Вечером Рей забрел, как ни странно, именно в тот дальний уголок парка, который вспомнился Агнессе днем: к полузамерзшему глубокому пруду с каменными берегами и растущими поодаль черноствольными деревьями.

Летом тут было довольно живописно, но сейчас — пустынно и грязно. Вода недавно замерзла, потом лед подтаял, и образовалось серое холодное месиво; взрослые, опасаясь беды, запрещали детям гулять здесь без присмотра.

Рей стоял на берегу с безучастным, отсутствующим видом, пока не замерз, потом принялся бродить вокруг водоема, время от времени швыряя в него камни. Он ни о чем не думал, просто ему хотелось побыть одному; он находил какое-то удовольствие в бесцельном блуждании тут, где никто его не видит, ни о чем не спрашивает и не требует ничего. Ему лучше было здесь, чем дома, хотя там топился камин и горел яркий, свет. Иногда, впрочем, мальчик чувствовал внутри неприятный холодок: он ведь не принес дяде тетради, да и уроки сделал не все и не так, как следовало. Он начал было писать аккуратно, но с непривычки пришлось приложить немало усилий, и вскоре это наскучило ему настолько, что, насажав клякс, он без сожаления бросил занятия. И задачи не сумел решить, а обращаться к дяде за помощью не хотелось.

Рей спустился к самой воде. Начинало темнеть; в унылом пейзаже появилось нечто зловещее, и мальчик подумал, что все-таки пора возвращаться домой. Может, дядя и позабыл уже о своем обещании, тогда нужно просто незаметно пробраться в свою комнату. А завтра… Если что-то неприятное откладывается на завтра это уже хорошо!

— Папа запретил подходить к воде, — услышал вдруг Рей и, оглянувшись, увидел Джессику. Она была одна и стояла выше, на самом краю каменных плит, там, где начинался спуск к нижней границе берега.

Рей вздрогнул: в душе мгновенно вскипело негодование. Мальчик так же, как и Керби, сразу все разложил по полочкам, определив свое отношение к каждому члену семьи: Орвила побаивался, но желал его расположения, к Агнессе был равнодушен, к маленькому Джерри — тоже (все равно у дяди были бы жена и ребенок, не одни, так другие, — это его мало касалось), а вот Джессику… Джессику он ненавидел. Она вызывала ненависть всем: каждой чертой лица, любым произнесенным словом. Рей помнил, как мать говорила о семье Орвила: Агнессу называла «его жена», Джерри — «его сын» или «малыш», но Джессику всегда «эта девчонка» или даже просто «эта», причем, очень сухо и неприязненно. И для Рея она сразу же стала «этой девчонкой», противной девчонкой; он догадывался, он чувствовал: не будь ее, многое бы изменилось, именно она занимает в сердце Орвила то место, которое по праву должно принадлежать ему, Рею. Мальчик толком не знал, в чем там дело, но был уверен, что девчонка дяде не родная дочь. Она была чужой, а он, Рей, своим, но тем не менее дядя любил ее, эту противную Джессику! Она, только она, виновата во всем, эта маленькая дрянь, занявшая чужое место! И она еще смеет следить за ним!

— Что тебе надо здесь? — охрипшим от возмущения голосом выкрикнул мальчик.

— Ничего, — ответила Джессика: Она стояла спокойно, сталкивая носком ботинка камешки в воду, и только глаза ее чуть-чуть сузились в напряженном ожидании чего-то.

— Иди отсюда! — снова выкрикнул Рей.

— Папа запретил подходить к воде, — повторила девочка, будто не слыша его слов. — Потому что можно свалиться в воду и утонуть.

Рей смотрел на лед; внутри все кипело, ему хотелось кричать и топать ногами, чтобы излить свое отчаяние и злость, хотелось убрать отсюда эту девчонку, уничтожить ее навсегда.

— Ты дрянь, — убежденно произнес он. — Дрянь!

Спокойствие слетело с Джессики, она чуть не заплакала от обиды, но, сдержавшись, произнесла:

— Ты сам такой! Вот я все расскажу папе! Он тебя точно накажет! И за то, что спускался к воде, и за уроки: ты будешь сидеть в своей комнате и не выйдешь никуда; я попрошу папу, чтобы он так и сделал!

— Никто тебя не послушается!

— Еще как послушаются!

Рей знал, что так и случится. Джессика говорила правду, и это было страшнее всего, страшно своей очевидностью, не прикрытой ничем: ей поверят, а его накажут, и она будет смеяться над ним, смеяться и торжествовать. Он не знал, как ее напугать и как уязвить, и выпалил первое, что пришло на ум:

— А тебя отвезут в сиротский приют, поняла, ты!

— Меня — в приют?! — воскликнула Джессика. — Меня не отвезут, у меня есть мама и папа, отвезут тебя, у тебя никого нет, и ты нам чужой!

Ослепленная обидой, она вмиг позабыла наставления Агнессы; мальчик же, услышав такое, задохнулся от негодования.

— А я тебя утоплю, — произнес он, тем не менее, почти спокойно. — Да, прямо сейчас утоплю.

В несколько прыжков он очутился наверху и, прежде чем Джессика успела увернуться, схватил ее за руку. Девочка испугалась; она упиралась, как могла, но Рей был сильнее и потащил ее в сторону от спуска. До самого последнего мгновения, несмотря на страх, она думала, что это всего лишь глупая шутка, вплоть до того мгновения, когда он принялся сталкивать ее в воду. Джессика скользила по камню подошвами башмаков. Никогда еще ей не было так жутко, никогда, никогда, никогда!

— Отпусти меня! Ой! Мама! — вскрикивала она. Личико ее в ужасе перекосилось, маленькое сердце готово было разорваться от непередаваемого страха, он предчувствия смерти. «Вот и все, это все, это конец», — по-детски, но все-таки по-настоящему осознала она, понимая, что боится не только холодной воды, в которой окажется сейчас, а какого-то большего, несравненно большего холода. Впрочем, все это она чувствовала, но мыслей не было, никаких, ни о чем, только ужас, ледяной ужас…

Рей сделал решительный рывок, пытаясь сбросить Джессику в воду, но поскользнулся сам, и оба они упали: девочка — у края берега, а Рей, который был ближе к нему, — в пруд. При падении мальчик отпустил Джессику таким образом она была спасена, а Рей угодил в собственные сети.

Водоем был коварен: выложенный каменными плитами, он представлял собой как бы огромную тарелку, глубина которой и у краев, и посередине была одинаковой. Провалившись в ледяную крошку, Рей не почувствовал ногами дна; у него мигом перехватило дыхание от холода; едва не теряя сознание, он тянул онемевшие руки наверх, пытаясь достать до края.

— Мамочка, — прошептал он, и слезы смешались с талой водой.

Джессика отползла от края водоема, она дрожала и всхлипывала:

— Ой, мама!

Никакими силами нельзя было заставить ее приблизиться к воде; напуганная до смерти, она несколько секунд смотрела на мучения Рея, почти ничего не соображая, потом кое-как встала на подгибающиеся ноги.

В следующие минуты, слегка оправившись от шока, она начала понимать, что произошло, а также то, что следует делать. Это просто, очень просто: нужно идти по дорожке к дому как можно медленнее, не думая ни о чем, даже лучше считая шаги (Джессика представила себе, как она будет это делать: «Раз… два… три…», с каждым шагом все больше удаляясь от страшного места, но только медленно, очень медленно), а потом решится на маленькую ложь, каких ненавистный Рей, наверное, мог припомнить не одну тысячу: просто сказать, что ничего не видела, здесь не была и не знает ничего. Вот и все. И всегда будет светить веселое солнце, и не будет Рея.

Ведь это и есть тот самый выбор, о котором говорил отец? Что ж, она его сделает (Джессика была еще мала и не знала, что иногда человеку бывает трудно пойти против своей собственной природы, доброй или злой)! А если потом придется долго переживать и сожалеть, долго, всегда?..

Джессика тихо пошла по аллее; сначала тихо, а потом — все ускоряя шаг. И вскоре она уже неслась что было сил, а впереди летел ее крик, отчаянный крик о помощи.

Через несколько минут почти потерявшего сознание Рея вытащили из воды и перенесли в дом. Лизелла сбегала за врачом. Пока все хлопотали вокруг мальчика, Джессика рыдала в объятиях Рейчел. Она отделалась испугом, который постепенно уходил вместе со слезами. Взрослые еще не знали правды о случившемся: поначалу девочка не могла говорить, да никто ни о чем и не расспрашивал — все были заняты Реем, а потом врач сказал, что Джессику лучше тоже уложить в постель и не тревожить до утра.

Агнесса сидела возле кровати Рея. После того, как мальчика осмотрел врач, и были приняты меры для того, чтобы купание в ледяной воде обошлось без тяжелых последствий, она отослала из комнаты всех, даже Орвила, — что-то подсказывало ей, что следует первой поговорить с мальчиком. Рей лежал на спине, по горло закутанный в одеяла. Он не шевелился, глаза его, широко раскрытые, против обыкновения смотрели прямо на Агнессу.

Она погладила мальчика по голове.

— Ты сильно испугался, Рей? Не волнуйся, теперь все будет хорошо.

Агнесса знала, что и Джессика очень напугана, но не совсем понимала, чем: тем, что увидела тонущего Рея? Вряд ли только этим, ведь когда девочка примчалась в дом, то на ней лица не было, едва ли раньше она испытывала столь сильное потрясение. Почему вообще дети оказались там?

Рей вздохнул и закрыл глаза. Он повернулся на бок и, казалось, заснул, но Агнесса была уверена, что мальчик не спит. В конце концов, они с Орвилом во многом сами виноваты: занимались Джессикой, сыном, собой, чем угодно, но только не Реем, хотя, возможно, Рей требовал внимания больше их всех вместе взятых.

Ей стало жаль мальчика. Возможно, он так не по-детски зол от одиночества и отсутствия любви? У него, наверное, были какие-то свои казавшиеся большими проблемы, свои огорчения, но он не нашел здесь близких людей, способных ему помочь. Агнесса, правда, не очень верила в сказки об уничтожении зла любовью, но ведь в данном случае перед ней был, пусть какой угодно скверный, но все-таки ребенок. И ей захотелось сказать мальчику что-нибудь очень хорошее:

— Знаешь, Рей, давай будем с тобою добрыми друзьями! Ничего, что у тебя что-то не ладится в школе, — это поправимо. Я сама могу помогать тебе делать уроки, главное, чтобы ты не упрямился: если сразу не получится все, как хочешь, нужно попробовать еще раз. И не переживай сильно, что дядя иногда строго разговаривает с тобой, он все равно тебя очень любит.

Ей удалось произнести все это искренне и просто. Рей слышал все (Агнесса поняла), но не подал виду. Тогда она добавила:

— Ничего, что дядя отказал тебе в просьбе сегодня, не огорчайся. Я подарю тебе другую вещь, если ты, конечно, пообещаешь не использовать ее в плохих целях. Поверь, она ничуть не хуже того, что ты хотел получить.

Рей, не выдержав, встрепенулся.

— А что это? — повернувшись, спросил он.

— Кинжал. Очень красивый, таких ни у кого нет.

— Кинжал? — оживился мальчик. — Он ваш?

— Мой.

— Откуда он у вас?

— Он у меня давно, — сказала Агнесса. — А другой у твоего дяди. Мне кинжал не нужен, я женщина, так что он твой. Не думай, что нам для тебя что-нибудь жалко, ведь для Орвила ты почти как сын, да и мне не чужой. И Джессика давно готова с тобой дружить, стоит тебе только захотеть.

— Это она, — произнес вдруг Рей,

— Она? — переспросила Агнесса. — Что она?

— Это она, Джессика, столкнула меня туда, — сказал мальчик, и глаза его, загоревшись, забегали.

Агнесса вспомнила лицо дочери, какое оно было, когда девочка прибежала домой: совершенно белое, с почти остановившимся взглядом расширенных глаз.

— Не может быть! Если только случайно…

— Нет, — упрямо произнес Рей, цепляясь за ее неуверенный тон, — она нарочно это сделала. Я стоял на берегу, а она меня сзади толкнула.

В сознании Агнессы словно бы пошатнулось что-то; точно слепая — дорогу, искала она нужную спасительную мысль.

— Не обманывай, Рей! Джессика не могла так поступить, не могла! Ведь это она сказала нам, что ты в воде! Если б не она, ты бы утонул!

— Она испугалась…— пробормотал Рей, в свою очередь теряя уверенность.

— Ложь! — воскликнула Агнесса. — Замолчи!

Сердце Рея сжалось при мысли о наказании, которое последует теперь. Заточение в комнате? Розги? Всего казалось мало. А вдруг дядя и в самом деле отдаст его в приют, как сказала девчонка?!

По щекам Рея побежали горячие слезы; у него начинался жар, и поэтому мысли путались; всхлипывая в отчаянии, он прошептал:

— Я… я… не хотел… Она сказала, что меня отвезут в приют, и тогда я… Честное слово, я не хотел! Я… я больше никогда не трону ее…

Агнессе показалось, что она догадалась обо всем. Господи, ее бедная маленькая девочка! Словно ураган холодного ужаса пронесся мимо, закружил голову… Боже, никогда она не простит себе этой секунды сомнения в собственном невинном ребенке! Ей хотелось отхлестать Рея по лицу, накричать на него, уничтожить! Дьявольское создание! Она содрогнулась при мысли, что он посмел еще оговаривать ее дочь! И это после того, как чуть не убил ее… после того, как она его спасла!

Она мучилась сомнениями не более секунды: перед ней был одновременно больной ребенок и какое-то порождение ада. Нет, это нужно было вырвать, как гнилой зуб. Она ничего не скажет Орвилу, она справится сама.

— Не в приют, Рей, — жестко произнесла Агнесса, пронзив мальчика взглядом своих зеленых глаз. Редко кто-либо видел их такими отчужденно-холодными, беспощадными; пожалуй, даже никто — это случилось впервые. — Не в приют, Рей, а в воспитательный дом. Это такая тюрьма для негодных детей, маленьких преступников, которые присваивают себе право распоряжаться жизнью тех, кто слабее. Завтра же мы отвезем тебя туда. Я скажу Орвилу, он сам сделает это!

Рей заплакал в голос.

— Не говорите дяде! Я не хочу, не хочу! Я не хотел, я не буду больше!

Он схватил Агнессу за руку, слезы бежали по его лицу, он весь дрожал. Агнесса с трудом взяла себя в руки.

— Не скажу, если ты пообещаешь измениться. Перестанешь вести себя так и… если ты еще хоть раз посмеешь тронуть мою дочь!.. — Агнесса оттолкнула его руку, которая словно бы жгла, и добавила:— Жестоких людей никто не любит, Рей, запомни это! Если хочешь, чтобы к тебе хорошо относились, сам стань лучше.

Она вышла из комнаты и больше не заходила туда, послав к Рею Лизеллу. Вечером служанку сменил Орвил.

Настал час сна, и Агнесса лежала одна в спальне; противоречивые чувства одолевали ее. Похоже, незачем и не в чем было сомневаться, но она, удивляясь самой себе, испытывала нечто очень похожее на угрызения совести. Не впервые убеждалась она в том, что человек порой не властен над собой и не в состоянии прогнать какие-то мысли и чувства.

Агнесса была утомлена этим нерадостным днем и вскоре заснула, но ночью Орвил разбудил ее. Выглядел он встревоженным и, похоже, еще не ложился.

— Извини, дорогая, — сказал он, — не хотел беспокоить тебя, но Рей… Ему совсем плохо. Прислуга спит, я сам схожу за врачом, а ты посиди пока с мальчиком.

— Конечно, — ответила Агнесса, протягивая руку за пеньюаром…

Рей метался и стонал — это напомнило Агнессе ее собственную давнюю болезнь. Она пыталась успокоить его, но он бредил и не узнавал никого.

Он тяжело проболел почти месяц; все заботились о нем и, хотя уже знали правду, ничего не говорили ему о случившемся до болезни. Агнесса держалась с мальчиком ровно, без лишних эмоций и только временами ловила на себе его настороженный взгляд.

Когда Рей, похудевший и бледный, первый раз спустился утром в столовую, его встретили с обычной приветливостью и усадили там же, где и всегда, — напротив Джессики. Девочка сидела с озабоченным, серьезным выражением лица, сознавая ответственность момента. И Орвил, и Агнесса, и Джессика много говорили о том, что следует делать и как теперь вести себя с мальчиком, даже спорили — прийти к единому мнению было нелегко.

— Как ты себя чувствуешь, Рей? — спросил Орвил.

— Хорошо, — очень тихо ответил тот, не поднимая глаз.

— После завтрака можешь ненадолго выйти в парк, — сказала Агнесса.

Потом, когда все встали из-за стола, Джессика, обойдя кругом, подошла к своему «кузену».

— Хочешь посмотреть жеребенка? — спросила она.

— Какого жеребенка? — Рей поднял глаза.

— Папа купил тебе жеребенка, рыжего! Он еще маленький, но ростом уже как мой Бадди. Он в конюшне. Идем!

Рей взглянул на взрослых, но те сделали вид, что заняты разговором. Когда дети вышли, Орвил, облегченно вздохнув, произнес:

— Я уже и не верил, что мы справимся с этим.

— А я надеюсь, все будет как надо! — улыбнулась Агнесса и положила свою руку на руку мужа.

В это же самое время за многие-многие мили от Вирджинии и дома семьи Лемб, в небольшой деревушке, в трактире у дороги миловидная девушка за стойкой перетирала посуду — бутылки, стаканы, — строя их в ровные ряды. Вечерами здесь бывало много посетителей, все тонуло в дыму и шуме: голоса людей, их лица, жесты… всё казалось странной колыхающейся темной массой, гудящей, словно пчелиный рой.

Но сейчас было тихо. Немногочисленная публика сидела, в основном, за столиками в глубине помещения.

Облокотившийся на стойку мужчина, оторвавшись наконец от стакана с виски, пристально смотрел на девушку. Она бросила на него быстрый взгляд и чуть не уронила бутылку.

— Осторожней, Оливия, — усмехнувшись, произнес он. — Вчера ты уже разбила одну.

Девушка нетерпеливо тряхнула черными волосами, отбрасывая их за спину, и сказала:

— Не смотрите на меня так!

Он, словно бы удивившись, ответил:

— Но в этом нет ничего плохого. Многие смотрят на тебя, точнее, все, кто приходит сюда. Мой взгляд особенный?

— Возможно, — сказала Оливия, не отвлекаясь от работы. — И мы не настолько знакомы…

Он рассмеялся.

— Это позволено только знакомым? И не значат ли твои слова, что мы можем познакомиться поближе?

— Я этого не говорила, Джек.

— Странно, ты знаешь, как меня зовут…

— Слышала, — равнодушно ответила девушка. — А вот, кстати, идет ваш друг…

Джек оглянулся на вошедшего в помещение и тут же повернулся обратно.

— У меня нет друзей, Оливия.

— Знакомый, приятель… Не знаю, — Оливия, начиная раздражаться. — Мне надо работать.

Обычно она была в любых случаях сдержанна и вежлива с посетителями, но сейчас ничего не могла с собой поделать: что-то в этом человеке внушало ей опаску, и в то же время, как ни странно, вопреки страху пробуждая желание дерзить.

Но он не рассердился.

— Ладно, Оливия, поговорим после.

И отошел к столику, откуда ему кивал недавно вошедший человек.

— Да, глупо было бы искать тебя где-то еще, — произнес тот, едва Джек приблизился. — Ты, конечно, уже тут.

— Да, а что?

— Мы собирались выехать утром, ты забыл?

— Не забыл, — Джек, вновь принимаясь за виски.

— Тогда какого черта ты здесь торчишь? Пора. — И, махнув рукой, добавил: — Хотя по опыту знаю, что теперь день потерян.

— Что за спешка, Дэн? Какого дьявола ты суетишься?

Дэн на самом деле злился, а Джек держался спокойно — обычно бывало наоборот.

— Я предлагал ехать на рассвете, а ты сказал, что если встанешь, то твоя башка расколется пополам. Но обещал к полудню быть в полном порядке.

— Да, точно так и было, — подтвердил Джек. — Ну, выедем вечером, какая разница?

— К вечеру ты не сможешь отличить лошадь от стола, за которым сейчас сидишь.

— Тогда завтра.

— Ты каждый день мне это говоришь, — с досадой произнес Дэн. — Ты прекрасно знаешь, я не паинька и вовсе не против покутить даже несколько дней подряд, но когда это продолжается так долго… Ты же понимаешь, нам нельзя столько времени проводить в одном месте. Мы тут, наверное, уже примелькались… Хотя, честно признаться, не очень-то я гожусь для бродячей жизни! Так гулять, как ветер по свету, — не по мне! Надоело!

— Надоело, так катись ко всем чертям!

Такое Дэну часто приходилось слышать, и он не обижался уже. Вообще они часто ругались, иногда словно бы даже ненавидели друг друга, но до сих пор не решались расстаться. Что-то удерживало их, возможно, потому, что они знали один о другом нечто такое, о чем не догадывался никто.

— Ты иногда странно ведешь себя, Джек, — понизив голос, произнес Дэн. — Словно бы ты еще там.

— Да, так оно и есть, — Джек, движения которого с каждым новым глотком виски становились все более замедленными, а взгляд отрешенным. — Понимаешь, в душе я все тот же. Внешне вроде бы на свободе, а в душе…

Это было правдой. Дэн куда быстрее оправился от случившегося, Джек же будто продолжал смотреть на мир из-за тюремной решетки, и если Дэн выглядел как обыкновенный человек, то в Джеке было что-то выдававшее в нем существо иного мира. И Дэн вечно ворчал, что когда-нибудь они именно из-за этого попадутся.

И вели они себя совершенно по-разному: Дэн, опьяненный свободой, радуясь жизни, легко и весело проводил время, по возможности, в компании (он уже не боялся сходиться с людьми) или — еще охотнее — обществе женщин, Джек же мрачно пил, чаще в одиночестве, точно ненавидимый всеми и ненавидящий всех.

— Как у тебя с этим? — кивнул в сторону Оливии. Он тоже налил себе стакан и теперь склонен был поболтать.

— Никто не нужен, — ответил Джек, потом, подняв на собеседника помутневший взгляд, спросил: — Скажи, приятель, у тебя когда-нибудь бывало так, что после ночи с женщиной чувствуешь пустоту еще сильнее, чем раньше? Что-то будто грызет изнутри, а иногда точно выворачивает наизнанку — куда деться — не знаешь! И такое отвращение ко всему…— Обозлившись, он внезапно стукнул кулаком по столу. — Одна грязь кругом!

— Ты что, за свою жизнь мало в грязи повалялся, Джек? — усмехаясь, заметил Дэн. — Об тебя самого испачкаться можно.

Джек стиснул зубы так, что они лязгнули, точно у зверя; он не стал возражать и сказал только:

— Ты прав, надо ехать куда-то… Это мои последние деньги, так что завтра с утра трогаемся. Можешь не сомневаться.

— Надеюсь, что будет так.

Несколько минут они молчали, потом Дэн авторитетно заявил:

— А насчет женщин, это бывает, Джек, я знаю. Просто ты малость помешался на одной, вот и мучаешься. Это как зараза отвяжешься. Я тебя понимаю. Со мной случалось. Точнее, было один раз. — И после тихо добавил: — С Черил.

— Ты убил ее, — с безжалостной прямотой напомнил Джек, и Дэн поморщился.

— Может, потому и убил, что иначе не смог бы. Ни жить с нею, ни жить без нее.

— Но ведь живешь!

— Потому что знаю: ее нет, понимаешь, нет на этом свете! И вообще, она умерла для меня в тот момент, когда я ее застал с этим ублюдком. Я просто как бы поставил точку.

— А я бы не смог. Нет, не смог бы!

Дэн рассмеялся злым смехом.

— Брось! Ты эти сказочки кому другому расскажи. Стал бы ты думать, если б оказался на моем месте! Если уж ты мог убивать с расчетом, то так, как я, — тем более сумел бы.

— Заткнись!

— Тебе надо постараться забыть, — не обращая внимания на реплику, посоветовал Дэн. — Все забыть.

— Как? — тяжело произнес Джек. — Что бы ни делал, не помогает.

— А это? — Дэн кивнул на уже пустой стакан. Джек мотнул головой.

— Нет! Забыться можно, но вот забыть… Чтобы навсегда…

И в его затуманенном мозгу мелькнула вдруг мысль о том, что в последнее время его память молчала, он просто шел и шел куда-то, мучаясь от злой тоски, ни о чем не размышлял и ничего не хотел. Внутри словно бы было пепелище.

— Я ее… Черт, я так давно не произносил это слово, что, боюсь, не выговорю.

— А ей бы сказал?

— Ей бы сказал.

Они опять молчали, потом Дэн спросил:

— Ты все еще надеешься найти ее?

— Не знаю.

— Знаешь, Джек, что я тебе скажу, — подумав, проговорил Дэн, — лучше б ты ее и не искал. Напрасное это дело.

— Почему?

Дэн приблизился к нему и, глядя в глаза, доверительно произнес:

— Потому что она плюнет тебе в рожу и будет права.

— С чего бы это?

— Да ты ничего другого и не заслуживаешь. Посмотри на себя — кто ты есть?

— Ну, кто я есть?

— Свинья!

Эта сцена повторялась раз за разом в течение многих дней или вечеров. Вообще Джек, отчасти за счет злости, был посильнее, и Дэн всерьез его не задевал, но в такие минуты, когда Джек уже не способен был дать отпор кулаками, Дэн всегда издевался над ним. Ему доставляло удовольствие видеть приятеля в беспомощном бешенстве.

— Да ты сам последняя скотина!

— Возможно, — с убийственным спокойствием проговорил Дэн. — Но мы обсуждали твои проблемы. И вообще, чтобы забыть навсегда, как ты хочешь, тебе надо сдохнуть. Понял? И ты сдохнешь, помяни мое слово, в самой грязной канаве, как паршивое животное. Для тебя это будет лучше всего.

— Черт с ним! — с кривой ухмылкой заявил Джек. — Я всю жизнь так прожил, смертью меня не испугать! Сдохну — так сдохну, туда и дорога…

Разговор далее продолжался в том же духе, они разругались, как всегда, в пух и прах, с тем, чтобы назавтра вновь сойтись так, будто ничего дурного и не было между ними.

Пару месяцев назад Джек и Дэн, до полусмерти измученные скитаниями по лесам, вышли наконец к небольшой деревушке возле озера Гурон, вроде той, в которой находились теперь. У них ни на что уже не было сил, и они, не думая ни о каких последствиях, забрели в один из крайних дворов. Беглецам повезло, они получили от судьбы лишнюю карту: хозяин дома, человек без предрассудков, к тому же нуждающийся в работниках, сообразил, что, не утомляя себя напрасными страхами и сомнениями, сможет извлечь из ситуации определенную пользу, и принял их. У Джека и Дэна не было выбора; отлежавшись с неделю и частично восстановив силы, они остались работать у хозяина. Условия диктовал он, в то время беглецов еще сильно держал в своих объятиях страх, поэтому обошлось без недоразумений. Кормили их вполне сносно, и одно это уже очень устраивало. Позднее, когда к ним вернулся более-менее человеческий вид, Дэн и Джек двинулись дальше. Впоследствии они не раз останавливались в разных местах (как правило, ненадолго) и старались наниматься на такую работу, чтобы можно было затеряться среди людей. Заработав немного денег, трогались в путь. Сначала шли пешком, потом им удалось купить лошадей, одежду, чуть получше прежней, и оружие. Первое время им везде мерещились полицейские или люди, способные что-либо заподозрить и выдать преступников, но потом страх стал понемногу проходить. Дэн принялся наверстывать упущенное, вкушая прелести свободной жизни, которых он был лишен целых три года. Джек не старался вернуть назад свои вычеркнутые из жизни восемь лет, он вообще ни к чему не стремился, только работал с каким-то темным упорством, а потом так же вчерную пропивал заработанное. Дэн говорил ему, что он ни от чего не умеет получать удовольствие: ни от работы, ни даже от выпивки. И в самом деле: если для Дэна за столом кабачка мир становился ярче, то Джеку глаза застилал мрак. Он пробовал завести любовниц, но вскоре с отвращением оставил это занятие. Он и Агнессу-то толком не искал; может быть, потому что не знал, откуда и с чего начать поиски.

Сначала он ступил в подземелье одной ногой, потом вошел в него совсем, а теперь его несло куда-то вниз, тащило невидимым течением, разрывало на части; иногда он пытался оглянуться, но кругом было пусто, темно, и он уже не знал, где начало пути и где конец.

Но сегодня он проснулся с иным чувством: ему вдруг пришла в голову мысль, немного его расшевелившая.

Превозмогая тяжесть в теле и головную боль, Джек спустился вниз. Он подошел к Оливии.

— Привет! Мы, кажется, не договорили вчера! Ты сердишься?

— На вас? Нет. Это вы, должно быть, рассердились. Я не хотела отвечать так, просто в самом деле, знаете ли, не люблю, когда на меня пристально смотрят. Хотите, расскажу, почему?

Джек улыбнулся. Ему доставляло удовольствие смотреть на эту девушку, юную и хорошенькую, с таким серьезным личиком и длинным разрезом зеленых глаз под черными бровями.

— Я вижу, мы с тобой оба сегодня в неплохом настроении. Расскажи!

Девушка внимательно глядела на него.

— Вам что-нибудь налить?

— Нет. Я просто посижу тут и послушаю тебя.

— Хорошо, — ответила Оливия. — Слушайте. Когда я была маленькая, то однажды шла домой по лесной тропинке, а из кустов вдруг вышел волк, настоящий волк. Он не подошел ко мне, а остановился в нескольких шагах и стал смотреть на меня. Я очень испугалась и побежала, потом остановилась, когда уже не было сил, оглянулась и увидела, что волк тут, опять смотрит прямо мне в глаза. Я плакала, топала ногами, и он не двигался. Так мы и шли по деревне. Если я бежала, бежал и он, но стоило мне остановиться, он останавливался тоже. Он не напал на меня, только глядел так странно… И глаза у него были, — она взглянула на Джека, — вот такие же непонятные, как у вас. Я не знала, что он хочет сделать, но чувствовала страх. И потом я долго болела, — добавила она.

— Я кажусь тебе дурным человеком?

— Я не знаю вас. Просто рассказала, что чувствую. Он задумался.

— В чем-то ты права. Послушай, Оливия, я спрошу у тебя важную вещь: как считаешь, может человек в моем возрасте изменить свою жизнь, исправить ее, а?

— А сколько вам лет?

— Думаю, еше нет тридцати.

Оливии было двадцать. Она подумала немного, больше о том, какой ответ устроит его, чем о том, как бывает на самом деле, и ответила:

— Конечно. Это ж всего треть жизни, все еще может измениться. А вы считаете, в вашей жизни произошло что-то непоправимое?

— Да, пожалуй. Я потерял единственного близкого человека, и во многом по своей вине.

Его взгляд как-то странно обнажился, словно невидимая нить протянулась далеко в прошлое, будто что-то вернулось назад.

— Этот человек жив? — тихо спросила девушка.

— Я надеюсь. Только вот где искать? Да и нужен ли я этому человеку?

Он опять улыбнулся; кажется, второй раз за все эти годы, и Оливия сказала:

— Вот когда вы улыбаетесь так, то становитесь совсем другим.

— Ты думаешь, мне стоит улыбаться?

— Да. И еще я думаю, все у вас будет хорошо, не надо только отчаиваться!

— Ты отличная девушка, Оливия, вот что я скажу. Может, ты дашь мне какой-нибудь совет?

Она пожала плечами.

— Не знаю… А если вам поехать на то место, где вы расстались со своим человеком? Так бывает: схватишь ниточку за конец — и пойдет!

Джек нахмурился.

— Нет, Оливия, ничего не выйдет. А если поехать на то место, где встретились?

— Вам виднее. Главное, действовать.

Когда пришел Дэн, Джек сказал ему:

— Знаешь, мне пришла в голову неплохая мысль. Что если поехать на мою родину? Это небольшой городок в Калифорнии, я там работал на конном заводе. Мы бы там могли обосноваться. Не обязательно на самом заводе, а просто в тех краях.

— Поехали, — ответил Дэн. — А это не опасно?

— Не думаю. Меня там никто не помнит, наверное, а если кто и помнит, может не узнать — столько лет прошло! Так что не опаснее, чем в любом другом месте.

— Далеко это?

— Прилично. Но все равно ведь скитаемся. А так хоть будет цель.

— Ладно, — сказал Дэн. — В конце концов Калифорния это не так уж плохо… Что такое тебе сказала эта девчонка? — спросил он уже на улице. — С тебя словно пыль стряхнули!

— Сказала то, что ты не говоришь, свинья!

— А! Понятно! — криво усмехнувшись, протянул Дэн. — Да только она глупая еще. На самом-то деле жизнь штука подлая, сам знаешь. Ты ее ногами, она тебя за горло! Не очень-то надейся, приятель, ты ей еще должок не вернул!

В ответ Джек так взглянул на него, что Дэн против воли отшатнулся. А Джек, посмотрев на приятеля искоса, мрачно, с опасной усмешкой, процедил сквозь зубы:

— Посмотрим.

Агнесса сидела в гостиной, перечитывая только что полученное письмо от Марии-Кристины. Мария-Кристина писала, в основном, о всякой ерунде, но в свойственном ей восторженном стиле. Агнесса улыбнулась: стиль Кристины как нельзя лучше характеризовал сущность ее натуры.

В конце письма она сообщала адрес Аманды; когда Агнесса дочитала до этого места, сердце ее забилось сильнее. Вот оно, долгожданное… И что делать теперь?

Она встала с кресла. За окном шумел дождь — похоже, холода миновали. Близилось лето, и с ним — новые планы.

Орвил всерьез загорелся идеей купить яхту (попутно и дом) и предлагал выехать уже на следующей неделе. Он не хотел брать с собой ни Джессику, ни Рея, только Джерри (без Джерри, который был еще слишком мал, Агнесса, отказывалась ехать), да и то с Френсин. Агнесса понимала его желание отдохнуть от семейных забот. В дороге и после, по приезде, пришлось бы заботиться, в основном, о детях, а ему хотелось побыть с женой наедине. «Да, — подумала Агнесса, — это было бы неплохо». А потом, когда все дела, даст Бог, уладятся, они поедут отдыхать на лето всей семьей.

Агнесса пошла к дочери. Она знала, что Джессика будет против такого решения, и думала, как бы лучше ее убедить остаться дома на эти две, самое большее — три недели.

Джессика была у себя, она сидела на подоконнике, глядя, как по стеклу ползут, сливаясь в ручейки, чистые капли. Их нестройное движение таило в себе прозрачную, не различимую человеческим слухом мелодию; то была странная гармония, явленная миру как молитва очищения светлыми потоками дождя. Сверкнула молния, разорвав пополам налитое свинцом небо, еще раз, еще; казалось, сейчас посыплются с высоты на землю гневные осколки небесной грозы. Джессика долго смотрела на светлый кусочек неба, потом его заволокли идущие с северо-запада тучи. Сразу стало темно, но с другой стороны показалось новое окошечко света, и девочка вздохнула с облегчением.

Агнесса неслышно вошла в комнату. Здесь был порядок, все вещи лежали на своих местах, и лишь в одном углу громоздился задвинутый туда мольберт, а под ним валялись коробки с красками, кисти, какие-то скомканные тряпочки. Обычно все это, любовно собранное, стояло посреди комнаты и никогда еще не валялось целую неделю, покрытое пылью, в дальнем углу.

— Почему ты больше не рисуешь, Джесс? — спросила Агнесса, невесомо кладя ладонь на голову дочери.

Девочка повернулась и улыбнулась прозрачно-печальной улыбкой.

— У меня не получается, — с виноватым вздохом произнесла она.

— Но ведь раньше тебе нравились твои рисунки, — сказала Агнесса. — Что же случилось теперь?

Девочка пожала плечами.

— Не знаю. Но теперь они мне не нравятся, мама.

— Почему?

Джессика задумалась.

— Потому, — отвечала она, — что я не могу нарисовать то, что хочу. В уме у меня много всяких картин, я очень хорошо их вижу, но, когда начинаю рисовать, получается какая-то мазня.

Агнесса поняла, в чем дело: воображение пошло дальше навыков, это и мучило Джессику. Но разве неудовлетворенность собою не есть знак особой благодати Божьей?

— Может, тебе стоит поучиться? Найдем хорошего учителя, он покажет тебе необходимые приемы или как это там называется?

Девочка сморщила нос.

— Нет. Учитель заставит меня рисовать что-нибудь скучное, придумает разные неинтересные занятия, упражнения… Это будет опять как те гаммы. Не хочу!

— Но так нельзя, Джесси. Если ты не будешь знать то, что положено художнице или пианистке, то навсегда останешься самоучкой. И если у тебя есть способности, тем более придется страдать из-за нехватки мастерства. Никто не сумеет сразу сыграть сонату или создать шедевр живописи. Надо учиться. Осенью ты пойдешь в школу, там тоже будешь делать много неинтересных, трудных вещей, без которых, тем не менее, не обойтись.

— Это школа, — возразила Джессика. — Это обязательно.

— А в рисовании и музыке не так?

— Не так…

— Ты чего-то не понимаешь, дорогая.

— Это ты чего-то не понимаешь, мама! — с упреком произнесла девочка.

— Может быть, — согласилась Агнесса. — Но я всегда находила в себе силы преодолевать такие барьеры. Многие считают, что я неплохо играю на рояле, а ведь в свое время мне пришлось немало потрудиться, чтобы обучиться этому. За счет одних способностей далеко не уйти. Спроси папу, он тебе то же самое скажет.

Наверное, Джессика уже спрашивала, потому что в лице появилось выражение неудовольствия.

— А я вот все равно смогу сама! — заявила она. В ее упорстве было что-то забавное, и Агнесса улыбнулась.

— Что ж, попробуй!

Она, однако, понимала серьезность переживаний дочери и думала о том, что главное, пожалуй, не оттолкнуть, не дать замкнуться в себе. Нужно подумать, чем можно помочь малышке.

Потом она сказала то, что собиралась сказать, и Джессика, как и ожидалось, восприняла слова Агнессы в штыки.

— Мама, возьми меня с собой, я тоже хочу поехать! — просяще-жалобно протянула девочка, исчерпав уже все средства. — Мне будет скучно здесь одной!

Она придвинулась к матери, обняла ее и заглянула в глаза. Обычно, когда Джессика смотрела так, Агнесса ни в чем ей не могла отказать, но сейчас отказала.

— Нет, доченька, к сожалению, не могу. Рей тоже останется дома. И Керби. Мы съездим ненадолго и вернемся. Купим корабль, о котором ты мечтаешь.

Но Джессика словно не слышала. Ее, похоже, уже не интересовал корабль; она, решая что-то для себя, спросила:

— А Джерри?

— Джерри еще маленький, его нельзя оставить дома, — нежно произнесла Агнесса, гладя дочь по голове. — Нам с папой будет тяжело, если мы вас всех возьмем с собой. А после мы поедем все вместе, я обещаю, милая.

— Пусть папа съездит один!

— Я должна быть с ним. Нужно купить один дом, только я знаю, где и какой.

— Ты ему объясни.

Агнесса задумалась. Вряд ли стоило покупать серый особняк, если б она почувствовала что-то не то. Разочарование, например. Очередное? Жизнь ведь и дается человеку для того, чтобы он раз за разом разочаровывался в чем-то, возможно, приходя через это к истине. Может быть, она испытает то, что испытывает подросток, глядя на свои детские игрушки или платье, из которого уже успел вырасти?

— Нет, Джесси, я должна посмотреть сама.

— А что это за дом, мама?

— Дом твоей бабушки.

Это было неожиданностью — о бабушке Джессика слышала впервые.

— У меня есть бабушка?! Ты мне не говорила!

— Да, — отвечала Агнесса. — Так получилось, что я долго не знала, где она живет, потому и не рассказывала тебе.

— А теперь знаешь?

— Теперь знаю.

— Она старенькая? — с любопытством спросила девочка.

Агнесса рассмеялась.

— О, нет! Она совсем не старая, красивая дама (интересно, утратила ли Аманда свою величественность? Вряд ли!). И слово «бабушка» к ней мало подходит.

— Она знает обо мне?

— Ни о тебе, ни о Джерри, но я напишу ей. Может быть, она даже приедет к нам. Или мы сами к ней съездим.

«Уезжай, ради Бога, но когда ты в один прекрасный день надумаешь вернуться, да еще, глядишь, с ребенком, знай: я тебя не приму! И прощения моего тебе не дождаться!» — так нашептывала память. Но она не вернется — это не будет возвращением. И поражением не будет. Визит вежливости — так вернее всего. И Агнесса подумала внезапно о том, что, по-видимому, так никогда и не сможет обрести мать в полном смысле этого слова.

— Она такая красивая, как ты? — продолжала расспрашивать девочка.

Агнесса улыбнулась.

— А не знаю, какая она сейчас. Я мало похожа на нее, она была намного красивее.

Джессика взглянула с недоверием, а Агнесса вспомнила Аманду: да, совсем они были разные, и внешне, и внутренне, не скажешь, что мать и дочь. Хотя что там, внутри… Разве они знали друг друга и разве стремились узнать? Теперь, сама став матерью, Агнесса на многие вещи смотрела иначе. И она вдруг поняла, как сильно, до нетерпения, хочет увидеть Аманду. Аманду Митчелл. Свою мать.

— Еще там есть, то есть надеюсь, что есть, Терри. Терри — это все равно, что Рейчел для тебя.

— Она хорошая?

— Очень хорошая.

— Моя бабушка — жена дедушки Джеральда, того, который на портрете? — Джессика уже разбиралась в таких вещах.

— Да. Вот на кого я похожа, на своего отца. И знаешь, что это значит? Что я счастливая!

Она схватила дочь за руки и, как девочка, закружилась с нею по комнате. Подолы платья Агнессы и платьица Джессики развевались от создаваемого движением ветра. Они хохотали, как две подружки, потом девочка упала на диван, разбросав подушки, и возглас ее, в простодушной откровенности ребенка, не ведающего, что он творит, пригвоздил Агнессу к месту той ужасающей прямотой, которую она, взрослая умом и сердцем женщина, давно научилась избегать:

— А я тоже похожа на своего отца! И я тоже счастливая!

Есть вещи, которые лучше не трогать, не вспоминать, потому что так же, как тяжело жить с ними, легко жить без них, — простой (или кажущийся таким?) выбор. Агнесса нахмурилась, но, заметив зарождающееся удивление дочери, быстро сменила выражение лица и, улыбнувшись, проговорила:

— Да, Джесси, я надеюсь, ты обязательно будешь счастливой!