняла, что он пришел в бешенство.
Линн ожидала другой реакции, по-видимому, она была глупа, думая, что он начнет защищаться. Вместо этого он бросился в атаку.
– Беседы не было. Я находилась там лишь столько времени, сколько понадобилось, чтобы заплатить и подождать, пока картину запакуют. Всего какие-то минуты. Пара минут, – сказала она, в свое оправдание.
– Значит, никто из вас и рта не раскрыл, – подтвердил он, кивнув головой. – И в комнате воцарилась полная тишина.
– Ну, не совсем.
– Я полагаю, что тут уж ты про меня наслушалась.
Это ему полагалось защищаться, это он должен был испугаться. Почему же все встало с ног на голову? И Линн в страхе прошептала:
– Ну, нет, Роберт, вовсе нет.
– Я этому не верю. Твое любопытство заставило тебя все выслушать, навострив уши и открыв рот, пока твоего мужа обливали грязью. Не говори мне, что было не так, Линн, потому что мне лучше известно. – Он дрожал. – И как можно говорить о лояльности! Если бы у тебя была хоть крупица лояльности, ты прежде всего туда бы и не вошла.
– Как бы я это узнала? Как я могла бы это узнать?
– Ты прекрасно знала, что эта особа имела отношение к искусству и к галереям. Ты об этом не забыла, Линн. А имя – ты ведь его не забыла, не так ли? Когда ты увидела это имя, ты должна была подумать, – это не Сьюзен, это не Мери, такое имя не встретишь на каждом углу. Ты должна была подумать: ну, может быть, это возможно. Не буду испытывать судьбу. Но твое любопытство победило, не так ли?
Как точно он все рассчитал, промелькнуло в голове Линн. Ее бросило в жар.
– Ну, не так ли?
Его пронзительный голос наполнил собой комнату, так что Бобби, услышав незнакомые ему нотки, повернул испуганное личико к отцу.
Теперь Линн пришлось самой перейти в наступление.
– Ты совершенно невозможный! Ведь моей единственной мыслью было только привезти тебе что-нибудь, что принесло бы тебе немного радости в эти тяжелые для нас дни! И я ее оборвала. Я не хотела ничего слушать, и я пошла прочь, когда она…
– Ты ее оборвала? Но ведь ты только что сказала, что никто ничего не сказал. Советую тебе придерживаться одной версии.
– Ты меня совсем сбил с толку. Ты поймал меня на слове. Когда ты такой, я нахожусь в таком замешательстве, что не знаю, что говорю.
– Да, конечно, ты в замешательстве. Теперь послушай меня – я хочу знать, что в точности было сказано, слово в слово.
Он прыгнул, подобно удару бича, и схватил ее за руки, как раз в том месте, где он всегда хватал ее раньше, за нежную часть руки над локтем. Его сильные пальцы сжались, большой палец сдавил ее руку до самой кости.
Снова ребенок в манеже потянулся вперед и встал, свесившись через барьер. Он смотрел на них своими широко раскрытыми глазами.
– Отпусти, – сказала Линн, стараясь не повышать голос, чтобы не напугать малыша.
– Я жду ответа.
Боль была ужасной, но она продолжала говорить ровным голосом:
– Говори потише, Роберт. Ребенок перепугался. И ты хочешь, чтобы Энни тоже услышала?
– Я хочу знать, что сказала эта ненормальная женщина, вот что я хочу. Отвечай!
Он встряхнул ее. На его лице было выражение бешенства, которого она никогда у него не видела раньше, что-то дико отчаянное и злое. Не на шутку испугавшись, она начала плакать.
Он затряс ее так сильно, что ее голова замоталась на шее.
– Роберт, отпусти! Мне придется закричать, и все узнают. Это сумасшествие. Посмотри на ребенка!
Мокрые розовые губы Бобби были широко раскрыты, а круглые глаза наполнились слезами.
– Посмотри, что ты сделал с ребенком!
– Тогда говори.
– Ты всегда взваливаешь вину на меня! Я не могу с этим согласиться.
– Я взваливаю вину на тебя?! Это ложь, Линн. Самая настоящая ложь.
Ребенок с силой затряс манеж, упал на спину и заревел. И Линн, обезумев от боли, страха и опасений за Бобби, закричала:
– Пусти же меня Роберт! Черт тебя…
– Расскажи, и я отпущу.
Она была в полном душевном смятении, в отчаянии несправедливо осужденного узника, жертвы страха. И это отчаяние в ней взорвалось.
– Хорошо! Я буду говорить! Хватит лжи! Пусть правда выйдет наружу! Почему ты скрывал все от меня все эти годы? Я хотела поговорить с тобой и спросить, почему ты никогда не доверял мне настолько, чтобы быть со мной откровенным. Почему ты скрывал от меня, что твой отец сделал с твоей матерью? О, теперь я понимаю, почему ты так не любил визиты тети Джин! Это ты, ты не хотел, чтобы она приезжала, из боязни, что она скажет что-нибудь лишнее. А почему? Неужели ты так плохо думаешь обо мне, что считаешь, что я не смогу понять правду о твоей семье? Почему ты считаешь, что ты должен быть без малейшего изъяна и иметь высокое происхождение?
Она видела, как бьется кровь в его висках, на которых выступили внезапно синие вены. И теперь, когда она начала, а давление рук Роберта стало невыносимо, она тоже стала кричать, не заботясь о том, слышит ли ее кто-нибудь или нет.
– Почему ты сказал мне, что Керида была красивая и богатая? Для того, чтобы я ревновала? Почему ты ничего не сказал мне о ее сломанном бедре? Почему ты жил со всей этой ложью и заставлял меня тоже жить с ней? Теперь я знаю, я все знаю. Моя жизнь, вся моя жизнь… Что с тобой происходит? Что ты наделал?
Ее слова градом обрушивались на него.
– Обманщик, лжец, я находила всевозможные объяснения, потому что я боялась правды. Мне необходимо сохранить свою мечту. Она рассказала мне обо всем, что ты с ней делал, Роберт, обо всем. Она сказала…
Он отпустил ее, затем схватил картину, поднял высоко над головой и с силой бросил об пол, сломав на куски раму и разорвав холст снизу доверху о спинку кресла. Ребенок закричал, в дальней комнате послышался мощный удар по клавишам рояля, затем смолк. Он дышал часто, и тяжело, как зверь.
– Ты мне отвратителен! – закричала она. – Люди должны знать, должны видеть, на что ты способен! Да, ты мне отвратителен!
Он ударил ее. Яростный удар пришелся по затылку, и она упала назад, больно стукнувшись о манеж. Когда она поднялась, он ударил ее по лицу, задев ее глаз, так как она повернулась. Задыхаясь, Линн попыталась убежать. Но он левой рукой схватил ее за воротник, а правой так сильно ударил ее по носу, что был слышен треск. Хлынула кровь; она потянулась, чтобы найти опору, но не встретила ничего, кроме пустоты. Комната закружилась перед глазами Линн, и она упала на пол.
Она упала и была перенесена на софу. Пятна рвоты и крови перепачкали ее белую шелковую блузку, и эта испорченная блузка было первое, что она увидела. Она испытывала ужасное чувство унижения. В ее ушах все еще стоял ее собственный вопль: «Ох, посмотри!» Она всхлипывала. В неразберихе криков и мелькании силуэтов ей показалось, что она видит Юдору, вцепившуюся в пальто Роберта и кричащую на него: «Что, черт побери, вы с ней сделали?» В то же самое время ей казалось, что она видит Юдору, которая держит одной рукой Бобби, а другой обнимает плачущую Энни.
Затем горячими волнами на нее набежала боль, и, чтобы охладить ее, она прижала ладони к своему лицу, но тут же отняла их с отвращением, потому что попала в липкую лужу крови.
Комната наполнилась большим количеством народа, множество голосов создавали ровный негромкий гул. Но вскоре она поняла, что этот гул только у нее в голове. Когда Линн снова открыла глаза, она начала различать лица присутствующих. Юдора все еще держала на руках Бобби. Энни сидела в ногах софы. Кто-то вытирал ей лицо мокрым полотенцем, рука была нежной и очень осторожной. Постепенно комната перестала вращаться, и предметы получили более четкие очертания, так что она стала видеть совсем ясно. Над ней стоял Брюс с полотенцем в руках.
– Что ты здесь делаешь? – прошептала она.
– Энни позвонила мне. – Он снял свои очки и протер их. Его глаза были влажными, по-видимому, в них еще остались следы слез, но в то же время выражение их было свирепым. Его полные губы образовали жесткую линию. – Ты потеряла сознание, – сказал он.
Энни встала на колени и спрятала лицо на плече матери, всхлипывая:
– Мамочка, ох, мамочка.
– Осторожно, дорогая, у нее болит все лицо, – сказал Брюс.
Тут раздался голос Роберта:
– Я принес пакет со льдом, подвинься чуть-чуть, Энни.
– Не прикасайся к ней, – приказал Брюс. – Мешок со льдом может подождать минуту.
– У меня сертификат об окончании курсов «скорой помощи», – возразил Роберт.
– Ты знаешь, что ты можешь сделать со своим проклятым сертификатом! После того, как она придет в себя, надо показать ее врачу. Держись подальше от нее, слышишь?
Теперь Роберт появился в поле ее зрения, и глазами, и голосом умоляя ее:
– О, Боже, Линн. Я просто не знаю, как описать, что я чувствую. Я ни в коем случае не хотел… но ситуация вышла из-под контроля… Мы оба были вне себя…
Брюс закричал:
– Замолчи!
– Да, почему ты не замолчишь? – повторила Энни. Она зарыла голову в плечо матери, и Линн обняла ее одной рукой.
– Энни, дорогая, – сказал Брюс, – твоей маме станет лучше, если ты поднимешься наверх. Я знаю, для тебя это ужасно тяжело, но если ты постараешься немного потерпеть, мы с тобой поговорим обо всем завтра утром, я обещаю.
Роберт прохрипел:
– Не беспокойся за маму. Это выглядит страшнее, чем есть на самом деле. Я прослежу, чтобы она позаботилась о себе. Пойди, дорогая, наверх.
Когда он двинулся к ней, чтобы помочь встать с софы, Энни отскочила подальше и, уперев руки в бока, глазами, полными слез, смотрела на отца с вызовом.
– Я не твоя дорогая. Ты ужасный отец, и Сьюзен была права. Ты действительно бьешь маму. Я видела только что, я сама видела. И, и – я никогда никому не говорила, но иногда я вижу тебя во сне, и я ненавижу эти сны, потому что, когда я просыпаюсь, я чувствую себя так плохо, и я говорю себе, это только сон, но теперь, теперь, – проговорила она быстро и бессвязно, – посмотри, что ты наделал! Это так же страшно, как во сне!
– Что за сон, Энни? Ты можешь его вспомнить? – спросил Брюс.
– О, конечно. Я вижу маму в длинном белом платье, с короной на голове, а он – он бьет ее.
Этот удар, теперь уже моральный, удар с новой силой обрушился на Линн. И он не менее тяжело подействовал и на Роберта. Хотя она и была ошеломлена, но все же могла понять, насколько ясно он вспомнил вечер накануне новогоднего костюмированного бала, давным-давно, когда Энни было не больше трех лет…
И она бросила в сторону Роберта мрачный взгляд. Она хотела сказать: итак, это многое объясняет относительно Энни, не так ли?
Но вместо этого она прошептала, собрав все свои силы:
– Ты моя дорогая. Поднимись, пожалуйста, с Юдорой к себе. Завтра я тебе расскажу про этот сон и про все остальное.
– Пойдем, Энни, – сказала Юдора – пойдем, и ты поможешь покормить Бобби. Я буду ночевать на сундуке в твоей комнате. Я, остаюсь здесь на ночь.
Энни подняла голову и Линн молча умоляюще посмотрела на нее.
– Джульетта должна тоже спать в моей комнате.
– Конечно, она будет там спать.
И они все вместе отправились наверх: Юдора с Бобби на руках и девочка, держащая за ошейник собаку.
А мы были уверены, подумала Линн, что дети ни о чем не догадывались.
В дверь позвонили, как только Юдора начала подниматься по лестнице.
– Это Том Лоренс. Я позвонил ему, – сказал Брюс.
– Что? Ему здесь нечего делать. Не открывай дверь, Юдора, – приказал Роберт.
Брюс проигнорировал слова Роберта.
– Да, пожалуйста, откройте, Юдора. Я бы сам это сделал, но только я не хочу отходить от миссис Фергюсон.
– Какого черта!.. – начал Том. Замерев, он стоял в дверях и видел всю сцену. – Какого черта… – Слова застряли у него в горле.
Он подошел и посмотрел на Линн, его лицо исказилось, он закрыл глаза, чтобы не видеть, и повернулся к Роберту.
– Вы, подонок, наконец это случилось. Много времени для этого потребовалось, но я знал, что это когда-нибудь случится. Вас следует вздернуть.
– Вы не знаете, о чем вы говорите! У нас вышел спор, и я только хотел…
Слова отдалились и заглохли. Несмотря на то, что она была потрясена, а мозг ее был затуманен, ей пришла ясная, четкая мысль: он учел, что Том – юрист, и он боится.
Том направился к Роберту, тот попятился назад. Было странно видеть, как он пятится от человека, который едва достигает его плеча.
– Я собираюсь вызвать полицию.
Линн пыталась подняться на подушках. В ее глазу стучала кровь. Когда она дотрагивалась языком до своих передних зубов, один из них шевелился. Она снова попыталась. Определенно он плохо держался. И она заговорила воспаленными губами.
– Нет. Не надо полиции, пожалуйста, Том. – Она хотела объяснить ему, что Энни уже и так насмотрелась достаточно ужасов. – Все, что я хочу – чтобы он, – сказала она, показав рукой в сторону Роберта, – чтобы он убрался. – Она снова легла.
– Вот, вы видите? Даже Линн не хочет полиции, – сказал Роберт.
– Мне бы очень хотелось, чтобы вы отменили свое решение, Линн, – серьезно сказал Том. – Теперь это общественное дело. Никто не должен оставаться безнаказанным за такие дела.
– Держитесь подальше от этого, Лоренс, – сказал Роберт. – Вас никто сюда не приглашал.
Брюс бросился в атаку:
– Я его пригласил. Линн необходимы друзья, и ей нужен юридический совет, который я не могу ей дать.
– Я повторяю свой совет: позовите полицию, – настаивал Том. – Им достаточно будет бросить один лишь взгляд на нее, чтобы это появилось в газетах.
Роберт взвился:
– В газетах?
– Мои дети и без того сильно травмированы, – пробормотала Линн.
– Ну так что ж? – сказал Брюс спокойно. – Все и так об этом знают. Теперь в офисе…
Роберт заорал:
– В офисе? Да, да, ты думаешь, я не знаю, какую ложь ты про меня распространял? Ты хотел меня уничтожить, хотел занять мое место.
Брюс указал на Линн:
– Ложь? Посмотри на лицо своей жены. Если бы я заговорил, а я никогда этого не делал, что ты прекрасно знаешь, то это была бы не ложь. Нет, Роберт, если бы только я когда-нибудь захотел заговорить, я бы давно это сделал, в то утро в Чикаго, а может быть, еще раньше, и ты бы никогда не доехал и до Нью-Йорка, уже не говоря о Европе, – закричал он. – Ты недостоин жить после того, что ты сделал здесь сегодня вечером.
«Меня здесь нет, – говорила себе Линн. – Все это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Это происходит не со мной».
Том взял ее руку в свою.
– Что вы хотите, чтобы мы сделали, Линн? Скажите нам. Мы не должны спорить о том, кто что-то сказал или не сказал. Вы слишком измучены.
Она ответила ему тихо, словно боясь гнева Роберта, если он услышал бы.
– Просто сделайте так, чтобы он ушел. Я больше никогда не хочу его видеть, никогда, никогда.
Но Роберт услышал.
– Ты не хочешь этого на самом деле, Линн, – вскричал он. – Ты знаешь, что не хочешь?
– Вы слышали, что она сказала. Уходите! Возьмите ваше пальто и убирайтесь.
Всплеснув руками, Роберт умолял ее:
– Линн, послушай меня. Эти люди, эти чужие люди подстрекают тебя. Я проведу остаток своей жизни, чтобы искупить свою вину, клянусь, я это сделаю. И, прогоняя меня, ты не решаешь проблемы.
– Том и Брюс, которых ты называешь «эти люди», – мои друзья, – ответила она, снова обретая голос. – Я хотела, чтобы они были здесь. Они мне нужны. И я хочу, чтобы ты ушел. Это я хочу этого. Я.
Он стукнул согнутой рукой себя в грудь.
– Мы с тобой прожили вместе целую жизнь. Может ли посторонний знать, что между нами было, между тобой и мной? Я изменюсь. Я пойду туда, куда ты мне укажешь, буду советоваться со всеми, с кем ты захочешь. Я обещаю, я клянусь.
– Слишком поздно, – воскликнула она. – Слишком поздно.
– Я прошу тебя, Линн.
Его позор и его унижение были невыносимы; каким бы это ни казалось абсурдным, а ее проницательность подсказывала, что это было абсурдным, он все еще мог вызвать жалость. Было странно, что, когда он был рассержен, он казался выше ростом; теперь же, стоя рядом с двумя другими мужчинами и умоляя ее, он как бы уменьшился в размерах.
Брюс протянул руку и потребовал:
– Дай мне твои ключи от дома, Роберт. У него есть дубликаты? – спросил он у Линн.
Еще охваченная позором происходящей сцены, она сказала ему:
– В ящике стола сзади тебя.
– Я возьму их. – Брюс положил ключи в карман. – Я выброшу их, когда приеду домой. Завтра ты вели сменить тебе замки. А теперь убирайся отсюда, Роберт. Сейчас же. Сию минуту.
– Вы можете прийти завтра в девять утра за своими вещами, – сказал Том. – Но вы слышали Брюса, так что, поторопитесь. Линн необходимо отдыхать, и она требует внимания.
– Я хочу слышать это от Линн, – ответил Роберт. Его лицо позеленело. Она подумала: «Он знает, что я его пожалею, даже теперь. Но я буду тверда. Если у меня появится хоть малейшее желание отступить, а оно у меня не появится, одна мысль об Энни остановит меня».
И, приподнявшись слегка, она сухо сказала:
– Я скажу тебе, Роберт. Уходи сейчас, иначе, как бы я ни была слаба, я взяла бы Энни и Бобби и просидела бы в аэропорту в ожидании первого самолета на Сент-Луис. Я отправилась бы к моей сестре, а ты оставайся в этом проклятом доме.
Том воскликнул:
– О, нет! Вы имеете на этот дом одинаковые права. Вы останетесь в нем, пока ваш адвокат не скажет, что вы можете его оставить. Завтра я дам вам координаты замечательного адвоката из Коннектикута. А вам лучше уйти, Фергюсон, – угрожающе сказал Лоренс. – В противном случае я вызову полицию, и она будет здесь через десять минут.
Двое мужчин стояли плечо к плечу напротив Роберта. Он окинул их взглядом с ног до головы, затем долгим взглядом посмотрел на Линн – таким долгим, что ей пришлось закрывать глаза. У него было выражение лица человека, который шел навстречу своей смерти и ничего не мог с этим поделать. Она предположила, что у нее такое же выражение лица. Затем он повернулся и быстро вышел из дома.
Дверь закрылась. Послышался шелест колес по гравию, а затем все стихло.
Двое мужчин взяли на себя все необходимые хлопоты. Прежде всего пришел доктор, друг Тома, который в подобной ситуации решил вызвать врача на дом.
Брюс объяснил:
– Миссис Фергюсон не хочет никого обвинять, а если она поедет в больницу…
Врач понял.
– Там будут задавать вопросы. Если не пострадала сетчатка глаза, я думаю, мы сможем справиться здесь, дома. – Он нагнулся над Линн и внимательно осмотрел глаз. – Нет, не повреждена. Вам повезло. Это почти… – И он покачал головой.
Когда он ушел, Том и Брюс обсудили, что им делать завтра: надо поменять дверные замки. Немедленно договориться с дантистом о приеме и о встрече с поверенным. Брюс должен будет поговорить с Энни и постараться сгладить нанесенную ей душевную травму.
– Я остаюсь на ночью, – сказал он. – Прилягу на софе в кабинете.
Софа в гостиной была испорчена. Линн запачкала кровью зеленовато-серую обивку. А Роберт всегда беспокоился об отпечатках рук гостей на подлокотниках.
– Ты завтра вечером улетишь, тебе надо выспаться, – возразила она.
– Это невозможно. В любом случае я сейчас не засну. Отосплюсь в самолете.
Они разговаривали до поздней ночи. Брюс хотел знать, из-за чего произошел весь этот ужас, и она все ему рассказала, начиная с картины, которая до сих пор лежала разорванная на полу.
Когда она закончила, он с грустью сказал:
– Роберт боялся, что ты его бросишь после того, как узнаешь правду о нем. Он был в ужасе. Ты это не заметила?
– Я заметила, что он стал невменяем. Такого я себе не могла и представить, – сказала Линн, снова вздохнув. Он мог бы меня убить.
Брюс мрачно произнес:
– Очень даже мог, если бы Юдора не подоспела.
– Такая ярость! Невероятно!
Брюс покачал головой:
– Надо смотреть глубже. Роберт всегда испытывал страх. Он был один из самых пугливых людей, которых я знал.
– Роберт?
– О, да. Он всегда был о себе не очень высокого мнения. Вот почему для него так важно было всегда повелевать.
Она размышляла. Был о себе невысокого мнения? А я всегда втайне чувствовала, – и едва ли могу признаться в этом даже самой себе, может быть, только изредка в грустные моменты, что я недостаточно хороша для него, и не получила хорошего образования, и недостаточно красива.
– Ты только сейчас об этом подумал, Брюс? Скажи мне.
– Нет, это было давно ясно, почти с самого начала.
Она подняла опухшие глаза и спросила спокойно:
– Так, значит, вот что ты увидел в Роберте? А что ты увидел во мне?
– Что ты всегда страстно стремилась ему угодить. И что ты полагаешься на него. Это было сразу видно, стоило только заглянуть чуть-чуть поглубже.
– И ты заглянул.
– Нет, по правде говоря, это Джози заглянула и увидела. Я от нее это узнал. Джози меня многому научила.
– Могла ли она представить что-нибудь подобное тому, что произошло вчера?
– Мы оба опасались этого, Линн.
– И несмотря на то, что вы были свидетелями наших счастливых минут.
Луч света от лампы упал на ее кольцо, когда она пошевелила рукой, и заиграл бриллиант; она нервно вращала кольцо вокруг пальца, и бриллиант играл, по обыкновению, вспышками света. Хорошие моменты, скрытые тенденции… Энни и Роберт играют в четыре руки, Энни снятся кошмары, и она их скрывает…
– Что теперь станет с Энни? – спросила она, отрывая взгляд от кольца. – Я так боюсь, так беспокоюсь за нее.
– Я думаю, что теперь ты действительно можешь с ней советоваться. Впрочем, я так всегда думал. Ты же это знаешь.
– Да, но ты тоже с ней поговоришь?
– Утром. Я тебе сказал.
– Нам так тебя будет не хватать, Брюс.
– Мне тебя тоже будет не хватать. – И знакомым жестом он откинул свои очки вверх, на волосы. – Но я уже готов к отъезду, Линн. Я даже не могу ждать, пока вывезут мебель из дома. Кресла, на которых сидела Джози, адресная книга, исписанная ее почерком, все-все, я не могу смотреть на эти вещи.
«Должны пройти годы, прежде чем он успокоится, – подумала Линн, – если вообще это когда-нибудь произойдет».
– Но я тоже, правда, совсем по-другому, испытала утрату. Я открыла дверь и шагнула в темноту лестничного пролета и упала в эту темноту. Я потеряла смелость. Сегодня утром она еще была во мне, а теперь нет.
– Ничего удивительного. Но на самом деле ты ее не потеряла. Ты подверглась нападению. К тебе вернется хорошее настроение, и ты возьмешь себя в руки. Я знаю, так и будет, – Он встал: – Иди спать, Линн. Уже поздно. Тебе помочь подняться по лестнице?
– Спасибо, я сама. – Она попыталась улыбнуться. – Это должно выглядеть ужасно. Мне страшно посмотреть на себя в зеркало.
– Ну, конечно, ты не в лучшем виде. Но у тебя все пройдет. Кстати, тебе нужно спать в какой-нибудь другой комнате, в комнате Эмили. Он вернется за своими вещами, а они, возможно, в вашей спальне, не так ли? Я хочу, чтобы ты держалась от него подальше. Да, и ты обязательно прими снотворное. В доме есть какое-нибудь снотворное?
– Да, Роберт держит его на случай бессонницы. Но я никогда не принимала снотворного.
– Хорошо, прими сегодня.
Она поднялась с трудом по лестнице и легла в постель. Когда позднее она уже была во власти сна, ей пришла в голову мысль, что она совсем не испытала чувство стыда перед Брюсом.
Солнечные лучи уже врывались в комнату, и было около полудня, когда Линн проснулась. Слабой и обессиленной она легла накануне в постель, и такой же слабой и обессиленной встала, чтобы пойти к зеркалу.
Она пришла в ужас от своего вида. Она с трудом осмелилась посмотреть, но тем не менее она должна была видеть это. Неужели человеческое существо может сделать такое! Человеческая личность, человеческое лицо, подобного которому нет на земле среди миллиардов других лиц!
Она всхлипнула: «Ох, моя жизнь… Я хотела, чтобы все у нас было хорошо. Я все делала. Я старалась…»
И вдруг ее охватила ярость. Если бы он сейчас находился в этой комнате и у нее был бы нож, она вонзила бы его ему в сердце. Слава Богу, что его тут нет, потому что она должна себя уберечь, выздороветь и стать сильной и здоровой. Она дала жизнь трем существам, которые зависят от нее. Она. А не он. Она, теперь одна она. Он предал их жизни, знал он это или нет, он отказался от них навсегда. И при этой мысли Линн сильно сжала зубы.
Потом она приняла душ. Очень осторожно промыла свое опухшее, мертвенно-бледное лицо от крови, которая засохла и почернела по краям губ и ноздрей. С большим трудом она приподняла наполовину опущенные веки и промыла глаза. Потом сильно напудрила лицо, надушилась и очень тщательно вычистила ногти. Если уж лицо выглядит так ужасно, пусть хоть тело имеет приличный вид.
Когда Линн снова вошла в спальню, Юдора убирала постель. Она тактично старалась не смотреть на Линн, а стала рассказывать о всех происшедших в доме событиях.
– Мистер Леман просил попрощаться с вами от своего имени. Он долго разговаривал с Энни перед уходом, я не слышала этого разговора, но Энни захотела пойти в школу, я и не думала, что она захочет, но она решила, и он сам отвез ее. Звонил мистер Лоренс и сказал, что доктор снова приедет около обеда, если же вам он понадобится раньше, он пришлет за вами такси, чтобы отвезти вас в его кабинет. Бобби в порядке, он уже пообедал, и я уложила его спать. А Эмили едет домой, она звонила из аэропорта, Энни позвонила ей вчера вечером, я не смогла ей помешать. Ну вот, по-моему, все.
– О, Господи. У нее же сейчас экзамены.
– Ничего, подождут. Вы ее мать, – решительно сказала Юдора.
Дом содрогнулся, когда приехала Эмили. Хлопнула входная дверь, и по ступенькам раздался громкий стук каблучков; она ворвалась в комнату и застыла на полпути к Линн.
– О, Боже мой, – прошептала она и заплакала.
– Ну, не надо, – сказала Линн.
Бедная девочка. Ей не следовало приезжать, не следовало видеть это.
– Эмили, дорогая, не плачь так сильно. Это выглядит страшнее, чем есть на самом деле. Правда.
– Ты будешь это говорить! Я тебе не верю. Ты что, снова его защищаешь?
– Нет, нет. С этим покончено.
– О, мой Бог, что за кошмар! Но этого только следовало ожидать. Это был просто вопрос времени.
– Да, я думаю так.
– О, мама, что ты собираешься делать?
Эмили присела на краю постели. В ее вопросе была такая грусть, что на мгновение Линн отвернулась.
– Что делать? Множество вещей. У меня голова разламывается от того, что надо сделать.
– Как это произошло? Какова на этот раз была причина? – спросила Эмили, сделав акцент на словах «на этот раз».
– Я тебе все расскажу, но сначала скажи мне, как ты попала в то место. Я тоже там была. Я купила картину, и она рассказала мне про тебя. Ты была в Нью-Йорке и ничего мне об этом не сказала. Что случилось? Почему?
Довольно тайн. Хватит все время скрывать что-то друг от друга.
– Ты знала, о чем я тогда думала, мама. Но я больше не смогла выносить тяжелых мыслей. Они постоянно роились в моей голове. Ну, я села в самолет до Нью-Йорка, но через пару часов вернулась назад.
– О чем же ты думала, когда пошла туда? Что ты ожидала услышать?
– Я думала, тут есть какая-нибудь тайна, не знаю. Мне интересно было услышать о Джереми, однако не было другого способа разузнать о нем.
– Ну, и ты что-нибудь узнала?
– Он живет в Англии, и довольно неплохо, не очень широко, но неплохо, она дала мне понять, чтобы я оставила его в покое. По всей видимости, она не хочет, чтобы папа узнал, где он. Но кто знает? Может быть, когда-нибудь – а, может быть, никогда, – он захочет познакомиться с Энни, Бобби и со мной.
Зимний день погас, и Линн потянулась к шнуру лампы, чтобы зажечь свет.
– Ты удивлена, почему я забрела туда, – сказала она, понимая, что они обе избегают произносить имя «Керида». – Когда я размышляла о том, что ты узнала от тети Джин – и мне на это понадобилось время, – я поняла, что должна узнать прошлое. Я умышленно избегала мыслей о нем, я поняла и это. И вот, – с раскаянием сказала она, – может быть, я в какой-то мере надеялась, когда пришла туда, что эта женщина окажется не та Керида и мне не придется столкнуться с теми фактами.
Теперь, заставив себя произнести имя Кериды, Линн заставила себя продолжать и рассказала до конца ужасную историю этой несчастной женщины.
Когда она кончила, обе долго молчали. Затем Эмили вытерла глаза, встала, подошла к окну и долго смотрела в надвигающуюся ночь. Сердце Линн болело при виде опущенной головы дочери: подобные разоблачения не должна выслушивать девятнадцатилетняя девушка.
– Бедная тетя Джин, – сказала Эмили. – Наверно, она все эти годы боролась с собой: рассказать или не рассказать?
– Возможно, она не могла рассказать. Есть вещи, о которых нелегко рассказывать. Это все равно как открыть клетку и выпустить наружу льва.
– В любом случае, лев вырвался наружу вчера ночью.
И снова наступило молчание; казалось, для таких событий не находится слов.
Свет настольной лампы высвечивал яркий круг на темном ковре, оставляя дальние углы комнаты, украшенной цветами и полками, с фотографиями и книгами, в мягкой ровной тени.
– Ты любишь этот дом? – почти безразличным голосом спросила Эмили.
– Я не знаю. Я люблю сад, дом будет продан.
– Что станет с папой, как ты думаешь?
– На свете много места. Он найдет себе уголок, я уверена, – с горечью произнесла Линн.
– Я имею в виду, посадят ли его за это в тюрьму?
– Нет, могли бы, но я не хочу.
– Я рада. Верно, что он этого заслуживает. Но все же мне очень не хотелось, чтобы он оказался там.
– Я понимаю. Я думаю, что мы не такие люди. Они обе почувствовали усталость, словно после тяжелого подъема, задыхаясь, они обе взобрались на вершину горы и тут же обнаружили, что перед ними другая, еще более высокая гора.
– Мне необходимо было приехать и увидеть тебя, – резко заговорила Эмили. – Я думала, что сойду с ума, когда узнала об этом прошлым вечером.
– Но у тебя же экзамен на этой неделе.
– Я возьму переэкзаменовку на тот, что я пропустила сегодня. Как только я поговорю с врачом и он скажет, что с тобой будет все в порядке, я тут же уеду. Харрис приехал со мной, – добавила она.
Линн была удивлена.
– Харрис?
– Он настаивал. Он не хотел пускать меня одну. Линн раздумывала над этим.
– Он мне всегда нравился, ты знаешь?
– Я это знаю, и он тоже.
– Ну, а как ваши отношения?
– Как и раньше. Но мы не спешим.
– Это хорошо. Где он сейчас?
– Внизу. Он не думает, что должен войти в дом, но я настояла.
– Как, в такой мороз? Конечно, он должен был зайти в дом. Я надену что-нибудь приличное и спущусь вниз.
– Вниз? – повторила Эмили.
– У меня только лицо ужасное, а с ногами все в порядке.
– Я хотела сказать – подумала, зная твою щепетильность, ты не захочешь, чтобы тебя видели в таком виде.
«Иди вниз и протяни ему руку. Не прячься. Кончилось то время».
– Нет, – сказала Линн. – Мне неважно. Все теперь вышло наружу.