ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В тот день, когда Герба выпустили из Хеннепинского окружного работного дома, по всей стране дули ветры с Ченука, а в Миннесоте холодные свинцовые облака как раз подходили под настроение Андерсона. Порывистый ветер хлестал по лодыжкам, взбивая ледяным языком замерзшую слякоть по краям дороги. Каждый раз его скользкие подошвы заносило на неровную обочину, и он чертыхался про себя. Он добирался на попутных в Миннеаполис. Его встретил угрюмый город, как будто недовольный грязным одеялом позднего зимнего льда, в котором перемешались соль и песок — остатки ежегодных усилий дорожной команды.

Был поздний вечер. Люди суетились, укутывая подбородки в воротники пальто и едва выглядывая из-под них. Гербу пришлось сесть в городской автобус, чтобы доехать в старый район, но даже сюда просачивался холод. Он ехал, плотно скрестив руки, глядя в окно неулыбающимися глазами.

«Господи, хорошо бы выпить. Все эти месяцы не давать мне спиртного и думать, что наконец заполучили Герба. Ха, черт возьми, что они из себя строят, если думают, что могут забрать у человека волю? Я могу не пить сколько угодно, если только захочу. Разве я не говорил этого? Но кто дал право этим сукиным детям принуждать меня? Когда я доберусь к бару Хали, я покажу этим сукиным детям, что Герб Андерсон бросил пить, но это произойдет тогда, когда сам Герб Андерсон этого захочет!»

В баре Хали, как всегда, собралась старая компания, они поднимали стаканы, вместо того чтобы поднимать своих детей.

— Ну-ка, посмотрите, кто здесь! Мы заботились о том, чтобы твой стул был всегда теплым, Герб.

Все его закадычные друзья расступились, освобождая ему место и хлопая по плечу, подбадривая.

— Сначала я поставлю! Эй, Джорджи, принеси Гербу сюда того, о чем он так скучал!

«Ах, вот что нужно человеку, — думал Герб. — Друзья, которые разговаривают на твоем языке».

Он чувствовал под локтями покрытый лаком стол бара, и это действовало на него, как бальзам. Неоновая дымка вокруг проигрывателя-автомата с непривычки чудесно жгла ему глаза. Завывающее попурри из старых, добрых песен о неверной любви и разбитых сердцах теребило душу, как открывшаяся кровоточащая рана.

Герб снова поднял стакан и, осушив его, сжал в руках, наслаждаясь тем, что находится в центре внимания.

Услышав, что кто-то барабанит в дверь, Ада напряглась и поднесла дрожащие руки к губам. Дверь оставалась закрытой, но потом послышался щелчок ключа в замочной скважине. Дверь широко распахнулась, и Герб, пошатываясь, вошел в комнату.

— Ну… ну разве это не Ада поддерживает в доме горящий камин, — неразборчиво заметил он.

— Как, Герб! — воскликнула она робко. — Тебя отпустили?!

— Черт возьми, ты права, но не благодаря тебе.

— Герб, ты должен был мне сообщить, что возвращаешься домой…

— Чтобы ты могла привести сюда любовничка и он не впустил бы меня?

— Закрой дверь, Герб, холодно.

Он угрюмо посмотрел на дверь.

— Ты думаешь, что здесь холодно? Тебе следовало бы некоторое время пожить в тюрьме. — Он резко развернулся и сильно хлопнул дверью. Дверь стукнулась о раму и отскочила назад. Ада обошла его и снова закрыла дверь. Он подозрительно смотрел на нее, слегка пошатываясь и держась обеими руками за края своего пиджака.

— К-как ты, Герб? Он продолжал сверкать на нее желтоватыми глазами.

— А почему, черт побери, ты волнуешься? Где была твоя забота в ноябре? В такие времена мужчина надеется, что его жена поддержит его.

— Мне сказали, что мне не нужно приезжать, Герб… И Стив был дома.

— Да, я слышал. Бьюсь об заклад, что вы обе постарались, чтобы я не увидел своего собственного ребенка, разве не так?

— Он был совсем недолго.

— Ада, он мой единственный сын, и у меня были права!

Она опустила глаза и начала теребить пуговицу на халате.

— Ты знаешь, о чем человек думает в тюрьме, Ада?

— Это не была тюрьма, это был рабо…

— Там было так же, как в тюрьме, ты знаешь это! — взревел он.

Ада попыталась уйти, но он схватил ее за тонкую руку, развернул и посмотрел в лицо.

— Почему, черт возьми, ты это сделала со мной? Почему?! — Поток воздуха от его дыхания заставил ее резко отвернуться, но он схватился рукой за ее халат и поднял ее так, что она стояла на носках и находилась в сантиметре от его рта. — Кто он? Мне положено это знать после стольких лет!

— Пожалуйста, Герб. — Она пыталась выдернуть халат из его кулака, но он только сильнее сжал его.

— Кто? Я сидел в этой вонючей дыре и решил, что раз и навсегда выведаю у тебя.

— Что ты говоришь?! Я была всегда с тобой, разве не так?

— Ты была со мной, потому что знала, что я найду и тебя, и твоего любовничка, и убью вас обоих! — Вдруг он отшвырнул ее, и она упала, растянувшись на диване, что стоял сзади. — Так же, как мне хотелось бы убить эту дочь-проститутку, которую ты расплодила, пока я воевал во Вьетнаме! Как ты могла такое сделать? Как? Все на нас смотрят, и я могу прочитать их мысли. Бедняжка Ада, живет с таким несносным лодырем Гербом! Все эти годы своими кроткими поступками ты их дурачила. Но не меня, не меня! Я никогда не забывал, ни на одну минутку, что ты со мной сделала, пока я был достаточно хорош, чтобы пойти и сразиться за тебя. Каждый раз как я смотрю на эти светлые волосы и на ее лицо ублюдка, я поклялся еще давно, что однажды сведу счеты с вами. И, наконец, мне выпал шанс, когда маленькая шлюха забеременела от богатого ублюдка. И я решил раз и навсегда, что старине Гербу заплатят за все, что он сносил все эти годы. А знаешь, как приятно было думать, что расплата поступит прямо из рук того, кто мне задолжал — от этой бесполезной шлюхи, которая ничуть не лучше своей матери? — Герб шатался, его глаза блестели от ярости. — Ты должна мне, Ада! Вы обе мне должны! Но что вы сделали? Вы ограбили меня, и я снова остался с пустыми руками, разве не так?

— Я никогда…

— Заткнись! — рявкнул он, ткнув пальцем прямо ей в нос. — Заткнись! — Он очень близко наклонился над ней. Девятнадцать лет ты только этого и ждала. Девятнадцать лет я смотрел на твоего ублюдка и видел, как моя собственная плоть и кровь восстала против меня в лице вас обоих, пока в конечном итоге он не сбежал из дома. И когда он возвращается, ты переходишь на их сторону и позволяешь, чтобы меня упекли в тюрьму. А потом просто поворачиваешь нож в ране, выдав ее замуж за мой лакомый кусок. Проклятье, Ада, я прочел о свадьбе в газете. Вы специально отправили меня подальше, и я даже не увиделся со Стивом!

— Я к этому не имею никакого отноше…

Но он не дал ей договорить.

— Не лги мне, шлюха! Я девятнадцать лет терпел твою ложь, и это не дало мне ничего, кроме тюрьмы!

Он попятился назад и с размаху ударил Аду по голове. Она пыталась закрыть лицо.

— Ты была все время на их стороне! Всегда была против меня!

Следующий удар пришелся в челюсть, и Ада упала.

— Мне улыбалась удача, и ты это знала!

Жестокий удар ногой подбросил ее, а потом она снова упала на пол.

Несправедливость Герба Андерсона питала теперь сама себя. Так долго таившаяся ненависть прорвалась в дикую ярость, которая нашла свое вымещение на несчастной Аде.

Алкоголь наложил свой отпечаток на то, что он вышел из себя и начал опускать кулаки на жену до тех пор, пока она не свалилась без чувств на пол. Он уставился на груду окровавленного мяса, вытер слюну со рта, потом слизал с кулака ее кровь и выскочил из дома. Через два дня он покинул штат Миннесота.

Кэтрин печатала, когда внизу зазвонил телефон. Минуту спустя она услышала стук поднимающихся наверх шагов Клея, потом его голос за спиной.

— Кэтрин?

Он наблюдал, как она подняла локоть и стала массировать затылок.

— Кэт? — мягко сказал он.

Это слово заставило ее резко развернуться, и по его лицу она увидела, что он понял.

— Что?

— Звонила миссис Салливан, соседка матери.

— Матери? — Она приподнялась со стула. — Что-нибудь случилось?

Клей видел, что на лице Кэтрин появился испуг. Инстинктивно он подошел к ней и положил руку на плечо.

— Твоя мать в больнице. Они хотят, чтобы мы приехали прямо сейчас.

— Но что случилось?

— Пошли, мы поговорим об этом в машине.

— Клей, скажи мне!

— Кэтрин, не нужно паники, ладно? — Он взял ее за руку и повел поспешно через дом. — В твоем положении это вредно. Вот, надень пальто, а я подгоню машину ко входу.

Она чуть не оторвала рукав его пиджака, останавливая его.

— Не нужно меня жалеть, Клей. Скажи, что случилось!

Он положил свою руку на ее руку и сильно сжал.

— Кэт, твой отец вышел из работного дома. Он напился и в таком состоянии пришел домой.

— О нет… — запричитала она.

Страх охватил Клея, но не за ее мать, а за нее.

— Пошли, нам лучше поторопиться, Кэт, — сказал он мягко.

В первый раз за все время Кэтрин была благодарна Клею за его привычку гнать машину с бешеной скоростью. Он управлял «кореветтом» с неумолимой решимостью участника автогонки «Инди-500», как робот поворачивая и меняя узкие улочки, ненадолго отрывая взгляд от дороги, чтобы удостовериться, что с Кэтрин все в порядке. Она сидела, сжавшись и дрожа, вцепившись в приборную доску, глядя прямо перед собой. Как только они подъехали к больнице, Кэтрин пулей выскочила из машины, Клею приходилось бежать трусцой, чтобы не отставать от нее. Когда они подошли к палате первой помощи, Кэтрин оторвалась от Клея и бросилась к улыбающейся женщине, которая тотчас поднялась со стула и направилась к ней с распростертыми руками.

— Кэти, мне очень жаль.

— Как она, миссис Салливан?

Глаза женщины поискали поддержку в лице Клея. Он кивнул.

— Врачи все еще с ней. Я еще не знаю. О девочка, что он с ней сделал… — И миссис Салливан разразилась слезами. Первая мысль Клея была о Кэтрин. Он усадил ее на стул, пока миссис Салливан вытирала слезы мятым носовым платком.

— Она… она как-то доползла до телефона и позвонила мне, — задыхаясь от слез, проговорила миссис Салливан. — Хотя я не понимаю, как ей это удалось…

Клей чувствовал себя абсолютно беспомощным. Он ничего не мог сделать, кроме как сесть рядом с ней и взять ее руку. Она смотрела остекленевшими глазами на холодную, неуютную мебель в холле.

Наконец появилась сиделка и сказала, что врач поговорит с ними прямо сейчас. Клей сдержал Кэтрин, притягивая к себе ее руку.

— Может, мне следует пойти…

— Нет! — настояла она, выдергивая свою руку. — Она моя мать. Я пойду.

— Тогда не одна.

Врач представился, пожал им руки и бросил взгляд на округлые формы Кэтрин.

— Миссис Форрестер, вашей матери не грозит опасность того, что она умрет, вы понимаете?

— Да. — Но глаза Кэтрин были прикованы к двери, за которой лежала ее мать.

— Ее очень сильно избили, и у нее сильно повреждено лицо. Ей дали успокоительное, поэтому вам нет необходимости ее видеть. Возможно, завтра вы сможете это сделать.

— Она настаивает, — сказал Клей.

Врач тяжело вздохнул.

— Хорошо, но перед тем как вы войдете, я должен вас предупредить, что это не очень приятное зрелище. Я хочу, чтобы вы были к этому готовы. В вашем положении шок совсем ни к чему. Пусть вас не пугает множество аппаратов — на вид все кажется более сложным, чем есть на самом деле. У вашей, матери перебита носовая перегородка, поэтому нос сейчас сдвинут в одну сторону. У нее также перелом двух ребер. Это мешает ей дышать, поэтому пришлось воспользоваться трахеотомией, и у нее из горла торчит трубка. Дыхательный аппарат пусть вас не пугает, он временно помогает ей дышать. Скоро она сама сможет это делать. У нее желудочно-носовая трубка, это для профилактики, чтобы очистить желудок и предотвратить рвоту, и, конечно, мы ставим ей капельницы, вводим плазму… Вы по-прежнему считаете, что хотите войти? — Ему хотелось, чтобы девушка освободила себя от этого зрелища. Но она утвердительно кивнула, поэтому доктор должен был выполнить одну из неприятных задач, которые иногда заставляют задуматься, почему он выбрал эту профессию.

У женщины, что лежала в кровати, не было даже слабого сходства с Адой. Ее нос был расплющен. Ее лоб был огромный, с выдающимися вперед рубцами, похожими на клубнику. Ее губы раздулись до неузнаваемости, на них были предательские кровавые отметины. Казалось, что ее насквозь пронизывали трубки, что тянулись к перевернутым бутылкам над кроватью. Рядом с матрацем висел мягкий мешок и респиратор, от которого исходил единственный звук в палате. Руку стягивал манжет измерителя кровяного давления, его шнуры соединялись с компьютером, который постоянно выдавал цифровую распечатку признаков жизни. Если лицо Ады было распухшим, то части тела казались сморщенными и растаявшими. Ее руки скрючились и посинели; на мизинец левой кисти была наложена шина.

При виде жалкого существа, которое лежало перед ним, Клей почувствовал, что часто глотает слюну. Он сжал руку Кэтрин и почувствовал, как бьется пульс. Она не показывала, какая борьба происходит у нее внутри, но Клей проникся жалостью к ней, зная, как она сдерживает свои чувства. Он подумал о том, как бы себя чувствовал, если бы на месте Ады оказалась Анжела. Он потер плечо Кэтрин и прижал к себе ее руку. Они пробыли в палате совсем недолго, а потом врач молча их вывел. Кэтрин шла к машине, как зомби.

Когда Клей открыл дверцу машины, ему пришлось осторожно заставить Кэтрин пригнуться, сесть, поставить ноги в салон. Жаль, что врач не выписал ей успокоительное, но это могло быть опасным при таком большом сроке беременности. Заводя мотор, Клей почувствовал теперь двойной страх, и за Кэтрин, и за ее ребенка. Она сидела, как деревянная, пока он застегивал верхнюю пуговицу ее пальто, поправляя воротник и настойчиво советовал:

— Тебе нужно находиться в тепле, Кэт.

Не было никаких банальных фраз, которые Клей мог бы заставить себя произнести. «Не волнуйся» или «с ней будет все в прядке» — хотел он сказать измученной женщине, сидящей рядом. Все, что он мог сделать, это найти в темноте ее руку и положить сверху свои пальцы в надежде на то, что эта скудная попытка может как-то помочь. Но всю дорогу домой ее безжизненные пальцы вяло лежали под его рукой.

Он переживал приступы беспомощности, проносясь в машине сквозь ночь, поглаживая большим пальцем ее руку в бессловесном общении, на которое она не отвечала. Их руки лежали на ее узком подоле, а тыльная сторона ладони Клея слегка касалась теперь уже круглого, большого живота Кэтрин. Он подумал о боли, которую дети сносят за своих родителей, и надеялся, что его ребенку никогда не придется переживать то, что сейчас переживала Кэтрин.

Дома он помог ей снять пальто и наблюдал, как безразлично она поднимается по ступенькам.

— Кэтрин, что я могу сделать? Приготовить тебе что-нибудь поесть?

Она остановилась, как будто не знала, где находится. Он подошел сзади, держа руки в карманах. Как ему хотелось, чтобы она сказала:

— Сделай мне какао, погладь мне спину, включи музыку, держи меня…

Но вместо этого она отгородилась от него, замкнувшись в своем тщательно защищенном одиночестве.

— Нет, ничего. Я очень устала, Клей. Я просто хочу лечь в кровать. — Она поднялась наверх, неподвижно держа спину, направилась прямо в спальню и закрыла дверь передним.

Он стоял посредине гостиной и долгое время смотрел в никуда. Он закрыл глаза. Он представил себе Аду, а потом Кэтрин, которая смотрела на неподвижную фигуру матери. Он сел на край дивана, закрыв лицо руками. Он не знал, сколько прошло времени. Потом он вздохнул, поднялся и позвонил отцу. Он постелил себе на диване, устало снял брюки, рубашку и погасил свет. Но вместо того, чтобы лечь, он подошел к скользящим стеклянным дверям и уставился в черную ночь.

Ему сейчас была нужна та женщина наверху так же сильно, как он нужен был ей.

Слабый непонятный звук нарушил тишину ночи. Клей напрягся и прислушался. Когда звук повторился снова, высокий, далекий, подобный ветру за стенами, он уже знал, что это было, и начал подниматься по лестнице наверх. Нерешительно остановившись у двери в ее спальню, он прислушался. Клей уперся ладонью в дерево, прислонив к нему лоб. Когда он не мог уже больше стоять, он нащупал в темноте дверную ручку и бесшумно повернул ее. В полумраке он различал бледно-голубое пятно расстеленной кровати, молча подошел к ней и ощупал руками. Он чувствовал, как она съежилась под простынями, укрывшись с головой. Он провел руками по форме, напоминающей улитку, его сердце наполнилось жалостью к ней. Он легонько потянул покрывало на себя, но она только крепче сжала его.

— Кэтрин, — начал он, чувствуя от волнения комок в горле.

Она с силой сжала покрывало, пока, наконец, он не разжал ее пальцы. Она лежала, свернувшись в клубок, обхватив голову руками, спрятав локти между коленями. Он осторожно приподнял одеяло и лег сзади нее, а потом накрыл одеялом ее и себя. Он попытался притянуть ее к себе, но она только сильнее съежилась, причитая в своем одиночестве. От этого высокого звука Клей почувствовал боль в глазах.

Весь дрожа, он прошептал:

— Кэт, о Кэт, позволь мне помочь тебе.

Она вцепилась кулаками в свои волосы. Клей убрал их, провел рукой по ее руке, потом прижался грудью к ее изогнутой спине. Лежа на локте, он наклонился над свернувшейся клубочком Кэтрин, убрал с ее лица волосы и хриплым голосом начал убеждать:

— Я здесь, Кэтрин. Я здесь. Не нужно все переживать в одиночестве.

— Ма-ма-а-а-а-а… — жалостно завопила она в темноте. — Ма-ма-а-а-а-а…

— Пожалуйста, Кэт, пожалуйста, — умолял Клей, проводя рукой по ее руке. Ее руки были крепко сжаты между коленями.

— Мама, — снова запричитала она.

Он чувствовал, как дрожит ее тело, ему хотелось ее успокоить. Он гладил рукой ее бедро, колено, потом притянул ее спину к себе.

— Дорогая, это Клей. Пожалуйста, не делай этого. Давай я помогу тебе… пожалуйста, позволь мне поддержать тебя. Повернись, Кэт, просто повернись. Я здесь.

— Мама, я не хотела, — говорила она тем же детским голосом, который так пугал Клея. Он гладил ее волосы, плечо, обнял обеими руками и прислонился щекой к ее затылку. Он ждал, что она подаст какие-то признаки того, что понимает.

— Пожалуйста, Кэтрин… Я… Не закрывайся от меня.

Он почувствовал первый беззвучный спазм, первое всхлипывание, хотя это еще не было всхлипыванием. Он нежнонежно потянул ее за плечо, разворачивая к себе до тех пор, пока она, подобно порванной струне, не раскрутилась и не спряталась в его объятьях, разрыдавшись.

— Держи меня, Клей, держи меня, держи меня, — умоляла она, цепляясь, как утопающий. Ее горячие щеки обжигали ему шею. Она ухватилась за него железной хваткой, дрожа и рыдая ему в грудь.

— Кэтрин! О Господи, мне так жаль, — хрипло сказал он в ее волосы.

— Мама, мама, это по моей вине!

— Нет, нет, нет, — прошептал он, прижимая ее к себе еще ближе, как будто хотел поместить вовнутрь себя, чтобы поглотить ее боль. — Это не твоя вина, — успокаивал он, целуя ее голову, пока она лепетала, плакала, проклинала себя. Все запертые слезы, которые Кэтрин так долго отказывалась пролить, теперь текли по ее щекам за мать, пока она цеплялась за Клея своими ослабевшими руками. Он убаюкивал ее голову, прижимая ее щеку к шелковистым волоскам на своей груди, временами покачивая, потерявшись в жалости. Он лежал, изогнувшись, чувствуя, наконец, как ее тяжелеющий живот прижимается к его животу. Она лепетала неразборчивые слова, прерывая их всхлипываниями. Клей приветствовал ее всхлипывания, зная, что они действовали на нее, как лекарство.

— Это все по моей в-вине, все по моей вине…

Он крепко прижал ее рот к своей груди, чтобы остановить ее слова. Перед тем как заговорить, он конвульсивно сглотнул.

— Нет, Кэт, ты не можешь себя винить. Я тебе этого не позволю.

— Н-но это правда. Это оттого, что я беременна. Мне нужно было з-знать, что он х-хочет денег… у-ужасно хочет. Я ненавижу его, я его н-ненавижу. Почему он это сделал… Держи меня, Клей… мне нужно было уйти от него. Я должна была это сделать. Но если бы я не ушла, мне бы пришлось с-стать всем тем, чем он меня называл. Но мне было безразлично, безразлично. Клей, ты такой теплый… Они никогда не обнимали меня, никогда не целовали. Я была хорошей, я всегда была хорошей, только тогда один р-раз была с тобой, но он не должен был из-за этого наказывать ее.

Сердце Клея разрывалось от ее жалостных излияний. Она продолжала лепетать, почти безрассудно:

— Мне не следовало ее о-оставлять. Мне следовало бы остаться, н… но это было так ужасно, когда Ст… Стив уехал. Он был единственным человеком, кто когда-либо…

Глубокое рыдание вырвалось из Кэтрин, и она еще более отчаянно прижалась к Клею. Сейчас он нежно подбадривал ее, зная, что она должна высказаться до конца.

— Кто когда-либо что?

— Кто когда-либо л-любил меня. Даже м-мама не могла, но я н-никогда не понимала, п-почему. Они никуда меня не в-водили, не покупали т-того, что имели другие дети, никогда со м-мной не играли. Дядя Фр-Фрэнк целовал меня, и я позволяла себе думать, что он м-мой папа. Стив любил меня, но после того, как он уехал, в доме не осталось никого. Я вообразила себе, что у меня есть ребенок, который меня любит. Я думала, если бы только у меня был р-ребенок, я бы никогда не чувствовала себя одинокой.

Она остановилась, наконец открыв правду.

Клей закрыл глаза. Ее сердце бешено стучало ему в грудь, руки крепко сжимали его шею. Жалость, сострадание, потребность сделать ее счастливой охватили Клея. Он был полон желания защитить, восполнить недостающие годы любви. Он боролся со своими собственными слезами, крепко сжав ее в своих объятьях. Наконец мышцы его ног расслабились, и ее нога скользнула между его ног. Теперь его колено упиралось в нее. Так они лежали, прижавшись, разделяя новый прилив теплоты и поддержки, пока ребенок, зажатый между ними, не воспротивился всей этой тесноте и беспокойно не пошевелился внутри Кэтрин. В эту минуту у Клея захватило дух. И все: страх, который переживала Кэтрин в этот день, первое ощущение движений его ребенка, ее собственный отчаянный крик любви — все это сделало его движения каким-то образом уместными, когда его руки скользнули по ее телу, вверх по спине, вниз по бокам, дальше по теплым ягодицам и ноге, которая лежала на его бедре. Когда Кэтрин плакала на его груди, он нащупал впадину под ее коленом и притянул еще ближе к себе, чтобы ей было более спокойно. Теперь его рука скользнула вверх по бедру, по животу. Нащупав грудь, он стал гладить ее, касаясь локтем живота. Она была теплой и близкой и не сопротивлялась. Клей прошептал на ухо:

— Кэт, о Кэт, почему ты так долго ждала? Почему для этого потребовалось столько страданий?

Он повернул ее голову и склонился сам, чтобы поцеловать в соленые от слез губы. Ее рот широко открылся, впуская его. Не имело значения, что этот поцелуй был следствием отчаяния. Его рука, теплая, ищущая и нежная, неуверенно скользнула от налившейся груди к твердому, упругому животу, что выдавался вперед. Он поглаживал его, испытывая благоговейный трепет при мысли о жизни, которая зародилась в нем. И, как будто услышав мольбу отца, ребенок шевельнулся. Ошеломленный Клей замер. Его ладонь покоилась на животе Кэтрин в надежде, что это шевеление повторится еще раз. И когда это случилось, и Клей снова испытал это ощущение, он не колеблясь приподнял широкую рубашку Кэтрин и провел руками по голой упругой коже. Едва касаясь ладонью теплого изгиба ее живота, он открыл для себя те перемены, которые произошли благодаря ему: выпирающий пупок, налитые груди, увеличенные соски и вот опять — трепетное движение жизни под рукой. Сколько раз он думал, что вправе исследовать эти перемены, вызванные им. Как часто она хотела поделиться ими с Клеем… Но она отгораживалась от него, облачаясь в доспехи притворной отчужденности.

Но то, что поначалу было проявлением жалости и сострадания, переросло в чувственность, и теперь ласкающая рука Клея двинулась ниже, касаясь жестких волосков на том месте, где бремя Кэтрин резко отталкивалось от ее тела. Не говоря ни слова, он скользнул рукой между ее бедер, переполняемый чувствами, он изучал ее своими длинными пальцами, нежно двигаясь вверх и чувствуя биение. Он еще раз провел рукой по ее животу. Ее сексуальность, ее беременность, его ограниченность в действиях делали его любопытно-неопытным в ее исследовании.

— О Кэт, твой живот такой твердый. Он болит?

Она отрицательно покачала головой, удивленная его наивностью.

— Я чувствовал, как ребенок шевельнулся, — прошептал он почти благоговейно. Она ощутила на своей коже теплоту его дыхания. — Он шевельнулся прямо под моей рукой. — Он растопырил пальцы на животе, как бы приглашая, но когда ничего не произошло, его рука снова начала исследовать интимный мир между ее ног.

А Кэтрин закрыла глаза и разрешила ему… разрешила ему… разрешила, уносясь в мириады эмоций, которые она так долго держала взаперти. Она мысленно говорила ребенку: «Это твой отец».

А рука отца погрузилась в тело матери, которое готовилось к рождению их ребенка.

— Слишком поздно, Клей, — прошептала она.

— Я знаю. — Тем не мене он поцеловал теплый, твердый шар ее живота, затем положил лицо на то место, где соединялись ее ноги, как будто пытаясь утешить ее и себя. Ребенок ударил ему в ухо.

Мучительно Кэтрин возвратилась в действительность с того безопасного места, в которое позволила себе окунуться. Биение сердца в странных местах ее тела говорило о том, что она позволила Клею зайти слишком далеко, чтобы потом расстаться с ним, когда придет время.

— Остановись, Клей, — нежно прошептала она.

— Я только прикасаюсь, вот и все.

— Остановись, это нехорошо.

— Я не буду ничего делать. Просто позволь мне прикасаться к тебе, — пробормотал он.

— Нет, остановись, — настаивала она, напрягаясь.

— Не отстраняйся… иди сюда.

Но она стала сопротивляться, полностью придя в себя. Он сделал движение и попытался обнять ее, потом спросил:

— Почему ты вдруг отстраняешься?

— Потому что это нехорошо, когда мать находится в больнице.

— Я не верю тебе. Минуту назад ты совершенно забыла о своей матери, разве не так? Почему ты отворачиваешься?

Она не знала, что ответить. Очень нежно он сказал:

— Кэтрин, я не твой отец. Я никогда не стану винить тебя. Ты отворачиваешься не из-за матери, а из-за своего отца, разве нет?

Она только задрожала.

— Если ты будешь сейчас отстраняться, будь уверена, он побьет тебя так же, как побил мать, только отметины, которые он оставит на тебе, не сойдут так быстро, разве ты не понимаешь этого?

— Это по моей вине он ее избил, потому что однажды я не устояла перед тобой. И теперь я здесь снова… я… ты… — Но она не закончила. Она казалась смущенной, напуганной.

— Он делает из тебя эмоционального урода, разве ты этого не видишь?

— Нет, нет, я не такая! Я хочу, я чувствую, я нуждаюсь, как любой другой человек!

— Тогда почему ты не позволяешь себе показывать это?

— Я т-только что это делала.

— Но посмотри, что из этого вышло, — прошептал он с болью в голосе.

— Убери от меня свои руки, — произнесла она дрожащим голосом. Она снова плакала, но он не выпустил ее из своих объятий.

— Почему? Чего ты боишься, Кэтрин?

— Я не боюсь! — Комок застрял у нее в горле.

Она лежала, вытянувшись на спине, а он хотел, чтобы она признала то, что так долго лишало ее всяческих эмоций, и боялся, что этот разговор может привести к обратным действиям и сделать ей больно.

— Боишься тех имен?

Он продолжал ее обнимать, а мозг Кэтрин возвращался к тем мерзким, неприятным воспоминаниям, от которых она никак не могла освободиться. Кэтрин ощутила на своем лице дыхание Клея, и это возвратило ее к действительности, к мужчине, которого она любила и так боялась любить, боялась потерять.

— Я… я не боюсь, — сказала она, задыхаясь. Рука Клея лежала на ее плечах, и он чувствовал, как она дрожит. Ее тело напряглось, когда она повторила: — Я не… я не…

Он ослабил свои руки и мягко спросил:

— Ты не кто? Скажи это, скажи и освободись от этого. Кто? — Она перестала сопротивляться ему, а когда он отпустил ее руки, она закрыла одной глаза и всхлипнула. С безграничной нежностью он касался ее грудей, ее живота, набухшего мира между ногами. Он настойчиво шептал: — Ты не кто? Скажи это, Кэтрин, скажи.

— Я не… — попыталась она снова, но резко остановилась.

— Нет, ты не такая, не такая, поверь мне. Скажи это, Кэтрин. Ты не кто?

Наконец она произнесла быстро, дрожащим голосом, закрыв лицо руками.

— Я не плохая, я не проститутка, я не шлюха! Нет, нет, это все не я!

Он обнял ее и прижал к себе, как бы защищая. Закрыв глаза, она обвила его шею руками. Он чувствовал, как содрогалось ее тело, прильнул губами к ее волосам и заговорил:

— Нет, ты никогда такой не была, и неважно, сколько раз он тебе говорил это.

— Тогда почему он меня так называл, Клей? Почему?

— Я не знаю. Ш-ш-ш… Важно то, что ты не веришь ему и больше не позволишь, чтобы он тебя обидел.

Они лежали рядом — изнуренные и молчаливые. Перед тем как уснуть, Кэтрин снова представила себе мать. Она поняла, что сама просто не захотела стать такой же замкнутой и кроткой.

И впервые за все время она почувствовала, что одержала победу над Гербом Андерсоном.