– Посмотри, какой он красивый! Какой милый!

– Вот так все время, – усмехаясь, сказал Томаш. – Мне теперь никакого внимания. – Но раздражение его было притворным. Он с любовью и гордостью смотрел на жену и сына, как будто рождение ребенка было редким и чудесным явлением.

– Это неправда, – защищалась Жужка. – Хотя бы потому, что он целый день спит. – Ее глаза встретились с глазами Томаша, она улыбнулась.

Катринка, наблюдая за ними, вдруг почувствовала себя одинокой.

– Можно я подержу его? – спросила она.

– Да, конечно, – ответила Жужка. Она повернулась к Катринке и положила ей на руки аккуратный сверток.

– Вот так, – сказала она, – поддерживай ему головку.

Катринка покачала ребенка, рассматривая его личико. Несмотря на прямые темные волосы и водянистые голубые глаза ребенка, Катринка сразу же уловила его сходство с отцом.

– Он похож на тебя, – сказала она Томашу.

– Ты думаешь? – переспросил он довольный.

Катринка кивнула, глядя на вытянутое личико ребенка, разрез его глаз, миниатюрную копию полного рта Томаша.

– Твой сын, – повторила она, – без сомнений.

– Я надеюсь, – смеясь, сказала Жужка. – Мы назовем его Мартин, в честь моего отца.

«А на кого похож мой сын», – думала Катринка. Она совсем не помнила его лица, которое она видела как в тумане после принятого лекарства. Сейчас, когда она держала на руках Мартина, она как бы вновь почувствовала своего собственного ребенка, его вес и рост. Она вспомнила, что при рождении его рост был восемнадцать дюймов, а вес – шесть фунтов и девять унций. Она провела пальцем по мягкой щечке Мартина, и тут же у нее на глазах навернулись слезы. Что подумают Жужка и Томаш, если она заплачет? Как она сможет объяснить им свои слезы? Она не поделилась с ними своим секретом и не собиралась делать это сейчас.

– Возьми, – сказала она, протягивая ребенка Жужке. – По-моему, он мокрый.

Жужка поразилась:

– Я только что перепеленала его. Томаш засмеялся:

– А когда у тебя появится собственный ребенок? Был июнь 1972 года, несколько дней назад ее сыну исполнилось три года. Ее сын. Где он теперь, часто думала она, хотя старалась избегать этих мыслей. Хорошо ли относятся к нему родители? Счастлив ли он? Мартин на ее руках всколыхнул эти вопросы.

– Это будет нескоро, – ответила Катринка, грустно улыбаясь Томашу. – Зачем говорить об этом?

Когда Жужка обнаружила, что беременна, первой ее реакцией была паника. Она и Томаш решили пожениться, когда Томаш начнет работать. Но, закончив обучение в академии, он никак не мог устроиться по специальности, несмотря на свой несомненный талант и рекомендации его бывших преподавателей, которые продолжали еще работать в академии.

Томаш знал, что причиной тому является его участие в движении протеста в 1968 году. Вскоре после вторжения Алоиз Плценак был снят со своего поста на студии «Баррандов», из академии были изгнаны профессора: Милош Форман, Ян Кадар и Иван Пассар уехали на Запад, Иржи Менцелю не разрешали снимать. Цензура действовала в полную силу. Студенты вроде Томаша отделались лишь несколькими сломанными на допросах ребрами, но остались на подозрении. Путь к успеху им был закрыт.

Томаш был вынужден принять предложение Мирека Бартоша и стал работать его ассистентом на студии «Баррандов». От него требовалось докладывать режиссеру все новости. Было понятно, что Бартошу хотелось, чтобы Томаш помог ему встретиться с Катринкой. Этого Томаш делать не стал, хотя часто себя спрашивал, пошел бы он на это, если бы Бартош настаивал и если бы от этого зависела возможность продолжать работу.

Жужка, не понимая до конца страсть Томаша к работе, считала, что он вряд ли обрадуется еще одному препятствию на пути к успеху. Она была уверена, что ребенка он сочтет препятствием. Она также подозревала, что прежде всего Томаш любит ее здоровое тело, ее готовность заниматься любовью, ее преданность. Она знала его невнимание, когда он бывал занят, и страсть – когда нет.

Жужка боялась сказать Томашу, что она ждет ребенка, и в равной степени боялась Спорткомитета, который должен был решить ее судьбу. Как и Катринка, она понимала, что неизбежно что-то теряет: любимого человека, ребенка, привилегии спортсменки, гарантии спокойного будущего, и боялась, что может потерять все сразу. Не зная, на что решиться, она во всем созналась Катринке.

– Расскажи Томашу, – тут же посоветовала Катринка, не желая, чтобы Жужка пополнила список женщин, потерявших ребенка.

– Я не хочу быть ему в тягость.

– Но если он хочет жениться на тебе?

– Ты думаешь, он хочет? – с надеждой спросила Жужка.

– Почему же нет? Он говорит, что любит тебя. Похоже, что Жужку не убедило, и Катринка продолжала:

– Ты неразумна, Жужка, ты просто сумасшедшая. Ангел мой, об аборте надо думать, если совершенно нет другого выхода.

– Я никогда не прощу себе, если это помешает Томашу стать режиссером.

– Какая чепуха, – засмеялась Катринка. – Поверь, Томаша ничто не остановит. Ни ты, ни ребенок. Никто и ничто.

Но даже Катринка не ожидала, что Томаш так обрадуется этой новости. Мысль, что он станет отцом, восхищала его. Не помня собственного отца, он загорелся желанием дать своему ребенку все, чего был лишен сам. Он и Жужка немедленно поженились. Ее учеба в университете зависела от ее занятий спортом, но Томаш боялся, что это может повредить ребенку, и настоял на том, чтобы она все бросила. Хотя Жужке и хотелось попользоваться еще своими привилегиями, она подчинилась Томашу. Она ушла из команды и из университета, получив временную работу на студии «Баррандов» не без помощи Мирека Бартоша.

Даже и без вмешательства Томаша за три года после рождения сына Катринка много раз встречала Бартоша, наталкиваясь на него в «Максимилианке», театре, в магазинах на Вацлавской площади, у выхода из гостиницы «Европа». Но разговаривала с ним только дважды: по телефону в 1968 году – она просила его узнать, что сделал Клаус Циммерман с их ребенком, и через несколько дней после этого в «Максимилианке», когда отошла с ним в сторонку, чтобы узнать, что ему сказал доктор.

– Ничего, – доложил Мирек. Циммерман ответил, что не может дать ему информацию, которой добивается Катринка.

– А ты не хочешь знать? – спокойно спросила она, как будто вопрос этот был подсказан любопытством, а не возмущением.

Бартош глубоко вздохнул и ответил:

– Циммерман прав, Катринка. Нужно забыть все, что случилось, и продолжать жить дальше.

– Я и продолжаю жить. Но забыть? Ты не знаешь, как я хотела бы забыть. – Она встала, чтобы уйти. Он взял ее за руку и удержал на мгновение.

– Ты ненавидишь меня?

Вопрос поразил ее.

– Нет, конечно.

– Тогда почему ты не хочешь меня видеть? – спросил он с надеждой.

– Мне было бы слишком больно, – ответила она, – как будто ты не понимаешь этого.

Он провожал ее глазами, сожалея не о потере любви, а об утрате того волнения, которое принесла Катринка в его жизнь. Ее энергия и энтузиазм заражали его. С ней он чувствовал себя не столько молодым, сколько полным надежд, человеком, который не использовал все шансы, не исчерпал еще все возможности. Рядом с ней он верил, что может многое: оставить жену, начать все заново, снимать фильмы, столь же глубокие, что и ленты Формана или Менцеля, но технически более совершенные. Все так говорили, все друзья, и он был убежден в этом.

Слава Богу, он вовремя понял, что то, что предлагает Катринка, это иллюзия. Сейчас он мог бы остаться без работы, как многие его коллеги, или сидеть в тюрьме. Действительно, слава Богу. Но вместе с облегчением возникло и темное чувство отчаяния. Жизнь не приносила ему удовольствия. Его молодая любовница, молодая актриса возраста Катринки, уже наскучила ему. Мысль о новом фильме вызывала не волнение, а чувство невыразимой усталости.

– Ты когда-нибудь думал о том, чтобы уехать из Чехословакии? – спросила Катринка Томаша, когда Жужка унесла Мартина. Они сидели за бутылкой моравского вина и наслаждались спокойным вечером. Комната, где они беседовали, была маленькая, как, впрочем, и вся квартира, куда Жужка и Томаш переехали несколько недель назад. Из нее еще не выветрился, несмотря на все усилия Жужки, слабый запах затхлости. Мебель была подержанная, но уютная. Это было все, что они могли себе позволить. Коллекция голливудских афиш Томаша была перевезена сюда из Свитова и развешана по стенам, оклеенным зелеными обоями. Афиши фильмов «Любовные приключения блондинки» и «Поезда особого назначения» тоже были здесь, но вряд ли кто из посторонних мог попасть в эту спальню. Столкновение Томаша с тайной полицией научило его осторожности.

Томаш глубоко затянулся и ответил:

– Конечно. Думаю об этом все время. Но… – Он пожал плечами. – Мне здесь тяжело, а на Западе будет еще тяжелее. У меня ни кредита, ни репутации, ничего, только диплом заведения, о котором они, может быть, даже и не слышали. Мне придется мыть тарелки или водить такси. Здесь, по крайней мере, я работаю на киностудии; пусть я не снимаю самостоятельно, но я работаю на съемочной площадке.

Бартош начал съемки нового фильма, Томаш был его помощником. Работа, может быть, и не ахти какая, но лучше, чем ничего.

– По крайней мере, я учусь. Каждый день что-то новое. Нельзя находиться на съемочной площадке и ничему не научиться.

– Мне это удалось, – засмеялась Катринка.

– Тебе было неинтересно, – согласился Томаш, который был рад, что она смогла вспоминать те дни без боли. – По крайней мере, тебя не интересовал процесс съемки фильма.

– А может, на Западе не так уж и страшно. Ведь сколько режиссеров из Европы уехали в Голливуд и добились там успеха..

– Корда, фон Гтернберг, Уайлдер?

– Да, да, – взволнованно сказала Катринка. – И другие. Ты же сам рассказывал мне, как они уехали туда.

– У них была репутация. Как сейчас у Формана и Пассара.

– Ты не должен быть пессимистом, – раздражалась Катринка. – Ты ничего не добьешься, если не будешь пытаться.

– У меня есть жена, о которой я должен заботиться. И ребенок. Я не могу ездить по всему миру в поисках призрачного успеха.

Катринка вздохнула:

– Конечно, не можешь. О чем я только думаю?

– Может быть, ты попробуешь? – спросил ее Томаш, наливая в бокалы вина.

– Может быть, – согласилась Катринка через мгновение.

– Тебя здесь больше ничто не держит.

– Да. Ничто. – Бабушка и дедушка умерли. Гонза в начале 1970 года, Дана несколькими месяцами позже. Они были похоронены рядом с ее родителями на лесном кладбище высоко в горах над Свитовом. Теперь Катринка ездила домой только для того, чтобы положить цветы на плиту из черного мрамора на семейной могиле.

– Только Олимпийские игры следующей зимой, – добавила она. Она напряженно тренировалась эти три года. С ней никто не мог сравниться в женской команде Чехословакии, кроме Илоны Лукански. Катринка была уверена, что войдет в состав команды, если не произойдет чего-нибудь непредвиденного – например, переломов ноги во время летних тренировок. Ужаснувшись этой мысли, она постучала три раза по деревянному столу.

– Что? – не понял Томаш.

– Я хочу победить.

– Ты и победишь. – Он знал, что ее шансы невелики. Катание на горных лыжах – это дорогой вид спорта. Из-за нехватки средств Чехословакия не так часто, как другие страны, участвовала в международных соревнованиях. Это отражалось на мастерстве чешских спортсменов. Тем не менее, если Катринка задавалась целью, она обязательно достигала ее. Если уж она решила выиграть олимпийскую медаль, Томаш был готов держать пари на все свои сбережения, что она непременно добьется этого.

– Выиграю золотую медаль. Томаш присвистнул, потом сказал:

– А почему бы и нет? Потом ты сможешь зарабатывать на Западе рекламой лыж, ботинок, спортивной одежды известнейших фирм, ну и так далее.

Катринка засмеялась.

– Вот именно, – согласилась она. Олимпийская медаль всегда была для нее пропуском в лучшую жизнь, но эта мысль никогда не приходила ей в голову. А было о чем подумать.

– Ты законченная капиталистка, – улыбнулся Томаш без тени враждебности.

– Я верю в упорный труд, – сказала Катринка. – Это у тебя называется быть капиталистом?

– Ты хочешь делать деньги. Вот что.

– Каждый хочет зарабатывать деньги. Даже ты.

– Я хотел бы заниматься искусством. Но сейчас я не вижу возможности.

Минуту они сидели молча, думая о будущем.

Наконец, Томаш сказал:

– У тебя не будет проблем. Даже без золотой медали. Ты можешь обучать катанию на лыжах.

– Или получить место в отеле, – добавила Катринка.

– Или работать переводчиком. Ты же получишь диплом в следующем году.

– Получу.

Томаш усмехнулся:

– Или стать актрисой.

Катринка удивилась:

– Ты считаешь, что у меня есть талант?

– Нет, – бодро ответил Томаш. – Но ты хорошенькая. Часто этого достаточно.

– Я не думаю, что у меня есть к этому склонность, – вздохнула Катринка, вспоминая скучные часы на съемочной площадке.

– Можно работать моделью. Женщины на Западе считают это удачей.

– Может быть, – согласилась Катринка серьезно. – У меня есть опыт. – Хотя визы теперь было получить сложнее, Катринка продолжала зарабатывать деньги, продавая старый лыжный инвентарь и продолжая карьеру модели. Она имела успех, работая в демонстрационном зале и фотографируясь для журналов. У нее было уже двенадцать обложек, включая ту, на которой ее заметил Мирек Бартош.

– Так или иначе я устроюсь.

Как большинство европейцев, Катринка не любила рассказывать о себе все. Она не испытывала потребности делиться секретами с друзьями или даже любовниками. Все свои намерения она держала при себе просто потому, что это было разумнее всего. Но ее дружба с Томашем вела начало от Свитова, когда длинными вечерами, сидя на берегу реки, они поверяли друг другу детские секреты. После того как умерли родители, он был единственным человеком, с кем она могла говорить свободно, не только ничего не утаивая, но поверяя то, что было глубоко спрятано в ее душе.

Когда Катринка в 1968 году вернулась в Прагу, она нашла, что город сильно изменился. Сначала ей показалось, что это просто еще один признак ее угнетенного состояния. Везде чувствовалось военное присутствие; оно задушило город, вытеснив радость и веселье, жизнь и надежду пражской весны. Вернулся страх.

Катринка с испугом наблюдала за переменами. Решение покинуть Чехословакию пришло не из-за неудовлетворенности жизнью, поскольку она и ее родители жили всегда достаточно хорошо. Ее утвердило в этом решение другое. Достижения либерализации при Дубчике были невелики, поскольку он шел в строгих рамках и с соблюдением определенных правил. Забеременев, Катринка нарушила одно из этих правил, ее «падение» расценивалось бы не как юношеская глупость, а как величайшая неблагодарность к стране, которая щедро обеспечивала ее с детства. У нее не было второго шанса на успех. А для таких трудолюбивых и честолюбивых людей, какими были Коваши, мысль, что у Катринки нет будущего, была непереносима. Но, разъезжая по стране, Катринка начала думать, что и тем людям, которые живут по правилам, жизнь не предлагает многого. У них есть дома, они не голодают, им дают образование и обеспечивают медицинское обслуживание, но все это по минимуму. Если они работали не покладая рук, то могли позволить себе такую роскошь, как машины, телевизоры, катание на лыжах в горах, летний отдых на море в Югославии. Хотя и трудно было верить тому, что печаталось в газетах, Катринка была убеждена, что есть страны в других частях света, где люди живут еще хуже. Позднее ей все больше стало казаться, что в ее жизни не хватает чего-то более важного, чем еда или лекарство. Томаш называл это «свободой», свободой путешествовать, делать и говорить то, что тебе нравится, печатать правду в газетах, снимать фильмы, отражая в них реальную действительность. Свобода, безусловно, была ценна, но это слово не отражало всего того, что имела в виду Катринка. В Чехословакии ей не хватало возможности жить в полную силу, удовлетворять свою любознательность, совершать прекрасные и удивительные открытия. Люди вели скучную, ограниченную жизнь не потому, что они были слишком осторожны по природе, а потому, что государство лишило их возможности жить другой жизнью. Только некоторым из них, таким, как Катринка, были доступны приключения, риск, волнение, восторг – те чувства, которые она переживала, мчась со склона горы. Эти чувства были рождены ее мастерством и трезвым расчетом, здравым смыслом и смелостью. Она могла плыть по течению, а могла быть первой. Лишь немногие в этой жизни могли делать ставку на мастерство и смелость.

Остальные брели по жизни к могилам, не замечая, что они еще живы.

– Ты действительно должна уехать. Ты уже все обдумала, – сказал Томаш, пораженный уверенностью в голосе Катринки, жаждой риска в ее светло-голубых глазах.

– Нет, – быстро ответила Катринка. – Еще не все. Я сама удивляюсь тому, что говорю. – Ее захлестнуло волнение, и она тревожно оглянулась вокруг. – Как ты думаешь, это правда, что в стенах могут быть подслушивающие устройства?

Томаш засмеялся:

– Наверное. Но не в этих стенах.

– Все-таки… Томаш кивнул:

– Ты права. Лучше поостеречься.

И, пока не вернулась Жужка, они говорили о фильме, который собирался снять Томаш, – фильм о Яне Гусе, реформаторе-еретике, казалось бы, не имеет актуального политического звучания в наши дни, но это только так казалось. В этом была вся суть.

Позже в комнате госпожи Колчик, где Катринка продолжала жить, несмотря на воспоминания, она вновь и вновь возвращалась к разговору с Томашем, удивляясь, почему именно сегодня вечером она утвердилась в мысли, что нужно покинуть Чехословакию.

Конечно, ее отъезд был невозможен, пока были живы бабушка и дедушка, которые нуждались в ней. Но теперь, Томаш прав, ничто не удерживает ее здесь, у нее нет родственников, кроме тети Зденки и двоюродных братьев, которым не нужно ее присутствие; нет любовника, а связь с Владиславом Элиасом она не принимала всерьез, по крайней мере для себя. Никого, кроме Томаша и Жужки, ее лучших друзей, по которым она будет очень скучать, если не сможет видеть их.

Мысль о Томаше и Жужке натолкнула ее на воспоминания о Мартине, которого она держала в руках. Ее глаза опять наполнились слезами, но на этот раз она не пыталась их сдерживать. Она осознала, что мысль об отъезде возникла не от неудовлетворенности жизнью в Чехословакии, а оттого, что она взяла на руки Мартина, который напомнил ей сына. Как его зовут, думала она, ее сына, которого она называет «мой мальчик». Где он? Годами она старалась если уж не забыть его, то хоть примириться с потерей. Теперь она была уверена, что этого никогда не произойдет. Крошечный Мартин дал ей понять, как она тоскует по сыну, что она живет с постоянной тупой болью, а воспоминания делают эту боль такой невыносимой, что хочется плакать. Если она вернется в Мюнхен, то сможет найти его, через столько лет? Но она знала, что, по крайней мере, должна попытаться.